В школе у Игоря Титова всегда неладно было, а его мама считала, что в этом виноваты учителя. Они были плохие: не умели заинтересовать мальчика своими предметами. А ещё они всегда хвалили других ребят, потому что родители тех были богаче. А Титова одна, без мужа, воспитывала сына и дочку. И денег у Титовых всегда было мало, от зарплаты до зарплаты тянула мать детей. Вот учителя и цеплялись сначала к Ленке, потом к Игорю — бедных-то каждый обидит!

На уроках в школе Игорь скучал и старался себя занять сам. Если учителя были «злые» и могли обругать, а он знал, что за свои проделки может поплатиться, то спокойно рисовал на уроках чертей, а когда стал постарше — роботов и сисястых баб. Школа тяготила Игоря, потому что он и в шестом классе читал по слогам, а с каждым годом прибавлялись дисциплины, которых без чтения не освоить. С иностранным языком дело ещё хуже обстояло: ему и русские-то слова с трудом давались, что уж говорить о диковинных иноземных.

Он еле дотянул (вернее, школа его с трудом дотащила) до выпускного девятого класса и пошёл учиться в ПТУ. «Учаг» в городе было несколько, но без экзаменов принимали только в одну; Игорь выбрал специальность сварщика. Учиться предстояло три года. В группе Титову сразу же прилепили прозвище «Гнутый», и он нисколько не обижался: «кликухами» наделили всех, по именам друг к другу обращались редко. Неприятным открытием для Гнутого и однокурсников стало то, что они должны были изучать школьную программу, от которой, как им казалось, навсегда избавились. Отношение к тем предметам, которые именуются общеобразовательными, было такое: «Мы и в школе их не учили, на фуй они нам!»

Училище богатством не отличалось, что бросалось в глаза уже с вестибюля. Бетонный с каменной крошкой пол поцарапан, стены первого этажа окрашены в тусклый синий цвет, на потолке следы протечек. На втором и третьем этажах из пола местами вылетел ободранный паркет. Вдалеке от директорского кабинета выбитые паркетины, подкинутые меткой ногой, летали, куда придётся. Стены здесь до половины — зелёно-серые, а выше — побелены. Кое-где на границе побелки и краски ясно виднеется толстая карандашная линия, которая направляла кисть маляра. Деревянные двери кабинетов никогда не меняли, а только красили, так что на створках и косяках — закрашенные выщерблины. В самих классах полы покрыты разошедшимся от времени линолеумом. Парты и стулья двадцатилетней давности, их ежегодно красили. Они были расшатаны, а большая часть чинена несколько раз. На потолке во многих классах — ржавые с наростами следы от пролившейся сверху воды. Денег на покупку нового инвентаря у училища не было, так как Область и Федерация никак не могли решить, кому из них училище принадлежит. Правда, несколько кабинетов всё же отремонтировали, и они неплохо смотрелись: там поклеили обои, и занавески в треть окна повесили. Но некоторые группы студентов, особенно парней, туда не пускали. В числе них была и группа номер С-2 (слесари, второй курс), где учился Игорь. Они любой кабинет могли изгадить.

Чистотой училище не блистало. Сменную обувь никто из учеников никогда не носил. Классы большая часть групп убирать отказывалась: это считалось западлό. Поэтому почти все кабинеты мыли учителя, которые там вели уроки. Студентов трудно было заставить даже мусор вынести, хотя почти все будущие сварщики, слесари и продавщицы аккуратности не соблюдали. Когда жрали семечки, шелуху сплёвывали на пол. Так как все курили, то избыток слюны схаркивали туда же. Сморкались громко, и сопли могли либо вытирать о спинку соседнего стула, либо о сиденье пустого — для смеху, чтоб кто-нибудь сел. При помощи сильного выдоха и на полу эти свидетельства недомогания могли оказаться. Громко рыгали и пердели, что тоже веселило окружающих, не считая учителей, конечно. Но так себя вели только у тех «преподов», которые не представляли опасности. На уроках директора училища Сомова, его зама Задорова и завуча Каргиной ребята себе этого не позволяли.

Была в училище и своя мужская мода. Большинство парней в любое время года ходило в спортивных костюмах и кроссовках. Осенью, весной и зимой носили полуспортивные или кожаные куртки схожего типа. Почти все ребята были так коротко пострижены, что могли показаться лысыми. Джинсы и рубашки особенной популярностью не пользовались. Впрочем, встречались пижоны в чёрных джинсах, серо-чёрных рубашках и остроносых ботинках — эти копировали «братанов». В холод надевали на особый манер шапки-«пидорки». Одни скатывали отвороты так, что от головного убора оставался бугорок, и так носили. Вторые натягивали шапку ниже бровей. Этим приходилось вскидывать голову, чтобы лучше видеть. Третьи «распрямляли» все отвороты — это так и называлось: «распрямить шапку» — и надевали на макушку наподобие колпака. Из-за такой «моды» все учащиеся казались абсолютно одинаковыми. Это впечатление усугублялось и их средним ростом, высоких было мало. В жару оставались те же синие или чёрные спортивные штаны, кроссовки или тапки-«сланцы», футболки, но при том нередко белые носки. Футболки предпочитали чаще всего «сеточкой», их снимали и таскали в руке или на плече. В почёте у ребят были и толстые цепочки с крупными крестиками. Кто не носил крестик, являл всем только цепь. Девчачья мода была обыкновенной, почерпнутой от подружек или из журналов.

Игорь, как все его однокашники, и на уроках скучал. Преподаватели стремились не давать домой учебников и тетрадок будущим сварщикам: всё это они могли потерять, а книги разрисовывали картинками и надписями. Уроки часто прогуливали, присутствовало обычно менее половины группы. Но и эта меньшая часть стремилась ничего не делать. На занятия приходили нередко даже без ручек, а о тетрадях и говорить нечего. Если у кого-то тетрадь кончалась или терялась, то новую «забывали» завести несколько недель. Это давало выгоду: орали учителям, что писать нечем и не в чем. Правда, половина «училок» выдавала листки и запасные ручки. Тогда можно было ничего не делать, потому что «ручка не пишет». Впрочем, девчоночьи группы учились лучше и хулиганили меньше. Были и относительно нормальные первокурсники, но в общей массе они терялись. Группа С-2, где учился Гнутый, во втором полугодии второго курса стала худшей в ПТУ.

