На каменистом морском берегу, на самой окраине курортного

городка, где совсем мало отдыхающих, это большей частью, пожилые, не

любящие пляжной скученности люди. Отдыхал там, уже не первый год,

совсем пожилой, если не сказать старый, семидесяти лет человек. Называл

он себя, не много не мало, поэтом, иногда и народным целителем, ну, вроде

как по совместительству, можно было предположить, он успевал работать

ещё и в качестве целителя, – почти волшебником. Предлагал иным,

расположившимся по соседству с ним, напиться какого-то специально

приготовленного им целебного снадобья. Вынимая из сильно заношенной и

загрязнившейся сумки, больше годной, может быть, нищенствуя, собирать

подаяния в неё, бутылку с какой-то мутной дрянью. Периодически, время, от

времени, попивая из неё прямо с горлышка. Говорил, – это помогает ему, а

стало быть, он намекал, будет помогать и другим, от всех болезней и

недугов, и запивал ей, и зажранную хамсу с хлебом, отламывая большие

куски от буханки. Проделывал это так, будто он выступал с наглядной

агитацией перед публикой – вот видите, ну, смотрите же, внимательнее,

как оно, помогает мне сохранять здоровье и бодрость духа, –

несокрушимость его на многие лета. Показывал, с каким удовольствием он

запивал своим бесценным, «целительным» напитком свою аппетитную еду.

Соседствующие с ним, большей частью, такие же, пожилые отдыхающие

обычно вежливо отказывались, от его предложений, опробовать его

«чудодейственный» напиток.

 

Если случалось, что кто-то из его собеседников спрашивал у него, с

какого он года, он раздражённо, будто его обидели таким вопросом, отвечал

– я родился, когда началась вторая мировая война, в 1939 году. Видимо, для

него была, весьма, символична такая связь, как совпадение времени его

рождения со временем начала той страшной войны. Он как бы, полагал, или

был уверен, что напоминанием об этом страшном событии, отобьёт охоту

спрашивать о его возрасте.

 

Был он среднего роста, и довольно широк в плечах. Был очень худ, сух,

с большими и глубоко запавшими глазами, будто из какой-то мрачной,

холодной глубины смотрящими. Его сильно исхудавшее и измождённое лицо

было сильно загоревшим и потемневшим от южного солнца. Был с почти

лысой головой, так, с висящими на висках и затылке клочьями длинных и

седых волос, и всего несколькими пожелтевшими, торчащими изо рта зубами.

Был точно, как воплотившийся водяной или демон, воспетый в поэтических и

прозаических произведениях литературы. Или, ещё, может быть, как дервиш

или пустынник, если представить его в ветхом, сильно заношенном рубище с

посохом в руке. По этому поводу, как-то уничижительно он говорил о себе,

ударяя большим, костлявым кулаком по груди, с хорошо выделяющимися

ребрами на ней, мол, довела меня литература, что осталась от меня одна

арматура. Своим строгим, осуждающим взглядом, проникающим, будто из

какой-то таинственной глубины, почерпнувшим в ней много печальной

мудрости, он зрел теперь всё, что не доступно было другим. И казался

теперь святым старцем, исстрадавшимся за многие лета своей нелёгкой

жизни, тоской и болью по справедливому миро устроению. Будто в облике

самой изболевшейся совести он явился в этот грешный мир, чтобы

изобличить и пробудить его, и если понадобится, то, отдать себя, как жертву

ему, только чтоб исправить его.

 

Называясь народным целителем поэт, было, хотел излечить одного

страдальца. Отложив свои поэтические творения, он внимательно наблюдал

какое-то время за ним, и высмотрел в нём телесный недуг. Приняв его за

этакого простачка недотёпу, попавшего в поле зрения его цепкого взгляда.

Он решил, что вот он подходящий материал для отработки его целительских

навыков. Поэту показалось, что он легко поддастся, его «целительским»

чарам. Им был Иван Белый, его так звали за длинные, курчавые как у

барашка, светлые, почти белые волосы, сильно выгоравшие на летнем южном

солнце, будто копна льна была на его голове, казавшаяся, наверное, от

сильно измождённого и исхудавшего лица и тела его, какой-то, уж очень

большой. Поэтому, иные, его называли одуванчик. Ещё издали его голова,

как одуванчик была заметна, и своей такой необычностью обращала на себя

внимание. Теперь же, когда он постарел, его белые, кудрявые волосы

поблекли и увяли, как летние садовые цветы после ранних осенних

заморозков, и стали наполовину седые; прежней пышной, белой копны уже

не стало, а прозвище Белый, как память о ней, осталось. Но всё же, он был

заметно моложе поэта – лет на семь. И был знаком с поэтом, сражаясь с ним

на шахматных баталиях. Избрал себе такую, давно забытую, с далёкой

молодости забаву, после того, как прекратил, почуяв, что гибнет, длящееся

десятилетиями пьянство. Выбраться раньше из этого омута, всё глубже

затягивающего его, он никак не мог. Пил до потери рассудка, едва

опомнился. Объяснял позднее, что тяжёлые семейные обстоятельства (четыре

развода) сильно надломили его, и вынудили надолго приложиться к бутылке,

чтобы одурманить себя и пасть в забытьё от всех своих семейных, и прочих

житейских неурядиц и невзгод.

 

Важным пунктом воспитательного процесса своих жён, после его

возвращения из длительных командировок, была беспощадная порка их,

широким армейским ремнём или плетью. Намеренно изготовленная им для

этих целей плеть, казалось ему, что после длительного применения её, это

простое, но весьма эффективное средство, всё же, выправит строптивый нрав

его очередной жены, и она станет во всём послушной и верной ему. Порол

Иван своих жён за супружескую неверность и за растрату всех заработанных

им денег, что высылал им ежемесячно с Севера, с последующим уже

разводом. Жёны, конечно же, не выдерживали его столь жёстких

воспитательных мер, когда он, на протяжении какого-то времени,

вернувшись из своих длительных командировок, почти ежедневно, до потери

рассудка напивался, и в отчаянии, всякий раз, после этого, их жестоко и

беспощадно порол. Даже, бывало, в этот процесс вмешивались соседи,

чтобы, находясь в состоянии аффекта, вызванного сильным алкогольным

опьянением, он не запорол насмерть свою жену (какую-то из них). Отнимали

её, чтоб не запорол, когда слышали как истошно, долго и громко кричала она

под ударами ремня или плети, обезумевшего Ивана. А случалось, от

страшных попоек, теряя рассудок, его охватывал бред ревности, в него будто

сам дьявол вселялся, в его воспалившемся мозгу, как наваждение, возникали

яркие сцены их измен, от чего в его жилах закипала кровь, и ещё более

усиливалась ярость. Тогда, в дело шли не только ремень и плеть, но иногда,

в такие дни, гонимый этими видениями, он брал в руки топор или нож, и в

дикой ярости размахивая топором, злобно кричал – порублю су… ра! И

прочие устрашающие угрозы извергались из его измученного алкогольным

змием нутра. После таких разборок, когда жизнь какой-то из его жён висела

на волоске, он оказывался в милиции, и после отрезвляющих бесед там,

получал строгие предупреждения в заведении на него уголовного дела, если

он не угомонится. Это имело весьма, отрезвляющее на него воздействие, на

какое-то, иногда длительное время, он смирнел. И уже, помня об этих

предупреждениях, кроме ремня и плети, не способных нанести тяжёлых

телесных увечий, каких-то иных средств, вроде тех, ножей и топоров, он в

дело не пускал. Кто-то из тех, кто давно его знал, говорили, что за что-то,

точно никто не знал, он всё же, отсидел года два или три.

