Городок был небольшой. Так, большая двухэтажная деревня. Поэтому почти все в нём знали Генку Гостюхина, шофёра одного из винных магазинов, который не раз привозил для горожан «весёлую» продукцию.

Сам он был крепок телом, прост в общении, имел приятную внешность, беспечные манеры и… три слабости. Первая неизменно сопутствовала его разудалой работе. Генка почти не бывал «сухим». Отчего грузовичок его редко доезжал до магазина, не раздавив по дороге какую-нибудь замешкавшуюся живность. При этом виноватым оказывался, конечно, не он, а сама нерасторопная беспризорная кошка, которую Генка в лучшем случае спихивал носком сапога с дороги, либо причитающая хозяйка глупого цыплёнка, попавшего под колесо гостюхинской машины. Две остальные слабости вытекали из предыдущей. Когда Генка выпивал, у него моментально развязывались кулаки, и он был не прочь их об кого-нибудь хорошенько почесать, а в-третьих – просто ужасно охоч до женских прелестей. И как-то всё ему всегда сходило с рук. Везде успевал. Но народ его, как ни странно, уважал, а может быть, просто побаивался.

В мае Генка ушёл в отпуск, и с дармовым блатом дело стало похуже. Утром девятого числа, когда в заначке всё было выпито, он направился к своему давнему компаньону Василию Ступицыну с вполне понятным предложением: «Такой праздник – и вдруг не отметить! Поди, сообразим на двоих».

Ступицыны жили через четыре улицы в частном доме. Мать, сам Василий и его почти пятнадцатилетняя сестра Катька.

Катька была слабоумной. Как говорится: бог ума не дал. В школе она не училась, чаще всё сидела дома, вязала крючком кружки. Это было, можно сказать, единственным, что она хорошо умела, с трудом переняв от матери. Среди горожан её звали Дура-Катька, а она нисколько и не обижалась на это.

Когда Гостюхин дошёл до дома Ступицыных, он отворил калитку, прошёл через небольшой двор и поднялся на крыльцо. Постоял у двери, громко, по-мужицки высморкался и бодро постучал. Потом ещё, понастойчивее.

Внутренняя дверь хрипло охнула, и чьи-то мягкие шаги приблизились к двери, за которой стоял Генка.

– Кто там? – спросил насторожённо-любопытный женский голос за дверью.

«Катька» – сообразил Генка и дурашливо приосанился.

– Эт – я!

По ту сторону даже не поинтересовались, кто именно этот «я», брякнул крючок, и дверь подалась вперёд. В тёмном проёме показалась голова Катьки и глупо уставилась на Генку синими-синими глазами.

– Ты кто?

– Я?.. Хэ-х! А мы что же, так и будем с тобой через порог разговаривать? Пускай в дом! – и он сам шагнул в полумрак сеней, уверенно отстраняя оробевшую Катьку.

– А ты кто? – невпопад переспросила она.

– Хэ-х! Да Генка я, Генка! Гостюхин. Не признала? Васька-то дома?

– А ты зачем пришёл?

– Тьфу, ё-моё! Да за Васькой же, спросил ведь. Дома он?

– Чё-о?

– Дома Васька, спрашиваю?

– Никого нету.

– Ну вот – здрасьте! Никого. Куда ж он запропастился?

– Мама ещё утром на поминки ушла. К Ковалёвым, вроде. Весь день там пробудет, сказала. Девять дней, как умер её…

– Ох, Катька! – перебил Гостюхин. – Ну, дура ведь ты – ей богу! Я же тебя не про мать, а про брата спрашиваю, Василия. Дошло?

– Да-да. Он, никак, на демонстрацию ушёл, на площадь.

– На кой чёрт! Демонстрант контуженный! Как же быть?

– Может, чё передать ему?

Катька чуть ли не с собачьей преданностью смотрела снизу вверх на Генку. Она была ему ростом от силы по грудь. Ладная, пышненькая. Про таких говорят, что они, как сбитень, как хлебушко.

Гостюхин стоял, раздумывал, уперев руки в боки, смотрел на Катьку.

Вспомнил, как когда-то в детстве ребятня дразнила Катьку, подстраивала всевозможные козни, чтобы можно было над ней посмеяться. Да, впрочем, и сам он любил подшутить над дурочкой.

