«Русский без православия – дрянь, а не человек…»

Ф.М. Достоевский

 

Из пяти сваренных яиц одно оказалось несвежим. Тошнотворный запах удушливой волной стал поперёк горла.

Аксинья брезгливо поморщилась:

- Ить, сослепу не доглядела, подклад из-под куры забрала ненароком.

Павлуша, глядя на мать, растянул полные, как у девушки, в улыбке губы. Хорошо ли, дурно ли – Павлуша завсегда

улыбается! А что с него взять-то? Поскрёбыш да увалень, каких свет не видывал! Дурак – не дурак, зато сила в

ручищах - не дюжая. В лютый мороз без рукавиц дрова в щепу колет, а может лошадь колхозную запрячь –

залюбуешься! Летом на покосе такой навильник подымет, что не каждому сельчанину под силу.

Да, в колхозе теперича всё общее – и коровы, и кони, и покосы луговые.

Хорошо помнит Павел, как однажды Советская власть пришла в его родное село Сосновка, и как всё полетело вверх

тормашками; как привычная, накатанная жизнь сошла с рельс, будто старая дрезина – без рулевого.

Соседа Силантия Коротова, да ещё пару мужиков, раскулачили и отправили в края дикие, таёжные, на съедение

комарам да медведям. Храм в посёлке, по приказу заезжего уполномоченного, заколотили досками, иконы, погрузив

на телегу, вывезли в неизвестном направлении, а батюшку отправили со скудным скарбом восвояси. Над входом в

храм, трепыхаясь на ветру, теперь красовался транспарант с уродливыми красными буквами: «Религия – опиум для

народа!»

 

Долго ждал и надеялся Павел, Михайлов сын, когда наступят прежние времена и всё вернётся на круги своя. Однако,

надеялся зря! Вместо вечерних песнопений и псалмов теперь пели про ленинизм и коммунизм, а на завалинках –

матерные частушки.

- Осподи! – крестилась Аксинья, - да шо же деется на белом свете! Совсем люди ополоумели.

Павел вздыхал, ложился на полати, отворачивался к стенке и прикрывал глаза, словно не хотел видеть то, что

творится вокруг. Перед его взором вставала картинка: на кусок только что освежёванного мяса слетаются

кровососущие насекомые. И каждый кровососущий никак не может насытить своё прожорливое брюхо кровью…

 

Старший брат Карп с сестрой вдруг засобирались в город, прихватив с собой нехитрые пожитки.

- Неча, - сказывали, - в деревне делать! Старикам бы тока пахать да граблями махать. А молодым-то што? В городе

завод имеется, курсы по портняжному ремеслу. Коммунизм надобно строить, а не на печи сиднями сидеть!

- И ухажёры в городе знатные, не чета нашим олухам! – поддакивала Анфиска.

И вправду, засиделась она в девках, недавно двадцать годов стукнуло. Как будто в городе женихи мёдом мазаны, и,

окромя Анфиски, других вариантов нет…

 

Благо дело, город от Сосновки недалече, всего-то двадцать вёрст по железной дороге. Пару раз ездил Павка с братом

Карпом на крыше товарняка, дюже замёрз, до колик по всему телу, до синюшности кожного покрова. Но такая

выгонка из дома случилась – нужда окаянная! На городском базаре, помнится, продали они с Карпом брикет масла в

пол кило, шмат сала, три жмени махорки, да творога свежего, крупинчатого, да десять головок лука – ядрёного, в

золотой кожуре. Славно тогда наторговали! В лавке опосля керосину купили, папирос, да пузырь «беленькой».

Анфисе – ленту атласную да нитки для рукоделия.

 

- Уеду я, Павка, портняжному ремеслу учиться, - Карп опрокинул шкалик, хрустнул малосольным огурцом, отёр губы.

– А ты на хозяйстве оставайся.

Когда-то Карп таскал его на закокурках, кормил кашей из чугунка, а, коли надобно, и «леща отвешивал».

Павка глядел на брата и диву давался – откуда в нём столько решимости? Город – не тётка, того и гляди, ограбят или

рожу разобьют. Хоть и братья они с Карпом, да разные и с виду, и по духу. Карп улыбается редко, скупо. Лицо оспой

изрыто, походка по-медвежьи тяжёлая. Сам-то, как огарок свечи - чёрный, жилистый. Весь в отца, что сгинул в

Первую мировую.