 

А в далёкие советские времена, он был молод, и весьма,

привлекателен и романтичен, со своим задумчивым, глубоким, поэтическим

взглядом его серо-голубых есенинских глаз, таящих в себе что-то нежданно

высокое и таинственное, обретающее силу высоты, казавшееся страстью его

тонкой души. И своей недосягаемостью, оно грезилось чем-то неземным и

неудержимо манящим к себе. И вдобавок, его белая копна вьющихся волос

ну, прямо помрачали рассудок многих девушек и молодых женщин тогда. И

на каждую, из своих будущих жён в первые, моменты, или, может быть,

месяцы их знакомства, он производил впечатление книжного, или киношного,

романтического героя, уверенно идущего по жизни такой непростой.

Олицетворял собой молодость мира и светлое будущее своё. Почти с первого

взгляда их первого свидания, он становился мужчиной её мечты, самым

лучшим из мужчин. Но, это если бы, вскоре, не вмешивался бы в их

романтические отношения искуситель змий зелёный, он всё рвал, топтал и

обращал в прах и забвение. Это, когда, после развода с одной, её место,

занимала следующая его знакомая незнакомка, становящаяся его женой,

подпадавшая под его всё тот же, пленяющий, романтический взгляд его, пока

ещё не тускнеющих есенинских глаз, дурманящих её рассудок. И всё

продолжалось в том же, уже установившемся режиме или алгоритме, –

приезжая со своих длительных и дальних командировок, он, как обычно

напивался, в бешенстве порол, разводился и т.д.

 

Таким образом, устроив свою личную жизнь, женившись на очередной

своей избраннице, Иван снова надолго уезжал в очередную командировку.

Там под влиянием своих романтических грёз и безумных фантазий,

овладевавшим его рассудком, он жил мечтой и надеждой на то, что, вот

теперь, начавшаяся его жизнь с белого листа, что эта, уже новая его

избранница, уж точно, будет верна ему. И как ему казалось тогда, он

непременно создаст с ней семейную идиллию на всю оставшуюся жизнь.

Находил, что вот, теперь-то, на этот раз, он обрёл то счастье, без которого

жизнь казалась ему бессмысленной, что вот только эта его избранница, в

отличие от тех, предыдущих, будет многие месяцы терпеливо ждать его с

длительных командировок, не помышляя об измене. И не будет так нещадно

растрачивать его заработанных денег на свои легкомысленные развлечения в

барах и ресторанах в его отсутствии. В молодости, сразу, после армейской

службы, до самого распада страны, совпавшего с распадом его семейной

жизни, он всё больше работал на стройках коммунизма в отдалённых районах

Севера и Сибири, и надолго, в течение многих лет, отлучался из дома, где его

просто начинали забывать. Говорил иногда, вспоминая те годы своей

тревожной молодости, горько усмехнувшись, что на тех стройках коммунизма,

он сильно подорвался. Находясь в длительных командировках в отдалённых

районах Севера на протяжении многих лет, Иван хорошо зарабатывал,

старался по основательнее оснастить своё семейное счастье, как мечталось

ему.

 

А в девяносто шестом году, после развода с последней своей четвёртой

женой, уже в пятидесятилетнем возрасте, он поселился в комнате,

доставшейся ему после раздела квартиры, по соседству с поваром. Как в

шутку говорили о нём (поваре) – этой повести герой, пусть живёт сто лет

родной. Иван был почти ровесник повара, был всего на год моложе его.

Повар проживал там, уже, лет десять или двенадцать, тоже, после развода с

женой; это бывшее общежитие. Этот (повар) необычный персонаж совсем

скоро явится на страницы нашего короткого рассказа, потому, как, он тоже

попадёт в поле зрения нашего главного героя – поэта. Говорили те, кто

давно знали Ивана, что от этих четырёх жён, у него было шестеро детей. Сам

он как-то не любил об этом говорить, год от года, старея, он становился всё

нелюдимее. Пил тогда, он ещё лет шесть или семь, длительными и глубокими

запоями, почти до безумия, потом бросил, что само по себе случается очень

редко, понял, не смотря на безумное пьянство; он всё же, сумел понять, что

дальше, его ждёт только могила. И уже, больше, не женился, постарел и

остепенился, с годами пришло отрезвление. Романтические грёзы уже не

имели того накала и страсти, как прежде, жил теперь в полном одиночестве.

Было, даже, что зимой, в январе или феврале месяце, мертвецки пьяный он

валялся на краю старого кладбища, где поздним вечером его подняли, и кое-

как притащили домой, знавшие его мужики, сжалившиеся над ним, не дав

ему околеть за ночь от холода. Теперь же, выйдя на пенсию, он тихо, мирно,

забавлялся по вечерам в летнее и осеннее время, игрой в шахматы, с такими

же пенсионерами как сам: стихийно, по собственному почину,

организовавших свой шахматный клуб «четырёх коней» в уютном, тенистом

уголке, городского курортного парка. Из года в год, на протяжении уже

многих лет собирающихся там, чтобы сразиться в шахматных баталиях. –

Теперь, чтоб совсем не заели тоска и скука, там коротал Иван своё

свободное время.

 

И, как обычно вечером, когда унимается дневная летняя жара, поэт,

своим зорким, намётанным взглядом, высмотревший его там, играя с ним в

шахматы. Просчитал наперёд свой тщательно продуманный ход, подобно

решающему ходу в шахматной баталии, ведущему к победе. И посчитал,

хорошо всё, взвесив, что этим ходом он безмерно обрадует, осчастливит

несчастного такой нежданной радостью, позволяющей навсегда избавить

его от столь тяжкого недуга, доставляющего ему ну, если не страдания, то

всякие неудобства, уж точно.

