Голова работала чётко, но сердце делало какие-то бешенные толчки. Максим Кучаев подсунул руку под мохнатый свитер, - подарок оленеводов Андрюшкино! - и потихоньку массировал грудь, успокаивая взбунтовавшийся кровяной насос.

Его движения не ускользнули от Сени Курилова. Он сощурил миндалевидные глазки так, что зрачков вообще видно не стало, проследил за движением кучаевской руки.

- Сердце, Максим?

- Оно, Сеня. Мотор барахлить начал. Как говорит мой знакомый шоферюга Серёга Гаранин: карбюратор не сосает, маховик земля кидает!

Курилов рассудительно, отделяя слово от слова, произнёс, но не укоризненно, а как бы констатируя факты:

- Во-первых, коллега, не надо работать по ночам! Во-вторых, когда полыхает северное сияние, шторы закрывать надобно! В-третьих...

- Математик! - усмехнулся Кучаев.

- В-третьих, не надо было нам пить по последней.

- Это ты, Сёма, в точку попал!

- И давно сердечко твоё барахлить начало?

- Вроде, недавно. Пройдёт. Всё с жизнью проходит.

- Это ты точно, Максим, подметил. Пораскинув мозгами, прошуршав извилинами, я тоже пришёл к такому выводу.

 

Не знал ещё тогда Максим Кучаев, что сердце его давно подаёт сигналы перед трансмуральным инфарктом. Что надобно бы задуматья над этим, вобщем-то не феноменальном явлением.

Но как это!? . Пересмотреть привычную жизнь? Ограничить себя в желаниях?.. Конечно, рюмку и сигарету можно и по боку...Но пока колотится сердце, пока гром не грянет, ни от чего не хочется отказываться. Хочется исследовать шарик, на котором живёшь! Хочется писать очерки, рассказы, повести, просидев до утра за письменным столом...Хочется поправить выбишийся локон одинокой женщине, глаза которой печально высверливают полярую ночь... Но до инфаркта! А после нескольких, да операции на сердце, начнётся совсем другая жизнь: потребности те же, возможности ... от характера!

- Семён!

- А?

- Живы будем - не помрём!

- Это точно. А сердце, - Семён улыбнулся, - препаскуднейшая штука!И у меня оно дрожит, как хвостик у брехливого щенка.

- У тебя!? - удивился Кучаев. - Физиомордия у тебя, как говорят на Руси великой, кровь с молоком!

Действительно, моложавое лицо юкагирского писателя дышало свежестью, несмотря на ночное бдение, молодостью и озорством. Коварные морщинки, сводящие физиономию на нет, ещё даже не подобрались к широкому лбу! Ещё не сработана белая краска, которая окрасит его смоляные волосы!

- Однако, у нас говорят: кровь со снегом! Но прошли годы, Максимушка, и прошлая жизнь вцепились в загривок голодной волчицей, того и гляди разорвёт!

- Да ты же младше меня на целых четыре года! - не выдержал Кучаев. - Мальчишка, супротив меня!

- Я старше тебя, Максим, старше. В тундре можно смело считать год за пять! Вот и считай!

Семён достал из кармана валидол, одну таблетку протянул Кучаеву, другую - бросил в рот. Протянул рюмку.

- Пожуй и запей коньячком. Сейчас мал-по-малу полегчает. А завтра...Завтра будет паршиво, - отзовётся нам с тобою эта ночь.

После таблетки Максиму действительно полегчало. Во всяком случае, бешенные толчки в сердце несколько усмирились. Но всё равно, там, где-то в глубине груди, что-то поднывало. Но коньяк делал своё дело, успокаивал.

То же, наверное, чувствовал и Курилов. Повеселевшими глазками Семён посмотрел на Кучаева, улыбнулся.

- Готов слушать?

- Всегда готов!

- Вот я и утверждаю, если учесть средний возраст русского с возрастом любого жителя тундры, то счёт....Вот и думай, Максим, кто из нас старше! - у глаз юкагирского писателя появились весёлые ехидные морщинки, видно вспомнил что-то весёлое. - А скажи, Макс, только честно, предупреждал тебя редактор, чтобы ты со мною не просиживал ночами , не заглядывал со мною в рюмку, не хлестал стаканами коньяк!?

- Ну и хлещем мы, - уклонился от прямого ответа Кучаев, - время к утру, а мы ещё с тобою одну-единственную бутылку местного "Наполеона" не прикончили!

Но Семёна на кривой не объедешь.

- А говорил тебе редактор, что Семён Курилов становится несдержанным и нервным?

- Редактор беспокоится о тебе, Семён.

- Да ненавидит меня твой редактор! Было б тебе об этом известно! И не взлюбил с той минуты, когда я принёс ему свой первый рассказ, а, когда появился мой первый роман , и когда партийные органы Черского, - из Союза писателей СССР был звоночек! - посоветовали взять меня в штат, возненавидел ещё больше! Тебе, догор, ещё предстоит об этом узнать!

Курилов задумался. А, когда он задумывался, на его моложавом лице только тогда проступали морщины, выдавая прожитые годы.

Кучаев впервые увидел эти морщины и ему почему-то стало жалко нового товарища с которым он успел подружиться. Жалко Кучаеву стало Курилова и всё тут! Уж не выпитый ли коньяк даёт знать о себе?...

Максим Кучаев всегда был несколько сентиментальным, но тщательно скрывал это обстоятельство. Хотя жизнь его тоже не баловала, если не сказать большее!

Над чем всё-таки задумался Великий Юкагир? На беспристрастном лице ничего нельзя прочесть: ни радости, ни волнения, ни переживаний. Рука его потянулась к сердцу, непроизвольно и привычно .

- Сейчас я пью совсем немножко. Здоровьишко не позволяет. В семнадцать лет признали порок сердца.

- У тебя!?

Кучаеву стало стыдно, что он жалуется на какие-то свои недомогания. На ноющее сердце, - если быть честным, то оно и ноет не всегда, а только после таких "чаепитий" и ночных бдений!

- У меня, у меня, Максимушка! В семнадцать - порок сердца, а через год ревматизм пошёл в атаку на недобитого юкагира...Ещё чуть, чуть, Максимушка и встречу с тобою я бы поджидал на том свете...

- Что, так серьёзно, Сенечка?

- Так серьёзно, Максим. Пришлось бросить работу и, как ты выражаешься, "вкалывать" на более лёгкой .

Кучаев усмехнулся.

- Ты находишь, что став писателем и журналистом , ты оказался на более лёгкой работе?

- Однако, некоторые людишки , из числа известных тебе, руководящих шариковой ручкой , так считает! Максим, не пользуйся шариковой ручкой, ею в Арктике ничегошеньки не напишешь, писать надо карандашом! Покажи же дяде своё стило, и я скажу кем ты станешь!..

Максим вытащил из портфеля шариковую ручку и...кучу острозаточенных карандашей, затем извлёк из этогого же портфеля бутылку коньяка и портативную пишущую машинку "Консул". Всё это хозяйство положил на столик перед Семёном.

- Курилов рассмеялся.

- Куриловы хоть и потомственные шаманы , но тут я теряюсь! Или ты станешь первоклассным писателем или не станешь! Третьего не дано... Однако, на чём мы остановились?..

- Что ты очутился на более лёгкой работе, - писательской и журналистской !

- До моего писательства ещё было далеко, Максим! После пастушества работал секретарём сельсовета два созыва, радистом, электриком...

- Электриком!? И я работал электриком, Сеня! Я, Сеня, классный электрик!

Кучаев, почему-то обрадовался этому факту общности с биографией родоначальника юкагирской романистики.

Курилов захохотал, весело и заразительно. Умел, умел, этот родоначальник вкусно смеяться!

- До сих пор, Максим, настоящие писатели выходили из врачей. Антон Павлович Чехов, например, Викентий Вересаев...Кто там ещё?...

- Елпатьевский, Крелин, Горин, Арканов, - подсказал Кучаев.

- А мы с тобою, Максимушка, просто обязаны создать династию писателей-электриков, но не сможем, - Курилов вздохнул, - вкалывал я не только электриком, но и киномехаником, и инспектором отдела культуры и...

- Настоящий писательский диапазон!

- Но, работая инспектором отдела культуры, сбежал, не видел перспективы! Перешёл на новую должность - стал рабочим Черского авиапредприятия.