Сегодня на уроке литературы Игорю повезло. Книга ему досталась относительно не раскрашенная. У писателя Толстого только усы и борода были подрисованы шариковой ручкой. Что-то там русичка болтала про его книжки, а Игорь на задней парте пририсовывал писателю прямо под бородой большой член с яйцами. Потом он написал радом с портретом «епаный пидарас» и поставил стрелку, чтобы всякому было ясно, кто подразумевается под «пидарасом». На лбу «пидараса» Игорь нарисовал фашистский крест и написал «ссаный лох». Результат он показал сидящим впереди товарищам и этим очень их развеселил. Плядь, ну ты даёшь, в кизду, радовались они. Сергей, по прозвищу Кацо, сразу же внёс свою лепту, написав слово «фуесос», летящее внутри стрелки в рот писателю. Сидящий рядом с ним Николай, которого чаще звали Литой, предложил пририсовать жопу, но на неё не хватило места — ниже портрета шёл текст. Вскоре эта детская забава надоела. Четвёртый товарищ, Шана (прозвище произвели от фамилии Шанаев) стал рассказывать, как напился позавчера. «Я, пля, сначала накиздякался пельменей. А водка хорошая была, дорогая, пля, пей, хоть залейся в кизду. Окосел, на фуй, сразу. Стою, на фуй, шатаюсь, плядь, а тут Мыло подходит. Я, плядь, привет, говорю, а сам шатаюсь. Он ржёт на фуй...» — но договорить не успел. Пожилая учительница Елена Васильевна сделала шумящим ребятам замечание. Самым горластым во всей группе был Кацо. Он сразу же заорал:

— А чё?! Я ничё!! Чё вы всегда ко мне цепляетесь?? Чуть чё, сразу Зайцев, пля!! Я сижу слушаю!! Чё вы тут парите, пля?? Чё я не слушаю?! А вы видели?? Не видели, чё я слушал!!

Учительница, пожилая дама, не умевшая громко кричать, ничего не могла с ним поделать и продолжила урок. Но Кацо всё не успокаивался, бурча на весь класс: «Я, плядь, не слушаю!» Он так бормотал весь урок, и угомонить его было невозможно. Шана продолжил рассказ, подробно объясняя, где, как, когда упал, кого встретил, что сказал, как его домой потом тащили, что сказала мать, что сказал отец... Ребятам сделали ещё одно замечание, на которое на этот раз ответил Литой в том же духе, что и Кацо.

Вообще на замечания учителей и мастеров, исключая завуча, директора и замдиректора, принято было огрызаться. Часто с места в ответ на замечания орали: «Чё ты тут говоришь? Чё ты паришь? Сама такая!» и это были самые безобидные замечания. Группа С-2 такую манеру усвоила от старшекурсников-односельчан. Мастер их группы и классная руководительница ужасались: если они сейчас, на втором курсе такие, что же будет через год?

Мужчин-преподавателей в «учаге» было четверо: директор, его заместитель, физрук и мастер по сварке. Директора и зама ребята боялись — те могли выгнать из училища, а замдиректора Задоров, если его сильно разозлить, мог, по слухам, и затрещину отвесить. Сорокалетнего физрука Дмитрия Васильевича большинство учеников называло на «ты» и по отчеству, он так и оставался для них просто Василичем. Грубили и ему («да пошёл ты, Василич! Отвали!»), и мастеру по сварке, хотя мастера называли на «Вы». У них с занятий часто сбегали. Остальные преподаватели были женщины не моложе сорока лет. Но недавно появилась молодая учительница по истории. Она была дура: хотела, чтобы все писали какие-то темы и контрольные. Скоро ребята поняли, что ничего она с ними сделать не может, даже переорать никого не в состоянии. Маленький рост и очки тоже не прибавляли ей авторитета. Конечно, заставить заниматься она мало кого могла, тему записывали три-четыре человека из присутствовавших десяти. Остальные, в том числе Гнутый, разговаривали, приглушая голоса, так что в классе стоял гул. Эта училка была настолько глупая, что называла всех ребят на «вы», и весело было орать ей: «Кто мы?? Я??» Её требования комментировали, даже и не стараясь говорить тише: «Тут чё-то очкастая парит...», «Очкастая контрольную работу какую-то хочет дать, пля!... Ща она нам даст! Всем даст!». Выкрикнув последнюю фразу, ребята смеялись.

После литературы по расписанию была история как раз у этой дуры-училки. Над ней шутили. Например, снаружи во время урока приоткрывали дверь, снимали с петель, бросали на пол в коридоре и со ржанием убегали. Но иногда не убегали, и когда «преподовуха» выходила и требовала поставить дверь на место, все орали: «А чё я буду?? Я чё, её снимал??» Дверь могли надеть на петли, а могли и так оставить, предварительно пробежавшись по ней на глазах обалдевшей исторички. Её как-то сразу невзлюбили: сама только институт закончила, а ребят учит!

Как и все, кто пришёл на урок, Гнутый скучал. Обычно он развлекался, подсаживаясь за парту к Лесникову. Этого Лесникова Титов не любил: Лесников был с другого конца города, а большинство ребят, как и Гнутый, из деревни Овражники. Лесникову ещё в октябре первого курса дали прозвище «Жабёнок». Как-то раз Литой принёс жвачку со вкладышем, на котором была картинка с улыбающимися лягушками. Кацо заметил, что у Лесникова футболка того же цвета, как у лягушки на рисунке, и он поделился этим открытием с ребятами. «Смори, плядь, у жабы футболка как у Лесникова! Ёпана! Лесников, ты жаба, плядь!» — смеялся Кацо. С тех пор и стали Лесникова звать Жабёнком. Гнутый садился рядом с ним и тихо говорил: «Жабёнок, фуесос! Я, плядь, тебе въепу. Чё ты, кизда ёпаная, плядь, пишешь, на фуй? Я знаю, где ты, плядь, живёшь. Так тебе епану, чтоб ты обоссался, плядь!» Лесников хотя и был выше Гнутого, не связывался с ним: за того заступились бы ребята-односельчане и избили Лесникова. Он только и говорил Гнутому примирительно: «Чё ты пристал? Отвяжись!» Но сегодня Лесникова не было, и Гнутый сел у окна. Большинство ребят старались сесть именно у окон, чтобы на уроках смотреть на улицу и этим разгонять скуку. Если проезжала машина, то обсуждали марку, цвет и новизну. «Гля, плядь, какой киздатый!» — говорили о хорошем автомобиле, а о плохом — «гля, плядь, какая фуйня поехала». Если проходили девки, то ребята долбили в стекло, чтоб обратить на себя внимание тёлок, и делились впечатлениями об их статях и одежде.

У Гнутого была тетрадь, которая хранилась у преподовухи в кабинете, но он в ней ничего не писал. Несколько раз училка спросила было, почему Игорь не берёт тетрадь, но Гнутый отвязался от неё ответом: «А на фуй она мне?». Училка сразу поняла чрезмерность требований и отстала. Всего на занятии — был шестой урок — присутствовало ещё три человека, не считая Титова. Все они что-то строчили, и с Гнутым почти не переговаривались: не успевали записывать. Училка вышла к доске и стала писать какие-то слова, а Титов от нечего делать глянул на неё. На историчке были джинсы, обтягивающие задницу. На эту часть тела он стал смотреть и не увидел под джинсами трусов. Училка писала, а Игорь задавался вопросом: где же трусы? Неужели их нет? Чё же она, сука епάная, без трусов ходит? Вдруг он вспомнил, что у Сухаря, которая считалась его тёлкой и которую он не раз тискал, спереди трусы были обыкновенные, а сзади — верёвочкой. Может, у этой пляди тоже такие? Он стал внимательнее присматриваться к училке и обнаружил наконец предмет интереса. Радость от открытия не мог скрыть:

— Трусы в жопу залезли! — громко сказал он и засмеялся. Училка вздрогнула, что все заметили. Смех подхватили все ребята.

