Эдуард Клыгуль

Б Р О Ш Ь

Через неделю, после того, как Викторову стукнуло шестьдесят, его уволили из института по сокращению штатов. В начале девяностых иссяк зарплатный поток во все научные учреждения и одновременно куда-то делись все деньги, копимые пенсионерами в сберкассах на черный день. Увольнение ошарашило Викторова, обидело и испугало. Тридцать семь лет он занимался проблемой повышения стойкости авиационных материалов, был лауреатом премии Совета Министров – и вот все, никому не нужен.

Когда он забирал в отделе кадров трудовую книжку, молоденькая секретарша посетовала:

- Эх, мне бы сейчас уйти на пенсию, вот бы погуляла, а то сиди тут каждый день.

Раньше – горько вспоминал Викторов - провожали пенсионеров по-другому: торжественное собрание, цветы, речи – мы тебя не забудем, заходи почаще. Потом профком к праздникам привозил ветеранам продовольственные заказы. Тоже, конечно, все грустно. Ну, а сейчас просто взяли и вышвырнули – пенсии практически никакой, накопить – было не с чего, а те две тысячи рублей, лежащие на книжке, в первую же денежную реформу имени внука известного детского писателя, превратились в ноль, в издевочную труху, плевок новых шустрых членов правительства, кое-как изучивших английский язык и решивших: надо все делать по меркам жесткого капитализма.

Викторов жил один, в однокомнатной квартире с низкими потрескавшимися потолками и совмещенным санузлом, напротив Кузьминского парка: жена умерла три года назад, проболев всего два месяца.

Он всегда с нетерпением ждал весны, чтобы открыть небольшое окно и почувствовать аромат народившейся листвы, слегка и смутно будящей почти забытые ощущения молодости. Одевал теплое темное драповое пальто с серым каракулевым воротником, шапку из серебристой нерпы с козырьком, выходил в зябкий парк, срывал клейкий бледно-зеленый листочек, растирал его между пальцами - жадно нюхал свежесть весны. Чаще – идти никуда не хотелось. Сначала он пытался читать детективы, массово заполонившие книжные развалы, после них захотелось чего-нибудь серьезного: пробовал “Преступление и наказание” Достоевского, но звучащий полифонией голосов роман еще больше вгонял в тревожно-депрессивное состояние - через строй текста, вероятно, передавалось нервное напряжение автора, пытавшегося сдержать свой организм от припадков эпилепсии. Потом - больше смотрел телевизор: не надо умственных усилий. А иногда часами рассматривал портрет, где он обнимает юную жену на фоне бурно цветущего жасмина, около дачного домика тещи.

Память начинает выхватывать кадры: он приезжает на электричке в пятницу поздним летним вечером на дачу, ему двадцать пять лет, двухлетний сын и мать жены уже спят, семейная кровать молодых тоже в этой комнате. Они забирают ватное стеганое одеяло и уходят на заросший высокой травой соседний участок, пока еще никем не освоенный, - молодые тела сливаются, ответно вскрикивают ночные птицы. А вот они с пятилетним сыном на Азовском море: мокрая отмель, сын хочет накормить хлебом белых чаек, сидящих на песке, - они убегают от него, не взлетая, оставляя звездочные следы.

…“Что же за страна такая у нас получилась теперь?” – иногда ломает он голову. Да, еды стало много: зайдешь на соседний рынок – в многочисленных ларьках, тесно прижавшихся друг к другу, и в крытом высокой выпуклой бетонной крышей помещении – есть все: от деревенского бело-сдобного творога и розово-парной телятины до мерцающей морскими и речными глубинами черной икры и тропического гогеновского темно-зеленого фрукта авокадо – аллигаторовой груши. Раскупается тоже все. Правда, пенсии Викторову хватало только на творог заводской, с нулевым процентом жирности – “снятый”, как говорили раньше, на молоко “Домик в деревне”, бифи-кефир и серо-коричневатый диетический батон с отрубями. Ну, и ладно, он ведь – отработанный для общества материал; как-то на рынке ему сказал один бритоголовый: ”Тебя, батя, на кладбище давно заждались”. Но все равно, изобилие продуктов радовало глаз своим разноцветьем, одуряющим, вызывающим головокружение благоуханием.