 

Предполагая, или даже, не сомневаясь, что тот непременно будет в

восторге, как только заслышит о его таких необыкновенных исцеляющих

способностях, дарованных ему свыше, равных, ну, разве, что известным

библейским святым, владевших совершенно необычными, фантастическими

способностями исцеления. Предвкушая удачу, предполагал, что несчастный

страдалец очень возрадуется этому! Так вовремя, явившемуся ему чародею,

способному творить такие чудеса! чудесным, непостижимым образом

исцелять болящих и немощных. Не вызовет ни малейшего сомнения у этого

несчастного страдальца, как искусно, он может врачевать, избавлять всяких

хворых и недужных от различных недугов. Его рассудок будет настолько

обворожён столь заманчивой перспективой избавления от имеющегося у него

недуга, что не в состоянии будет усомниться и воспротивиться этому. И ему

ничего не останется другого, как только, с замиранием сердца довериться

поэту, поддаться его целительским чарам, и не промедлительно, пока тот, по

прихоти своей, не передумал, сославшись на что-то более важное, дать

согласие на своё чудодейственное исцеление. Целиком довериться и отдаться

в такие щедрые, мастерские, целительские руки поэта – примерно так

думалось поэту, когда он, со столь «гуманными» намерениями,

подкрадывался к Ивану.

 

Тем вечером, поэт говорил с ним вкрадчиво, доверительно, почти

ласково, на столько, на сколько, был способен он; при своём таком сердитом,

вгрызающемся взгляде, старался, как мог, чтобы только не спугнуть клиента,

завлекая его в свои ловчие сети, обильно увешанные словесным бисером.

Чтоб загодя, развеять всякие, возможные сомнения в нём, в его

«необыкновенных», «свыше дарованных» способностях. Так выходил поэт на

это дело, уже в новой своей ипостаси – в образе народного целителя,

исцеляющего больных и немощных. И набравшись смелости, с большой

уверенностью, будто для него это обычное, пустячное дело, он твёрдо без

всяких колебаний, сказал ему, пожирая его своим хищным ястребиным

взглядом. – У тебя кила, а я народный целитель, вылечу тебя, избавлю

навсегда от килы, много не возьму, за небольшую плату. На что Иван Белый,

придя после этих слов в ярость, грубо, матерно обругал его, и ответил ему, –

Пошёл ты… к какой-то матери народный целитель, в злобе, сильно ударив

кулаком по шахматной доске, не решившись, скорее едва удержавшись,

чтобы не ударить его в голову или лицо. Это был его ответный ход, подобный

удачному ходу в шахматной баталии, отводящий угрозу шаха или мата, чем

немало обескуражил поэта, не ожидавшего, не просчитавшего такого

поворота, затевая такую авантюру, – такой, как оказалось, неудачный ход.

Так Иван Белый напрочь отверг его, глубоко усомнившись в его

необыкновенных, выдающихся дарованиях и способностях. После этого

случая, поэт дерзко и злобно, негодующе, украдкой всё посматривал на

Ивана Белого, когда приходилось им иногда видеться среди любителей

шахмат, собирающихся, как обычно, по вечерам в городском парке. И Иван

Белый в свою очередь, так же злобно и с подозрением посматривал на поэта,

одаривал его своим искромётным «любящим» взглядом. Он видимо,

показался Ивану большим злодеем, нежели целителем. Так вот и не

получилось дружбы и взаимопонимания у поэта с Иваном Белым.

 

В парк поэт обычно ходил по вечерам, поиграть в шахматы на досуге,

вроде как интеллектуально поразмяться. Там всегда по вечерам собирались

пожилые и даже, совсем старые и немощные любители шахмат; никак не

могли, даже, по состоянию здоровья и старости, расстаться со столь

полюбившейся на всю жизнь забавой. Ну, а, поэт приходил не только чтоб в

шахматы поиграть, но и попутно чтоб, присмотреть среди них и не дюжих, и

вполне готовых поддаться его чарам, чтобы «излечиться» у него от

имеющихся у них недугов и болезней. Где же ещё, можно было ему их

высмотреть, в таком обилии, в курортном городке, чтобы исцелить их?

Доказать делом, что он не только поэт, но ещё и целитель, да ни какой-

нибудь, а народный, звание не требующее какого-то диплома или

сертификата для своего подтверждения. Там он и присмотрел своим зорким,

внимательным взглядом убогого и несчастного Ивана Белого, высмотрел его

там, точно так, как высматривает свою добычу коршун или ястреб на охоте,

и, решив подходящим, вполне возможным опробовать на нём свои,

необычные, выдающиеся целительские способности и таланты; осчастливить

очень хотел убогого и несчастного Ивана Белого. Это был, всего лишь, такой,

промежуточный эпизод его активной жизнедеятельности в качестве

народного целителя, видимо, однажды, заподозрив у себя ещё и такие

выраженные способности, и таланты, дарованные ему свыше, кроме того, что

он поэт. И решил, что будет весьма полезным воспользоваться ими, не

пропадать же им даром. Но, всё же, быть поэтом, у него, наверное,

получалось лучше, чем народным целителем.

 

Литературное поэтическое творчество, это всё же, было для него так,

для душевной блажи, никаких материальных благ ему не приносящее.

Поэтому, поэту приходилось иногда, временами менять и осваивать новую,

полюбившуюся ему ипостась народного целителя, чтобы хоть чуть, чуть

поправить своё удручающее материальное положение, и совсем не пропасть

в этом лютом мире, как-то подстраховаться; видимо, совсем не хватало ему

на жизнь крохотной пенсии. Такое обстоятельство и вынудило его,

предлагать свои услуги народного целителя за небольшую плату

нуждающимся, – болящим и убогим страдальцам. Но Иван Белый

усомнившись в способностях поэта исцелять больных и немощных, выразил

ему своё глубокое несогласие, чем несколько надломил его амбиции

народного целителя. Вынудил его, больше находиться в ипостаси поэта.

 

К морю, поэт приходил, обычно пораньше, чтобы до наступления

полуденной жары уйти. Иногда, случалось, и ближе к вечеру приходил, уже

после полуденной жары. Разместившись на каком-нибудь подходящем камне

у воды, с потёртым и сильно замаранным блокнотиком или тетрадочкой,

глубоко задумавшись, он что-то карандашиком, в них крапал. Отрываясь,

иногда, и подолгу сосредоточенно всматриваясь в морскую даль, будто искал

там, где-то в дали, подсказку своему нетленному творению. Уподобившись

тому, как когда-то много, много веков назад его соратник по перу Гомер,

целыми днями в глубоком раздумье, сидя у моря, пристально всматриваясь в

его даль, под шум морского прибоя, находил подсказку движению сюжета в

своей «Одиссеи» или «Илиаде».

 

Однажды, чтобы, может быть, как-то разнообразить свой досуг и

получить отдохновение от творческих мук, он стал у самой кромки воды,

сооружать себе ещё более удобное лежбище, из пригодных для этого камней.