- Каким таким рабочим? Там что - завод? Скажи сразу: без отрыва от основной работы, закончил курсы пилотов и стал полярным лётчиком высшего класса!

- Завода там действительно нет, но есть там свиньи и коровы. Вот я и стал свинокоровьим рабочим... Прихожу с утра, а меня встречают голодные мои меньшие братья свинорыльчики и коровушки совершенно голодными. Оказалось, всё это копытное хозяйство называлось "строго засекреченным объектом", - нет, нет, все о нём знали, но сметой эта скотоферма не была предусмотрена...Но проверяющих этот факт мало смущал. Их под разные праздники наезжало множество и, проверяя расходы-приходы авиапредприятия, находили, мягко выражаясь, разные несостыковки не предусмотренные бюджетом, посмеивались: "Ну что ж, дальше будем искать, или ... Всегда побеждало "или!" - на "секретном объекте" одной свинюшкой или окорочком становилось меньше.

- Но при чём здесь твои голодные меньшие братья! До твоего появления их что ли не кормили?

- Кормили, Максим, кормили! Я только продолжил традицию, а после меня, её продолжают другие. Дело в том, я ходил по квартирам и... собирал отходы!

- Заставляли, что ли?

- Да не заставляли, но и не помогали, как ты выражаешься, материально. Но хрюшки не знают, что них смета не выделена и хотят есть как все!

- Н-да, - вздохнул Кучаев, - работёночку, прямо скажем, ты себе подобрал не пыльную. Прямо замечу: сосудосердечноуспокаювающую.

- Верно подметил. Слушай, Максим, накапай из новой бутылки по напёрсточку , а потом подойди ко мне.

Кучаев нацедил коньяк в стаканы малыми порциями , подошёл к Семёну. Чокнулись. Выпили.

- А скажи, брат Максим, нет на моей физиономии некоторой дьявольской печати?

Кучаев подошёл к Семёну вплотную , приложил два пальца к виску.

- Судя по внутренним извилинам , которые передаются мне сквозь височные части черепа , ты станешь самым большим писателем на этой улице и примыкающим к ней тупикам... Позолоти, ручку, красавец , больше и приятней скажу!

- Ты , дружище, не под черепную коробку влезай , а снаружи смотри: нет ли на моём лице уголовной отметины!?

- С чего это ты вдруг? Приворовывал комбикорма, которых не было, у хрюшек и они капнули на тебя в местком?.. При нашем всеобщем воровстве, эта такая малость , что и вспоминать не стоит.

- Э... нет, свиньи на меня не могут быть в обиде!... Вот ты на моей роже не нашёл никакой печати, а наши , - самые лучшие в мире полярные лётчики, - обнаружили сразу же уголовную печать!

- Срок тянул!?

- Какой там срок! Обнаружили и решили , правильно, между прочим, решили: есть во мне что-то воровитое... Если и сам не украду, то жулика, во всяком случае, не выдам!

- Ну ты даёшь , Семён!

Но Курилов будто не слышал, продолжал гнуть своё. Совсем забыл Кучаев, что перед этим разговором , он разливал коньяк "по напёрсточку", и видно перекапал, - рука вздрогнула! - пару капель перелил.

- Наши славные летуны воровали сами у себя аккумуляторные батареи, - в тундре это дефицит! - и поручали мне сбывать их в стойбищах, в посёлках..Для этой цели даже персональный вертолёт выделили! Я и сбывал, то есть, выменивал на всякую вкуснятину: чир олеринский, языки оленьи, печёнку, рыбу копченную и вяленую...Так что, согласно уголовного кодекса, меня бы назвали сообщником!

- Брось казниться, за давностью лет...

- Какого шакала, за давностью! Сегодня продолжается то же самое! Лётчики меняются , а промысел процветает и сегодня!

После всех этих передряг, мне и захотелось...писать! Записать всё, что произошло со мною...нет, нет, вовсе не на авиапредприятии, а в далеком-предалёком моём прошлом. Начал писать о своём детстве и юности , а потом позачёркивал всё : думаю , обо мне и Максим Кучаев напишет , - Семён зыркнул на Кучаева смоляным глазом, - а я напишу о судьбах юкагирского народа . Вот после всех этих передряг, стал я писателем , потом - журналистом...Впрочем, как говорит редактор нашей газеты, журналистом я не стал и по сей день!

- Цену себе набиваешь!?

Но Курилов промолчал, сейчас он был в прошлом.

- Понимаешь, Максим, грамматёшки у меня маловато. Четыре класса с коридором!

- Так уж и четыре! А редактор говорил десять!

- Это я потом, экстерном сдавал. Когда признали во мне писателя.

- Экстерном, не экстерном, это не суть важно.

- Важно, Максим, ещё как важно. Какое там дерево увесистое есть?

- Клюква! - подсказал Кучаев.

- Нет!

- Липа!?

- Вот, вот! Развесистая липа - моя десятилетка!

И снова Максим Кучаев поразился сходству жизненных обстоятельств, - примерно по такому же пути, жизнь протащила Кучаева мордой по асфальту! Но об этой схожести судьбы, он поделиться с Семёном в другой раз.

Максим Кучаев, подначивая, покачал головою:

- Да, для журналиста у тебя, грамоты маловато, а для всемирно известного писателя, в самый раз!

Семён Курилов расхохотался.

- Если б произошло чудо, и я получил высшее образование, то подался бы в науку. Или лингвистикой бы занялся. А то бы космонавтом стал. Первым юкагирским космонавтом.

- Так уж и космонавтом! - снова подначил Семёна Максим, - думаешь, космонавту легче напечататься?

- Ты, Максим, не улыбайся и не подначивай, - но я человек страшно завистливый. Завидовал своим сверстникам с которыми когда-то пастушил - они дотянули до среднего образования и стали заметными фигурами районного и наслежного масштаба.И я хотел стать выше их на целый портфель из шкуры крокодила...

Засветлело за окном. Семен наклонился над столом, отодвинул пепельницу полную ядовитых окурков и склонился над газетной полосой - завтрашнего номера "Колымки".

- Ты, Максим, писал? - он ткнул в корреспонденцию, правленную и переправленную редактором - не любил Перевеслов, как он сам говорил, архитектурных излишеств и лирических соплей!

- Я.. Но тебе читать не стоит...

- И не буду, я и свои-то не могу перечитывать после редакторской правки... Надо хоть пару часиков поспать, Максим...Ко мне пойдёшь или?..

- Я лучше "или", Семён. А разговоры - продолжим в следующий раз...Лады?..

 

И , была ночь , и наступил день и так же исчез , и наступила новая ночь…

 

- Так на чём мы с тобою остановились, брат Максимайло , ах да, привирать я малость любил...А, если по-честному, то в пределах нормы. А Мюнхгауен - объясняется просто: в третьем классе моей тетрадкой по арифметике была книга " Приключения барона Мюнхгаузена" - всю долгую зиму я решал задачки между печатных строк этой книжки. Отсюда и кличка.Но я не только выводил в книжке цифири, но и читал её. Читал я, насколько себя помню, всегда. Даже тогда, когда пастушил. Великий грех совершал - читал!

- Грех?

- Пастухи выговаривали мне: "Хочешь читать - езжай в Черский. Оленевод должен читать оленьи следы, а не книги. По следам оленевод должен определить: голодные или сытые олени! Куда путь держат олешки-дикари!.. Книги приходилось читать тайком. Зато, брат, писал много!

Максим Кучаев обрадовался, словно обнаружил истоки куриловского мастерства - вот, оказывается откуда всё пошло!

- С чего начинал, коллега, - в Кучаеве проснулся журналист, - с маленьких рассказов, со стихов или сразу к крупному жанру потянуло?

Курилов расхохотался. До чего же красивым становится лицо, когда он так заразительно смеётся! И это румяное чудо природы прикидывается больным?..Или Семён на мне проигрывает жизнь своего будущего героя?

- К крупному жанру!? Отчёты я писал, как человек грамотный! В те годы отчётность была совершенно дикая! Какая-то неведомая бюрократическая машина требовала от полуграмотных оленеводов Колымы столько бессмысленной писанины, что диву даёшься.

- Бюрократии и сейчас навалом!

- Это ты верно подметил, Максим. Но вернёмся к нашим баранам, то бишь - к олешкам! Так вот, волк задрал оленя - составляется акт. Подробнейший акт.

