Александр Посохов

 

Do widzenia!

Или ксёндз и безбожник

 

Сели в купе на Ленинградском вокзале двое. Поехали. Один и спрашивает другого:

– Извините, а что это за белый квадратик у вас на воротничке?

– Я ксёндз, польский священник, – ответил тот, который выглядел явно моложе.

– А я российский безбожник. Может, выпьем за знакомство?

– Я не беру в дорогу спиртное.

– Зато я беру, на всякий случай. Такой, как сейчас, например. Ну, по чуть-чуть, на

ночку. И больше не будем.

Выпили. Безбожник одним глотком, а ксёндз пригубил только.

Закусили слегка, убрались на столике и прилегли каждый на своём месте.

– Скажите-ка мне, религиозный товарищ, – снова бесцеремонно спросил безбожник.

– А некрещёному исповедоваться можно?

– Если душа просит покаяния, то можно, – ответил ксёндз. – Без совершения

определённых формальностей, конечно.

– А я вот могу исповедоваться перед вами?

– Исповедуются не перед священником, а перед богом.

– Да чёрт с ним, с богом!

– Странно как-то у вас, и чёрт и бог в одной фразе, – заметил ксёндз.

– Не вижу ничего странного, – в свою очередь заметил безбожник. – Они и по

дороге одной ходят, и обнимаются иногда. Так я могу исповедоваться перед вами?

– Признаться, вы ставите меня в затруднительное положение.

– Нормальное у вас положение, горизонтальное.

– А позвольте спросить, почему вы некрещённый и почему именно передо мной?

– А позвольте спросить, вы действительно настоящий польский священник?

– Можете не сомневаться.

– А чего ж вы тогда на вопрос вопросом отвечаете, как некоторые?

– Как кто?

– Ладно, не обижайтесь на старика. Отвечаю. Потому, что недокрестили.

– Как это, впервые слышу?

– Да бабушка увидела, что в дом напротив поп приехал. Подкараулила его, за рясу

и к нам в квартиру. А тот уже был навеселе. Даже воду для обряда в корыто налили, а

сами на кухню ушли. Сидят, пьют там, пока вода потеплее станет. И тут мать с работы

прибежала, ей кто-то из соседей позвонил. Схватила полено и обоим по хребтам

надавала. Утопить ведь меня могли по пьянке.

– И только поэтому вы считаете себя безбожником?

– Нет, конечно. Я ещё в советское время научный коммунизм преподавал.

– А в несоветское?

– Разные дисциплины. Но я не ответил на второй ваш вопрос. Перед вами потому,

что вы поляк, а я полуполяк, как минимум. А, возможно, и больше. Во всяком случае,

я себя всегда считал и считаю поляком. Ну, или почти поляком.

– А почему возможно?

– А у меня с предками вообще всё так. Бабушка, которая попа затащила, вовсе и не

бабушка мне, а тётка отца, эвакуированная в начале войны из Харькова на Урал. А

настоящая бабушка в девятнадцатом родила моего отца и вместе со своим отцом

уехала в Польшу. Он тоже священником был.

– Точно или возможно?

– Точно только то, что возможно. После революции служителей церкви притеснять

ведь стали. А тут ещё дочка в подоле принесла. И он будто условие ей поставил,

поедешь со мной, но без ребёнка. Вот она и оставила сына сестре того, от кого

родила. Обещала вернуться за ним, но не вернулась. Мать рассказывала, будто она в

Польше известной артисткой стала.

– А как её звали?

– Не знаю. Осталась у нас с сестрой только фотография, типа открытки, на которой

очень элегантная женщина с зонтиком от солнца сидит на парапете в Ялте. Но откуда

взялась эта фотография, неизвестно. Помню только, что мать показывала нам её и

говорила, вот ваша родная бабушка полька.

– Погодите, – перебил попутчика ксёндз. – А вы не в Великий Новгород едете?

– Туда, – ответил безбожник. – Завтра у сестры день рождения. Она с сорок пятого.

– Тогда всё сходится. Дело в том, что я уже слышал похожую историю про

фотографию с бабушкой полькой без имени и фамилии. Лет десять назад подходила

ко мне там женщина с просьбой помочь отыскать родственников в Польше.