Славно потрудившись, довольный и вдохновлённый, с блокнотиком и

карандашиком в руках, он отдыхал затем на своём, так удобно устроенном

лежбище, свободно растянувшись во всю длину своего костистого, жилистого,

и от проделанной нелёгкой работы, подуставшего тела. Под успокаивающий

шум набегающей и разбивающейся о камни небольшой морской волны,

нашёптывающей ему образы и сюжеты его поэтических творений, он с

блаженной радостью, глубоко погруженный в творческий процесс,

плодотворно работал теперь над своими нетленными произведениями.

 

Придя на следующий день к морю, предполагая, что он так же, как и

вчера, удобно и комфортно приляжет на обустроенном им для этого месте.

Будет и дальше продолжать, так же, с карандашиком и блокнотиком своё

творение, под такой приятный, успокаивающий плеск морских волн,

кричащих где-то вдали чаек, охотящихся на мелкую рыбёшку, обдуваемый

таким же приятным, бодрящим, лёгким, утренним ветерком, и обогреваемый,

ещё не палящим жаром утреннего солнца. И тогда, погруженный в такую

сладострастную идиллию, он, как избранный счастливец праздный, с

блаженной радостью, отдастся без остатка своей творческой страсти, надолго

и полно уйдёт в свою тему творческого процесса; мастерски, глубоко и

проникновенно, он распишет все созданные им образы, и насладится

чувством гармонии прекрасного, творимого им нетленного произведения. И

ни кто и ни что, уже не помешает его творческому порыву.

 

И что же, подойдя ближе, он обнаружил, что на его месте, уже лежало

какое-то длинное, вытянувшееся во весь рост, худощавое тело, неизвестного

ему пожилого человека. Этот человек, прикрывший своё лицо, такой яркой,

ещё издали привлекающей внимание, красной, нет, вовсе не шапочкой, а

кепочкой. Уже наслаждался утренними, ещё не жаркими лучами солнца, и так

сладко дремал под убаюкивающий его приятный плеск морских волн. И этот,

неизвестно откуда взявшийся, так вызывающе смело разбросавший здесь

свои мощи, сломал, надорвал, расстроил все его порывы и помыслы, его

устремления к созданию задуманного им, глубоко осмысленного

сакраментального образа бытия, подчинённого гармоническому закону, в его

нетленном произведении. Этот человек, оказавшийся здесь на этом месте,

спустил его на грешную Землю, прервал его фантазию и дум его стремленье,

– порвал и растоптал, всё задуманное им на этот час, укротил и обуздал его

творческий порыв. Этот человек, напротив, нашедший здесь покой и нежь,

был видимо, очень доволен, что среди неудобных, как попало разбросанных

штормами камней, нашёл для себя столь удобное лежбище. Ему и в голову не

пришло, что его, с таким усердием, ворочая тяжёлые камни, устраивал кто-то

другой, а именно, неизвестный ему поэт.

 

Такое обстоятельство сильно смутило и расстроило поэта, привело его

в замешательство и возбудило в нём приступ гнева, и мирится с этим, он

никак не собирался. Чтобы привлечь внимание, так вальяжно

расположившегося, и так сладко дремлющего, на его вчерашнем месте

человека, к себе, он принялся нервно, раздражённо ходить по мелководью

подле него, и резкими движениями своих ног, создавать, уже не такой

приятный шум волнующейся воды, совсем не располагающий к такой сладкой

дрёме. Через некоторое время, отдыхающий на его месте человек,

взбудораженный таким, вдруг, возникшим диссонансом шума волнующейся

воды, вышел из состояния блаженной дрёмы, и заметил столь необычное

явление возле себя. Он приподнял голову и с недоумением, вопросительно

посмотрел на неизвестного ему человека, прервавшего его такую

упоительную, сладкую дрёму. Поэт, в свою очередь, подошёл ближе, видя,

что его действия привели к ожидаемому результату, – незнакомый ему

человек очнулся и тревожно смотрит на него. Поэт злобно, уничижающим

взглядом, рассматривая незнакомца, скрежещущим, будто ножом по стеклу, и

шепелявящим от недостатка зубов во рту, голосом, грозно сказал – Ты занял

моё место!

 

Потревоженный поэтом человек, ничего не понимая, лишь

догадываясь, что происходит что нехорошее, убрал с лица красную кепочку

чтобы лучше видеть пришельца, так бесцеремонно побеспокоившего его. И,

показалось ему, что тот, явно, из каких-то не хороших, а попросту, из

хулиганских побуждений так нагло тревожит его. И, нехотя приподнявшись,

пришедшими в движение его мощами, он, саркастически улыбаясь, и

дрожащим, от нахлынувшего волнения, и таким же, шепелявящим от

недостатка зубов и в его рту, голосом, начал оправдываться и объяснять

этому человеку. Что, дескать, он здесь расположился по тому праву, что

раньше пришёл сюда, на это место. И чтобы, ещё более утвердить и

закрепить всю правоту сказанного им, и убедить этого непонятливого

пришельца в очевидной истине. Он старался, как мог, воздействовать на него

своим сильным, и как ему казалось, добрым словом правды, низвергнуть и

отвергнуть напрочь неправоту этого задиристого грубияна. Надеялся своим

неопровержимым словом правды, убедить и отправить незнакомца восвояси,

и продолжить свой, прерванный этим странным человеком, отдых. К

сказанному он добавил – А вашим здесь ничего не может быть! И, ни чьим

оно, не может быть! Располагайтесь рядом, или, чуть дальше, места много.

Вот завтра, если, вы раньше придёте сюда, тогда это место будет вашим, на

всё время вашего пребывания здесь – так вежливо, волнуясь и с опаской,

стараясь не перейти на грубость, поучал поэта, потревоженный им человек.

Хотя он был и немало встревожен и обеспокоен, неожиданно грубыми для

себя, не воспитанными, развязными действиями этого нахала, но всё же,

решил отстоять своё право на это место. Видя, что этот человек, хотя и

старый, но очень упрям и злобен, и уходить никак не собирается, это всё

больше тревожило его и вызывало в нём опасение, что могут последовать

какие-то непредсказуемые, агрессивные действия этого незнакомца против

него. Встать и попросту уйти, уступить это место требованию столь

агрессивно настроенного незнакомца, он на первых порах как-то не решался,

надеясь, всё же, отстоять это место. Набравшись ещё больше смелости, он

продолжил свой диалог с незнакомцем, стараясь говорить с ним ещё

убедительнее, осторожно подбирая слова, боясь ненароком обидеть

неправильно подобранным словом этого неизвестного ему пришельца. Он

принялся терпеливо разъяснять ему каждый пункт своей фразы,

доказывающий его правоту, намеренно, выделяя ещё и тоном своего голоса,

каждое подобранное им слово. Казалось, он остерегался что этот, неизвестно

откуда взявшийся нахал, заявит ему, что он не следит за базаром, тем самым

боялся дать повод для дальнейших придирок к нему.