- В общем, это правильно, - заметил Кучаев, - а ты бы хотел вообще без бумажек обходится? Социализм - это учёт,! - как заметил великий человек. Просто, Семён, в тебе всегда жил писатель, который сожалеет, что отчёты да акты в литературных журналах не напечатают и собрание сочинений из них не составишь!

- Однако, ты не прав: акт акту - рознь. Некоторые сами просятся в литературу. В большую! Акт составлялся так: указывалось, что у оленя имеется четыре ноги, одна шкура, две почки, одна печень, один язык...Если забивали сотню оленей, то в приёмном акте фиксировалось: четыреста ног, сто шкур, двести почек, сто языков...

- Абсурд!

- Не знаю, не знаю, что-то о таком течении в литературе я тогда не слыхал!

- Абсурду всегда есть место в литературе!

- Может ты и прав, коллега... Так вот, насчёт ног и языков! Олени-то ещё живёхонькие стоят на своих четырёх ногах, внутри их сердца, печени и почки жизнь перетирают, а тут...Боялись, а вдруг какой-нибудь чудак у живого оленя изымет сердце и когда всё стадо прибудет на место отстрела, одного сердца будет недоставать!?. Или - тридцати пяти ног!?.А если десяток олешек поменяет слепую кишку на зрячую!? Как это отразишь заранее в акте!?

- Действительно - как?

- А очень просто. При сдаче непосредственно, перед, прости господи, убиением, пишешь второй акт и прикрепляешь его скрепочкой к первому.

- Начинаю понимать, что я ничего не понимаю!

- То-то же! Это тебе не ананасы с рябчиками жевать, тут думать надо, Максим!..Олень, допустим, захромал в дороге и камус подпортился, так эта нога сразу становится третьесортной, другая, менее повреждённая - второго сорта, и лишь две идут первым!.. Из оборотной ведомости исключаешь вторые и третьи сортные ноги и в итоге пишешь акт: "Сто оленей. Триста восемьдеся три ноги..."...Да, я ещё забыл тебе сообщить, что прокушенные языки вообще вычёркивались из акта, будто их и в природе не существовало! На сто оленей иногда только пятьдесят языков приходилось!

- Так что ж ты, Семён Николаевич, не напишешь об этом!?

Курилов внимательно посмотрел на Кучаева, произнёс жёстко, как о давно решённом:

- Об этом напишешь ты , у меня другие задачи.

- Поэтому ты и затеял со мною этот разговор?

- Не только об этом. Скорее, вовсе не об этом веду с тобою ночные беседы, наберись терпения - поймёшь... Так на чём я остановился? Привычка у тебя, Максим, перебивать начальство! - усмехнулся Курилов.

- Есть такое.

- В пылу деловитости некоторые бригадиры даже в мелких актах умудрялись указывать даже место проишествия, дату, часы, минуты и... - не поверишь, Максим! - секунды.

- Зачем?

- Вот и я спрашивал - "зачем?" Отвечали: " А мы почём знаем! Нынче все так пишут!"Верно, все так писали, - указание же шло от полуграмотных партийных работников! - и я так писал. Понял главное: мой почерк - моё спасение, моя грамота - моя жизнь. Грамота и почерк делали меня более высоким в своих собственных глазах. Но высокое начальство плохо разбиралось в моём юкагирском или якутском языках, и я мал-по-малу, стал приобщаться к русскому.

Семён неожиданно расхохотался, вспомнив что-то весёлое.

- Что ты ржёшь, мой конь ретивый ?

- Осёл приветливо спросил, - подхватил шутку Семён, - недавно в бумагах матери обнаружил акт о гибели больного взрослого оленя и одиннадцати истощённых телят, написанный мною по-русски - читать смешно! Общее количество поначалу указано цифрой "12", а потом та же цифра повторена прописью, но уже по схеме якутского языка "десять два"...А ведь бюрократизм, Максим, хорошая штука! Когда-нибудь, - мечтательно произнёс Курилов, - я напишу оду бюрократизму. Тому самому, который мы с тобой, Максимушка сейчас освистали.

- Ну, Сэмэн, за твоей мыслью не угонишься! Парадоксально!

- Ни каких парадоксов! Бюрократизм научил меня усидчивости, возне с тысячами бумажек , а это так необходимо, когда пишешь крупную историческую вещь! Считай, Максим, от эти бюрократических бумажек и берёт начало моя писательская работа. Бюрократия плюс почерк.

- У всех писателей - почерк барахлянский, - сказал Кучаев, - лично я пишу так, что через пару дней сам себя разобрать не могу.

 

И в мыслях не держал Кучаев, что через много, много лет он очутится в Израиле и , разбирая письма Семёна Курилова, написанные от руки юкагирским писателем, - да и свои каракули тоже! - перенесёт их на компьютер, стерилизующий все почерки.

 

- И у меня таким же становится. Но в молодые годы почерк у меня был мировой. Каллиграфический! И мой уникальный почерк требовал: стань писателем! Стань писателем! Стань!

Шутит или на полном серьёзе говорит Курилов - ничего нельзя прочесть на его беспристрастном лице.

- По снежной целине, - этот нестандартный белый лист ни в какую пишмашинку не вставишь! - я выводил буковка к буковке целые возвания. Лозунги писал разные.

- Широкой плакатной кистью?

- Тальником по снегу !..

 

Светилась настольная лампа на редакторском столе, освещая допитые коньячные бутылки, пепельницу, доверху наполненную серебристым пеплом и окурками, ломти хлеба и оленьей колбасы билибинского изготовления... За окном завывал ветер, напоминая Максиму, что за окном не просто мороз, а арктический мороз!..Постанывала лестница, ведущая на второй этаж, вдали выли собаки и по небу блуждала желтоватая луна.

Семён подошёл к окну и запел. Тихо, протяжно, тоскливо. Кучаев вслушивался в непонятные слова, пытаясь проникнуть за языковой барьер.

 

- О чём плачешь, Семён?

- Это хорошая песня, Максим. Она и по-русски поётся. Её перевёл мой тульский друг Саша Лаврик.

 

С горных круч,

где льды сверкают,

На цветущие поляны

Мчатся волны Ярхаданы.

С горных круч, где льды

сверкают.

Я сравнил бы облик милой

не с холодной Ярхаданой

С тёплым солнцем над поляной

Я сравнил бы облик милый ....

 

Кучаев знал: одну из трех дочерей Курилов назвал Ярхаданой. Три дочери - два цветка и жаворонок: Окся, Ярхадана и Чэнди. Мал-мал а-меньше! Как он только управляется с ними - матери-то нет!

Кучаев подумал: "Уместно ли спросить о жене?" Знал он о семейной жизни Семена Курилова немногое: бывшая жена - русская. Завербовалась на Север. Встретились. Полюбили друг друга. Полюбили ли? Поженились. Нажили троих детей. Разлюбила. Любила ли? Уехала на материк -мало кто из русских женщин выносит. испытание Севером. Тут уж должна быть большая любовь. Двухсторонняя. Но любви у этой пришлой женщины не было. Ни к мужу, ни к детям.

Семену бы свою, юкагирку! Юкагиры - однолюбы. Но где ее сыщешь? Если весь юкагирский народ наперечет!?

Максим Кучаев прочитал в рукописи Семена Курилова:

 

"...Все одиннадцать юкагирских родов неимоверно переплелись сложными линиями родственных связей. А закон был строг и суроз: запрещалась не только повторная связь, запрещалось соединение родственных линий даже через пятое и шестое поколения. Найти жениху свободную линию было делом трудным и страшно запутанным. Юкагиры в разное время и в разных местах породнились с ламутами, чукчами, якутами и даже с русскими. Попробуй-ка - отыщи в этой неразберихе свободный конец!.."

 

В своем новом романе Семен Курилов напишет:

 

"...Случалось всякое. Рискнул брат Нявала... отправился на Гижигу, нашел жену, привез, обласкал. А потом задушился. Далекими, но встречными оказались их линии.

Опозоренной и несчастной, с ребенком от мужа-родственника покинула женщина стойбище..."

 

Нет, не стоит сейчас интересоваться этим нелегким вопросом! - решил Кучаев.