— Я бы попер её, — вполголоса сказал Кацо. Непонятно было, услышала ли историчка. Она, как ни в чём не бывало, продолжала диктовать что-то и записывала даты на доске.

— А я бы в жопу попер! — громко выкрикнул Гнутый. — Профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нём! В жопу епал бы! Женятся, епутся, нé фуя обуться! — все смеялись его словам и потешались над бессилием училки.

Та повернулась к ним и сказала:

— Титов, выйди из класса!

— А чё? — спросил Гнутый, зная, что ему ничего за его выходки не будет. Ребята смеялись.

— Тогда я иду за Задоровым, пусть он с тобой разбирается, — и училка действительно вышла из класса. С Задоровым ребята старались не связываться. Был случай, когда зимой раз в Задорова Авдя случайно попал снежком. Задоров молча ушёл, но через несколько минут вышел из училища, подозвал к себе Авдю, подал ему конверт с документами и отчеканил:

— Чтоб больше тебя, Авдеев, здесь мои глаза не видели.

И мастеру, и классной, и родителям пришлось буквально умолять Задорова, чтобы студент остался в училище. Кроме того, от третьекурсников было известно, что как-то один парень дохулиганился у Задорова до того, что тот отвёл его после урока в свою лаборантскую (здесь её называли «кильдим») и там по-мужски поговорил. Задоров был высокий и крупный, по слухам — мастер спорта по боксу, поэтому с ним не рискнули «разобраться» после уроков. Кроме того, все ребята знали, что Задорову грубить опасно: может, говорят, при всех ударить. Но раньше Задоров таким не был. Те времена ещё помнили односельчане-овражниковцы, выпущенные из училища пять лет назад. Задоров пришёл в училище сразу после окончания пединститута и страдал, как сам позже рассказывал, «интеллигенткой дурью»: обращением к учащимся на «вы», всякими «извините», «будьте любезны» и глупой вежливостью вообще. Он даже переживал, если ему казалось, что обидел или оскорбил кого-то из ребят. Естественно, из-за такого стиля общения ребята его ни во что не ставили. Ему стали «тыкать», грубили, прогуливали занятия. Но Задоров всё же сумел понять (год работы на это потребовался), что не подкреплённую кулаком вежливость ребята понимают как слабость, как отсутствие «крутоты». Как-то раз он услышал мнение ребят о себе: «этот фуесос даже «бля» не может киздануть, на фуй его, в кизду!» Тогда у него глаза и открылись: разговаривать с людьми нужно не на своём, а на их языке. Ещё он понял, что не зря большинство учителей называют ребят не «учениками», «студентами», а «контингентом». Это был действительно «контингент», тот ещё контингентец! И этот в целом безликий контингент понимает только силу, нет для него середины: или «ты сильнее, я мудак», или «я сильнее, ты мудак». И Задоров принял жёсткие меры, так что ему на второй год работы опасались грубить те ребята, которые ранее «посылали» его по матери и говорили «оътепись». Ему, когда однажды дал подзатыльник парню, хором заорали, что он, плядь, ответит, в кизду, на фуй! В гаражах, рядом с училищем, плядь, его поймают и отфуячат, на фуй! Задоров на это ответил, что такое говно не раз по асфальту размазывал, и если хотят «разобраться» с ним, то хоть сегодня после уроков! Но он не просто бить будет, а калечить! И даже если всей стаей они его убьют, то он двоих как минимум точно с собой утащит! В результате учитель прослыл «отчаянным», и не находилось желающих попробовать тяжесть его руки. Все знали, чуть задень его, и Задоров обязательно поговорит с наглецом у себя в кильдиме по-мужски. Впрочем, раз и навсегда завоевав авторитет ребят, нынешний замдиректора в дальнейшем избегал грубостей. Это не мешало его умению прилюдно «опустить» и перекричать кого угодно. Кроме того, Задоров, по мнения ребят, был справедлив. Когда он входил в класс, студенты даже вставали — небывалый случай! А Гнутому Задоров сказал недавно, что тот может вылететь из училища. Случилось это так. Титов шёл на какое-то занятие, опаздывая на десять минут (в порядке вещей было приходить после звонка; группа могла тянуться в класс и пол-урока) и, проходя мимо одного из классов, открыл дверь, чтобы крикнуть в адрес молодой училки «шлюха епáная!» Но до конца не успел проорать: дверь неожиданно распахнулась и Гнутого за одежду ухватила крепкая рука. Всё это произошло мгновенно. Рука принадлежала Задорову, и он втащил Гнутого в класс. Урок был у девок первого курса, среди которых сидела и Сухарь. Задоров отпустил воротник Игоря и дружелюбно сказал:

— А-а, Титов! Что ты там хотел сказать? Повтори-ка.

— Я ничё, — ответил Гнутый тихо, злясь на свою глупость: надо было сначала прислушаться, чтоб не нарваться на Задорова!

— Что? — Задоров слегка наклонился к уткнувшемуся в пол Игорю и приставил руку к уху, словно плохо слышал. — Что ты говоришь?

— Я ничё.

— Не слышу. Я не слышу тебя, колобок! — говорил замдиректора, а девки смеялись.

— Извините, бл... — Игорь чуть не выругался при Задорове, но вовремя прикусил язык. Он был и смущён и разозлён: ведь тёлки смеялись над ним, а они только на первом курсе! И Сухарь тут сидит! Ну, ей-то он ещё въепёт, если она засмеётся!

— Что-что?

— Ну, извините! — громко сказал Гнутый.

— А за что?

— Ну, плохо вёл.

— За что, не слышу.

— Плохо вёл!

— Повтори, будь любезен. А то от тебя слова печатного не услышишь.

— Ну, плохо вёл!!

— Посмотрите на гориллу, девочки. Она ещё не умеет говорить по-человечески. Она только мат освоила, — при этих словах девки засмеялись ещё сильнее. Игорь смотрел в пол и злился. — Знаешь, Титов, ещё раз ты мне что-нибудь вякнешь, и вылетишь из училища. А пока я тебя лишу стипендии. Может быть.

— Чё сразу стипендии... — пробормотал Игорь.

— А то! — заорал вдруг Задоров. — На тебя все учителя жалуются!

— Чё я, крайний?