 

И в то же время, забываясь, или может быть, теряя бдительность, он

говорил так, будто перед ним был, вовсе не поэт, а какой-то нерадивый

подросток, плохо усвоивший школьный урок, и теперь, в меру строгий и

требовательный, но справедливый учитель, так мягко и беззлобно укоряет

его за нерадивость и распущенность. Очень хотел, пока поэт взял паузу, и

далее производить впечатление воспитанного и интеллигентного человека,

строго логичного в своих словах и действиях. Хотел так аккуратно, не

обидеть чтоб, показать, или может быть внушить поэту, что он духовно и

интеллектуально превосходит его. И вместе с тем, как бы опомнившись,

думая, что излишне смел с ним, он говорил с поэтом как-то нерешительно,

кротко, нисколько не повышая голоса, и на всякий случай, всегда на «вы»; с

тревогой всматриваясь, и читая по выражению на лице поэта, что он

рассержен и озлоблен не на шутку. Поэтому во всех своих высказываниях, он

был нетороплив, и весьма осторожен, взвешивая каждое слово, подобно

пробирающемуся по топи человеку, тщательно проверяющему то место, куда

нужно ступить, чтоб не оказаться засосанным опасной трясиной. Когда он,

стараясь выглядеть воспитанным человеком, мягко, почти умоляюще,

разъяснял поэту, что культурные люди так себя не ведут, как вы, они

воспитаны, вежливы и совсем не злые как вы, они всё понимают, что им

говорят и т. д.

 

Оттого и старался он уже быть, по ходу своего, не столь уж длинного

монолога, пока поэт, молча слушая его, злобно вглядывался в него, даже, не

столько может быть, умнее, а более хитрее и угодливее, прощупывая его

своим скрытым, за напущенной улыбкой взглядом. Чтобы не возбудить ещё

большего гнева в этом злобном человеке, так неожиданно и грубо явившемся

перед ним. Видя, как его, устремлённый в него, злобный, ястребиный взгляд,

как у стервятника, вызывал в нём немалый страх, заставлял говорить всё

мягче и быть податливее, уже менее возражать его нападкам. Ему казалось

будто, что ещё немного, и этот стервятник, вместо того, чтобы уйти прочь с

этого места, начнёт вот сейчас, с остервенением клевать и рвать его на

части. Представлялось, что, идя по берегу, этот грубиян почему-то

специально, с умыслом высмотрел и выбрал именно его, как жертву своим

хулиганским посягательствам, угадав именно в нём, что он такой слабак, и

теперь, почуяв это, он просто порвёт в клочья его. А для предлога лишь,

лукаво заговаривает о каком-то своём месте здесь. Но, он всё же, как, ни

опасался его, ещё надеялся на какой-то здравый смысл, на то, что этот, столь

дерзкий и не добрый человек, убеждённый теперь его добрым, логичным и

умным словом, как ему казалось, всё больше наблюдая его, всё же, уйдёт

восвояси. Оставит его в покое. Поймёт всё, так ясно, а главное, вежливо с

его стороны, и почти умоляюще сказанное им, и не будет у него больше

причин возражать ему, и беспокоить его; и, тем более, нападать на него.

Хотел так аккуратно, без всякого скандала и шума, чего он очень боялся, так

тихонько, без излишней свары, избавиться от так неожиданно, налетевшего

на него неизвестно откуда взявшегося задиристого забияки. Очень хотелось

продолжить далее, свой прерванный, такой приятный, блаженный отдых.

Хотелось вновь впасть в сладострастную дрёму, купаться в лучах ещё не

жарящего солнца, дышать прохладой плескающихся совсем рядом морских

волн, нагоняемых лёгким утренним ветерком. Очень хотелось продолжить,

как только, поскорее избавится от всяких нападок и приставаний этого

недоброго человека, свою блаженную дрёму в лучах утреннего, ещё не

жаркого Солнца. И перед уходом, с упоением освежиться в тёплом море. Но,

не тут-то было, поэт не отступал, напротив, активно наступал.

 

Услышав какие-то возражения, и такой назидательно-воспитательный

тон незнакомца, и то, что он всё ещё не покинул это место, поэт обозлился

пуще, прежнего. Ещё более озлоблено пронзая его своим ястребиным

взглядом, он уже злобно кричит на него, – ты кто такой, что всё указываешь

мне, и учишь меня?! Поэт видимо подумал, что имеет дело с каким-то бывшим

школьным учителем, теперь пенсионером. А тот в ответ поэту, видя, что тот

и не собирается уходить восвояси – прежде, медленно, неуклюже, нехотя

поднявшись, и как-то неуверенно и боязно распрямившись перед ним, будто

раздумывая на ходу, не лучше ли ему остаться в этой согбенной позе перед

явившимся к нему столь грозным супостатом. И всё так же, саркастически,

жалостно улыбаясь и шепелявя, видя, что сказанное им прежде, не имело

желанного результата, нерешительно говорит ему в ответ, первое, что

пришло ему на ум – а вы кто такой? Ещё более разгневанный поэт, пронзая

его всё тем же, полным презрения взглядом, с большой уверенностью, будто

это и без всяких слов должно быть, очевидно, всем; гордо, с высоким

чувством собственного достоинства и величия, отвечал ему – Я поэт!! И с ещё

большим возмущением грозно добавил – А ты кто?! А я повар – тихо, мягко,

всё с той же опаской, боясь, будто, внезапного нападения на себя столь

грозного супостата, угодливо отвечает ему этот человек, назвавшийся

поваром; ожидавший может быть, какое-то снисхождение и похвалу от того,

представившегося ему поэтом. Что значит поэт, он видимо, мало представлял.

 

Ты повар!!! – не снижая своего грозного, повелительного тона,

продолжает удивлённый поэт, никак не ожидавший такого ответа. Видимо,

такое признание незнакомца ошеломило поэта, привело его в

замешательство. Перед ним стоял выше среднего роста и весьма щуплый, с

узкими плечами человек, с редкими, но очень длинными до самых плеч, с

обильной сединой волосами, перевязанными красной ленточкой на затылке.

В руке он виновато держал свою красную кепочку, время от времени,

разволновавшись, после очередной грозной, словесной атаки разгневанного

поэта, он виновато, перекладывал её из одной руки в другую. Подавленный

злобными нападками поэта, повар выглядел теперь провинившимся

учеником, стоящим перед строгим, и очень сердитым учителем. Расстроенный

столь грозными ничего хорошего не сулившими нападками поэта, он всё

никак не догадывался поместить кепочку на голову, чтобы освободить руки

от ненужных движений. Не решался будто, предполагая, не обидит ли он ещё

больше, неизвестно откуда взявшегося, столь дерзкого поэта, таким

непочтением его. Казалось, был похожим он, больше, на драматурга или

джазмена, или на состарившегося, измученного и потрёпанного столь

напряжённой и суетной жизнью, шоумена, но, вовсе не на повара. Вид

такого повара, представшего перед поэтом, явно противоречил, его

представлению о поварах, с лицами, похожими больше, на свиные рыла. И с

массой тела, у тех, известных ему поваров, пришедших ему на память, ну,

никак не меньше центнера. Его существо убеждённое опытом его длинной,

предшествующей жизни, будто протестовало и отказывалось видеть перед

собой такого повара; поэтому необходимо было какое-то время, чтобы

свыкнуться с новым, доселе незнакомым ему образом повара. В его сознании

возникали известные ему образы поваров, но они не были похожими на

этого, стоящего перед ним, те, что были в его памяти, запечатлённые

жизненным опытом, они были как хряки колхозные, которых, вот только что

оттащили от корыт с кормом.

