П А Р И Ж !

 

Всю жизнь мечтал о загранице, как о манне небесной. И вот я, литератор за пятьдесят лет, совершенно седой, всю сознательную жизнь не выездной по причине рождения в лагере от родителей - врагов народа - уже в Бресте. Сажусь в сверкающий автобус, готовый отправиться в путь по пяти странам Европы. В адидасовской сумке три книги «Ростов -папа», три «Добровольная шизофрения», автором которых являюсь, носки, майки. Кстати, книгу “Ростов-Папа” подарил самой Патрисии Каас, когда она в декабре прошлого года посетила Ростов с единственным концертом в честь десятилетия донского бизнеса. О–о, какой был ажиотаж в театре музкомедии! Я буквально прорвался к певице сквозь плотную стену рослых секьюрити. Стоя на середине сцены, Патрисия внимательно всмотрелась в целлофанированную обложку протянутого мною довольно объемного тома. И вдруг вскинула его над своей головой, демонстрируя заполненному богатыми людьми залу. Бизнесмены немедленно взорвались аплодиментами. А потом последовал адресованный мне бесподобный аристократический поклон. Это было незабываемо. Вот и в автобусе я лелеял надежду о повторении прекрасного мгновения теперь уже на родине мировой звезды – во Франции, в Париже - столице чопорной Европы. А вдруг….

На белорусско - польском пропускном пункте продержали почти пять часов, на польско - немецком тормознули на пару минут, и дали отмашку. Когда проезжали по Польше потряхивало как на «отличных» российских шоссе. Красно-белые дома поляков прижимались к обочине. А пересекли границу с Германией, под колесами едва слышно зашуршал размеченный, отороченный немецкий автобан. Тряска перешла в мягкое покачивание, островерхие немецкие жилища отодвинулись подальше от шума и пыли, за зеленые лесополосы. Позади Варшава с «проше пана», «дзенькую», с деловитыми поляками, относившимися к нам, русским, "по свойски". То есть, или давай быстрее свой фотоаппарат, щелкну на фоне древнего костела с громадным в нише распятием на спине согбенного монаха, или на ходу постукивание ногтем по стеклу часов–некогда. Отодвинулась назад и Германия с раскрашенным огрызком берлинской стены, новым куполом Рейхстага, с «данке шён», «биттэ» по любому поводу. Но это чисто внешне. Во время экскурсии по Берлину в двухэтажном автобусе молодой интеллигентный водитель – немец долго не давал проездной талон и сдачу с монеты в два евро, при этом не переставая вежливо – прохладно расспрашивать о чем-то по немецки. Он прекрасно понимал, что мы русские, что "гутарим" только на родном ростовском диалекте. Поначалу я надумал сердито уставиться на него. Взглянув на стеснительно хихикающих спутниц, отвел взгляд в сторону. Больше не услышав от нас ни слова в ответ, красивый парень быстро отсчитал сдачу, бросил сверху нее билет. В салоне автобуса на втором этаже явно благожелательных взглядов тоже не ощущалось. Скорее, нелюбопытно отчужденные. У входа за раздвижные створки вовнутрь Рейхстага, перед подъемом на вместительном лифте к новому прозрачному куполу, немка – сотрудница не постеснялась резко дернуть меня за курточку, что-то недовольно бормоча по немецки под нос. Пришлось отойти назад, вежливо намекнуть, что место за громадной задвижкой еще есть. И снова присоединиться к своей группе. Короче, поговорки – везде хорошо, а дома лучше – или – нигде никто никого не ждет – весьма точны. И все-таки высочайшая культура, желание помочь, подсказать, вкупе с чистотой, порядком, перевешивали многократно. Скоро граница с Францией. Что-то будет там.