 

- Дорогой, Максим ... Будь моим другом, Максим!.. Если б я умел плакать, я бы сейчас заплакал. Но у меня давно нет слез, все выплакал в детстве . Если б ты заехал сейчас в мое прошлое и спросил: "Что ты желаешь, мальчик?"

Я бы ответил дребезжащим щенячьим голосом: "Хлебушка дай! Хлебушка!"... Ты меня как-то спросил, почему я редко залетаю в гнездо своих предков? Я отмахнулся тогда, Максим, а сейчас... сейчас скажу. Тебе одному скажу. Нет, нет, я не пьян и не схожу с ума, не смотри на меня так!..Нет,смотришь!.. Так вот, я убит тундрой, я боюсь тундры. Для меня каждый выезд - напоминание, для меня каждый выезд в тундру - мучение.

- Тебе тяжело. Семен, не надо, не воспоминаний. В другой раз... Никогда не надо письма наши старые читать - есть такой городской романс. В нем не только о письмах, Семён.

- Надо, Максим, надо, если я не буду вспоминать, если я начну беречь свои нервы, то какой я к чёрту писатель! А?.. Может быть, я так долго пишу свой роман , потому что у меня появилась теплая уборная и горячая вода?.. Поберечь себя... Ты в моем последнем рассказе уловил "тоскующий нерв", ты сказал мне тогда, что я смешливо дурачусь сквозь слезы... Верно подметил...

 

Рассказ был о щенке по кличке Кучу-кучу. О маленьком веселом щеночке. По утрам он лизал мальчишеское лицо своим теплым шершавым языком...

Мальчишка любил все маленькое: оленят, голых мышат. Но собаки растут намного быстрее людей - мальчонка еще оставался маленьким, а щенок превратился в огромного лохматого пса. И единственное, что еще притягивало мальчика к собаке, так это то, что несмотря на свой рост, оставался он по-прежнему доброй и ласковой псиной.

Однажды мальчонка подобрал в тундре птичку, выпавшую из гнезда. Розовато-белое тельце ее, не покрытое перьями, дрожало на ладони. Мальчонка протянул птичку Кучу-кучу.

- Лизни, псинка, ее своим теплым языком. Отогрей.

Не понял Кучу-кучу мальчика, потянулся мордой к маленькой ладошке, миг и... съел Кучу-кучу птичьего детеныша. Большой съел маленького!

Вильнула псина хвостом: "Ты этого хотел, малыш?"

Озлился мальчишка.

- Пошла вон, вонючая псина! Чтоб ты сдохла и песцы обглодали твои кости!- и пнул в бок, ничего не понимающего пса, вся вина которого состояла в том, что он еще плохо знал коварный человеческий язык.

А однажды отец сказал мальчонке, что Кучу-кучу собирается в дальнюю дорогу. Навсегда. Мальчишка уже знал, что такое - навсегда! Многие люди и животные тундры ушли из его короткой памяти навсегда. И нет от них оттуда ни весточки!

- Вот и хорошо! - обрадовался мальчишка.- Пусть уходит злой Кучу-кучу - пожиратель детенышей! - навсегда.

А мать сказала, дав мальчишке кусок мяса:

- Отнеси собаке, пусть порадуется перед длинной дорогой...

Мальчик не отдал собаке ее последнее мясо, показал только дразня , съел сам и на прощанье пнул ногою удивленного пса...

Потом он увидел шкуру Кучу-кучу. Гладкую, аккуратно расчесанную шкуру с блестящим, как снег под лучами уходящего на зимовку солнца, искрящимся мехом...

Мальчишка еще многого не понимал , но тут он вдруг понял главное: он совершил кощунство - обидел перед смертью своего доверчивого друга. И только сейчас до него дошел истинный смысл такого простого слова "навсегда". Навсегда - это... Это, когда и захотел бы, но уже не у кого просить прощения! Навсегда - это и значит навсегда.

Мальчишка станет взрослым, повидает много смертей на своем веку, но Кучу-кучу не уйдет из памяти.

 

"Много с той поры в тундре выпало и растаяло снегов. Жизнь не раз испытывала меня на человечность , то даря, то отнимая радость истинной дружбы. И я не раз утверждался в том , что в мире человеческих отношений нет большей ценности и утраты , чем доверие."

 

- Не надо, Семен,- повторил Кучаев,- ты устал, вот уж скоро утро, расслабся. Давай говорить о женщинах, Семен. О женщинах всегда приятно говорить. Говорят,татарочка одна на тебя заглядывается...

 

 

- Максим! Может такое случится, что первый мой роман окажется и последним.

- Думаешь, не напечатают?

- Думаю, напечатают. Я не в том смысле, в прямом.

- Однако, мы устали ,- попытался перевести разговор в шутку Кучаев , но осекся , увидев устремленный на себя взгляд: трезвый, режущий, колючий.

- Я не привык никого обманывать , Максим Леонидович, тем более, себя. Я держусь в жизни на одном самолюбии. Я хочу, чтобы после моего физического ухода навсегда , знали мою биографию. Понятно я говорю? Хорошо ли прочищены твои уши, чтобы услышать то, что я говорю?

Кучаев оторопел: до него еще не дошел глубинный смысл сказанного. Как воспринимать слова юкагирского писателя? Может быть, у северных народностей они имеют второй, потаенный, иносказательный смысл?.. А, может, это так мрачно шутит Семен Курилов . Ответил осторожно, подбирая слова. Так разговаривают с больными.

- Так напиши свою биографию, Семен, сам. Кто лучше тебя это сделает?.. Каждый день по листочку, по одному листочку и через год - биографический роман в триста шестьдесят пять страниц. А если год високосный, то на одну страничку больше. Ты усекаешь мою мысль?

Курилов улыбнулся.

- Доктор, доктор и есть. Но, во-первых, коллега, мне еще рано писать печатные автобиографии - редакторы не так поймут! Во-вторых, я же тебе сказал: "Люди, купцы, шаманы" только первый роман из трех. Мне надо торопиться, Максим, Мне отпущено жизни еще на два романа...

 

Успокоилась было за ночь метель за окном, а к утру вновь принялась за свою работу, стала раскачивать электрические фонари на столбах и воротах, пробовать крепость рекламных плакатов и крыш, вгонять дымы в печные трубы и пугать людей, подвывая то волком, то, впадающим в транс шаманом...

 

- Для запева, Максим, я рассказал тебе о своем детстве. Детство - очаровательная пора человечества! Так, по крайней мере, утверждает пишущая наша братия. Но если б мне предложили вновь стать ребенком, начать жизнь сначала, с белого листа, я бы не согласился. Я бы хотел начать отсчет времени с того момента, когда вывел первое слово в своем первом осмысленном рассказе. Но из песни слова не выкинешь, а из жизни - детство... Было и у меня детство...

 

++++

 

И перо не тянется к бумаге, и мысль спотыкается, как подвыпивший путник на скользком колымском льду. Устал. Зверски устал. От мыслей, от чувств, от поисков слов. Тысячи страничек, исписанных размашистым почерком, давят на маленький полированный стол.

Неужели это он — Семен Курилов — исписал этот ворох бумаг!? Неужели люди безмолвной тундры ожили под его пером?.. Что ожидает эту птицу-книгу, выпущенную с ладони юкагира в чистое небо?..

Шелестя страницами-судьбами, слова рукописи еще готовятся взлететь в поднебесье, а жар сомнений уже поджигает больное сердце. Еще нет ни внутренних, ни внешних рецензий, еще не теребят книгу литературоведы, пробуя крепость оперения, но сознание уже подыскивает слова, которыми он — Семен Курилов — будет защищаться от недоброжелательных критиков.

 

Почему — недоброжелательных!? Когда пишешь, надеешься на критика-союзника, критика-единомышленника. Но, непонимающие тоже будут. Непонимающих всегда хватает...

 

«В вашем романе слабо ощущается классовая борьба».

 

«Но зачем же подходить к северному роману с обыкновенными российскими мерками?»

 

«Законы литературы диктуют, уважаемый Великий Юкагир».

 

«Новый писатель — это почти всегда нарушение законов».

 

«Но развитие общества, мысли...»