 

После непродолжительной паузы, после короткого замешательства, не

просчитавший, как в шахматной игре такого неожиданного хода противной

стороны, поэт приходит в себя, и соображает теперь, в каком направлении

вести далее свою наступательную, словесную баталию, в его голове

проносились всякие воспоминания связанные с поварами. Соображая найти

нужный ход, позволявший ему, как возможно скорее, низложить и привести

противную сторону к поражению, он быстро перехватывает инициативу, чуть

было не утративший её. Опомнившись, как после пропущенного

сокрушительного удара, в которое, так неожиданно вверг его повар, своим

видом поправший все его представления о поварах. И, подобрав скоро

нужный ход своему столь яркому красноречию, поэт громогласно заявляет, –

Меня такие повара как ты, лет двадцать назад отравили в одной столовой!!

Я не такой – тихим, жалобным голосом оправдывается повар, и как-то

умоляюще смотрит на поэта, будто прощения просит у него за тех поваров,

когда-то отравивших поэта. Все вы такие!! – Гневно кричит, почти рычит

поэт. А вы, может быть, и никакой не поэт,— как-то мягко, жалобно, будто

моля о пощаде, жалко улыбаясь, с опаской глядя на поэта, возражает ему

повар. Я, не поэт говоришь?! Я полвека поэт!! – злобно прорычал, ещё более

разгневанный, выходящий из себя поэт. – Ты посмотри эмоционально тупая

дубина, ты видишь там, вдали или вблизи что-нибудь кроме воды, указывая

вытянутой рукой в сторону моря. Повар смотрел вдаль, щурясь на солнце, и

лишь виновато улыбался. Так послушай! – Пронзая его, ещё более грозным

своим ястребиным взглядом, и как сам громовержец на небесах,

громогласно продолжает что-то возбуждённо, страстно излагать ему поэт,

будто замертво хотел свалить и словом испепелить повара. – «…Залив

блистал мильоном зеркал…»! И много, далее всё, что-то про мильон зеркал,

всё так же грозно и оглушительно читал поэт, будто клещами хотел ухватить

и защемить окаменевшее сердце опешившего повара, хотел оживить и

заставить волноваться и его. А залив действительно мерцал миллионом

прыгающих зайчиков, отраженного солнечного света, от поверхности,

возбужденной лёгким утренним ветерком, воды морского залива. Или,

миллион, миллион, миллион блистающих зеркал перед собой видишь ты,

очнись и погляди туда – обращается он к повару, не давая ему опомниться,

всё так же указывая ему вытянутой рукой, чтобы он непременно смотрел в

сторону моря и наконец, увидел там что-то, на что так настойчиво указывал

ему поэт. Видимо высмотревший там что-то, относящееся к его поэтическим

творениям, когда подолгу до того, он, сидя с блокнотиком и карандашиком,

всматривался в морскую даль, осенявшую его всё новыми видениями сюжета.

Ты видишь там, вдали загораются огни…! Напряги же своё воображение –

сетовал в гневе поэт, пытаясь убедить повара, посмевшего усомниться в том,

что он поэт. Ты видишь, что-нибудь, дальше котлов с мясом, или твой

любимый натюрморт – мясо в котле?!– всё также громогласно вопрошал

рассерженный его тупым безразличием поэт. Будто хотел вытащить повара из

омута его мрачной, смрадной жизни и скорее втащить его в свой особенный,

чарующий мир светлых образов и красок.

 

Повар был в каком-то замешательстве, ничего не понимал из того, что

говорил ему поэт, и всё так же, виновато улыбался и с опаской посматривал

на поэта, боясь, будто, не начнёт ли поэт, в гневе своём, избивать его. Чего

же хочет на самом деле этот человек, назвавшийся поэтом? Чего он всё никак

не отстаёт от него? кто он на самом деле? Опасен он ему или нет? –

Озадачивался повар, теряясь, не зная, что ему делать дальше. Но, поэт

продолжал, будто перед ним был уже, вовсе не повар, а аудитория

литературного бомонда находящаяся во власти его поэтических,

сакраментальных образов, затаив дыхание, боясь пропустить каждое,

произнесенное им слово, с трепетом слушает его. А он рифмует тут же на

ходу, и мысль звучит его, набатом! Он читал и далее, сокрушая повара - «…

стою в автобусе, а туфля жмёт, какой-то идиот, положил мне на голову свой

живот…». Или «…работай рабочий, горбяч, у хозяина пузо раздулось как

мяч…»! И обращается далее к повару, всё больше, сокрушая его своим

поэтичным словом, продолжал громить его словами – для тебя мир уже давно

обесцветился и пожух! Тебе очень уютно в твоём сером не изменяющемся

мире! Никакой луч света не пробивается в твоё тёмное царство! Жизнь без

творчества скушна, примитивна и бессмысленна, – назидательно говорил

поэт. Ошеломлённый и совсем растерявшийся повар с удивлением и с ещё

большей опаской взирал на поэта, не понимая, чего тот хочет от него, чего

это он, какой-то поэт, так привязался к нему. И, ещё много всякого и далее

декламировал разошедшийся в творческом экстазе и гневе поэт. Ты можешь

разве, толстокожий понять ранимую душу поэта, где всё на нерве –

сокрушённо заключил он, обращаясь к повару. Вроде как, желая из

последних, оставшихся в нём сил пробудить его от тяжёлого, безнадёжно

затянувшегося сна. Повар, был человеком, глубоко заземлённым, и не мог

понимать и разделять высокий полёт его мысли и дум его стремленье.

 

В стороне от них, неподалеку расположился другой отдыхающий, уже

совсем старый, семидесяти двух лет, бывший капитан военного флота, с

любопытством посматривал в их сторону. Спустя какое-то время, повар

уяснил себе, что какой-то неизвестный ему поэт от него не отступится. Повар

так и не понял, зачем к нему так настойчиво приставал этот нахал, лишивший

его комфортного отдыха. Только ли, затем, чтобы согнать его с этого места,

тогда как, рядом места много? Наслушавшись вволю поэта, напуганный повар

сошёл с устроенного поэтом пляжного лежбища и обиженный и побитый его

острым словом, пошёл к капитану пожаловаться на этого неизвестного поэта.