— Ты не крайний, а дебил! Пошёл вон теперь! И только попробуй дверью хлопнуть! А за то, что ты преподавателю грубишь, не получишь стипендии, — и Задоров подтолкнул Игоря к открытой двери.

Игорь был унижен, но решил хотя бы с Сухарём разобраться: показалось ему, что она тоже смеялась. И через перемену он заглянул в класс и вызвал Сухаря:

— Сухарь! Ии сюда! — она сразу заулыбалась ему и вышла в коридор.

— Чё те надо, Игорь?

— Ты, плядь, чё про меня грила? Чё ты, на фуй, смеялась? — Игорь угрожающе навис над Сухарём, он был выше на голову.

— Когда? — Сухарь никакой вины за собой не чуяла и ясно смотрела в глаза Игорю.

— А когда ссука Задоров меня схватил.

— Да ты чё! Я не смеялась! Я Задорова просила тебя простить, чтоб он тебе стипендию дал!

— Ну смари, а то я те так въепу, что глаза из жопы вылезут!

— Чё ты? Я за тебя всегда всех учителей прошу.

— Ну смари. Дай телефон поиграться на четвёртый урок, — у Сухаря на сотовом были игрушки. Телефон у неё Игорь отобрал, но долго в игрушки на нём не поиграл: Шана предложил позвонить. Ребята набирали номера подруг Сухаря из телефонной книжки, звонили и разговаривали с ними: «Алё, Маша (Лена, Света, Марина)? Как дела? Это я. Как кто? Я-а! Хошь поепаться? В рот тя выепу!» и так далее.

А стипендию Игорь не получил всё-таки — Задоров сдержал слово. Вдруг опять лишит стипендии?

Поэтому Титов заволновался было, но все стали его утешать:

— Чё ты, пля, ссышь, Гнутый? Чё эта плядь может про тебя Задорову накиздить? Ну, скажет, чё плохо вёл, и всё. А мы скажем, чё она киздит и всегда к тебе приёпывается, плять. А щас надо тихо сидеть, чтоб на нас Задоров не орал. Ну и чё, придёт Задоров, поорёт, но не будет же на уроках сидеть. А этой кизды ты не бойся. А то матери скажи, она у тя боевая. Даст разок этой пляди, и всё!

Но училка вернулась в класс одна: не нашла, видно, Задорова.

— Ну и чё? Где же Задоров? Чё же ты его не позвала? — стали орать ребята.

— Вам просто повезло, у директора совещание, и Николай Сергеевич там. Но я на вас напишу докладную директору, — ответила училка.

— А чё мы сделали? Чё вы на нас наговариваете? Мы сидим, пишем? Мы пишем же? Чё на всех докладную? Это несправедливо! — зашумели ребята, а Кацо орал:

— Да хоть оппишись этими докладными, на фуй! На по фуй! Хоть зассысь этими докладными!

— Продолжаем тему, — училка поняла, что спорить — себе дороже.

— До звонка пять минут осталось, давайте отдохнём, не будем писать! Мы устали! И так целый день пишем-пишем! — они кричали так, хотя до окончания урока оставалось минут пятнадцать. Ещё минут пять ушло на препирательства с историчкой, а потом все заорали, что был звонок и дружно пошли из класса. Училка не сумела бы удержать их, даже если б и захотела: все студенты были выше ростом и сильнее. Не могла же она с ними драться!

Ребята поехали домой не сразу, сначала постояли, покурили и обсудили, чем бы сегодня заняться. Сухарь (прозвище она получила из-за фамилии Суханова) обещала Игорю принести самогону — её родители гнали на продажу. Ребята смеялись над Гнутым, что он встречается с Сухарём, но их насмешек не понимал. Конечно, Сухарь толстая, сиськи у неё маленькие и ноги похожи на букву «х». Но зато её родители хорошо получают с самогона, даже телефон сотовый купили дочке. Так что Титов за выпивку и кормёжку мог не волноваться, хотя Сухаря и ругали дома за используемый не по назначению напиток. Кроме того, Сухаря можно было потискать и трахнуть, а у большинства ребят такого опыта не было, они только хвастались. Тёлки ведь хотели ухаживаний, а на этом поприще ребята не были сильны. Но Гнутый ещё не трахал Сухаря: негде было. Однако ребята об этом не знали, он рассказывал им, куда её употребляет. А не получалось у них по-настоящему, потому что у Гнутого дома постоянно сестра с ребёнком, у Сухаря — бабка. Гнутый, однако, присмотрел место: в городе, на последнем пролете лестницы девятиэтажного дома. Там тёмный закуток, к тому же тепло. Но Сухарю он ещё об этом плане не говорил: она могла и отказаться. Ещё у него возникла мысль трахнуть её на старой ферме, но там пока было холодно.

Ребята покурили и решили сегодня вечером выпить, тем более что была пятница, а в субботу они не учились.

 

 

Дома, как Гнутый и думал, была сестра Ленка. Когда он пришёл, Ленка смотрела по телевизору сериал.

— Ты сам себе еду разогрей или жди, пока кино кончится, — сказала она Гнутому.

— А чё там?

— Суп и макароны с сосисками.

— Какой суп?

— Куриный, не мешай кино смотреть.

— Из пакетиков?

— Не хочешь, не ешь.

— Дома, плядь, сидишь, супа не можешь сама сварить!

— Отъепись ты от меня!

— Мать, ёпт, на работе?

— А где ей ещё быть? Отстань, дай кино посмотреть, пля, Игорь!

Гнутый разогрел себе еду, пришёл к сестре в комнату и тоже стал смотреть сериал. Он порадовался, что сын сестры, Мишка, спит в кои-то веки, а не лазает под ногами и не орёт.

Часов в семь вечера к Гнутому зашёл Литой.

— Гнут, там у Армяна дома никого нет. Мать в Москву съепалась за товаром, можем у него сегодня бухнуть. Тока надо чё-то принести. Ты пойдёшь?

— Пойду.

Они оделись и вышли на улицу. Денег на самогон у Гнутого не было, так что он ничего не мог внести в «общак», а бухнуть с ребятами хотелось. Но в запасе была Сухарь. К Сухарю они пошли вместе: Литого пускали домой. Гнутого Сухариные родители терпеть не могли, и он вызывал её на улицу свистом. Мать Сухаря называла Титова «гнилозубым», и не скрывала своей неприязни. Когда-то за что-то она полаялась с матерью Гнутого, да к тому же сестра Титова родила в семнадцать лет без мужа. Гнутый не устраивал Сухариную мать и по другой причине. «Чё ты нашла в попрошайках этих, у них вечно нет ничего, у голодранцев. Вечно по соседям спрашивают то соли, то сахару! Огород не могут вскопать, Ленка без мужа родила! Дома срач всегда! Дружила бы лучше с Артуром!» — говаривала она дочери. Артуром звали «Армяна».