Мы въехали на площадку погранпоста, но работавшие посменно шоферы – белорус и поляк – едва сбавили скорость. За стеклом промелькнули проводившие нас почти недовольными взглядами двое людей в военной форме. Покачивание прекратилось. Тишь да гладь, да Божья благодать. Коттеджи французов сразу не различишь – так далеко от шелкового автобана. Посередине разделенного высоким бордюром шоссе едва не через сотню метров марсианские коробки с антеннами телефонов - автоматов, да черные мешки для мусора. В Польше поля убраны, пестрят почти русскими, но маленькими, стожками. Чистенько, уютненько, встречаются старые полуразваленные здания, или с просевшими крышами. Коровы с овцами поухоженнее наших. В придорожных кафе еды навалом. Недорого. Продавцы – полячки с нами не то, что дружелюбны, а как со своими. Толкуют по русски в полный рост, даже акцента не заметно. Мыслишка пошленькая сама проклюнулась, мол, не закадрить ли смазливую, с ямочками на щеках, пока шоферы пополняют нужные в дороге запасы. Но совковая настороженность моментально дала о себе знать. Да и невдомек попервой, что поляки на все идут, лишь бы оборот был полновеснее, а поток богатых из развязавшейся России туристов не иссякал вовсе. И все для того, чтобы поскорее забыть нищий социализм, с головой окунувшись в прогнивший капитализм. Автобус у тротуара тоже дверями заерзал, мол, пора занимать свое место. Вот как Польша, даже на бытовом уровне, рвется в Евросоюз. В Германии поля имеют четкие границы, упитанные коровы за них не заходят. На межах свернутая в тугие валки солома. Старых домов не видно, одно-двухэтажные поместья с обязательной зеленой в цветах лужайкой перед. Во Франции даже коровы как на подиуме – миниатюрные, белые в черных разводах. Впрочем, эта порода почти по всей Центральной Европе. Лишь в Польше разные. Населенные пункты за бугром, по российским меркам, тоже едва не друг на друге. В километре – трех. Итак, Франция. Короткая остановка у кафе с магазином, заправкой. Туалеты – уходить не хочется. Но цены на продукты резко подскочили. Правда, как смотреть. Триста граммов печенья тридцать пять центов, а чашка кофе – полтора евро.

Париж начался как-то незаметно – с парниковой зоны, с враз приблизившихся коттеджей. И обрушился великолепием застроенных старинными особняками сбегающихся к площадям узких улиц, на которых зелеными избами на курьих толстых ногах под легким ветерком разбросались огромные платаны вперемешку с каштанами. Каждое здание неповторимо, на площадях обязательная достопримечательность ввиде колонны, например, или необычной статуи. За стеклом автобуса вдруг мелькнет знакомое, не единожды виденное в кино, по телевидению, на обложке модного журнала. Да разве сразу сориентируешься – столько впечатлений ниагарским водопадом пролилось на голову. Прохожих разглядеть некогда. А их, к нашему удивлению, как в Германии с Польшей, не так много. Что в городах, что, тем более, за их пределами. В Варшаве, правда, потеснее, посуетливее. Берлин же словно вымерший. В громадном зоопарке, недалеко от "Хонеккера телевышки" – неполноценной копии нашей останкинской - с просторными загонами для зверей по вычищенным дорожкам бродили десятка два посетителей. Один – два на сотню метров. Сонно-лениво посматривала из-за прилавка в ларьке продавщица мороженого, неспешно, но четко, отрывала контрольки билетерша на входе. Только в центре города, возле супермаркетов, было заметно оживление. Примерно так выглядели и улицы Парижа на въезде. Автобус помчался по автостраде вдоль обсаженной деревьями и кустарниками набережной Сены. С обеих сторон на гранитные берега с широкими спусками к причалам с различными судами надвигались нескончаемые дворцы. Они глядели в реку узкими в переплетах рам, белыми на фоне желтых, розовых, коричневых стен, средневековыми окнами с полукруглыми верхами. С ними соседствовали неприступные крепости, замки с островерхими крышами на башнях внутри, по углам. Башни с узкими бойницами были очень похожи на толстые заточенные карандаши. В вымершем автобусе слышался приглушенный голос нашего гида: Ла Консьержери, резиденция королей ле Палас ду Лувр, Арк ду Каррузель, вдали тридцати трех метровый готический шпиль дворца Сен - Шапель. Кроме Арки эти постройки начала тринадцатого века, а впечатление, словно возведены только вчера. Мы молча признавали – сохранность стопроцентная. И мосты, мосты, самым красивым из которых оказался украшенный золотыми подобиями крылатых сфинксов, массивными фонарями, поддерживаемыми путтами, мост Александра Третьего. Запомнился и более скромный, но осанистый, похожий на составленных в ряд несколько броневиков, мост Пон Нёф с внушительной