Хотел найти у капитана сочувствия к себе, чтобы тот разделил с ним его

страдания, которым подверг его неизвестный поэт. Подойдя к капитану, он

назвал поэта грубым, обобурным, не воспитанным нахалом. Себя же, он

представил капитану, тонкой и глубоко ранимой натурой, так невозмутимо

нагло, не за что, не про что, оскорблённой хамом. Разволновавшийся поэт не

смог на месте долго усидеть; возникшее в нём возбуждение от столь

впечатляющего диалога с поваром, всё никак не проходило. Чувствовал, что

на сегодня, его творческий порыв, надломленный поваром, совсем угас и

требует своего восстановления. Не захотел даже, улечься как прежде, на

своё, освобождённое поваром лежбище. Да ещё видя, что повар что-то

говорит капитану, заподозрив, что, непременно что-то плохое о нём, когда

перехватывал, время от времени, устремлённый взгляд капитана в его

сторону. Тогда, он тоже подошёл к капитану, уже на месте, выяснить это. И

ещё, может быть, он подорванный и уставший от столь напряжённого

диалога с поваром, где он выкладывался не менее чем на каком либо

литературном форуме, с пафосным выступлением о роли и цели поэзии, о её

глубинном смысле. Он нуждался теперь в некоем психотерапевтическом

воздействии, чтобы успокоиться и умиротвориться. Презрительно

посматривая на повара, он предложил капитану своё целебное снадобье,

представившись ему народным целителем. Предложил за пивком сгонять, от

всего капитан отказался, так поговорили кое о чём, о былых временах.

 

Поэт жаловался капитану на свою нелёгкую жизнь, особенно отметил,

как лет десять назад на вокзале N-ского областного города в ожидании

своего поезда, менты грабители – оборотни в погонах, как поэт их называл,

ограбили его тогда. Как же это! – спросил удивлённый капитан. Как, как –

как обычно, они это проделали с помощью их наводчика, тот как обычно,

долго высматривает жертву, то бишь, добычу, он и указал им на меня; учуял

их верный пёс во мне добычу. Наводчик, это кто-то из мелкой шпаны на

побегушках у них, такое, взаимовыгодное сотрудничество у них – пояснил

капитану поэт. Ну, а дальше, привели они меня под видом проверки

документов, обыскали, нашли у меня деньги, забрали, понятых, конечно же,

не вызывали – втихаря, не всё правда, забрали только половину, – расчёт

получил тогда месяца за три, как раз перед выходом на пенсию. Их было

двое – продолжал поэт. Тот, что постарше, лет сорока, или под сорок, с

бандитской мордой, стоял неподалёку в стороне, озирался по сторонам, чтоб

в случае чего, ну, случайный прохожий, если неожиданно окажется

поблизости. То, вроде как, с понтом, они задержали подозреваемого, и

проводится досмотр, как они любят выражаться, и ничего криминального,

боже упаси, с их стороны. Таким образом, он страховал своего молодого

напарника (подельника) от всякого непредвиденного обстоятельства,

передавал ему свой богатый, волчий опыт в таких делах, натаскивал его

молодого; ну, а тому может быть, чуть более двадцати, набирался

необходимого в этом деле опыта и умения – стажировался мерзавец –

матерел.

 

Высмотреть жертву с помощью наводчика, их «штатной» единицы, и

ограбить её, это, кроме всего прочего, их подножный корм. Обыскал он всё

тогда, сумку перерыл вверх дном. Уж не алмазы, бриллианты или золото

искал? – зло иронизировал поэт. Карманы вывернул, тщательно прощупал,

не утаилось ли что от него. Куда-то дальше, в свою пытышную – всё так же

зло, и дальше иронизировал поэт, – они меня не повели, так попугали

поначалу, но видя, что я веду себя тихо, и покорно, не возмущаюсь, решили

быстренько обтяпать это рутинное дело здесь, на месте. Отвели в тихое,

неприметное место, в закоулок длинного перехода, где редко проходят люди.

Тот, что постарше, отошёл в сторону наблюдать, так ли орудует его молодой

ученик. Закончив это дело, младший скомандовал мне – можешь идти. Я

пошёл, недосчитавшись половины имевшихся у меня денег. Конечно, не я

один, каждый день, кто-то бывает на моём месте. В результате остался без

зубов. Надеялся тогда поставить их, но не тут-то было. Позднее скопить уже

не получилось. Пенсия то, кот наплакал. Не воровать же идти, да и никто не

крышует, как этих подонков – продолжал всё так же злобно иронизировать

поэт. Вот так, эти мерзавцы вытеснили и заменили даже, вокзальных воров и

грабителей, убрали их со своей дороги, как не нужных им конкурентов.

Капитан слушал его с интересом, и, наверное, от сочувствия к нему, как-то

не уверенно, уместно ли, вставил такую реплику, – а пожаловаться бы, если

на них. – Поэт зло ухмыльнулся, будто обиделся на такую наивность

капитана, и продолжил – Кому жаловаться, тем, кто их крышует и

вдохновляет на дела великие, на дела хорошие. Они все в доле! Заматерели

волки, лютуют поганые, ничего не боятся! Вся жизнь у них в кармане! –

продолжал в гневе поэт. И чтоб ещё и наркотики подбросили и упекли года

на два или больше. Это в прямой зависимости от того, что в твоей жалобе

будет, насколько она обидит их – ответ будет зеркальным. Жаловаться, как

смешно и прямо по детски, наивно это звучит. Я вёл себя, согласно веками

проверенному, мудрому правилу, ставшему поговоркой – не кличь лиха, пока

оно тиха. Или, чтобы в отместку, ещё, какую-нибудь, мерзость устроили. Ну,

разве, что труп не станут подбрасывать – всё иронизировал и зло шутил в

гневе поэт. В чём, в чём, а в этом, они большие мастера. Кто в их застенках

побывал, тот хорошо всё это знает. Есть у них и наводчики, из самой

последней падали, внимательно высматривающие жертву. И добавил уже

обречённо – это по телевизору, будто в насмешку нам, крутят сериалы-

небылицы про них, как они ловко расправляются с ворами, грабителями,

бандитами. Создают образы каких-то фантастических героев не грабящих, не

берущих взятки и ловко расправляющихся с оборотнями в погонах, внушают

нам, как служат они идеалам добра и справедливости. Будто заказ

выполняют все эти киноделы, старательно, создавая им такой имидж, чтоб

как возможно глубже ввести в заблуждение обывателя, ещё пока, не

соприкоснувшегося с ними в реальности. Такие, если были бы на самом деле,

от них избавились бы, как от проф. непригодных. Честные там не нужны, не

ко двору они там, от таких как они, особняков и прочего добра, у тех, кто

выше, сеньоров с большими звёздами – поэт большим пальцем руки

показывает куда-то вверх в небо – не будет, в зарплату не скопишь. Есть же

ещё чудаки – думают, что это их милиция, и она их бережёт.