Сухарь вышла быстро, Литой как-то сумел её поторопить. У неё дома сейчас никого не было, и она безбоязненно вынесла Гнутому литр самогона — его вклад в бухалово. Литому она самогон продала: эти три литра были приобретены вскладчину. Титов тут же пригласил Сухаря бухнуть вместе. Та от себя добавила сала и денег на колбасу. Втроём они сходили в палатку и купили всё необходимое — хлеб, колбасу, газированную воду для запивки, Сухарю и ещё двум тёлкам сок и шоколад — и пошли к Армяну.

Семья Армяна были беженцы с Кавказа. Мать его, русская, торговала одеждой на рынке и работала на себя, а не на хозяина. Отец был армянин, откуда вся семья и получила соответствующее прозвище. «Армяны» считалась благополучными: «армян»-старший не пил, много зарабатывал (он был строителем и часто ездил в командировки), мать считалась «культурной женщиной». Семья жила в достатке. Уж «армяны»-то никогда не побирались по деревне солью и сахаром. Когда они только приехали, местные власти выделили им дом с четырьмя комнатами, кухней и ванной. Дом этот в деревне справедливо называли «развалюхой», но «армяны» своими руками и при помощи многочисленных родственников его отремонтировали.

У Армяна собрались уже почти все ребята — Кацо, Мотыль, Длинный, его девка (она приехала из города и училась в том же училище на продавца) и Костыль с тёлкой. Девки уже что-то готовили на кухне, Сухарь присоединилась к ним. Ребята же в другой комнате начали разгоняться пивом. Через некоторое время девки приготовили стол, и праздник начался. Для фона включили Русское радио, и оттуда полилась песня, где в основном были такие слова: «Муси, пуси, миленький мой, я горю, я вся во вкусе рядом с тобой, я как бабочка летаю над всем, и всё без проблем, я тебя съем». Ребята стали орать вместо «муси, пуси» «писи, сиси».

Через полтора-два часа веселье было в самом разгаре. Кое-кто из ребят уже надрался. За столом обсуждали одновременно несколько тем. Все болтали в полный голос, так что плохо слышали друг друга и говорили всё громче и громче. Беседа шла о футболе, новом мотоцикле Армяна, героях фильмов «Бригада» и «Бумер», пришедшем из армии Пузыре. Сухарь сидела рядом с ним и Гнутый под столом щупал её. Он решил её трахнуть сегодня. В ответ на его ухаживания пьяноватая Сухарь смеялась. Игорь, в отличие от других ребят, не старался напиться и тем более не стал смешивать самогон с водкой.

Через какое-то время Сухарь полезла из-за стола.

—Ты куда? — спросил Гнутый, схватив её за юбку.

— Поссать, пля. Пусти, —пошатнувшись, Сухарь двинулась по надобности.

Гнутый через несколько минут вышел за ней. У туалета он её подождал и потащил в комнату Армяна. Сухарь, смеясь, в шутку отталкивала его:

—Чё, ты, пля, отъепись, Игорь, — но при этом демонстрировала удовольствие от ухаживаний. Игорь хватал её за сиськи, и она не спешила сбросить его руку.

Наконец они оказались в комнате. Свет зажигать не стали. Игорь сразу повалил Сухаря на диван и продолжил щупать и целовать. На блузке у Сухаря было слишком много пуговиц и каких-то завязок. Игорь запутался в них, но Сухарь помогла ему. Она была пьяновата, и сама эти мелкие пуговички расстёгивала с трудом. Следующим препятствием стал лифчик. Игорь никак не мог его расстегнуть и потому просто вытащил из него сиськи Сухаря и занялся ими. Сухарь тем временем залезла к Игорю в трусы. Они немного повозились, а Игорю всё сильнее хотелось большего. Он целовал Сухаря и приговаривал шёпотом:

— Дай кизду, дай я разок засуну. Дай въепу, — Сухарь вроде была не против и помогла Игорю стянуть штаны. Но оказалось, что засунуть не так-то просто. Игорь тыкался напряжённым предметом в разные места без толку и никак не мог попасть туда, куда хотел.

— Игорь, ты меня любишь? — спрашивала Сухарь в процессе действия.

— Люблю, конечно, люблю, пля, — отвечал он, внутренне ругаясь, что никак не впихнёт. — Где же у тя кизда-то, на фуй?

— И я тебя люблю. Чё ты никак, — томно шептала она.

— Ёпту, где у тя дырка? Чё, заросла, пля? Где кизда-то? Никак не вфуячу, — тоже шептал он. Наконец Игорь догадался нащупать цель пальцем, а затем уж, помогая себе руками, сразу всунул туда изнывающую плоть.

— Давай, плядь, давай, попал, — шептала Сухарь.

Сухарь внутри была узкая, горячая и влажная. И ещё он почувствовал какую-то упругую и мягкую преграду внутри неё. Игорь почти сразу кончил, но всё-таки успел вытащить хрен.

— Ёпана, Игорь, ты, плядь, не в меня кончил? — Сухарь, хотя и пьяная, всё же кое-что соображала.

— Не, я его вытащил. Не ссы, ничё не будет.

Его заинтересовало, на что это он наткнулся внутри. Он как-то спрашивал Сухаря, девушка ли та, и не поверил, когда услышал «да». Поэтому он зажёг свет и вместе с Сухарём стал исследовать покрывало на предмет крови. Но это было трудно определить: покрывало было тёмное. Нашли небольшое мокрое место. Сухарь достала из кармана белый носовой платок, потёрла пятно, и молодые люди убедились, что девушка стала женщиной.

— Игорь, ты меня любишь? Любишь, да?

— Да люблю, пля, конечно.

Они продолжали щупаться. Гнутый через некоторое время почувствовал новые силы и секс они с Сухарём продолжили.

Потом они снова лежали в темноте. Игорь испытывал несколько чувств одновременно. Он был горд, что смог два раза выепать Сухаря, что вообще занялся с ней настоящим сексом, что он целку ей сломал, что и во второй раз сумел вытащить фуй, что Сухарь ему дала, что и ещё раз у него встанет и что ребята из его группы только болтают об этом. Даже Армян никого ещё не епал, хотя он из всех самый богатый. Игорь вот смог тёлку завалить, а Армян, Кацо, Литой и все прочие только болтали и мечтали об этом. Гнутому вскоре надоело просто лежать в темноте и щупаться, тем более что хрен пока не вставал. Очень хотелось выпить и рассказать ребятам, что наконец-то он стал мужчиной. Он встал, зажёг свет (Сухарь зажмурилась) и стал искать скинутые трусы и спортивные штаны.

— Чё ты ищешь, Игорь, на фуй свет? — возмущённо тянула Сухарь.

Гнутый нашёл наконец штаны — они завались за диван.

— Ща выпью, приду.