Институт его совсем рухнул, как и, впрочем, вся авиационная промышленность. А может, она и не нужна сейчас? Вон, у американцев, какие экономичные, надежные и комфортабельные Боинги, покупай на нефтедоллары, да летай. И нефти пока достаточно – качай да качай. И инженеров такой уймы не надо: основная масса молодежи теперь стала экономистами, думающими, как выгоднее продать, непрестанно напрягающими мозги на тему: как уйти от налогов, и юристами, всегда готовыми защитить в суде сомнительную прибыль своего хозяина – работодателя, кормящего их. Появилась еще одна массовая профессия, не требующая никакого образования, – охранник. Сторожат везде: в супермаркетах, ресторанах, рынках, школах, больницах, на автостоянках. Все в черной форме – хорошо не в коричневой – с какими-то нашивками, эмблемами, а главное, резиновыми и электрошоковыми дубинками, для устрашения и без того запуганного братками “электората”. “Одни воруют, а другие – их охраняют” - новый народный афоризм четко охарактеризовал сегодняшнее разделение труда.

От жены остались фотографии и единственная ценная вещь, подаренная ей когда-то бабушкой, – червонного золота брошь, в виде изящной ветки, усыпанной прозрачными плодами – небольшими мерцающими бриллиантиками.

Выбитый из привычной научной среды, Викторов понимал: надо что-то сделать такое, чтобы уйти от постоянно давящей тоски, взбодриться. Вспомнил, как рассказывал его приятель - морской офицер - про дальние походы на дизельной подводной лодке, проекта пятидесятых годов: первые две недели еще читаешь в своей тесной каюте, затем, после вахты - просто лежишь, смотришь в потолок и пытаешься проверить себя – “поехала крыша” или нет?

“Еще лет десять назад, - думал Викторов, - можно было бы познакомиться с кем-то или пойти выпить с друзьями. А сейчас - друзей нет, тратить энергию на знакомство с женщинами - лень, да уже и влечет не так, как в тридцать – сорок”.

Как-то он случайно услышал, как молодой сосед по подъезду – торговец-челнок - взахлеб рассказывал своему приятелю про отдых в Турции. Викторов вроде не обратил особенного внимания на этот разговор, но потом все навязчивее стал размышлять: “Ведь жизнь – на закат, а я ни разу не был за границей – то не пускали, то денег не было. А не мотнуть ли в страну, где мужчины ходят в широких шароварах, а женщины исполняют танец живота? - почему-то такой образ Турции сформировался у него после советских кинофильмов. - Может, где-то раздобыть деньги и поехать на средиземноморский турецкий берег?”

Подходя ко всему по научному, он пошел в районную библиотеку, как ни странно еще функционирующую, и прочитал об этой азиатской горной стране много книг, насмотрелся в нескольких туристических бюро голубых фотографий средиземноморских песчаных пляжей, обрамленных стройными белыми отелями и усыпанных будоражащими красотками.

Мысль – поехать в Турцию - все больше и больше овладевала Викторовым. Непонятно было одно - где взять деньги? Занять – вроде не у кого: родственников состоятельных нет, знакомые – одни пенсионеры. Что-то продать? Но что? В доме две фамильных ценных вещи: икона Богоматери с младенцем, оранта, в серебряном окладе, с финифтью, и брошь жены. Продавать освященную икону – великий грех. Брошь? Вещь, конечно, раритетная и памятная, жалко, но больше-то ничего нет. Да, придется, видно, расставаться с ней… Но кому продать? Посоветоваться - не с кем. Он начал штудировать газетные объявления: выяснил - комиссионка на Октябрьской скупает золотой антиквариат. За путевку в Турцию на десять дней надо было платить семьсот долларов, сколько стоит брошь – Викторов не знал.