 

«В тундре все происходит значительно медленнее. Чтобы выросла пшеница в степях Украины, нужен один весенне-летний сезон, чтобы восстановился ягель, съеденный оленями, необходимы два десятка лет. С первого же тепла ягель начинает пробиваться к поверхности — идет невидимый человеческому глазу процесс созревания жизни. Так и классовая борьба северных народностей набирает силу. Она, как ягель, проклевывается в природе, но рост ее замечаешь не сразу... Хотелось бы поторопить своих предков, ускорить бег времени, но я не имею права вторгаться в правду жизни, хотя и лестно воспеть северный народ, вырастить своего революционера ... Но не было этого! Понимаете, не было и никому не дано подчищать историю!»

 

«Так что вы хотите сказать своим романом?»

 

«Хочу рассказать честно о своем маленьком народе. Хочу, чтобы поняли главное: не было бы революции в России, не было бы и нас. Вымерли бы от голода, холода, нищеты, дикости... ( Крупные писатели и ошибаются по-крупному. – Мих. Лез.) В те далекие времена юкагиры, так же как и ламуты, чукчи и якуты жили при вечной полярной ночи, хотя солнце летом было и жарким, н светлым.

Да, придется согласиться , в моем романе — первом моем романе и вообще первом романе юкагнров — нет активных борцов за революционное обновление общества, нет классовых сражений, но есть... Как бы это точнее выразить?!. Есть историзм. Тот самый историзм, с которым столько понапутано-перепутано!.. Неужели мне не удалось передать неминуемость разрушения патриархального быта? Взрыва привычных устоев жизни? Неужели читатель не ощутит этого, прочитав роман?

Да, где-то в мире происходят большие изменения, а в тундре правит бал оцепенение, застой мысли и чувств, И день первый похож на день последний.»

 

«Ну уж тут-то мы с вами не согласны! Наговариваете на себя, дорогой писатель! День первый тундры вовсе не похож на день последний. Но нам кажется, что в очедном романе юкагира о юкагирах верх вновь берет шаманская линия. Понимаем, экзотика Севера, экзотика тундры»...

 

«Никакой экзотики! Раб России, даже религиозный, воспринимает мифы и легенды как сказки. Во всяком случае, верил он им или не верил, но в своих поступках был свободен от них. Поступал сообразно своему уму и здравому смыслу. А мои юкагиры, голодные, забитые, полные страха перед жестокой природой боялись всего: слишком яркого заката, недоброго ветра, хмурой воды... Даже разбитая чашка или пропавшая трубка становились событием, от которого трепетало все стойбище.

А шаман... Шаман мог дать ответ на любой вопрос: толковал сны, явления природы, поступки людей. Он знал о человеке все, с самого его рождения до смерти — он же был рядом!

Да, я видел шаманов, я их застал... Да, шаманы обманщики, лгуны, хитрецы, стяжатели, но... Но не все! Не все! Не все!.. Пора бы уж непредвзятыми глазами взглянуть на шаманов и шаманство!.. Среди шаманов были и такие, которые действительно могли лечить людей, внушать и подчинять взглядом. С точки зрения науки, в этом нет ничего сверхестественного — народная медицина и гипноз...»

 

«Но обманщиков было больше!?»

 

«Больше. Их во все времена бывает больше. Среди врачевателей с советскими дипломами их не меньше!.. И, если мне удалось показать, подсмотреть в истории тог момент, когда северный человек начинает не верить тем, кому привык подчиняться бесприкословно и слушаться не задумываясь, значит мне удалось сделать первый шаг к более глубоким преобразованиям в жизни малых народностей... Считаю, я поступил правильно, исследуя шаманскую линию!..»

 

За окном зарождается вьюга. Это ветер принес ее на своих обмороженных крыльях... В свисте ветровых крыл Великий Юкагир различает голоса далеких земляков: голос главы юкагирского рода Куриля, мудрой старухи Ламбукиэ, шаманки Тачаны, народившихся на белый свет только что Ханидо и молодого Халерха, старого Халерха и его больной жены Чирэмеэдэ, Тиненеут и Ниникая...

 

Ниникай был чукчей, а чукчи-мужчины с женщинами не считаются — таков вековой обычай, таков закон тундры, нарушать который не дозволено ни бедняку, ни богачу, И отпрыск вековых богачей Ниникай ничем не отличается от своих собратьев... И хотя он любит Тиненеут, но в жены взять ее боится... Не разрешают!.. Но а душе чукчи— борьба. Он задумывается, а этого уже не мало.

 

«Ну- ну-ну,— поторапливает Ниникая Великий Юкагир,—поспеши, мой далекий собрат, а не то тебя опередят! Любой гость — русский, юкагирский, якутский, чукотский — по закону дикого гостеприимства, проведет ночь с твоею Тиненеут!.. Ага. Ниникай, начинаешь соображать!»

 

Нарушая все мыслимые и немыслимые законы предков, Ниникай женится на Тиненеут — она же ждет ребенка!.. Нет, нет, это не его ребенок, свершился закон тундрового гостеприимства! Но что из того, - это же ребенок прекрасной Тиненеут?!

Тиненеут рожает ребенка, но нарушает при этом — в очередной раз! — все возможные законы тундры, рожает возле яранги, а должна была уйти подальше от людского глаза в глухую тундру.

И Ниникай был рядом с нею, хотя знал, мужчине это запрещено чукотскими законами. Но что — законы! Когда — вот она, любимая и несчастная женщина! — мать ребенка мучается и страдает.

Четыре дня сидел он возле жены и народившегося сына: жег костер-дымокур, отгоняющий комаров. А не то кусачие твари выпьют кровь из матери и ребенка.

 

«Совершивший подобное, должен отказаться от жены, от детей и немедленно взять себе в жены другую.

Будь стойким, Ниникай! Ты первый, бросивший вызов вековым законам. Знаю, тебе тяжело, знаю, тебя никогда не простят, но будь мужественным. Иначе долго еще стонать моей несчастливой тундре»,— умоляет молодого чукчу молодой юкагирский писатель.

 

И выстоит Ниникай — с женой и ребенком уйдут они из своего рода в Улуро. К юкагирам….

Семен любовно поглаживает сложенные стопкой листы, пальцем трогает клавишу пишущей машинки.

 

«О каком окончании романа думаю я? О какой птице-книге, взлетающей в поднебесье? Эти тысячи страниц, исписанные и почерканные, с точками черной туши - назовите это странностью, но мне лучше пишется, когда есть черная тушь! — еще

необходимо перевести в подстрочник и отстучать на машинке!»

 

Великий Юкагир подходит к окну, но намерзшее стекло не пропускает взгляд. Но так уж необходимо видеть, чтобы увидеть!?. Там, за окном, подслеповато щурятся желтоватым светом двухэтажные дома, скрипит трибуна для праздничных митингов и собака, подняв к выстуженной луне морду, воет, жалуясь на жестокую зиму и собачью судьбу. Там за окном — застывшая, скованная морозом, Колыма.

Колыма. Кулума. Кулума она и есть Кулума. И по-юкагирски — Кулума, по-якутски — Кулума, и по-чукотски — Кулума… А вот по-русски — Колыма. — стуженная река!

Вмерзли в Колыму огромные пароходы, не успевшие вовремя покинуть северную реку, садятся многотонные лайнеры на Колыму, бороздят Колыму мотонарты, а Великий Юкагир «видит», как четверо богачей по реке Кулуме пробираются на ярмарку. Надо заставить этих северных купцов залюбоваться Колымой...

Остановитесь! Хоть несколько минут побудьте в раздумье, а за это время я поведаю вам легенду о великой Колыме.

И Великий Юкагир вспомнит легенду, услышанную впервые от безумной Пайпэткэ в далеком году. В том году, когда над страной бушевала военная гроза.

 

«Колыма... Она некогда была молодой. Все мы бываем молоды, так почему же реке не быть молодой?! А родилась... Пусть — зародилась! Зародилась Колыма в далекой тайге, отсюда не видно, среди гор больших маленьким-малюсеньким ручейком-змейкой. Петляла эта змейка между валунов вековечных, пропадала в болотах замшелых, но выползала на свет божий — боялась змейка-ручеек пересохнуть и, оторвавшись от матери, стала искать море-бабушку.

Как всякое юное существо, Колыма много петель сотворила в жизни и сама не заметила, как повзрослела, и как стали появляться у нее дети-речушки, в свою очередь, сами превращающиеся в реки, А раз дети, надо дать им имена. Но не только имена, но и напутствие в жизни надо дать народившимся рекам.

