Все просто: чтобы писать, надо писать. Казалось бы… Да, правило незыблемое, практически догма, проходит сквозь века и подтверждается большинством из тех, кто пишет или пытается писать. Не напишешь, если не начнешь. Все верно. Но у меня эта аксиома, эта истина подтверждается на любом тексте, кроме… своего. С чужим текстом (с текстом написанным за другого) – нет проблем. Чужая тема, локальная задача, отработал, написал и забыл. Ремесло, навык – не иначе. А лучше так – ремесленничество. И в этом ничего плохого нет, как и в любой работе в определенное время и на определенных условиях. Своеобразная проектная деятельность, проектная задача… Своей же текст… свой замысел… своя реализация – это омут без дна. И ты все равно ныряешь, пытаешься донырнуть, рассчитывая воздух на обратный путь, на жизнь после очередной попытки, пусть и неудачной. Боишься чего-то не понять, до чего-то не дотянуться, что-то забыть. Никогда не был перфекционистом, а тут вдруг становишься. И так каждый раз. Или почти каждый. А по другому как?

 

В результате, незавершенного у меня в разы больше, чем законченного. И конечно, не просто начинать новое, когда висят гири прошлых задумок в разной стадии существования и реализации. Блок с кодовым замком, который постоянно меняется по принципу случайных чисел. Печалька.

 

Мне нравится принцип работы Бориса Акунина. К самому его творчеству отношусь без особых восторгов и пиетета, а вот система, выстроенная им для реализации своих идей, требует отдельной премии, и не только литературной. Да, сейчас Акунин может себе позволить так работать. Он всегда одновременно пишет три книги. В трех разных странах, в среднем, по две недели в каждой из них. Как только Акунин чувствует, что запал прошел, и интерес к продолжению текущей истории пропал, он переезжает в другую страну, в другой свой дом, где его ждет другая история, другая по жанру, смыслу и стилю работы. Из Англии в Испанию, из Испании во Францию… в рабочих кабинетах все сохраняется в точно таком же состоянии, от приезда до приезда, вплоть до мелочей. В этом много смысла с любых сторон. Пока едет – настраивается, приехал и попал именно в тот момент, в то место и те ощущения, на которых оставил рукопись в прошлый раз. Может, поэтому его романы такие разноплановые, цепляющие проработкой персонажей, чистотой и структурой сюжета, созданной уникальной и узнаваемой атмосферой. Когда не скучно писателю, увлекательно погружаться в написанное и читателю. И это чувствуется. У меня, конечно, домов в Испании и во Франции, плюс замка в Англии нет. Но… будем пробовать. Не дома строить, конечно, а писать, по-сменно, на три счета, на три виртуальных дома, на три истории. Игра в раскраску междометий. Станцуем ритуальный вальс. Писательские ритуалы – прямая дорога к эффективности работы и насыщенности состояния при написании текстов.

 

А роман я закончил. В очень черновом варианте, в грубом приближении к задуманной структуре и к конечному результату. С сумбурно распределенными по повествованию чувствами и ощущениями. Но, закончил. Трудно, сложно все двигалось. Натужно так, не совсем естественно. Перепрыгивая и возвращаясь. Сбрасывая в специально созданную “корзину” целые куски бреда и околесицы, чудаковатых диалогов и чудных фантазий. Кое-что потом возвращая, но чаще, удаляя навсегда. У всех так – написано раза в два-три больше окончательного чернового варианта. И придется еще резать…

 

Редактора К. я вызвал в “Канарейку”. Там хорошо в окно смотреть, когда ждешь. Вид странный, знаковый и одновременно уютно-безмятежный: черные стволы и ветки деревьев в огромном окне шатаются от зимнего ветра, беззвучно, как в аквариуме, небо придавливает, но не грубо; легкий chillout из-под потолка, – и ты медитируешь, греясь от камина за спиной. А слева в окнах у входа носятся машины, также беззвучно и бесполезно. Ты делаешь глоток настоящего горячего глинтвейна с имбирем, кардамоном, гвоздикой и апельсином… И пусть весь мир подождет, пока глаза закрыты и жизнь распределилась на три такта музыки и два удара резонирующего сердца.