– Ну, правильно, это моя сестра была. Она мне рассказывала, что специально

встречалась с ксёндзом. И он обещал ей помочь. Даже попросил принести эту самую

фотографию. Так, значит, это вы были?

– Да, но она не пришла больше.

– Она долго сомневалась, а когда решилась, то ей сообщили, что вы уехали на

какое-то время. Потом уже она к этой идее не возвращалась.

– Получается, что вы вообще ничего про настоящую бабушку не знаете. А у

дедушки почему не спросили?

– А у нас с ним никаких связей не было. Я про него тоже ничего не знаю. Возможно,

и он поляком был.

– А вот эта ненастоящая бабушка ничего о себе не рассказывала?

– Рассказывала только, что с Лениным в Смольном встречалась. Выпьет, закурит и

причитает, хороший человек был, маленький только. И больше ничего. Боялась,

наверное, лишнего сболтнуть.

– А что она там делала?

– Какие-то патроны в подвале. С её слов, конечно.

– Жалко, что вы про польскую бабушку ничего у неё не выведали.

– Если честно, не интересовался я тогда ничем, что было связано с отцом. Исчез он,

и всё. Он на свою мать злился, а я на него.

– Как это исчез, куда?

– В небытие.

– Но он же был?

– Был, конечно. До шестьдесят первого года. Родная мать за ним не вернулась, отцу

он не нужен был, у тётки своя жизнь. И лет в семь он сбежал от неё, беспризорником

стал. Кстати, она каким-то образом на свою фамилию его записала, по мужу. Который

тоже неизвестно кто и куда исчез. До войны ещё. И у меня сейчас эта фамилия. А чья

она, бог его знает. Хотя в раннем детстве у меня другая фамилия была.

– А почему другая?

– Так вы слушайте дальше. Про это вам моя сестра не рассказывала. Её просто

поиск родных интересовал. А мне бы разок в самой Польше побывать без проблем.

– Ну почему же разок. Есть карта поляка, репатриация, другие условия и

программы. В конце концов, есть особые указы нашего президента.

– Это всё нереально. Никаких доказательств у меня нет. Вот как доказать, что мой

дедушка по матери тоже поляк?

– И он поляк?

– Да сто процентов. Иначе, с чего бы это я знал, что он шляхтич. Даже собственные

дети его так называли. Вот вчера, буквально, позвонила мне очень старенькая

родственница с Урала, раньше они вместе с мамой в Сибири жили. Повспоминали кое-

что. Так она прямо деда поляком назвала, а не просто шляхтичем. Сказала, что он

какой-то одинокий был, как былинка, и недомовитый. Никак скотину заводить не

хотел.

– А как он в Сибири-то оказался?

– Из Украины переселили в начале прошлого века. Он с девятьсот второго, а

бабушка с девятьсот четвёртого. Бабушка была с украинской фамилией, а дед с

польской. И относились к нему плохо. То ли потому, что он комитет бедноты

возглавлял, кажется. То ли просто потому, что он поляк. И он при первой же

возможности взял и изменил окончание своей фамилии. А я вычитал где-то, что почти

все её представители относятся к польской шляхте.

– И какая эта фамилия?

– Не буду называть. Тоже боюсь лишнего сболтнуть. У меня язык развязался, а

родственники тут при чём.

– Так, значит, и по нему у вас никаких документов нет?

– Документов нет, а факты есть. Вот такой, например, Это тоже мне мать

рассказывала, честное слово. Все вернулись весной сорок пятого с фронта, а деда

моего нет. Октябрь уже, а его нет. И вот идут моя мама с бабушкой по рынку, и к

бабушке старая цыганка пристаёт, давай погадаю. Ты, говорит, мужа ждёшь, а он в

Польше с бабой живёт. Но скоро приедет. Бабушка засмеялась и пошла дальше. А

цыганка вслед на весь рынок кричит, падлой буду, через неделю вернётся. И ровно

через неделю он вернулся. Да ещё сам доложил, что в Польше был. Вот как это

понимать?

– Зов крови, наверное, или влюбился. Наши женщины славятся красотой.