статуей Генриха 1V посередине, соединяющий сердце Парижа – остров Сите – с его телом. Неожиданно мы оказались у основания Эйфелевой башни. Кажется, никто из туристов из разных городов России вначале не понял, что уже стоим у подножия всемирного идола. А ведь совсем недавно, каких-то сотню лет назад, творение инженера Эйфеля, позолоченная голова которого на черном высоком мраморном столбике увековечена у одной из четырех гигантских лап башни, хотели снести. Парижане, самые изысканные в цивилизованном мире ценители искусства, посчитали, что громоздкая металлическая пирамида своим уродливым видом оскорбляет аристократически выдержанные памятники старины столицы, признанной законодательницы моды. Принижает мировое их достоинство. Теперь же, как и после недолгих баталий сто лет назад, когда за неделю на башню поднялись тридцать тысяч человек, а за полгода цифра выросла до двух миллионов, многоязыкая толпа непрерывно перекатывалась под мощными опорами, принося в копилку Франции миллиардные доходы. Вертелись между людьми рослые негры, с гортанным клекотом предлагая множество сувениров, среди которых были посеребреные и позолоченные брелки в виде башни. Словно косяк борзых цыганок, они врезались в группы туристов, едва не пихая в лицо свой товар. Первобытным чутьем отыскивая в столпотворении славян, нетерпеливо рычали женщинам: Наташа, Танья, давай, давай. Мужчин они тоже не обходили вниманием: Земляк, купи три за два евро. И эти восклицания произносились на чистом русском языке. Наш российский коллектив не ожидал, что в центре Парижа встретит именно черных "земляков", по развитию от которых, по мнению остальных представителей человечества, мы ушли недалеко. Но на такие мелочи обращать внимание! Цену себе мы знаем. Странно не это, а другое. Никто никому не мешал. Не успев сделать неловкое движение, индивидуум восклицал: “пардон месье, мадам, мадемуазель”, “экскюзе муа”. Билет на второй уровень башни стоил три евро пятьдесят центов. Мощный лифт, вместивший не меньше полусотни человек, за секунды вознес на сто пятнадцати метровую высоту. Женщины побледнели. Но лифт мягко домчал до первого уровня. Минутная остановка, вновь плавный рывок вверх. Двери раздвинулись. Под ногами раскинулась на тридцать километров во все стороны столица Европы – Париж. С высоты полета городского голубя мегаполис смотрелся как больше розоватого цвета шахматная доска с неправильными клетками: квадратными, прямоугольными, треугольными, многоугольными с нередкими шпилями соборов, главами базилик, четкими параллелепипедами небоскребов – один черный "Лафайет" чего стоил – цилиндрами башен, королевским размахом украшенных цветочными клумбами аллей. Бело – розовый цвет от песчаника, из которого возведено большинство зданий. Нет, американскими детройтами с иллинойсами здесь не пахло. Город не так высок. Интересно было другое, что старинные здания постоянно достраивались. То есть, на их крышах возводились мансарды, на них еще скворечники в форме заложенных кирпичом беседок. Хитроумный Мансард придумал гениальную архитектуру, когда при максимальном сохранении священной старины, лепнина наверху служила жильем для горожан. Мы бродили по площадке вокруг мощных железных ферм как в тумане. Вспышки аппаратов, жужжание кинокамер, приглушенный разноязыкий говор. Такая речь, как бы умеренная открывшимся величием, звучала потом и в бесконечных залах Лувра с нескончаемыми толпами японцев, китайцев, корейцев. Немцев, итальянцев, американцев. За отведенные на все про все жалкие полтора часа, лавируя между ними как заправские слаломисты, мы умудрялись прорываться к главным экспонатам, со всех сторон облепленным туристами, как пчелами летки в ульях, за несколько минут. По узким, с установленными указателями, прохладным коридорам с овальными потолками неслись мы с вылупленными глазами к трем мирового значения символам красоты: обезглавленной, обезрученной, но крылатой "морячке" Нике Самофракийской, обезрученной же Венере Милосской и таинственной флорентийке Леонардо "Джоконде". Если бы эти две скульптуры и картину нам не довелось увидеть, мир действительно мог рухнуть в преисподнюю – так велик был нагнетенный заранее ажиотаж. И… незапланированное легкое разочарование. Возле невзрачной на первый взгляд, небольшой, затемненной картины с Моной Лизой за непробиваемым толстым стеклом, со множеством бликов на нем от фотовспышек, плотная толпа из человеческих тел. Сама флорентийка, как и две коронованные скульпторами подружки, предстала уставшей от надоедливых зевак с растерянными у ее ног лицами. Вытянув шеи, попрыгав на носках в тесном окружении таких же, жаждущих хлеба и зрелищ страдальцев, мы