Павка, супротив брата, гладкий, хоть и переболел тоже оспой, но, почитай, без ущерба для внешности. Лицо

открытое, с ямочками на щеках, волос русый. Голова крупная, с ранними наметившимися залысинами. Характер

славный, беззлобный. Только один недостаток имеется – «падучая» иной раз так скрутит, что Аксинья полоумеет от

страха за сына.

- Не ехайте в город! – Аксинья плачет, увещевает, как может, Карпа с Анфисой. Да толку-то что? Шибко ли дети

родителей слушаются?

Тонким ручейком потекла молодёжь из Сосновки в город, за длинным рублём, образованием и удовольствиями.

Старики и молодёжь, что остались в деревне, по привычке, пахали, сеяли, косили, не жалея горба своего.

 

- Скажи-кось, Иван Пантелеймонович, - пытала Аксинья председателя колхоза, - пошто храм закрыли, батюшку

обидели? Разве это по-человечески, разве по-божески?

Председатель хищно щурится, будёновский чёрный ус кверху закручивает:

- Шо, тётка, боисся, шо твоего Бога без жилплощади оставили? Ха-ха! Молись хоть во чистом поле, коли Бог твой

вездесущ. Али нет?

- Верно! – поддакивает председателю молодая да наглая деваха из агитбригаты. – Пора заканчивать с пережитками

прошлого! Мы построим новый мир, как завещал великий товарищ Ленин!

Павка с горечью видит, как мать, сгорбив плечи и покачивая седой головой, едва волочит ноги в сторону дома. И

хотелось ему в этот момент остановить, вразумить безбожников, да разве обухом топор перешибёшь?..

 

- Давеча бабы у колодца сказывали, - Аксинья утирает глаза кончиком платка, - в городище-то иконы пожгли! Ага,

как есть – пожгли, ироды. Свезли с окрестных деревень и… Как рука-то поднялась? И Спасителя, и Богородицу нашу,

и Николая Чудотворца… А в Петровке, сказывали, даже позолоту с крестов сняли. Прости, Господи, не ведаем, што

творим!

Пашка, в порыве душевном, клал свою ручищу на сухонькую руку матери, стесняясь проявления чувств:

- Ну, буде тебе, буде…

За последний год, как подались в город Карп с Анфисой, Аксинья сильно сдала, словно потеряла опору под ногами.

От природы сухощавая и лёгкая, она стала походить на былинку. Дунь ветер – сломается. И если бы не поскрёбыш

Пашка, да вера в Господа, не известно, откуда бы ей черпать силы телесные и душевные...

 

Павлу снится странный сон: будто идёт он вдоль околицы Сосновки, а вокруг – черным черно, ни проблеска огня, ни

живой души вокруг. Решил Павел постучать в окно соседней избы. Тихо так постучал, осторожно… А в окне вдруг

рожа чёрта нарисовалась! Бросился Павел к другой избе, снова постучал в окно, и снова глянула на него морда

бесовская, шерстью поросшая, страшная, а в глазах – огнь красный горит! И такое зловоние вокруг, словно кто яйцо

несвежее разбил, или мясо мертвяка разделал, или серу разлил. Вскрикнул Павел от ужаса и проснулся.

- Ты, Павлуша, портки-то надень, да выдь на крыльцо, - Аксинья ласково погладила сына по взлохмаченным волосам.

– Приснилось чаво плохое?

- Што случилось, мама? – сбрасывая остатки сна, спросил Павел.

- До тебя председатель пожаловал, а с ним ишшо мужик незнакомый в галифе, с наганом на боку. Не к добру это,

сынок, чую, не к добру!

 

Павел враз проснулся, больно ударившись о притолоку, толкнул входную дверь.

- Шо, паря, не ждал? – Иван Пантелеймонович, сидя на дубовой колоде для колки дров, закручивал цигарку. – По

делу мы к тебе.

Рядом, прислонясь к ограде палисадника, стоял незнакомый мужик в чёрном френче, шароварах-галифе, с портупеей

на боку. На голове – фуражка с околышком. Лицо красивое, холёное, в глазах – темень непроглядная.

- Вот, товарищ из области прибыл, по делу.

Павел чуть заметно кивнул головой:

- Заходьте в хату.

- В другой раз, - председатель встал, подошёл вплотную. – Завтра ждём тебя Павел, Михайлов сын, подле храма. И

шоб в семь утра – как штык!

- По какому делу?

- Купола сносить будем, распоряжение такое из области пришло.

Павел оглянулся на товарища – тот многозначительно дотронулся до кобуры.

- А ежели не приду?