– Ну, это всему миру известно. Помню, в семьдесят первом на кинофестивале в

Москве стою рядом с Барбарой Брыльской и глаз отвести не могу. Она в таком

комбинезоне была стального цвета, как инопланетянка. Там ещё Даниэль

Ольбрыхский был. А я смотрю на них и думаю, так вот вы какие, сородичи мои

заграничные. Ну да ладно, это всё лирика. А вот совсем не лирика то, что он мать мою

с маленькой дочкой из дома выгнал. Не понравилось ему, что она без мужа родила. То

есть он повёл себя почти так же, как прадед мой польский когда-то в Харькове. И

мама уехала на Урал к тётке отца. А вот вы лучше скажите, на каком таком языке дед

этот с поляками разговаривал?

– На польском, разумеется.

– А откуда он его знал?

– Я думаю, с детства.

– А что, всё возможно. Я вот, например, сплю и просыпаюсь иногда от того, что по-

польски разговариваю. Ей-богу, не вру. Значения слов не понимаю, а произношу.

Причём, что удивительно, не на французском языке разговариваю, который я в

аспирантуре изучал, а именно на польском. Или смотрю вот кино польское и будто в

привычной для себя обстановке нахожусь. Да тот же ваш фильм про знахаря с Анной

Дымной и Ежи Бинчинцким. Смотрю и будто я там, в магазинчике нитки выбираю или

на мельнице сижу.

– Надо же, вы и фамилии их запомнили.

– Не удивляйтесь, я когда-то в кино работал и память у меня на актёров хорошая.

Или вот, я в командировке. Захожу к польским рабочим, которые газопровод у нас

строили. Вокруг грязь непролазная, холодрыга. А у них чистенько и тепло. Все

трезвые, улыбаются, паном инженером меня называют. Бог весть почему, но мне всё

время кажется, что, если бы я проехал сейчас всю Европу, то больше всего мне

понравилось бы в Польше. Вот что это, тоже зов крови?

– Возможно.

– Вот видите, и вы уже сами произносите это слово.

– Так с кем поведёшься. А в какой аспирантуре вы учились?

– Я много чему и где учился. А работать с пятнадцати лет начал, стройка, завод и

так далее. Потом юридический заочно окончил и сразу в аспирантуру поступил. На

кафедру истории КПСС, на другие я уже опоздал. Не надо было мне во ВГИК

поступать, время только потерял.

– А что такое ВГИК?

– А что такое КПСС вас не интересует?

– Нисколько.

– Это государственный институт кинематографии, он у нас один. Меня там оставляли

практически без экзаменов. Потому, что я уже имел высшее образование и, главное,

членом партии был. Хоть и с выговором. Так прямо и сказали, отучитесь года три, и

мы вас в какую-нибудь национальную киностудию на руководящую должность

пошлём. Мне это не понравилось. Но больше не понравилось другое. Обстановка там

не моя была. Там студенты были, как дети малые, хоть и ровесники мои в общем, а я

мужик с восьмилетним рабочим стажем, дядька с улицы. Короче, забрал я документы

и отправился сдавать экзамены в аспирантуру.

– Окончили?

– Нет, тоже сам ушёл. Я, конечно, безбожник, но не до такой же степени.

Заведующий кафедрой дал мне тему для кандидатской диссертации о борьбе

большевиков с религией в довоенные годы. Этот раздел нужен был ему для

докторской. Не знал он, что я безбожник сам по себе, в собственном соку, и против

насилия над религией. И уж тем более против псевдонауки о ней.

– А дальше?

– А дальше я стал преподавать научный коммунизм в одном из самых больших

институтов в стране. И работать над другой диссертацией. Но когда наверху решили

вдруг, что у нас слишком много учёных по общественным дисциплинам и мою защиту

отложили на пять лет, я ушёл. Не зная куда. Лишь бы квартиру где-нибудь получить.

Надоело в общежитии жить.

– А почему, не зная куда?