нехотя переключились на другие предметы мирового искусства, заполонивших могучие стены от дубового паркетного пола до таявшего в полутьме потолка. Картин было несметное количество. С непривычки глаза начали уставать. После флорентийки мало кто сосредотачивал взор свой на других бесценных сокровищах. Любопытство, возможность сконцентрироваться, убивала вызванная нехваткой времени нервозность. На обширном, уложенном за века отшлифованным булыжником, дворе королевских чертог туристы еще долго приходили в себя. Может быть, поэтому недопонимание отразилось на наших лицах у воздвигнутой посередине площади архитектором американцем хрустальной пирамиды. Чужеродной показалась она в окружении восьмисотлетней, застывшей в камне, истории. Но, ведь, точно такое же чувство охватило поначалу парижан при строительстве Эйфелевой башни. Зато неподдельное восхищение испытали мы за городом, в залах королевской резиденции Фонтенбло, с не меньшим количеством украсивших древние стены старинных полотен. Полный восторг был у шедевра архитектуры, величественной Нотр-Дам де Пари с вытянувшими длинные шеи злыми химерами на стенах по бокам сооружения на острове Сите, откуда и начался весь Париж много веков назад. Возле Собора Парижской Богоматери есть небольшой каменный кружок с цифрой 0. Это мето – сердце Парижа. От него, от каменного кружка, начинается отсчет расстояний на всех дорогах столицы Франции. Если стать в протертую желтоватую середину и загадать любое желание, то Богоматерь непременно его исполнит. Мы благоговели у Пантеона, у Опера Гарнье, у неописуемой простым языком громады Сакре Кёр, короновавшего вершину холма Монмартр многоглавого храма за сотню метров высотой. Под его стенами мы замирали в полном изумлении и искреннем почтении к народу, создавшему подобное великолепие. По каменным ступенькам к базилике нужно подниматься очень долго. Сакре Кёр в переводе означает "сердце Христа". Именно на этом месте замучили до смерти первых христианских священников. Существует легенда, что священник Дионисий подхватил свою отрубленную голову и прошел с нею по дороге шесть километров. Где он упал, там возвели королевскую усыпальницу Сен -Дени. Сам Святой Дионисий – Сен-Дени - стал небесным покровителем Парижа. Сразу за базиликой расположился с крутыми вниз улочками центр духовной жизни парижан Монмартр – холм Мучеников,названный так по случаю произошедших на нем печальных событий. Но теперь холм ассоциировался с веселой богемной каруселью писателей, поэтов, художников, композиторов. Артистов. В старейшем кафе, ныне модном ресторане "Мулен де ля Галетт", на фасаде которого крутятся настоящие мельничные жернова, перебывали богемные аристократы с дырявыми карманами Тулуз – Лотрек, Ренуар, Моне, Дега, Модильяни, Пикассо и другие, оставившие значительный след своим творчеством не только во Франции. По узким булыжным тротуарам мы начали спуск к подножию холма с другой стороны от Сакре Кёр. Людей достаточно много. Расслабленные сытые американцы с подвязанными вокруг бедер за рукава фирменными курточками и теплыми кофтами. Середина октября, температура воздуха плюс пятнадцать градусов. От них так и прет многоразовым каждодневным душем и здоровым довольством. Наверное, в знак благодарности за подаренную в свое время французами статую Свободы, они возвели во дворе Лувра ту самую Хрустальную пирамиду, сквозь которую видны подземные ходы в многочисленные залы. Невысокие, одетые непритязательно, но с новейшей электроникой в руках, желтые азиаты, индусы в чалмах, темные узколицые арабы с Ближнего Востока с женщинами под чадрами. Европейцы из стран вокруг Франции. С ними мы мало чем разнились. Молоденькие девушки за стойками баров часто принимали меня за немца или шведа. Каждый занят собой, со вниманием впитывая окружающие красоты. И странность, рядом с храмом не совсем опрятный, похожий на какой рязанский, туалет с ухаживающими за ним, взимающими деньги за предоставление услуг, по виду арабками. Или кавказками. Небольшую площадь Тертр облюбовали художники в беретах. Картины были выставлены на булыжную мостовую, стояли на окантовке из тех же булыжников. Цены запредельные. Кроме того, сейчас в Европе мода на живопись как бы виртуальную, то есть почти компьютерную графику. Поэтому от написанных дедовскими способами полотен российских художников европейцы аж мочатся в наполеоновские панталоны. Но таковых на крутом холме не видно. Местный народ с удовольствием потягивал вино на террасах кафе. Французы довели до совершенства способы получения наслаждений от жизни. Ежевечернее просиживание в брасри, в бистро, которых вокруг полно, вошло в обязательный ритуал. При среднем