 

Кто-то шумно застучал подковками, звякнул наддверным колокольчиком, голосом “не заедешь тут к вам!” и зашуршал одеждой на входе; даже не поворачивая голову налево было понятно, что Редактор К. сейчас придвинет свой мир вплотную к моему, попытается окружить его, а потом и усыпить на время непонятным уколом подчинения и, одновременно, успокоения и перманентной игры на нюансах и полутонах.

 

“Редактор К. заполняла собой окружающее пространство сразу, оглушительно и бесповоротно…”

 

Как всегда, одета она была незабываемо. Хотелось смотреть снизу: черные точеные полусапожки с пряжкой на высоком каблуке переходили в обтягивающие черные легинсы – образующиеся идеальные линии волновали, бесконечно длились вверх и прерывались на самом интересном короткой зеленой юбкой. Изгиб бедер, переходящий в талию, был также открыт миру – короткая кожаная куртка с меховым воротничком была распахнута, длинный оранжевый шарф (любит она лето!) свободным кольцом обвивал ее шею, но свою прямую функцию никогда не выполнял. Удивительно, но в руках, кроме строгого темно-коричневого портфеля ничего не было, ни телефонов, ни блокнота с ручкой, ни кошелька на золотистой цепочке. Не отвечая на приветствия официанта и администратора, Редактор К. сразу направилась к моему столику. Что-то не свойственное ей было в ее нынешнем облике, я бы даже сказал, образе. Да, все так, узнаваемо, близко и издевательски памятно, но… глаза. Над черной пандемической маской болели огни. Она готова была заплакать. Быстро подошла, поставила портфель на стол, села в кресло рядом, обняла меня за шею, уткнувшись носом в грудь, всхлипнув, сказала:

 

- Машинка…

Я сразу тоже ее обнял.

- Что машинка? Разбила?

- Сломалась… – снова всхлипнула она где-то там внутри меня.

И быстро отодвинувшись, залезла еще и глазами внутрь.

- Ты же починишь?

И все. Какая там рукопись, какой там космос и вечное влечение друг к другу, какие там всемирные катаклизмы! Вот “центр сути и точка проблемы” на сейчас. Машинка Редактора К. – это отдельный цирковой номер, о котором можно рассказывать сутки. И когда этот живучий “жук” вдруг останавливается, устав от всего, да, “весь мир подождет”. И сейчас именно та ситуация.

 

- И где твоя машинка сейчас?

- Я три километра шла пешком!

- Значит, недалеко.

- Или пять… или семь. Я не помню! Я ругалась.

- Ясно. Ты эвакуатор вызвала?

- Да он не приедет…

- Почему?

- Я же говорю – я ругалась!

- Ясно. Давай вызовем другой. У меня есть… вроде.

- Давай.

- Адрес скажи…

- Напротив “Куршевеля”. Кафешка там.

- Ну, если Куршевель, то это далеко. Самолетом надо. А вот если “Кушавель”, то до этой кафешки меньше километра здесь. Рядом совсем.

- Я их всегда путаю. Похоже.

 

Дальше я вызывал и общался с эвакуатором. Несколько раз. Сначала они там машинку не нашли. Оказалось, ее затолкал кто-то с проезжей части в проулок. Следующий раз идентифицировали заказчика – это долго, это не сейчас. И еще раз – уточняли адрес доставки (очень сложно было определиться Редактору К. – домой, к офису или оставить на месте). Но ей все простительно – к этому моменту она выпила две большие порции горячего глинтвейна и доедала пироженко (сейчас мне можно! – я же замерзла! – и ругалась! – и только одно!).

 

- Ты молодец! – вдруг сказала она и поцеловала пироженными губами прямо в губы, причем, задержалась, словно пробуя поцелуй на вкус.

 

И я понял, что сегодня разговора не получится. Предстоит доставка клиента домой, уговоры продолжить состояние банкета, и что “та самая бутылка шампанского еще не распечатана”, “все стоит и стоит…”, а “ты все прячешься за обстоятельства”, и “молчишь многозначительно”.

Последнее слово она будет выговаривать несколько раз, но так и не выговорит. И уснет. Дома, на удобном сером диване в холле. Я снова укрою ее пледом, выключу музыку, которую она включила, и свет. Оглянусь у дверей, словно проверяя и в чем-то сомневаясь, защелкну английский замок и спускаясь с седьмого этажа высотки, вызову свое привычное такси…