– Потому, что во властные органы, где можно было и карьеру сделать и жильё

получить, путь для меня был закрыт. Я пытался, но бесполезно. Даже в детстве, когда

мама со своим двоюродным братом, военным, хотели меня в суворовское училище

пристроить, всё равно не взяли из-за плохой родословной. А ещё говорят, сын за отца

не отвечает. У нас ещё как отвечает. Это во мне не обида говорит, а ненависть к

лицемерию.

– Опять ничего не понимаю. У отца своя жизнь, у вас своя. При чём тут

родословная?

– Э-э, наивный вы человек. Вот смотрите, лет семь назад звонит мне моя

двоюродная сестра из Подмосковья, племянница моей матери, и рассказывает, что её

дочь из-за моего отца в столичную полицию на гражданскую должность не взяли. А

она так мечтала в Москву перебраться.

– Но, если я правильно понимаю, она же никакого отношения к вашему отцу не

имеет. Даже малейшей кровной связи нет.

– Вот именно. Она вернулась домой со слезами и выговаривает матери, что у неё

такой противный брат есть. Она думала, что это я. И сестре пришлось объяснять, что

это не я, а мой отец виноват.

– Поразительно.

– Не то слово. Какого дьявола они держат где-то там свои вшивые архивы и

вытаскивают их на свет божий через пятьдесят лет для того, чтобы навредить

совершенно посторонней девушке. А вы говорите, у каждого из нас своя жизнь. Да

меня даже невыездным из-за отца сделали. Но мне кажется, мы отвлеклись, – прервал

вдруг беседу безбожник. – Если вам неинтересно, я замолчу.

– Мне не только интересно, но и полезно, – возразил ксёндз. – Кроме того,

священник обязан выслушивать. Если можно, давайте вернёмся к вашему деду,

которого шляхтичем называли.

– В семьдесят девятом он приезжал к нам. С первым внуком, то есть со мной, с

другими родственниками повидался и уехал. А через несколько дней умер. Мы вместе

не жили, поэтому мне и в голову не приходило расспрашивать его о чём-то. Хотя, как

я уже говорил, до школы фамилия у меня была этого деда, без польского окончания

уже.

– А сейчас она, значит, ненастоящей бабушки?

– В том-то и дело. Я вот рассказы пишу и ещё кое-что. В интернете всё есть. Даже

книжку издал. И всё под фамилией неизвестного мне человека. А имя у меня в честь

дяди родного, который погиб в конце сорок первого под Москвой. Бабушка тогда,

получив похоронку, чуть с ума не сошла.

– А почему вначале фамилия была матери, а потом отца?

– Потому, что поженились они не сразу, а где-то в пятьдесят втором или третьем

году. Раньше, якобы, отец не мог семью заводить. А почему вдруг потом стало можно,

не знаю. Так вот и появился у меня законный отец с новой для меня фамилией. И с

наколкой на безымянном пальце в виде перстня с трефовым крестом.

– А вы вообще вместе с отцом жили?

– Всего полгода где-то. И на моё воспитание повлиять он никак не мог. Помню

только, смотрел, прищурившись, куда-то вдаль и наказывал, чтобы я никого не жалел

и никогда ни у кого ничего не просил. Вторую часть этого наказа я стараюсь

соблюдать. И ещё говорил почему-то, что мир из-за радио погибнет. Жалко только,

что в карты не научил меня играть, у него всегда очко было. А на гитаре я уже сам

научился играть. А увидел однажды, как я в футбол играю, сказал, что у меня левая

хорошая. А у Левандовского, кстати, обе хорошие.

– А на войне ваш отец был?

– Ну, что вы, таких не брали. В восемнадцать лет он уже на Колыме отдыхал. Тайгу

не валил, но с медведями встречался, сам рассказывал.

– А где он вашу маму встретил?