заработке в две тысячи евро заплатить всего десять за чудный вечер в кругу друзей или знакомых перестало быть проблемой. Тем более, что это приносит избавление от уползающей на свалку истории вонючей кухонной плиты. Внутри помещения цены повыше, на воздухе, на легких стульях за невесомыми столиками они ниже. Можно почитать бесплатно прилагаемые к чашечке кофе, бокалу вина "Журналь", "Figaro". Они лежат тут-же, на стойке бара. К тому же, по уверениям французов, вино излечивает от всех болезней. А еще оно подразделяется: розовое для любви, красное для наслаждений, а белое для здоровья. Прекрасная гальская речь, полусумрак прохладного вечера, старинные фонари, освещающие обвитые диким виноградом, плющом, двух – трех этажные собняки, громада Сакре Кёр… Париж. На мидий с омарами денег не хватило. Но разве дело в них, когда есть местная примета. На ком бутылка заканчивается, в этом году женится или выскочит замуж. Вообще, во Франции говорят: женат или повешен. Третьего не дано. В России данный вопрос не так уж важен, стало быть, его обсуждать – зря время терять. За поворотом, в нескольких шагах, трехэтажный старинный особняк с открытой верандой мировой певицы Далиды. На маленькой площадке перед ним, на сером гранитном постаменте ввиде узкой прямоугольной плиты с золотистой табличкой, бронзовый бюст ее с распущенными волосами, с блестящими грудями от множества рук прикосновений. И единственный красный цветок как раз под грудью. Чуть дальше гостиница и кафе при ней Ла Мэйсон Розе, в которой останавливались едва не все современные земные идолы. Чудный вечер на исходе, а нужно успеть обсмотреть все. Кстати, возле подобной уютной гостиницы "Ritz", из которой в последний путь вышла принцесса Диана, я почти столкнулся тоже с по виду коронованной особой в черном одеянии. Двое рослых охранников резко замахали руками, загораживая ее от фотовспышек своими телами. Особа юркнула в приоткрытую дверь доисторического, но сверкающего, автомобиля, исчезла за тонированными стеклами. Разочарованный, я так и не сделал ни одного снимка. Как не получилось фото в Варшаве на фоне марширующих по мостовой часовых при национальной военной святыне – в кадр втерлась молодая варшавянка. Пешие прогулки по историческому центру Парижа дают впечатлений несравненно больше. На узких, с как бы рифлеными шпилями соборов средневековых улочках, в коих с трудом протиснется карета, можно встретить торговца жареными каштанами. Букинисты расставили вдоль набережной Сены зеленые, напоминающие наши мусорные баки, ящики с книгами. На скамейках услаждают себя бесконечными поцелуями влюбленные. Бульвар Сен – Мишель, Латинский квартал, Сен-Жермен-де-Пре, авеню Портэ-д-Орлеанс, на котором расположилась наша гостиница "IBIS". Французский язык очень благозвучен. К примеру, простая черепица звучит на нем как "тюиль". Сад Тюильри. Ясно, что черепичный. Мы молча взирали на Дом Инвалидов, где покоятся останки гениального воина Наполеона Первого, на Триумфальную арку, на Елисейские Поля, на колонну на месте снесенной зловещей Бастилии, на подаренный французам египтянами в знак благодарности за раскрытие тайны пирамид обелиск с древними письменами. Не было слов у стен Консьержери со средневековыми башнями, у Бурбонского дворца, у Гранд Опера, в саду Тюильри, наконец. По залам Версаля, украшенным опять же великими полотнами, уставленным дошедшей до нас из глубин веков прекрасной мебелью, мы бродили словно по лунным холмам. В коридорах на специальных подставках возлежали многотонные туши старинных медных пушек с огромными ядрами, с ершами для чистки стволов и запальниками рядом. Внутри любого музея фотографировать было нельзя. Кстати, снимки, как выяснилось уже дома, в большинстве случаев не получились. То ли приглушенного света королевских хрустальных люстр оказалось маловато, то ли картины не спешили расставаться со своими тайнами. Но мы щелкали и трогали руками, заходили за подвешенные для приличия бархатные канатики. Под тонкое попискивание охранной системы щупали обивку спальных лож коронованных особ. Блюстители, в основном, женщины и мужчины среднего возраста, замечания делали редко.

Но все это будет потом. За отпущенные четыре дня мы, русские, заглянем туда, куда не всякий парижанин сумел заглянуть за жизнь. А пока мы любовались Парижем с высоты птичьего полета, успокаивались от вида бегущей под ногами бесконечной ленты Сены с мостами – лямками поперек, тонким ремешком опоясывающей талию совершеннолетнего города с чудным характером. И восторженно шептали соседям или себе под нос: это ж Елисейские Поля, а вон дворец Шайо, там, похоже, собор Инвалидов… И чувствовали себя как те же птицы.