— Я тоже выпить хочу, принеси мне, — Сухарь говорила, как ей казалось, томно и призывно. Она тоже была горда собой. Её подружки-сверстницы не епались, а она уже! Это прибавит ей уважения, особенно если в группе поползёт слух об этом. До этого, впрочем, поговаривали о том, что она Гнутому даёт, но она эти сплетни опровергла, хотя и не по своей воле. Всей группой девушки для практики оформляли медкнижки, и требовалось заключение всех врачей, в том числе и гинеколога. Врачиха-гинекологичка была разговорчивой, так что девчонки знали, кого она как девочек смотрела, а кого как женщин. Как ни странно, «женщин» в их группе было только две, да и те старше остальных на год. И Сухаря среди них не оказалось. А слух она не подтвердит, но при этом будет иногда вставлять в разговоры фразы, которые не оставят сомнений в её сексуальной осведомлённости. Но по правде, ей не понравилось. Хотя она изображала страсть (не для Игоря, а чтобы себя саму убедить, как ей приятно), но не понимала, что в этом хорошего и почему все это хвалят. Во всех любовных романах женщины испытывали удовольствие от этого, оргазм. Целоваться ещё куда ни шло, хотя Игорь просто хватал её губы ртом и несколько раз случайно прикусил язык. И за соски он её несколько раз больно крутанул, но тоже ещё туда-сюда ощущения. А епаться было неприятно. Но подругам она об этом не скажет, конечно. Наоборот, распишет, как это прекрасно.

Игорь вышел, свет не стал гасить. Он думал, прошло несколько часов и ребята заметили его и Сухаря отсутствие. В коридоре встретил тискающихся Длинного с тёлкой. Войдя в комнату, он сразу же посмотрел на часы и удивился. Оказывается, ёпля с Сухарём заняла всего лишь 40 минут, а Игорь-то думал, что часа три! Кацо, Мотыль и Литой уже сильно напились, смотрели по видаку порнуху и ржали над фильмом. Костыль с тёлкой, видимо, тоже решили уединиться. Игоря встретили криками:

— Чё, отъепал Сухаря?

— Как её мокрощёлка?

— А кизда у неё тоже рыжая, как волосы?

— Не, чёрная.

— А чё ж ты её, отфуячил?

— Отъепать надо было, во все дыры засунуть, и в жопу, и в рот!

— Мы целовались, а потом я блевать ходил.

— Да чё ты паришь, рассказал бы.

— Я, на фуй, её выепал сначала, потом сиськи намял.

— А куда епал? Во сиськи болтаются! — ребята переключались с фильма на Игоря и обратно. Игорю это досадно было: он по собственной дурости (нечего раньше было хвастать, что уже епал Сухаря!) не мог никому продемонстрировать свою победу! Если б ребята узнали, что он сегодня впервые епался по-настоящему, они стали бы его обо всём расспрашивать, а не фильм смотреть!

— Во как наёпывает лох!

— Вон как в фильме выепал?

— Да чё вы, офуели? Я её раком, как вфуячу! Пру сзади, а сам за сиськи дёргаю! Потом спереди въпал, потом в рот.

— Врёшь! Не, ну ты на этих двух тёлок посмори!

— Ни фуя не вру, спроси сам. Она знаешь как отсасывает!

— Во как стоя епётся, пля. Ты так попробуешь, так фуй отвалится!

— У меня так не загнулся бы!

— У этого киздозвона фуй метровый небось.

— Гля, как эта плядь выгнулась, ща запердит! Во, засосала другую!

— А этот епырь себя в жопу выепет!

Шутки сопровождались общим смехом. Игорь стал пить самогон и забыл, что обещал принести выпивку Сухарю. Он не знал, поверили ли ему ребята насчёт такого количества ёпли. Наверное, поверили. Игорь чувствовал себя героем. Ведь любой бы этим гордился.

— А Армян где?

— Пошёл куда-то, за водкой, что ли.

Армян же решил проверить, как обстоят дела в комнатах. Он прекрасно знал, что ребята могут что-нибудь разбить или же заблевать спьяну и потому прошёлся по дому. Дом оказался в порядке, никто ничего не испортил. Армян обнаружил две парочки в разных комнатах и спящую Суханову. Она лежала на спине, широко расставив ноги, юбка с одной стороны задрана до бёдер, рот открыт и виден язык. К тому же она похрапывала. Вдруг юноше стало противно всё, что происходило в доме. Особенно омерзительна была лежащая на его диване тёлка. Армяну нравилась Люда с соседней улицы, и он вдруг понял, что никогда она не станет встречаться с ним, что невозможно представить её среди этой пьянки, вместе с другими тёлками, что матерного слова от неё не услышишь, хотя мать её попивает. У Сухаря всё в доме есть, она и одета лучше Люды, а всё равно — тёлка! Люду язык не поворачивается тёлкой или девкой назвать. Всплыли вдруг в памяти отцовы слова. «С кем водишься? С дураками водишься! Они пить умеют! Есть умеют! Работать только не умеют! — шумел отец после одного родительского собрания. — Родителей позорить умеют! Старшим грубить умеют! А тебя как зовут? Армян они тебя зовут! Имени у тебя нет? По кличке тебя зовут! С ними и девушка хорошая не пойдёт! Люда не пойдёт с ними! Блядь с ними пойдёт только! Курящая блядь-матерница пойдёт! Учатся плохо все! На сварщиков учатся, а аппарат газосварку в руках держать не умеют! Ничего не умеют! Лысые ходят все! Одинаковые, как на одном заводе сделаны! А ты куда за ними?» Всё это была неприятная правда. Армян неожиданно подумал, что живёт как-то не так, надо по-другому, но он не знал — как. Он и напиваться-то не любил, и надоедали ему эти ребята иногда.

В самом мрачном расположении духа он явился к ребятам. Кто-то уже дремал на полу, кто-то за столом, положив голову на руки. Кое-кто разговаривал. Но чувствовалось, что пора уже заканчивать вечеринку. Домой никто не пошёл, все остались спать у Армяна.

 

 

На следующий день все страдали от похмелья. Но с вечера было предусмотрительно заныкано пиво, которым и стали снимать неприятные ощущения. Костыль и Длинный с девками собрались и ушли, ушла и Сухарь, которую Игорь послал на фуй, так она ему надоела утром. И так башка у него трещала, а тут ещё эта плядь лезет с глупыми вопросами. «Заепала ты меня, манда! Ща въепу тебе! — сказал он ей. — Иди ты на фуй, овца!» Она и ушла. Гнутый прекрасно знал, что она сама прибежит к нему, и, конечно же, ему и в голову не пришло бы извиниться перед ней. Литой, правда, сделал ему замечание: «На фуй ты её прогнал? Она те давать не будет». «Никуда не денется, сама привалит, коза», — ответил на это Гнутый. Кацо, Литой и Игорь, пытаясь снять похмелье, выпили слишком много пива и опять захмелели. Поэтому решили проветриться, чтоб дома не очень попало. Армян же и пиво пить не стал, только кофе. Он и проветриваться идти отказался. Ребята пошли втроём, по пути встретили Щёку, угостили его прихваченным с собой пивом. На улице был лёгкий морозец.