Реке Баяыгчан мать Колыма сказала:

- Людям не хватает еды — и ты разведи для них много рыбы!

Другой дочери — Коркодан — велела быть узкой и высокобережной, чтобы люди под берегами прятались от холода в студеные дни.

Реки — не люди! Выполнила Коркодан материнский наказ.

Река Анюй родилась самой последней и, вроде бы, вышла она сразу, эта доченька, из-под родительской опеки, но и ей Колыма приказала:

- Пусть на твоих берегах густо растут тальники, чтобы люди у огня согревались! Пусть разведутся возле берегов твоих куропатки и зайцы, чтобы люди сытыми были!

Из всех своих детей Колыма только одного сына попросила о помощи лично для себя:

- Старая я стала, сыночек, тяжело мне теперь от зимнего сна пробуждаться, а мне, ведь, море искать надо! Ты, Омолон, пораньше меня буди!..

И стала могучей и неспокойной река Омолон. Раньше всех—во второй половине мая! — река вдруг просыпается от зимней спячки, рычит, ломая лед и теребит старушку-мать.

- Вставай, старая! Пора в путь-дорогу собираться, заждалось тебя море!

И просыпалась старая Колыма, и отправилась в далекий путь на поиски большой воды, имя которой — Море.

Долго ли бы еще искала Колыма Море, - неизвестно. Может быть, так бы и не нашла его - мало ли задумок селится в наших головах в детстве и юности, но не все они сбываются!.. Но Колыме повезло: Море узнало, что есть река, которая всю жизнь рвется к нему и... само шагнуло навстречу. Море разбросало землю — не стой на пути, Земля! — плеснулось вперед и — наконец-то! — соединились река с Морем...

Потому-то матушка-Колыма так неожиданно широко разливается при впадении в море!..»

 

Сквозь завывание ветра продолжает доноситься собачий вой. Жестокая зима! Жестокая собачья судьба! Так выла Пайпэткэ, отданная обманом в жены кривому, хромоногому и отвратительному старику. Пайпэткэ, сошедшая с ума от голода, побоев, от неразделенной любви и неутоленной жажды материнства. Преследования шаманов довели ее до безумия.

 

«Ничего не хочу я! Жить не хочу! Нет мне счастья! С ребенком, без ребенка, с красивым мужем, с уродом, с богатым, с бедным — нету мне счастья, проклята я! И чего собрались вы, чего рвете меня на куски? Уйду, уйду от людей я, в норе буду жить, в лесу. К медведю уйду! Нет в тундре счастья!»

 

Ночь. Спят за стеною дочери — Окся, Ярхадана, Чэнди!— и стрекот пишущей машинки не в силах их разбудить. Спите, мои воробышки, спите синички мои золотые, виноват я перед вами, что не мог сохранить вам мать... Не знаю, как вы воспримите ту женщину, которая тайком приходит ко мне по ночам? Которая клянется мне

в вечной любви!.. Да, у нее есть и свои дети, и я их буду любить как вас. И муж есть у этой женщины, но…. Не любит она его, меня любит... А может быть, и не любит?.. Не знаю, не знаю, мои ласточки, ничего не знаю...

 

Опять кто-то воет?! Точно , воет. Она, Пайпэткэ!.. Пусть голос безумной Пайпэткэ не прорвется сквозь ваш сон... «Отпустите меня, а то удавлюсь!.. Звери, все звери!»

 

Пайпэткэ... Великому Юкагиру дорог этот человек. И услужливая память переносит Семена в далекий сорок третий год... Стойбище в Олеринской тундре и девушка-красавица девятнадцати лет от роду... Нет, нет, он не помнит, как ее звали и вспомнить не может, но он назвал ее — Пайпэткэ.

Зимой, когда пастухи уезжали из стойбища в Андрюшкино попьянствовать, его заставляли охранять стадо. Его— ещё не Великого Юкагира, а мальчонку и эту придурковатую красавицу Пайпэткэ — героиню его будущего романа, выдержавшего много изданий.

Дурости в Пайпэткэ хватало. Главным своим занятием в жизни, она считала ловлю... вшей. Ловила и подсчитывала их количество. Скрупулезно. Грамотная была, два класса окончила. В счете заложена идея. Говорила:

- Доведу их количество до миллиона и все вши покинут немедленно стойбище. Люди сразу станут счастливыми и не будут обижать друг друга.

Мальчишки — голодные, грязные, обовшивленные! — подкидывали ей необходимый для счета материал, подкидывали ей это раскормленное, вздутое от человеческой крови, зверье. Верили и не верили в предвиденье, но за счетом следили. А вдруг?!.

За сумасшедшей Пайпэткэ нужен был глаз да глаз—оставлять ее без присмотра было нельзя. Когда девушке казалось, что слежки нет, Пайпэткэ пробиралась на кладбище, разрушала старые могилы, сжигала кресты. И в этом была жизненная философия! «Не надо этих знаков на земле! Они напоминают о смерти, а человек рожден для жизни. Только для жизни!»…

- Но люди же умирают! — пытались оленеводы пройти по извилинам ее воспаленного мозга.

Пусть умирают. Смерть—благо. Не было б смерти, люди давно бы истоптали землю. Пусть умирают, но знаков ставить не нужно.

Она не ладила ни с кем. Злобно ругалась со всеми, при этом щедро разбрызгивала слюну из искаженного ругательствами рта. В такие минуты красота ее блекла, искажались черты лица, напоминая о старости и о смерти.

Подвыпивший бригадир—трезвым его никто не помнил! — награждал Пайпэткэ затрещинами — «Паскуда! Кишкомотательница!».

Она пряталась за печь раскаленную и оттуда, недосягаемая для бригадира, вопила, строила отвратные рожи.

Бригадир боялся к ней приближаться — еще толкнет, дура, на раскаленную печь! — но вожжами доставал. Бил с оттяжкой. До кровавых рубцов!..

 

Великий Юкагир зябко ежится: эти вожжи и на его спине оставляли следы!..

 

Все умны задним числом, но тогда, оставаясь один на один с безумной Пайпэткэ, с этой безумной красавицей, Сенька Мюнхгаузен сам строил ей рожи и кривлялся не хуже ее. А она в ответ только смеялась...

Но, странное дело, из всех обитателей кочующего тордоха, она выделила именно его — Сеньку Курилова по прозвищу Мюнхгаузен.

- Не троньте его! — вопила она, когда избитый Сенька прятался за ее спиной.— Вы не знаете, а я знаю: он будет лучшим из всех юкагиров. Он будет Великим Юкагиром.

Она гладила шершавой ладонью мальчишечью макушку и вытаскивала сытых вшей из сальной шевелюры. Утешала:

- Терпи. В твоих глазах нет пустоты, в твоих глазах богатое выражение и жизнь твоя будет богата впечатлениями.

- У-у, паскудина! — бригадирские вожжи доставали сразу двоих.

Вскакивала, не пряталась—ведь она защищала не только себя, но и Великого Юкагира!

- Не дам! Не дам никому истоптать этот ясный цветок!..

 

Ей так и не удалось счет вшей довести до миллиона, выдали девушку замуж за вдовца и она навсегда исчезла из жизни Семена Курилова. Исчезла из жизни, чтобы родиться на страницах романа.

Жива ли она сейчас?.. Должно быть, жива. Молодая была совсем. Мальчишки и взрослые считали ее дурой, ненормальной. Без царя в голове. Но откуда тогда в ее бедной головушке помещались бесчисленные предания и легенды, которые, как посох великану, служат путеводной звездой, блужающему в романных строках молодому юкагирскому писателю?.. Арктическая Арина Радионовна!..

 

Романы Семена Курилова «Ханидо и Халерха», «Новые люди» и повесть «Встретимся в тундре» переведены на русский язык Романом Палеховым. Несчастная тундра. Тундра вчерашнего дня. Для всех — вчерашнего, но он — Семен Курилов Великий Юкагир — дышит ею сейчас. Картины вчерашней тундры сегодня перед глазами.

 

Великий Юкагир осторожно прикрывает дверь в соседнюю комнату, чтобы заглушить стук пишущей машинки — спите, дети мои, и пусть вам снятся радужные сны! — садится за маленький полированный столик и по-русски — переводчику нужен подстрочник! — пропечатывает первую фразу своего второго — из трех задуманных! — романа, написанного на языке юкагиров:

«Суровая тундра простирается между сибирскими реками Индигиркой и Колымой. Суровы все тундры, но эта озерная, самая северная...»