Пленка закончилась быстро. Когда спустились вниз, я заглянул в магазин. Цены подстать башне. “Кодак Голд” девять евро – триста двадцать рублей. В Ростове “Конику-200” я брал по пятьдесят целковых. Пока объяснялся с продавцом по туземному, услышал родную речь. Молодая женщина помогла мне. Оказалось, русская, вышла замуж в Италию. Рядом скупо улыбался щуплый, невзрачный муж. Но женщина радовалась общению по настоящему. Таких встреч потом было много. Узнав у старшей группы адрес магазина русской книги, я не поехал в Диснейленд, сел в метро и покатил в сторону острова Сите, к Пантеону, к Сорбонне. Во всемирно известный университет, оказывается, можно поступить без экзаменов, сдав лишь языковой тест. Так же и в представляющем собой подобие Народного университета Колледж де Франс. В нем бесплатно можно послушать лекции по всем отраслям научных изысканий. Такого уважительного отношения к своим интеллектуалам,к будущему разумному потенциалу Франции, пожалуй, не встретишь нигде в мире. Поэтому и студенты выпархивали за громадные дубовые двери веселые, не обремененные дополнительными заботами. Бродя меж вылизанных, вычищенных древних каменных зданий я почувствовал, что заблудился. В одном из переулков заметил в черной униформе, в заломленном берете, красавца француза под два метра с косой саженью в плечах и узкими бедрами, охваченными широким кожаным ремнем с висящим на нем длинноствольным "кольтом". Поскрипывая высокими ботинками, длинными ногами он отмерял расстояние по булыжной мостовой. Это был полицейский, которых за время путешествия среди дворцов пришлось увидеть всего пару раз. Беспокоить его я не стал, прошел вперед, к многочисленным магазинчикам с открытыми дверями. Владелец ларька серб или черногорец, в общем, югослав, и проходившая мимо явно русская девушка помогли отыскать книжный развал. И снова странность. Девушка, другие, не спешили признаваться в национальной принадлежности, словно стеснялись, что они русские. Хозяин магазина, кажется, еврей, сразу заявил, что труды мои ему известны, особенно “Ростов-Папа”. Они следят за выходом книг в России, выезжают на ярмарки в Москву. Но он лишь продает, изданием не занимается. Вот если я привезу, к примеру, тысячу экземпляров своей книги, то он выкупит ее по частям до десяти евро за том. Я машинально прикинул, что переброска может оказаться дороже продажи. По приезде домой знакомый с рынка на “Динамо” прояснил ситуацию, сказав, что я точно вперся в филиал в Париже ростовского издательства “Феникс”. Одну книгу я продал прямо в магазине старой эмигрантке за пять евро, на что та всплеснула руками – так дешево. Остальные тома разошлись тоже. Своим. Обратный путь я проделал уже быстрее. Но метро в Париже не ахти – грязное. Негры, личности, наркоманы прямо на лавках вагонов. В подземке, на выходе к простеньким поездам, группа негров при мне вынудила белого человека отдать им часть денег. Я проскочил. Не знаю, как поступил бы на его месте. Все – таки "с Ростова". Позже, после полного отрыва в Мулен Руж, мы видели, как красавец негр замахнулся на девушку, стоящую с парнем. Странно, парень лишь с достоинством усмехнулся. Зато полицейские не стесняются на велосипедах гонять черных по полной программе, как было у Эйфелевой башни. Обвешанные сувенирами не хуже новогодних елок, негры моментально через невысокие заграждения попрыгали на лужайку с подстриженной травой, куда белый человек не имел права заходить. И там, поплевывая, перебрасываясь колючими репликами, пережидали осаду. С туристами из России, как уже говорилось, они вели себя бесцеремонно – хватали за рукава, пихали сувениры едва не в лицо. Наши лишь беспомощно улыбались. Американцы, европейцы одним видом заставляли спекулянтов приседать на задние конечности. Я не ведаю, в порядке ли вещей хамские выходки негров, азиатов во Франции, потому что буквально вокруг слышал лишь «пардон месье», « мерси боку». Но подобные приколы вряд ли кому понравятся. Отношение к русским в Париже прохладно-внимательное. Если сразу не доходит, в торговых точках француженки тыкают пальцем в счетчик, в табло кассы: “Силь ву пле”. Говорят, с англичанами обращаются гораздо хуже. Да и настоящий француз, в общем-то, смуглый, чернявый, узколицый. Таких встречалось нечасто. Больше оттенков от кофейного до черного шоколада. Но было. Сначала навстречу прошел молодой парень с удивительно красивым, интеллигентным, главное, умным лицом, с высоким лбом и бесподобно уложенной прической из темных волнистых волос. В России сочетание ума и красоты практически не встречается. Эта редкость присуща и остальному миру. А потом как мираж среди каменных цветов. Невесомое нечто на хрустальных спицах вместо каблуков, в пушистом из меха манто поверх тончайшего шифонового платья. Оно как бы плыло над мостовой, нежели по нему передвигалось. Чуть покачивались