- Приговор себе подпишешь, - председатель сплюнул под ноги. – Всех мужиков, кто посправнее в деревне остался,

собираем. Потому как, в храме, по распоряжению Советской власти, будет теперича зернохранилище. Усёк?

Павел промолчал.

- То-то же! Ты у нас хлопец дюжий, справный. Вот таким, как ты, и доверяет Советская власть это важное дело. Айда,

покуда, примеримся, шо да как…

На негнущихся ногах Павел побрёл за председателем и мужиком, так и не вставившем ни единого слова в разговор…

 

Храм, воздвигнутый в честь Николая Чудотворца, стоял на самом видном месте, на пригорке, в обрамлении кустов

сирени и черёмухи. Позолоченные маковки блестели в лучах летнего солнца. В синем поднебесье носились

острокрылые стрижи. Пахло свежей молодой травой и первыми летними цветами – ромашками, колокольчиками...

Павел остановился, как зачарованный. В этом храме его крестили, здесь он много раз причащался и исповедовался. И

вот теперь он, Павел, Михайлов сын, должен приложить свою руку к уничтожению святыни, снести напрочь

колокольню, покрыть в несколько слоёв известью намоленные изображения Святых, Ангелов и Архангелов. Павел

представил, как под натиском нескольких мужских рук, покатятся, словно головы с плеч, золочёные купола…

Подле храма уже толпились несколько сотоварищей – Пётр Усов, Фаддей Игнатьев, Григорий Темников… Вместе

прикинули, какой высоты понадобится лестница, сколько метров верёвки, как и с какой стороны ловчее

приспособиться…

Павел задрал голову – над ним проплывало маленькое пушистое облачко.

Вдруг на правую руку, словно из неоткуда, упала небольшая щепочка. Будто кто-то, невидимый глазу, отщипнул от

дверцы в Поднебесье малую толику и сбросил вниз.

Павел повертел в руках находку – щепка, как щепка, ничего необычного…

Они ещё немного потолклись с мужиками у храма, договорились, кто какой инструмент принесёт на завтра…

По дороге домой Павел раздумывал:

- Когда же выздоровеет душа человечья? Когда, наконец, прозреет?

Вспомнился давешний страшный сон, и Павел снова почувствовал (или ему показалось?) как в воздухе разлился

тошнотворный запах тухлых яиц…

 

- Пошто тебя председатель звал? – обеспокоенно спросила Аксинья.

- Купола с храма сносить будем. Сказывают, хранилище для зерна будет, а, можа, клуб сельский. Ишшо не решили до

конца.

Аксинья беззвучно заплакала:

- Вечерять будешь?

- Сыт я.

Павел повалился на полати, как подкошенный…

 

Проснулся он посреди ночи от жуткой боли – правая рука горела адским огнём. Павел засветил лампу, поднёс руку к

огню. Её разнесло так, что казалось: красная воспалённая кожа вот-вот треснет!

- Ой ты, Господи! – подхватилась Аксинья. – Шо же это за наказание такое?

Павел пожал плечами, поспешил к рукомойнику, окропил руку прохладной водой. И тут вдруг вспомнил, что именно

на это место упала щепка! Неясная догадка осветила лицо Павла: неужто это во благо? Неужто в этом – его спасение?

Дивны дела Твои, Господи!

Павел счастливо заулыбался, прошёл в переднюю, к образам, сложил пальцы в троеперстие:

- Благодарю, Отче наш! Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа…

Всю ночь Павел с Аксиньей не сомкнули глаз. Павел не разрешил матери ни притрагиваться к руке, ни лечить его.

- Может, рожа? – гадала Аксинья. – А может, ушиб где, да не сказываешь?

Но Павел молчал, только лишь загадочно улыбался…

 

Как и было сговорено заранее, он пришёл утром к храму в назначенный час.

- Вот те на! Рожа али гангрена? – гадали товарищи. – Ишь ты, как руку-то разнесло! Ты до бабки Матрёны сходи,

авось поможет. А мы тут сами как-нибудь справимся.

- Непременно до Матрёны дойду. Болит шибко, всю ночь глаз не сомкнул.

 

Павел спустился к ручью. Вода в роднике – холодная, прозрачная. Вку-уусная!

Он зачерпнул пригоршню, поднёс к губам… Как славно всё разрешилось! Как же хорошо! Не пришлось Павлу марать

рук своих, а главное – душу свою. Не может русский человек жить без веры, иначе легко может ввергнуть себя в

глубокую бездну. Ибо для русского существует две крайности – возвыситься или пуститься во все тяжкие.

Третьего не дано.