Решено было пойти в сторону дачного посёлка. По дороге купили в складчину бутылку водки и распивали её, «как крутые», из горла. Затем родилась мысль поехать к «дачникам», в дачный посёлок «Садовод». При этом никто из ребят не смог бы объяснить, зачем туда вообще ехать. Просто — возник импульс, который все подхватили. Автобус подошёл быстро, как по заказу. Если б его не было, ребята не стали бы долго ждать и ни к каким «дачникам» не поехали. Все пятнадцать минут дороги громко смеялись, громко разговаривали и громко матерились. Бабки и дедки не решились сделать молодёжи замечание. Когда ребята выходили из автобуса, попытались познакомиться со стоявшей у дверей девкой.

За разговором и выпивкой вошли в дачный посёлок, который располагался по другую сторону от остановки. Они шли по улице посёлка; становилось скучно. Надо было развеселиться. Для этого стали кидать в окна и стены домов крепкие снежки. Но это мало развлекло ребят. С центральной посёлочной улицы свернули и стали шататься по второстепенным, заходя вглубь посёлка. Во многих домах, судя по расчищенным тропинкам, недавно бывали люди. Ребята толкнулись в одну, другую, третью калитку — все заперты. Через забор лезть было неохота — верхушки заборов и оград были металлические и заканчивались остриями. Наконец наткнулись на металлический штакетник, дверца которого изнутри закрывалась только на щеколду. Её легко открыли и вошли во двор. Зачем — ребята не ответили бы, потому что и сами не знали. «Так просто, зашли, и всё», — сказали бы они, если б кто-нибудь их и спросил. Они шумели, для начала постучали по забору и покидали в окна снежки. Вдруг на них из-за дома выскочила собачонка и залилась визгливым исступлённым лаем. Кацо стал отмахиваться от неё, пытался и пнуть. Но он никак не мог попасть — собачонка оказалась слишком ловкой, она лаяла, наскакивала и отпрыгивала. Ребята смеялись. Кацо стал злиться. Он вообще был не очень-то сдержанным. Стукнется, например, об парту или стол и со зла ударяет враждебный предмет, обругав его. Так Кацо с детства приучили. Когда он ещё и в школу не ходил, то стоило упасть, удариться, как бабка или мать говорили: «Какой плохой стул (стол, диван, порог, дерево и так далее), ударил Серёжу. Давай, Серёженька, накажем его». И Серёженька наказывал: ударял стул кулаком или ногой, а если ему не запрещали, то хватал швабру, чтобы проучить «плохой стул». А лающая собачёнка ещё больше злости вызвала, тем более что её подбадривали ребята:

— Ща, пля, она тебе до яиц подпрыгнет! Ща как за жопу схватит! Давай, хватай его!

— Я, плядь, эту суку ссаную-епаную уепу! Ща киздану! — Кацо гонялся за собачонкой. Литой, Гнутый и Шана, попивая водку из горла, смотрели представление и комментировали его. Кацо от этого ещё больше остервенялся. Неожиданно открылась дверь дома. На пороге стоял дед.

— Вы что тут творите! Идите отсюда! Оставь собаку в покое! — крикнул он. Ребята сразу же переключились на него.

— А чё ты, мудак старый, тут говниссе? — заорал Кацо, разозлённый на дедову псину. — Чё ты тут?!

— Чё, дед, мы те не мешаем. Мы шутим! — подхватил и Шана. Литой и Гнутый ничего не сказали, но скатали снежки и стали кидать в окна домика, стараясь разбить. Деда никто из них не боялся: не станет же он драться! А и станет, ведь они его отмудохают!

— Уходите отсюда! — снова повторил дед. Его собака, замолчавшая было, снова залаяла. Кацо опять стал гоняться за ней, выкрикивая «Я тя, кизду, уепу, на фуй!» На деда Кацо больше внимания не обращал, занятый собачонкой. — Негодяи! Отстань от собаки, мерзавец!

— Да ты чё, дед,? Чё ты нас оскорбляешь? Чё ты, плядь, выепываесся? — Литой, Шана и Гнутый пошли к деду. Литой при этом принял боксёрскую позу и, ударяя по воздуху кулаками и подпрыгивая, двинулся к наглому деду. Тот тут же нырнул в дом и защёлкнул замок. Ребята стали ломиться в дверь.

— Обоссался, козёл епаный! Пидарас! Мы тя отфуячим! Зассал! — радовались ребята. Кацо всё гонялся за псиной. Вдруг он сообразил, что можно её ударить палкой, благо под навесом у деда их лежало множество. Он подхватил палку и погнался за собачонкой, она побежала за дом, Кацо за ней. Литой, Шана и Гнутый долбили и долбили в дверь деду, смеялись и орали : «Чё, зассал, старый мудак? Ща откроем!» Дверь распахнулась (Литой даже упал на спину, поскользнувшись) и на порог выскочил дед с топором:

— Ну, кто первый подойдёт, в лоб получит! Обухом!

— Да ты чё дед? Чё ты, офуел? — ребята отпрянули, хотя и разозлились пьяной злобой, когда любой человек независимо от возраста и пола, сказавший что-либо в их адрес, казался в тот же момент врагом всей жизни. А ссаный дед чё-то киздит тут ребятам! Поэтому они подошли ближе. Но до них дошло вдруг, что дед не шутит, что и вправду может ударить. Литой заорал, остановившись:

— Да ты ни фуя не ударишь! Тя посадят, дед!

— Мне много не дадут! Мне 80 лет! Я ветеран войны! А и посадят, мне терять нечего!

До ребят окончательно дошло, что дед не шутит. Они отбежали от него и стали швырять снежки, палки — всё, что годилось. Дед не стал уворачиваться, а снова закрылся в доме. Ребята посчитали себя одновременно победителями и побеждёнными. Ведь дед их всё же смог напугать! Им было друг перед другом стыдно, что они все так и отшатнулись от какого-то деда, у которого даже голова тряслась от старости. Как-то за это надо же было отомстить! У Гнутого возникла идея, и он, даже не сказав о ней ребятам, стал воплощать её в жизнь.

— Ща я этого епаного деда откизжу! Ща все в разные окна! Фуй он чё-то сделает! — закричал Гнутый. Это тут же подхватили Шана и Литой. Они стали орать Кацо, чтобы и он бросил гоняться за ссаной сукой, а лез в окно к деду со своей стороны. Но Кацо, как позже выяснилось, не слышал, что они ему кричали: так он был поглощён ловлей собаки. Он хотел схватить её за задние ноги и епануть головой о дерево — до того взбесила его лающая плядь!