крылья длинных волос, в обрамлении которых смотрело на мир само очарование. Опахнуло волной незнакомых запахов. И растаяло утренней дымкой. Навсегда. Запомнился еще один случай. Из супермаркета “Чемпион” я шел по авеню “Портэ д Орлеанс” к себе в гостиницу “Ибис”. Впереди жевала что-то молодая француженка. Есть на ходу, переходить улицу на красный свет, когда в поле зрения нет машин, в Париже можно. Курить только в специально отведенных местах. Строжайше запрещено плеваться, сморкаться не в платок, толкаться. Ходить не по "своей" стороне улицы, то есть, знать общие с автотранспортом правила движения. Если одно из правил нарушается, на нарушителя смотрят как на животное – резко, бескомпромиссно. Нельзя. И все. Короче, вместе с молодой француженкой мы дошли до перекрестка – девушка впереди, я за ней. В этот момент из-за угла вылетел высокий под метр девяносто парень. Если бы кто видел, какой страх отразился на лице симпатяги, когда он понял, что может не избежать столкновения. Еще издали суматошно замахал руками, задрыгал ногами, пытаясь затормозить, одновременно истошно вопя: “Пардон, мадемуазель! Экскюзи муа, силь ву пле!” Еще что-то в этом роде. Продолжая идти, девушка лишь на секунду перестала жевать. На лице отразилась легкая улыбка. И я осознал, как далеко нам до французов.

Особенными привилегиями пользуются мотоциклисты, которых множество. Те правил не соблюдают вовсе, пролетая в миллиметре от сверкающих, элегантных "Пежо" с "Порше" и японских "Сузуки". Адреналиновые отпрыски на черных бестиях. Кажется, что над ними рвется на части флибустьерский флаг с черепом и костями. Предоставление им полной свободы действий разумное решение. Во первых, мотоцикл не машина, чего ему пристраиваться в хвост, когда можно протиснуться между. Во вторых, мотоциклист отвечает сам и за свою жизнь, и за безопасность на дорогах. Примерно такое отношение и к людям. Одна женщина из другого автобуса с русскими туристами – это было перед входом во двор Лувра - разинула рот на красоту вокруг. С вылупленными глазами врезалась в группу французов. Отскочила, вылетев аж на проезжую часть. Французы не знали, как загладить вину перед женщиной, перебрав мыслимые и немыслимые извинения на разных языках. Женщина во Франции – как священная корова в Индии. Но полицейский оштрафовал именно женщину. Она создала аварийную обстановку на шоссе. Потому что только закон для всех один. Кстати, машин больше, чем в Москве, а воздух будто горный, с запахом парфюма. От него покачивает, он пьянит. По возвращении в гостиничный номер одежной и обувной щеток не требуется. Ни пылинки. Необычным казался и утренний восход солнца в хрустальных струях этого воздуха. Как на другой планете.

А потом было бесподобное представление в “Мулен Руже”, построенное в исторической последовательности. За него не жалко и ста евро. Какие девушки на сцене, среди которых немало русских! Таких танцев на мировом уровне, такого спектакля я не видел нигде и никогда. Подобранные в стиле "все лучшее только во Франции", танцовщицы так высоко закидывали стройные ноги, что им самим же приходилось отворачивать головы, дабы не зацепить их носками своих ступней. Они были рядом, высокие, красивые. Недосягаемые. После каждого номера громовые аплодисменты с нередким русским возгласом: "давай, давай еще". Но и здесь целая бочка меда была испорчена русской ложкой дегтя. Перед неприметным на первый взгляд входом во всемирно известный театр выстроилась огромная очередь, растянувшаяся далеко вдоль улицы. Кстати, такие громкие фирмы, как "Нина Риччи", или "Ла Катерина", тот же "Мулен Руж", не бросались вывесками в глаза, а скромно заявляли о себе обычными надписями над входами. Именно подобное поведение отличает высшее от низшего. В общем, пока подошла очередь нашей группы, зал оказался заполненным до отказа. Женщинам места за одним столиком нашли сразу, а мне распорядитель тут же предложил стул за соседним. Поначалу я обрадовался, потому что место первое, сцена рядом. И вдруг заметил недовольные, даже злые взгляды соседки и сидящего за ней мужчины. Подумал, что следует ужаться, дабы не загораживать им обзора. Неуклюже пробормотав заученное "пардон, мадам, месье", присел на стул. За спиной раздался раздраженный голос: "Да садись уже!" "Так вы русские!?" обрадовался я. И получил неприязненный ответ теперь уже от молодой особы по другую сторону стола: "Все мы русские…". Отвернувшись, я заставил себя проглотить обиду, сосредоточиться на происходящем на сцене. Ох, как чесались кулаки врезать по тупой морде тому мужлану с нервозным голосом, а женщине через стол крикнуть: "заткнись!". Хамством на хамство. Именно по русски. По другому ну никак, горбатого исправляет только могила. Уж очень инородными – подобными неграм - показались они в самом сердце самого культурного города на земле – Парижа.