– Там же, в лагерях сталинских, как у нас говорят. Не знаю, за что он туда попал. А

мама за чулки рваные, которые на помойку выбросить хотели. Когда война началась,

она в детский дом уборщицей устроилась, бабушке помогать надо было. Там и взяла

их для младших сестрёнок. Сама ещё девчонкой была, не сообразила. Кто-то донёс, её

арестовали и сразу в общий лагерь под конвоем отвезли. Зоны там разные были,

мужская и женская. Жили отдельно, а работали вместе. Приставать к ней с первого

дня стали. Короче, пропала бы она, если бы отец мой не увидел её случайно. Она ему

очень понравилась. Вот он и распорядился, чтобы её не трогали. Даже сами

охранники следили, чтобы никто к ней не прикасался. И в работе ей помогали,

поднести там что-нибудь тяжёлое. Конфеты ей передавали и даже сгущёнку откуда-то

брали. Один раз ему отказали в свидании с ней, так в отместку по его приказу ни один

барак на работу не вышел. А в конце сорок четвёртого случилась вдруг проверка по

маминому делу, тоже не без вмешательства отца, возможно. И через полгода её,

беременную уже, освободили. Потом он уже не выпускал её из виду. Друзей у него по

всему союзу хватало, статус такой. Он ведь и мать свою польскую нашёл. До того ещё,

наверное, когда за ним постоянный надзор установили.

– И как это, интересно?

– А она приезжала в Москву с гастролями. Он выследил её и хотел отомстить за

свою загубленную жизнь. Не мне, конечно, а маме рассказывал, как шёл за ней от

театра по улице, дышал ей в спину и финку в руке сжимал. А ударить не смог. Потому,

что шла она не одна, а с мальчиком лет десяти. Так она и не узнала, что её чуть

старший сын не зарезал. И фотографию ялтинскую наверняка он раздобыл. А мальчик

этот, выходит, польский дядя мой.

– А вот вы ещё сказали, что вас невыездным сделали. А почему?

– А потому, что я один двадцатимиллионную партию обманул.

– Ничего себе. И как это вам удалось?

– Да проще пареной репы. Первый раз в жизни путёвку за границу предложили,

горящую, по линии молодёжного туризма. Так вот, сижу и срочно анкету заполняю. В

графе отец пишу, умер. А я член КПСС, приняли на заводе ещё, как передового

рабочего. Вся группа уехала, а меня на бюро в горком партии вызвали. Сидят, значит,

за столом президиума человек десять партийных бюрократов, и я стою в отдалении,

как прокажённый. Ничего не дали сказать, а только сообщили, что по указанию КГБ

выезд за границу мне запрещён, а за обман партии мне объявляется строгий выговор

с последующим увольнением.

– А в чём обман-то?

– А в том, что при вступлении в партию и устройстве на работу в партийные органы

я не указал письменно, кем был мой отец и что с ним стало. А почему и как я обязан

был это делать, до сих пор не понимаю. Когда он исчез, мне всего тринадцать лет

было. Официально никто и никогда никаких сведений о нём мне не предоставлял. Я

думал, кому положено, тот и без меня всё о нём знает. А просто рассказы матери к

делу не пришьёшь. Не мог же я на них ссылаться, оформляя важные документы.

Согласны?

– Согласен.

– Короче, расправились со мной, как с врагом народа, ни сочувствия, ни участия. А

мне всего-то чуть больше двадцати тогда было, пацан ещё по нынешним временам.

Одна сотрудница горкома даже прямо посоветовала мне при увольнении никогда

больше с таким отцом не соваться в партийные или государственные органы. После

этого я и устроился в киносеть. Перспективы никакой, зато на кинофестиваль в

Москву съездил, кинопанорамы перед сеансами вёл, статейки про фильмы писал.

– А как вы без отца жили?

– Плохо. Квартирка у нас была в деревянном доме, на первом этаже, с соседями.

Горячей воды не было. Туалет зимой промерзал. Еду готовили на печке. Дрова

рубили. Маленькими были, в корыте мылись. Не хочется вспоминать об этом. Мать

жалко. Не было у неё никакого женского счастья. Умерла тридцать лет назад. Хотя

сейчас, возможно, при таком отце наша семья жила бы совсем по-другому.

– А где вы ещё работали?

– О-о, это на дорогу из Москвы до Владивостока, а не до Великого Новгорода.

– Тогда объясните всё-таки, почему вы безбожник? – с вежливой настойчивостью

спросил ксёндз.