— Ща мы те, дед! Фуфлыга епаная! — орали ребята, но выполнять задуманное первым решился Гнутый. Только он разбил палкой окно и швырнул её внутрь, как рама мгновенно распахнулась, высунулся дед и той же палкой не глядя огрел Гнутого. Дед попал по плечу, Гнутый заматерился.

— Плядь, дед-киздед! Я те ща...! — но он доорать не успел, дед перекричал его:

— Только сунься, гадёныш! Я не для того четыре года воевал, чтобы такая мразь по земле ходила! Я старый разведчик, так уж хоть тебя-то угрохаю!

Тут положение спас Литой. И он, и Шана, и пострадавший от дедовой палки Гнутый понимали, что дальше лучше не заходить. Но нужно было отступить так, чтобы друг перед другом не было стыдно. Литой сказал ребятам:

— Ну этого деда в кизду! Пофуячили дальше! — но перед этим следовало ещё разок обругать деда. Тут и Кацо подошёл.

— Я эту суку уёп всё-таки! Полено нашёл и как киздану! В башку на фуй попал, пля! Она в кизду упала, на фуй! — рассказав это, он выслушал, что тут происходило без него, и тоже присоединился ругать деда:

— Пошёл ты на фуй, дед, сука епаная, мудозвон! Мы твою епаную суку отфуячили вместо тебя! Там за домом на фуй дохлая валяется, в кизду! — кричали ребята. Поорав немного, они ушли. Вся их стычка с дедом заняла не более 15 минут. У Гнутого настроение испортилось: ведь дед его ударил! Было и больно, и досадно. Никому из ребят ничего не сделалось, и только Гнутому попало! Кацо, наоборот, радовался своей победе над собачонкой. Он несколько раз уже рассказал ребятам, как гонялся за псиной, как она его вроде укусила, как он разозлился, как догадался палкой ей епануть, как попал поленом, взятым с соседнего участка. И все вместе они обсуждали случай с дедом. Разговаривая, ребята шли к выходу из посёлка. Досада Гнутого становилось всё сильнее, ему хотелось отомстить, тем более что Шана несколько раз сказал:

— Тя дед киздато епанул! Чуть башку на фуй не снёс!

— Ну и фуй с ним, мне пофуй, — отвечал Гнутый, чтобы только скрыть досаду. С этой досады он, подобрав палку, колотил по заборам, причём в деревянных штакетниках выламывал по нескольку досок. Но просто идти по посёлку, орать, бить в заборы и швыряться подходящими предметами в дома ребятам было скучно. Вдруг Шана предложил:

— А давайте в каком-нить доме насрём!

— Ты насрёшь? — спросил Кацо.

— Насру! А тебе что, слабо?

— А я не хочу. Я утром просрался, нет уже ничего! — Кацо смеялся. — Даже не выдавлю!

— А ты, Гнутый, насрёшь?

— Надо тока дом найти. Чтоб ставней железных не было. — Гнутому понравилась мысль. Вот как досаду можно выместить!

— Литой! А ты?

— Не хочу.

Стали искать дом, в который можно было бы влезть, разбив стекло в окне. Большинство домов были укреплены металлическими наглухо закрытыми ставнями и такими же дверями. Наконец два подходящих дома ребята нашли; выбрали окружённый менее высоким забором, чтобы легче было перелезть. После того как стекло в доме было разбито, влезть внутрь не составило труда. Литой не полез: неохота было. Первый этаж дома состоял из чистенькой комнатки и кухоньки. Ход на второй этаж был закрыт, висел огромный замок. Шана предложил насрать прямо в середине комнатки и размазать дерьмо по половикам, но Гнутому пришла идея получше. Он достал из буфета в кухне глубокие обеденные тарелки, чтобы именно в них нагадить. Шане мысль понравилась. Оба принялись за её воплощение в жизнь. Пересмеиваясь, они делились друг с другом впечатлениями:

— Пля, Гнутый, мне не срётся ни фуя!

— А ты попрыгай! У меня тоже ни фуя не лезет, пля! Но ща навалим! Я не срал ещё сёня!

— Ща пёрнем и навалим! На стол поставим — пусть пообедают, пидарасы епаные!

— Ща поднатужимся! И прямо на скатёрочку! На стульчики! На занавесочки!

Однако их усилия ни к чему не привели. Тогда ребята решили подождать соответствующих позывов, а пока полазить по дому. Они обшарили всё, что можно было. Гнутому повезло: он нашёл в столе пенал, а в нём — очень даже приличную металлическую автоматическую шариковую ручку и такой же механический карандаш! Видно, хозяева забыли эти вещи. Находку он показал Шане.

— Киздатые! Ты их возьми, Гнутый. Пригодятся! Чё они тут ржаветь будут! А на фуй тебе карандаш? Мне дай, а тебе ручка останется.

— Самому нужен.

Наконец-то долгожданные потребности организма проявили себя. Шана навалил в две тарелки, самые красивые, какие только были в доме. У Гнутого результат был хуже, но он зато выбрал узорчатое молочно-белое стеклянное блюдо, на котором скромные результаты очень хорошо смотрелись. Часть содержимого тарелок ребята при помощи ложек перенесли на клеёнку кухонного стола, стулья, покрывала кроватей. Это было весело, они так давились от смеха и сопровождающих действия слов, что Кацо и Литой с улицы стали задавать вопросы:

— Чё вы там ржёте-то? Чё там? — Шана и Гнутый позвали их полюбоваться на содеянное, но тем лень было карабкаться в окно. Впрочем, комичная ситуация и их развеселила. Шана хотел было все стёкла в доме побить, но Гнутый его остановил:

— Не фуя! Так они придут, всё цело, в кизду! В дом зайдут, а тут им подарочек! А окна побьёшь, они заранее про эту фуйню догадаются.

Карандаш Гнутый решил подарить Сухарю, а ручку оставить себе: она круто выглядела, а вот карандаш был ему без надобности.

Домой ребята вернулись часа в четыре пополудни. Гнутому мать, как только он вошёл в дом, закричала:

— Где ты шляисся? Скоро вообще домой ходить не будешь!

— Я в гостях у Армяна был.

— А чё водкой от тебя несёт? Чё ты, спиться, как папашка, хочешь?

— Выпил немного и всё! Ты же знаешь, чё я не пью! Есть чё поесть?

— Картошка тушёная на плите. Ещё не остыла, наверное. Будешь?

— Ща пожру, спать лягу. Спать хочу.

Наевшись, Игорь лёг спать: устал ведь и от пьянки вчерашней, и от сегодняшнего гулянья. А завтра снова в училище тащиться, рано вставать. Завтра новая учебная неделя начнётся, проспаться и отдохнуть надо, сил набраться.

 

*детьми в РФ считаются люди до 18 лет