Однажды увидел её зимой на улице, подбежал и с притворной радостью предложил:

– Катька, конфетку хош?

– Хочу! – ответила она с искренней улыбкой.

– А ты снежка поешь – дам!

Доверчивая Катька сняла с ручки варежку, зачерпнула горстку снега и, откусывая понемножку, принялась есть. Генка стоял рядом и терпеливо ждал, скрывая злорадный восторг.

– Я съела, – сказала Катька и показала пустую, порозовевшую от мороза ручонку. – Дай конфетку!

Только сейчас Генка в голос захохотал:

– А пряника ты не хош? А? Вот такого?! – и он сунул под нос Катьке фигу.

Она недоумённо скосила глаза к переносице, пытаясь разглядеть Генкин «пряник», потом поджала пухлые губки и хлюпнула носом. Заревела. А Генка, довольный своей удачной проделкой, вприпрыжку побежал в сторону.

Сейчас, десять лет спустя, он смотрел на неё с явным мужским восхищением.

– А ты похорошела, Катька!

– Чё я сделала?

– Хэ-х! Похорошела ты, говорю. Вон какая стала! – и он сделал шаг к ней.

– Какая? – Катька хлопнула глазами и отступила.

– А эт-я сщас проверю. Ну-ка!

Генка пружинисто рванулся к ней и обнял. Стал тискать.

– О-о-о, какая ты мягкая!

– Ты чё? Пусти!.. Эй!

– Одну минут-точку!

– Я маму буду кричать!

– Хэ-х, голова садовая! Давай, дурёха, кричи, она ж на поминках.

Катька сообразила это и совсем растерялась. Заметалась глазами, глубоко задышала в Гостюхинских объятьях и обмякла от странного испуга.

Генка торопливо, но с нежной страстью уже шарил рукой под кофточкой Катьки.

– Какая ж ты стала-то, а! Хэ-х, а я и не заметил. Дурёха ты моя! Сдо-обная! Вкусненькая!

Генка стремительно поцеловал её в губы. Она слегка отпрянула.

– Ты чё это?! Это нельзя!

– А я хочу. Почему ж нельзя?

– Нельзя это… Мама не велела.

– Хэ-х, мама ей не велела! Эх ты, дурёха не целованная!

– Почему это не целованная? Я целованная!

Гостюхин на мгновение изумился её словам, но тут же увлёк Катьку вглубь сеней.

– Правда?! Целованная?!

– А то нет. Я и маму целовала, и Ваську. И они меня тоже.

– А меня, значит, нельзя? Ха-ха-ха-ха! Чужой, выходит! Так, да?

– Не знаю.

– Что хоть ты знаешь, темнота! Эх, Катюха, да я же брат твой… Двоюродный, – на ходу соврал Генка.

– Честно, что ли?

– Да клянусь тебе!

Он снова обнял её, поцеловал в губы и шею.

– Значит, никого дома-то нет?

– Ага, никого. А ты, вправду, мне брат?

– Да чтоб мне провалиться! Эх, Катька, хорошая ты! Добрая и глупая. Пошли в дом. Чайком – то угостишь… братца? Хэ-х!

Генка отворил внутреннюю дверь, потянул за собой Катьку и прошёл с ней в комнату. Посадил на кровать. Та послушно села, стала выжидательно смотреть на него. Гостюхин облизнул губы, игриво подмигнул и доверительным голосом спросил:

– Катюх, а тебе приятно было, когда я тебя целовал, а? Вот если честно – приятно?

– Ну, приятно. А чё?

– Хочешь ещё? Я научу.

– Давай.

Он опять, уже неторопливо, прильнул к её губам, а свободной рукой ловко проскользнул между пуговиц халата и стал ласково гладить, слегка сжимая, Катькину упругую грудь с твёрдым, как горошина, соском.

Катька инстинктивно глубоко вдохнула воздуха и прижалась к Генке, обхватила рукой. Он целовал её в жаркую шею и на ощупь, одну за другой, расстёгивал пуговицы халата. Катька не сопротивлялась.