Отстучали танец казаки. Но форма у них была совершенно иной, нежели у наших, российских. Старомодная. Зато пляска огневая, истинно казацкая. Недаром уж скоро двести лет по Парижу, по всей Франции, а теперь и по миру, разбросаны небольшие кафешки с названием "Бистро", что в переводе и без него означает обычное русское "быстро". Мол, быстрее, побежденный народ, нас теперь ждет не разбитый Наполеон Буонапартий, а сладкие француженки. Последние, кстати, по утверждениям гидов – французов, отдавались казакам с удовольствием. Так что, в жилах потомков Наполеона течет немало и нашей кровушки. Еще бы, русские задержались во Франции не на один год, и даже не на пять. Недаром через десятилетия Александр Третий решил отгрохать самый красивый мост через Сену. Сын его, Николай Второй, и первый камень заложил, и завершил строительство. Не иначе, в первую очередь, в знак благодарности за усладу почивших воинов – победителей. На кладбище в Сен Женевьев Дюбуа ухожена с громадным черным мраморным крестом могила их предков – белых эмигрантов. Пока… Договор о дальнейшем ухаживании за могилами заканчивается, продлевать его не думают. Пока… Да разве там одни казаки! Покрыта персидским ковром, самая красивая, могила великого танцовщика, маэстро балета, Рудольфа Нуриева. Ему аплодировал весь мир. Недалеко спят вечным сном сценарист фильма "Верные друзья", поэт, бард Александр Галич, кинорежиссер фильмов об иконописце Рублеве, "Соляриса" и других, до сих пор загадочных, Андрей Тарковский. Писатель, лауреат Нобелевской премии, Иван Бунин, поэты Иванов, Некрасов. Мережковский. Максимов… Низкий поклон тебе, французская земля, вам, французы, за то, что вы, бывшие враги, так достойно смогли сберечь косточки наших великих предков. Не разметали по ветру, как это сделали со своими кровными духовниками мы, прямые их потомки, а предоставили место. Обиходили. Далеко нам, диким, до вас, до вашей культуры.

Версаль с золотыми стрельчатыми воротами. С красивейшими Версальскими садами, наверное, не уступающим висячим садам Семирамиды. Разве что приземленным. Со скульптурными композициями на крышах, с мощным, с фигурами же, фонтаном. За дворцом блестел чистой водой громадный пруд с обложенными мрамором берегами, с полулежащей фигурой морского царя Посейдона со скипетром в руке. Оставляя на поверхности круги, лениво переваливалась с боку на бок крупная рыба. Она была видна на глубине и с берега. Откормленная, непуганная. Мы с усмешками взглянули друг на друга. В России, в частности на родном Дону, ей не дали бы дорасти до размеров трехмесячного поросенка. Здесь она даже пряник за червяка не считала. Фонтенбло с помпезным парадным подъездом. По форме он напоминал корпус гитары, по обеим сторонам которого в виде широких,высоких,ведущих сразу на второй этаж, в роскошные спальни королей и королев, с гостиными, с приемов залами, взбегали две фигурных каменных лестницы. Дворец Шайо. Монмартр со спрятавшимся от моего объектива за столб мимом. Но я достал, сфотографировал его, оставившего на краю проезжей части шляпу для пожертвований, будучи сам при шляпе. И получил в ответ такую жуткую гримасу презрения, какую не смог бы сотворить и сам король мимов, его соотечественник. И все потому, что свобода личности во Франции на первом месте. Попытался щелкнуть стоящих за стойками в баре посетителей, едва унес ноги. Люди не желали терять собственного достоинства. Они жили по своему разумению, не мешая другим, не допуская прочих в свои дела. И это правило стало единственным в развитии всего человечества. Не мешай, не лезь, не загораживай. Но уважай, помогай, люби. Париж, я полностью согласен с предложенными тобой нормами поведения. Я влюбился в тебя. Как в Женщину!