 

++++

 

Впервые публикую отрывки из писем Семена Курилова , адресованные автору этой повести. Почему — отрывки?.. А потому, что не настало еще то время, когда бы их можно было опубликовать полностью! Еще живы — в отличие от моего друга!— те , в кого направлены критические стрелы , выпущенные из лука Семена Курилова, еще живы и процветают те , кто портил кровь писателю.

Да и сам Семен был по-настоящему живым человеком и ошибался по-человечески — зачем же друзьям тиражировать его ошибки ? Пусть этим займутся его враги!

Письма Семена Курилова — это, своего рода, подстрочник того , что он хотел сказать. Великолепно владея устным русским языком , он терялся, переходя на русский письменный и , забываясь , писал на родном юкагирском языке или якутском.

Я предлагаю письма в сокращении еще и потому , что часть написанного рукою юкагирского писателя использовано мною в этом этом рассказе-романе .

И еще: письма , отдельные их положения, чтобы они стали понятны читателям, я буду комментировать.

 

НАДПИСЬ НА ПОВЕСТИ СЕМЕНА КУРИЛОВА «ВСТРЕТИМСЯ В ТУНДРЕ».

(Повесть печаталась в нескольких номерах журнала «ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА»)

 

«Дорогой Михаил Леонидович! Я рад нашему знакомству. Пусть Ваше пребывание в тундре, в моей тундре, принесет Вашему творчеству большую Колымскую страду — не меньшую, чем «Севастопольская страда».

С. Курилов. 2 окт. 1976 г. п. Черский.»

Почему я привёл именно этот автограф ?..

 

А к тому, что , самоучка Семен Курилов , не имеющий дипломов о высших образованиях , бывший полуграмотный пастух, которому первый редактор «Колымской правды» Сучков составлял «обязательную программу для чтения», уже в молодости знал то, что и в старости не каждому дано.

Впрочем, чему я удивляюсь? На то он и Великий Юкагир. И его книги, в отличие от многих, если и уйдут со временем, то только вместе с нашей грешной планетой.

И ещё один небольшой отывочек , но уже из письма:

 

От 5-го апреля 1977 г. ( Письмо написано в день моего рождения )

 

… Прошу, обо мне не следует писать слишком красиво. Тем более, что не состоялась моя семейная жизнь. Поэтому все впечатления , которые возникли у вас в те счастливые для меня дни , та радость пребывания моего на земле , сегодня потеряла смысл без нее!.. Не надо обо мне ничего придумывать. Пишите просто: живу с тремя дочками — Оксе, Ярхадана, Чэнди, которой исполнилось четыре года. Моей младшенькой.

Вас интересует , как я пишу?.. Пишу, когда ласточка вдохновения подлетит к моей душе. И , слава богу, что ласточка часто навещает меня. И , когда я начинаю сачковать, прилетает «рогатая» ласточка, чтобы боднуть меня. Мол, проснись!.. Но это случается редко, вдохновения я не ожидаю, я сам создаю это вдохновение. Но, повидимому, я не один такой из пишущих, Но есть и отличие от писателей-современников , я не люблю путешествия. Это, наверное , оттого, что я пастушил с двенадцати лет, исколесил всю тундру и... отъездил свое!.. И выплакал свое!.. Даже Г. Ш. однажды заметила, что я совершенно не умею плакать.

Она права , я нынче действительно не могу плакать , все слезы отданы детству и юности, холоду, голоду, тяжелому труду и одиночеству , несмотря на то, что меня окружало две тысячи оленей !..

Спасибо за книгу. Выйдет моя — пришлю. Привет вам от моих дочерей.

 

Постскриптум. Сегодня исполняется 25 лет со дня смерти моего отца.

 

Приписка на обратной стороне письма:

 

«По решению партийной комиссии , завтра рассматривается мое персональное дело. Повод? Мои отношения с Г. Ш. Как минимум, выговор обеспечен.

 

«22 апреля 1977 года.

 

…Что ж, поговорим о детстве. Оно не завидное и вспоминать о нем неинтересно, и я бы не хотел прожить его еще раз. В моем детстве не было ни кино , ни журналов , ни конфет , а было немного муки , рыбьего жира. Из муки делали лепешки и пекли их на рыбьем жире. Таковым было наше повседневное питание... А рубаху из материи я надел впервые , когда мне исполнилось шесть лет.

Обычно мы, дети тундры, надеваем матерчатые рубахи только летом. На выпуск! Поверх кожаных штанов! И носим ту рубашку не снимая до тех пор, пока рисунок на ней не исчезнет под слоем грязи.

Летом— хорошо! Летом мы , тундровые дети , переходили на стационарный образ жизни. Но родители оставались у озера Большое Улуро (Олеро) — рыбачили они там.

Лето — самая вольготная пора в нашей жизни , разве только вот комар донимал и не давал надолго выходить из тордоха.

А вообще, все мое детство кажется мне сплошным кочевьем! И когда меня спрашивают, с чего началась моя жизнь, я вспоминаю быстро несущийся по тукпиковому озеру караван, мелькающие деревья , будто старающиеся нас обогнать , бесформенный лунный шар над головою , и все это вместе взятое , пугало меня своей фантастичностью.

В шесть лет родители отдали меня на содержание и воспитание родственникам.

Что вам о них рассказать?.. Тетка моя была очень доброй, слыла мудрой женщиной и чистоплотной хозяйкой и в тундре пользовалась заслуженным авторитетом.

А как она играла в шашки!.. Будучи совершенно неграмотной, она так изучила эту игру, что без труда выигрывала у всех, кто садился с ней за доску! У всех учителей выигрывала, и у всех уполномоченных, которые попадали к, нам... Аксинья Николаевна Курилова умерла в 1963 году.

Но тундра держится не на одной доброте, у нее свои законы, диктуемые условиями. У тетки я жил до десяти лет , кочевал вместе с нею, она меня любила и жалела. А, глядя на нее, меня любили и жалели даже самые злые пастухи... А вот, когда в двенадцать лет я окончил начальную школу и до семнадцати лет пастушил в разных бригадах тетки рядом не было , и я узнал все мерзости жизни. И родственный деспотизм , и безразличие людей к твоей судьбе. Если всё хорошее, что было в моей тундровой жизни , сложить с плохим , то в сумме получится по нулям . Добро уничтожится уроками жестокости , уроками мучения, обидами...

Время, прожитое мною, было послевоенным и это наложило свой отпечаток. Хлебные и промтоварные карточки отменили , и хоть были деньги, но на них купить ничего было нельзя. В магазинах — не самые лучшие американские товары и продукты ; черная мука, напоминающая песок , сахар в кубиках и консервы в банках , мясо которых напоминало ондатровое.

Эти продукты, конечно, спасали нас в годы войны, но старые люди к ним привыкнуть не могли и много старых людей повымирало с голоду! Дед мой, по материнской линии, не осилил последнюю свою тропу в жизни , сел в ста метрах от тордоха и — замерз. Бабушка — больная и голодная — умирала на моих глазах. Помню ее последние слова, обращенные к матери:

«Зачем со мной делишься хлебом!?. Мне все равно умирать, накорми детей!» Бабушка часть своей скудной порции оставляла на утро и утром нас подкармливала этими остатками. А сама охала и приговаривала, что ей есть не хочется. Мы — дети—радовались: нам больше достанется!

Бывало, маме из колхозного склада выдадут две щуки на трудодни — она плотничала в колхозе! — и вся наша семья — семь человек! — ужинаем этими двумя рыбами и радуемся.

Родители, я это заметил, медленно поедали свои кусочки рыбы, а на утро — как и бабушка! — докармливали нас тем, что с вечера сами не съели!..

Лето 1943 года... Я увидел,— и запомнил навсегда! — как одна больная чахоточная старуха палит оленью шкуру, собирает в тарелку нагар и, давясь, харкая кровью, аккуратно ложкой поедает эту пищу.

 

О как я злился на эту старуху за скупость! Хоть бы ложечку дала попробовать!..

Я пришел домой, сжег шкуру и не только сам попробовал это — не знаю как назвать!? — но и накормил жженкой сестренку Дашу, которой только исполнился один годик... Как я ее не отравил!?.