Она всегда была объектом обидных насмешек и мало видела в жизни доброго от людей. Праздником для Катьки была и материнская ласка. Поэтому сейчас она совершенно не знала, не представляла, как ей поступить, и полностью доверилась всё знающему «брату» Генке.

Но то, что стал делать с ней Генка дальше, ей было совершенно непонятно и даже испугало её. Новые, ещё неизведанные ощущения с резкой болью, властно всколыхнули Катькино неискушённое нетребовательное сознание. Вся она глубоко погрузилась во что-то незнакомое, чуждое, но уже давно подспудно желанное. Была ли она счастлива или несчастна в эти минуты, Катька и сама не могла понять, осмыслить до конца. Просто безропотно покорилась тому, что случилось с ней.

А Генка ушёл. Лишь со свойственной ему бесшабашностью бросил Катьке с порога напоследок:

– Что, Катька, понравилось? Хэ-х! Мне понравилось. Ты хоть и дура, а ничего, ласковая, я таких люблю. Не больно хоть было? Первый раз ведь всё-таки…

Катька недоумённо выкатила глаза и неотрывно смотрела на него, своего первого мужчину, покусывала губы.

– Катюх, хочешь, я ещё приду?

Та в ответ сначала замотала головой, но тут же следом утвердительно кивнула.

– Ты только это… своим не говори, что мы тут делали. Слышишь?

– Почему? – Катька искренне удивилась. – Ты же мой брат!

Генка вскинулся, сверкнул глазами, потом резко нахмурился и грозно, сквозь зубы процедил:

– Не вздумай! Только, дура, попробуй – побью! И приходить не буду.

Катька торопливо закивала головой. Она никак не хотела, чтобы её побили, а ещё больше испугалась за то, что Генка, который был так ласков с ней полчаса назад, больше не придёт к ней.

Гостюхин для острастки погрозил Катьке кулаком, приказал одеться и вышел, хлопнув дверью. А припугнутая Катька на ходу застегнула халат, подбежала на цыпочках к окну и, глупо улыбаясь, стала смотреть вслед удаляющемуся бодрым шагом Генке. Глядела до тех пор, пока он не свернул на соседнюю улицу.

Гостюхин наведывался в ступицынский дом ещё несколько раз, выбирал такое время, когда ни матери, ни Василия не было дома. Она всегда ждала его. Теперь Катьке уже нравилось то, что когда-то так сильно испугало её. По-бабьи заполошно радовалась, когда он приходил и жадно облапывал за талию своими цепкими шофёрскими ручищами. И, как под присягой, молчала с домашними об этих встречах. Где-то подсознательно боялась нарушить свою единственную огромную радость, которая так нежданно появилась в её никому не нужной жизни. Словно каким-то шестым чувством предугадывала, что и без того счастье будет недолгим.

Кончился май. Генка вышел на работу. Всё пошло по-старому. Катька осталась в прошлом. Только иногда, проезжая мимо их дома на своём грузовичке, он неизменно видел её. Катька стояла у заборчика в ожидании чего-то, и Генка жёстко тормозил, высовывался из окошка кабины и кричал пьяным голосом:

– Привет, Катюх! Как жизня-размазня? Хэ-х! Скучаешь? Не боись, забегу! Жди!

И она всё ждала. Каждый вечер выходила к калитке, шарила глазами по улице, а Генка всё не приходил…

Наступила осень. Дружный листопад густо заляпал улицы пёстрыми пятнами листьев. Небо помутнело и ближе придвинулось к горбатым крышам домов. По утрам густой иней выбеливал дощатые тротуары, а под ногами хрустел ледок замёрзших луж. Был на исходе сентябрь.

В один из таких вечеров Катька по обыкновению снова вышла к калитке. Наивно и преданно стала смотреть вдаль улицы. Ждала. До-олго. Холодный порыв ветра обжёг лицо, выбил из Катькиных глаз слёзы. Она погрустнела, тяжело вздохнула и вдруг резко замерла, напряглась всем телом. Словно прислушалась. Потом насторожённо и тихо опустила голову вниз и бережно положила руки на живот.

Что-то непонятное Катьке, будто живое, впервые, по-хозяйски, толкнулось у неё под самым сердцем.