При виде сверкающего изящного старинного женского украшения глаза у молодого менеджера в оценочном отделе магазина загорелись отраженными красноватыми огоньками:

- Сколько же ты хочешь, отец, за это старье?

- Да мне надо, чтобы хватило на туристическую путевку за границу.

- А далеко ли ты собрался, батя? - удивился скупщик.

- В Турцию, на десять дней.

- А, я знаю, путевка стоит около семисот долларов, с собой тебе надо взять долларов триста – винца попить, к девочкам сходить. Даю тебе тысячу баксов, но только продавай сегодня – завтра я не работаю, а никто другой такой суммы тебе не даст.

Викторов ощутил какое-то смятение - с возрастом он начал интуитивно чувствовать, когда его обманывают - пальцы задрожали, он не понимал много это или мало, но что-то ему подсказывало: стоит вещь гораздо дороже.

- Вы извините, я должен еще подумать, - Викторов забрал брошь и вышел на улицу.

Это украшение было не только памятью о жене, а символом всей их трудной семейной жизни: вечной нехватки денег, постоянной экономии на всем; однако, брошь хранилась, даже сама мысль о ее продаже почти никогда не возникала.

Небо было не по-весеннему мрачное. Лицо Викторова стало мокрым, то ли от моросящего угрюмого дождя, а может, от терзающих сомнений. Он почувствовал, как внутри накатывается черная волна, охватывающая беспросветностью весь организм. “Наверное, такое ощущение бывает у больных алкоголизмом перед запоем, - испугался Викторов. – Нет, нет, надо сейчас продавать эту вещь и лететь в Турцию. Иначе, спиться или свихнуться можно”.

Он вернулся в скупку, отдал дрожащими руками брошь и получил доллары. Деньги он положил в потайной карман брюк, специально пришитый им для этой цели, выйдя из магазина оглянулся, не идет ли кто за ним – страна ведь стала криминальной, – и, Слава Богу, - благополучно добрался до туристической фирмы, разместившейся в арендованном помещении на первом этаже Союза писателей. Однако, держа в руках авиабилеты - синий пропуск в не нашу жизнь, особенной радости он не ощутил – памятного об исчезнувшей молодости предмета уже не было. Жена очень дорожила этой фамильной ценностью, не разрешила продать ее даже в тот момент, когда они у всех занимали деньги на однокомнатный кооператив. Надевала ее всего два раза: первый – на их свадьбу, второй – на бракосочетание сына, после которого молодожены сразу уехали работать по контракту в далекую Австралию и живут теперь там. Викторов помнил даже, как жена сидит на кровати и белыми прочными нитками, помогая блестящим наперстком, пришивает эту брошь к светло-голубому платью, – упаси, Бог! – не потерять.

Через день, летя в “Ил-86”, набитом стремящимися на Средиземное море туристами, он заново начал вспоминать, как трудно продавал брошь, как все-таки предал их общую с женой память о промелькнувшей так быстро жизни, виновато чувствовал затылком, вдруг ставшим тяжелым, как жена откуда-то из-за сумрачных облаков с укоризной смотрит на него.

От обеда он отказался – есть совсем не хотелось, только попил минеральной воды. Полет длился три часа с лишним, монотонный вибрирующий гул двигателей отдавался тупым болезненным шумом в голове.

Лайнер приземлился в солнечной, жаркой Анталии - нетерпеливые русские туристы собрали свою ручную кладь и выстроились перед выходом. Подали трап, и самолет быстро опустел. Стюардесса подошла к задремавшему пожилому пассажиру, откинувшемуся на подголовник, и слегка дотронулась до его плеча:

- Дедуля, вставайте, прилетели!

Губы Викторова напряглись, пальцы правой руки, лежащей на подлокотнике, чуть шевельнулись, глаза открылись – в них была боль. Чувствовалось, что он хочет что-то сказать, но не получается.

- Надо срочно вызвать врача, - испугалась девушка и почти бегом бросилась в кабину экипажа.