– Вопрос сложный, – вздохнул безбожник. – Но я постараюсь коротко, а то

подремать не успеем. Отсутствие крестика на шее и научный коммунизм тут ни при

чём. Безбожник я потому, что жизнь нашу вдоль и поперёк знаю и абсолютно

убеждён, что никто не должен расплачиваться за грехи других. Страдать за чужие

грехи несправедливо. А где несправедливость, там нет бога. Где сильный обижает

слабого, а взрослый ребёнка, там нет бога. Где деньги это всё, а любовь ничего, там

нет бога. Где ростовщичество и казнокрадство в чести, там нет бога. Где непонятно,

как жить сегодня и что будет завтра, там нет бога. Где лучшие времена для народа

всегда потом, там нет бога. Продолжать?

– Не надо.

– Вот то-то и оно. Бог не зверь. А, значит, не мог он сотворить человека по образу

своему. Бог один, а людей много. И, как жить вместе, он не знает. Или знает, но

заставить не может. А сами люди жить в мире не хотят. И божьей на них кары нет. Так

что безбожник я не по своей воле. Мои родители никаких войн и революций не

устраивали. А прожили так, что врагу не пожелаешь. Видимо, у власть имущих забава

такая историческая, судьбы людей ломать. В одном, правда, я вижу бога. Это в

музыке. Душа сама на неё молится, и никаких иконок не надо. Огинский без помощи

бога сочинить свой пронзительный полонез не мог. Как и Чайковский свои

гениальные произведения. Кстати, он тоже из шляхтичей, только православных.

– А сейчас как вы живёте?

– Жаловаться не буду. И каяться мне не в чем. Так что исповедь отменяется. Грехов

никаких я за собой не чувствую. Никому ничего плохого не сделал, никого не

обманул, никого не предал. И от отца своего никогда не отказывался и не откажусь.

Хоть и злюсь на него иногда. По больницам не хожу. До столетнего юбилея мне

двадцать пять лет осталось. А дальше, как бог даст. Если ветерок над трубой в

крематории будет дуть в сторону Польши, я возражать не стану. Это когда меня

сжигать будут. Но до этого ещё очень далеко.

– А что, на немощного старика вы действительно не похожи.

– И то верно. Вот вы намного моложе меня, а я вас поборю. Разве что из уважения к

сану вашему специально поддамся. Я когда-то грузчиком подрабатывал, так сильнее

меня никого в бригаде не было.

– Договорились. Когда будете в Польше, попробуем.

– Один грешок всё же есть у меня, – после некоторого раздумья признался

безбожник. – Язык ваш не выучил и ничего раньше не сделал, чтобы у вас побывать.

Хотя кто бы меня выпустил.

– Ну, это дело поправимое, – уверенно заявил ксёндз. – Вы вообще можете к нам

переехать.

– Да кому я там нужен! Народ у вас набожный, а я безбожник.

– Вы себе там нужны. И безбожник вы не вполне явный, если больше десяти раз

уже бога упомянули.

– Вот это мощный аргумент. Теперь я вижу, что вы настоящий польский священник.

И счетовод хороший.

– А вы напишите рассказ, вот так, как вы мне всё рассказали. И пошлите его в

какое-нибудь польское издательство. Хотите, я вам посодействую в этом?

– Да какой же это рассказ, это автобиография получится. И не поверит никто.

– Но я же поверил.

– Так это в поезде. Встретились, разошлись. И ни о чём я вас просить не буду. А то

ещё подведу под монастырь. Пожелать только могу. Вы, главное, не унывайте там все

вместе. Ничего нет страшнее социального уныния. Мы вот из-за него страну свою

потеряли.

Приехали. Едва рассвело. Вместе вышли из вагона и на привокзальную площадь.

Слева в стороне ксёндза ждала машина.

– Do widzenia! – сказал на прощание безбожник. – Вот видите, хотел по-русски, а

всё равно по-польски получилось.

– До свидания! – улыбнулся в ответ ксёндз. – Может, подвезти вас?

– Нет, не надо. Мне тут недалеко, – отказался безбожник и неторопливо, тяжёлой

поступью, зашагал прочь.

А ксёндз всё стоял и с грустью смотрел ему вслед, пока его крепкая, мужская

фигура не растаяла в утреннем тумане.

 

* * *