 

Мать пришла с работы, рассердилась—«что ты наделал? лучшую шкуру испортил!»— а потом посмотрела на наши вымазанные, голодные физиономии, заплакала.

С первыми вьюгами и морозами, нас направили в школу. Мы очень боялись идти учиться, помня о голоде и холоде, но школа встретила нас приятной неожиданностью—каждый день давали но 200 граммов хлеба и по кубику сахара!.. Но этого явно не хватало, чтобы заполнить голодные желудки.

Это было в войну, а после войны, в первые годы стало еще голодней и холодней. Занятия в школе прервались — сидеть в нетопленных классах было невозможно и мы все ютились в одной спальне.

Учителя голодали вместе с нами, с нами и мерзли. Некоторые от голода и холода становились неразговорчивыми и лишь наш классный руководитель Василий Егорович Соловьев — сейчас он на пенсии —«отогревал» нас своими рассказами о тропиках, субтропиках, и «кормил» нас надеждами. Говорил: скоро каждый ученик начнет получать по триста граммов хлеба, по сто граммов масла и по пять кубиков сахара! А в обед на первое будет жирный бульон с мясом, на второе — котлеты, жареная рыба с лапшой, а на третье — компот по полной кружке!.. А еще будет полдник! И будут на полднике подавать оладьи, желающим — с маслом! Или— с сахаром!.. А ужин — мечта! Жирное мясо с овсянкой! Хлеб — двести граммов. Масло...

И мы забывали на минуточку голод! И кто-нибудь из мальчиков непременно шутил:

— О! При такой пище мы превратимся в буржуев!

И мы засыпали с надеждой, подгоняя приятное и близкое будущее. Засыпали удивительно легко...

Потом, самых худых и вымученных голодом детей, стали отдавать по семьям. Наиболее зажиточным семьям... Я попал к школьной прачке, нянчил ее детей и мне кое-что перепадало из пищи... Зажиточная семья тоже была полуголодной...

С горем пополам, а начальную школу мы все-таки окончили и всем желающим предложили продолжить учебу в поселке Черском — это за шестьсот километров от Андрюшкино. При том учеба должна была вестись на русском языке.

Это нам предлагали наши учителя, а правление колхоза агитировало нас оставаться в оленеводстве... Победило оленеводство, и я с легким сердцем подался в пастухи! Интернатская учеба мне и так надоела за четыре года, а в пастухах можно олениной наедаться вволю!.. И потом, мы, живущие в озерном краю, очень боялись реки Колымы, о которой рассказывалось много мрачных историй...

Пастушество досталось мне нелегко!.. Во-первых, скидок на детство не было, а во-вторых, нам уже было по двенадцать лет, а наши родители становились пастухами, каюрами, охотниками в десять лет!.. И взрослые считали, что мы — новое поколение — «испорчены школой». Мальчики слишком медленно бегают, а едят и спят много!.. И в бригаде,— а первый год я работал у своего дяди!—даже чтение книг было явлением нетерпимым. Рискованно было даже иметь книгу...

Возможно, вам не все понятно из моей жизни. Поэтому несколько подробностей, несколько, как сейчас пишут, штрихов к портрету:

По-русски до 1955 года умел только материться — научили русские плотники, строившие дома в нашем поселке; немое кино впервые увидел в 1942 году, а звуковое— в 1953; водку стал пить в тридцать пять лет и прекратил в сорок. Так и пишите: одна пятилетка пьянства в жизни юкагирского писателя. Женился в двадцать четыре года, на русской. Трое детей, В армии не служил. В ВЛКСМ не состоял, однако был делегатом 16-го съезда ВЛКСМ — представлял Якутию. Был делегатом третьего и четвертого съездов писателей РСФСР. В обоих случаях избирался членом правления. Член КПСС с 1970 года...

Сестра Даша, которую я чуть не отравил нагаром шерсти, в восемнадцать лет стала коммунисткой , несколько лет пастушила, а нынче работает в совхозе «Нижнеколымский» заведующей парткабинетом и заканчивает партийную школу. Ганя — о нем вы знаете подробно! — поэт и кандидат филологических наук — работает в секторе северной филологии в Якутском институте. Коля — художник. Вторая сестра Валя утонула в шестнадцать лет. Наш отец до нашей матери двух жен похоронил и женился в третий раз после сорока лет. Нашей маме было двадцать. Отец скончался в 1952 году от болезни, а мать жива — она с 1911 года рождения. Живет всю жизнь в Андрюшкино.

Интересная деталь: до шестнадцати лет я умел по-русски только материться , а моя дочь Окся в совершенстве владеет не только русским языком, но и английским. Мечтает стать преподавательницей английского языка... (И стала! Окся Семеновна Курилова — преподаватель английского языка в Черской школе — М. Л.)

Вот, Михаил Леонидович, кое-какие подробности из моей жизни. Калейдоскоп впечатлений, воспоминаний1!.. Если о чем не написал, то о том мы с вами договорили!..

Ваш заполярный товарищ Семен — юкагирский Самсон.»

 

И наступило молчание, но я знал: Семен Курилов — Великий Юкагир очень и очень болен. С Севером переписка у меня не прекращалась – остались там друзья и по сей день.... И вот долгожданное короткое письмо от Семена , которое оказалось последним.

 

«16 мая 1978 года.

Большое спасибо за книжку! Молодец!.. А у меня все полетело к черту! Сегодня мне сообщили, что с 1977 года мне назначена пенсия. Это после паралича правой ноги и правой руки... Забываю простые слова...

Лечили меня и в Черском, и в Якутске — остался таким же хромым, безруким и молчаливым. Слова произношу с трудом. Врачи говорят, до шести месяцев не выходить из дому...

Окся готовится в институт—Пединститут московский. На английское отделение. Если в этом году не пройдет по конкурсу, поедет на следующий год...

Эту запись я попробовал сделать правой рукой.

Пока хватит. Ваш С. Курилов.»

 

ИЗ НЕКРОЛОГА

 

«Многонациональная литература нашей республики понесла большую утрату. 6 апреля 1980 года в поселке Черский Нижнеколымского района, после продолжительной тяжелой болезни скончался известный юкагирский писатель, член правления Союза писателей РСФСР, лауреат Якутской республиканской премии им. П. А. Ойунского, член КПСС Семен Николаевич Курилов.

Родился С. Н. Курилов 9 сентября 1935 года в Олеринской тундре Нижнеколымского района в семье колхозника. Он с ранних лет начал свой трудовой путь: работа пастухом-оленеводом, кассиром-счетоводом, заведующим избой-читальней, секретарем кочевого Совета, монтером, мотористом, радистом, заведующим красным чумом , старшим методистом агиткультбригады , участковым инспектором рыбоохраны.

Обнаружив в себе талант писателя , он со страстью отдался творческой работе. Тонкое и глубокое знание истории и жизни родного народа , северного края помогло ему создать интересные и яркие произведения. В своих широко известных романах «Ханидо и Халерха» и «Новые люди» писатель поднял совершенно незатронутые пласты жизни людей Севера. Быт, труд, обычаи и традиции одной из коренных народностей севера Якутии — юкагиров поданы им на фоне новых социальных изменений, в столкновении человеческих страстей и характеров, в форме высокохудожественного эпического повествования.

В повести «Встретимся в тундре», в новеллах и рассказах Семен Курилов показал своих современников, создал их колоритные образы, полные самобытности и психологизма. Особенно ярко это видно в его последней книге рассказов «Чаундаур».

Семена Курилова по праву можно назвать самобытным крупным летописцем жизни своего народа. В его лице многонациональная советская литература утратила одного из ярких представителей развивающихся северных литератур. Книгам С. Н. Курилова суждена долгая счастливая жизнь, потому что они стали неотъемлемой частью духовной сокровищницы советского народа,

Талант и заслуги С. Н. Курилова в области литературы оценены по достоинству...»

 

И перечень немногочисленных наград: медаль, грамоты… Но зато — длинный перечень фамилий под некрологом. И среди этих фамилий те , кто подставлял подножки живому писателю , те , кто пытался его исключить из партии , те , кто звонили ему по ночам , пугая не только его самого , но и дочерей.

 

Спи спокойно, Великий Юкагир, теперь ты не доступен ни для кого!

 

Арктика – Крым - Израиль 1978-2005 гг.