Я встал на почерневший от контакта с человеческой плотью берег Мая, причесал

взъерошенную

траву,

проросшую на месте пепелища. День вместил в себя открывшиеся глазу рекреации миров, парады бледноватых сфер,

и тишина, тёршаяся о неотесанные малые тела, открыла шлюзы вечности. Стеклянная нить мандал сплела жилища

поэтов, вдохнула в них человеческие хроники, написанные со снисхождением и любовью. Память моих земных начал

неслась по кластерам осенней листвы в исход красно-желтых шахматных узоров зари, к ревущим осколкам

композитных тел, призванных быть моей путевой звездою.

Черный туман иллюминатора рассеял кодированные слои земного лета, выстроил параболу моего первородного

острова. Мой «Протон» ловил уголком отражателя ярко-оранжевые колонии облаков, алтари нерасчищенных

кладбищ, зеркальные вымыслы морей, двумерные проекции моих путей, бестолковых олеандровых бражников,

трепетавших в потоке времени.

Обреченный имперский город спал под пятой апокалиптичного сфинкса. Подмоченные лестничные ковры

выманивали пар водогрейных котлов, балкон затеняла вывеска «ИБРОД ЪРДИС ЙЫНЧОЛБЯ». Головка магнитофона в

моей разбитой капсуле была антенной, принимая лирическое послание с горящего брандера-самоубийцы. Архаизм

«любовь» повторялся в 34-й, 25-й, 43-й зарифмованных строфах логоса. Внетелесная, неоднородная общность

целого народа мурлыкала в рокоте космолетов, гаме потомков – литераторов, уходя в червоточины смертоносного

туннеля, смотрящего в свет своими ладонями. За живучими рядами зашифрованных рифм стояли добровольно

отданные жизни.

Мой сомнамбулизм возвращал меня через светодиодную гладь потолка в ряды мирной симуляции Земли, я

тренировал механическую руку портального 3-D принтера в гидролаборатории, укреплял броню личного бастиона.

Гарнизон моих звездных единиц стоял в крабовидной туманности Тельца. Авангардные проволочные скелеты

гуманоидов в дворцах-ларцах переваривались в потрепанных земной жизнью шредерах биоробота. Песчаные смерчи

кронверка сорвали его накладной нос, затасканный парик, фарфоровые протезы. Его булавочное сердце было

подано великому композитору через раскрытую красоту нюдса, через траурные штили нот, через мелизмы выбросов

сознания, вызвавшие непосредственную мужскую чувственность. Легкая сабля всадника свистела в безотчетной

пучине невыученных уроков, усвоенных упреков, в размытом слезой, намалёванном вальсе цветов и ярких красок

сущего космоса. Виртуоз держал распивочный стакан в радианте метеорных ливней. Утоляя жажду любви, он сгорал

в трех четвертях несказанного, прошелестевшего бархатом на грани безотказного, в одной восьмой иступлявшего на

острие познания, почти исполненного на краю сознания.

Платиновый фараон вышел на берег Августа, снял с меня витальную ношу стихий и характеров и вручил уцелевшие

кадры моей памяти: луну, качавшуюся в кудрях ивняка с подбитым глазом, ржавый люк капсулы, в котором лежала

натренированная машина.

Я сел на мертвую траву и попросил фараона дать каплю смешанной во мне любовной росы на каждый такт, на

каждый оборот моих шарниров. Как и любой агрегат, я мечтал о гудящем, свистящем вращении любови вокруг своей

оси, о мощном приводе единого потока Вселенной.