 

У них всё организовано и отработано, так же, как в хорошо и глубоко

законспирированном масонском ордене. Это страшнее любого триллера для

тех, кто попадает в этот молох. Да …а, в этом эстетика их жизни! А нерв, как

воспаляет вся эта и прочая мерзость! Безнадёга полная! Не я первая и не я

последняя их жертва! Это режим дозволяет им, потому что видит в них свою

защиту и опору, это звенья одной цепи удавливающей нас. Поэтому за

противоправные действия никакой закон их не преследует, всё в их руках и

законы тоже. Разрешают им не только вымогательством и взяточничеством

промышлять, но и грабежом и разбоем тоже, и мало ли чем ещё. Разве есть

такие преступления, которые они не совершают? Бандиты ходят под ментами,

менты ходят под бандитами, вся эта мразь перемешалась, рука об руку

работают – идут по жизни. А нас ничтожных, они вместе выбросили на

обочину этой жизни. Они вместе связаны прочным симбиозом. Вот так это зло

живёт и здравствует в этом мире. Они зеркальное отражение этого

воровского режима. Особо и не скрывают это, мол, будем и мы другими, если

режим будет другим, стало быть, не воровским. А с чего это вдруг, с какого

перепугу ему быть другим, совесть загрызла что ли – эти прожжённые

наскрозь циники, не знают и не ведают, что это такое. И нравственного

одичания они не боятся мерзавцы. Под шумок, пустозвон про «демократию»

и «свободу» творят, орудуют и те и эти. Такая ипостась им более к лицу. К их

зверскому рылу. Всю страну на коленях держат. Нацию в порошок стёрли они

вместе. Это и есть то самое светлое будущее, в которое нас вели, но сбились

с пути и в тёмное прошлое нас привели. И назвали же его, ни как-нибудь, а

«демократией», подумать только – на смех что ли, или серьёзно, для

дураков! Теперь же, эта и прочая мерзость может быть уничтожена, только

ударом извне. Что-то вроде планетарной катастрофы, или НАТО, только и

может уничтожить их. А то жаловаться на них. Кому? Богу что ли? И тот за

них, недаром же, они с попами братаются – поэт говорил так страстно, будто

на Нюрнбергском процессе изобличал военных преступников. Ах ты Русь моя,

– воздыхал поэт, – и куда ж ведут вурдалаки тебя??

 

Слушая его, капитан заметно погрустнел. Так ярко, образно и

вдохновенно об этом живописал поэт, что казалось, видимо, и капитану

тоже. Что вот оно смрадное средневековье, оно совсем рядом, оно не куда не

делось, оно живёт себе и здравствует поныне, и будет здравствовать и

впредь, как неведомая какая-то внеземная, нечистая сила. А всякие

демократии и либерализмы, это всё словесная шелуха, так не существенный,

ничего не значащий налёт, бесовское наваждение скрывающее главное –

суть. Это как чёрт, в своей святой правде. После непродолжительной паузы,

поэт добавил – да, я теперь откровенней, чем прежде. Мне осталось быть на

этом свете, каких-нибудь, три – четыре года, ну от силы пять, не более,

терять уже нечего. Да, мы становимся смелыми, когда смерть на пороге –

терять становиться уже нечего. Как у человека сильного и авторитетного,

поэт искал сочувствия к себе и понимания у капитана.

 

Повар отошёл теперь на задний план, и был уже во второстепенной

роли в сменившемся акте этого спектакля. Всё это время он слушал поэта с

полным безразличием, пространно оглядываясь по сторонам. Всё, что

говорил поэт, его это ни сколько не интересовало, и становилось ему скушно;

но, иногда, он с опаской посматривал на поэта, был видимо, доволен больше,

тем покоем, что всё, когда-то происходящее с поэтом, его никак не

касалось. Такие страсти, слава тебе господи, миновали его стороной, и

никакие менты-грабители никогда и нигде, его не грабили – слава тебе

господи.

 

Не задерживаясь более, на столь мрачном эпизоде своей жизни, поэт

почти незаметно перешёл к другим более светлым эпизодам своей жизни.

Говорил, что когда-то в молодости, в шестидесятые годы на каких-то

встречах, он вничью играл в шахматы с мастерами этого вида спорта.

Говорил, что жизнь тогда была полна ярких красок, незабываемых образов, и

большого оптимизма, казалось что, впереди сияют высоты счастливого

завтра. Затем как-то незаметно явились семидесятые, – годы большого застоя

и дальнейшего разложения и вырождения, где-то вдали близилась эра, нет,

не светлых годов, а нового мрачного средневековья. Поэт говорил что-то о

«спокойных» семидесятых, когда за этим спокойствием всё гнило и

разлагалось, когда вся эта гниль, уже в восьмидесятые забродила,

готовились неспокойные, лихие девяностые, когда эта перебродившая гниль

без труда умертвила – убила страну, когда казалось, что вот, вот грядет

конец света. Капитан в свою очередь говорил, что в молодости проходил

службу на военных кораблях Северного флота, и закончил службу капитаном

второго ранга. На службе отвечал за техническое состояние корабля. А здесь,

в курортном городке, выйдя на пенсию, обзавёлся недорогим жильём,

прикупил по случаю. И теперь, каждый год, уже много лет, приезжает сюда,

месяцев на пять – шесть, на отдых и для поправки своего здоровья,

подорванного на флоте. А так же, довольно серьёзно подорванного и

семейными неурядицами, при дележе имущества при разводе с жёнами,

особенно со второй.

 

Поэт рассказывал далее и о былой своей удали, что когда-то в

шестидесятых годах прошлого века, будучи совсем молодым, он занимал

второе и третье место на областных соревнованиях по вольной борьбе. Такое

откровение поэта вновь встревожило и насторожило, даже, нагнало много

страха на уже, было успокоившегося повара, посчитавшего что тот, после

непродолжительной паузы явился, чтобы вновь нападать на него и уже не

только словом крушить и убивать его, когда услышал, кто он был в прошлом.

Поэт настолько образно живописал своё участие в этих соревнованиях, о том,

как под бурные аплодисменты зрителей, он укладывал своих сильных

соперников на лопатки, что это, устрашающе подействовало на повара. Из

чего он понял только, что ему грозит опасность быть поверженным не только

острым словом поэта, но и его владением приёмами вольной борьбы. И все

его словесные устрашения, это только для того, чтобы вызвать полную

деморализацию духа противной стороны, перед тем как, привести в

исполнение задуманное. И ему представилось далее, как не заметным,

ловким движением, исполняющим приём вольной борьбы, поэт опрокинет его

наземь, и он больно ударившись о камни, с разбитой головой будет молить

его о пощаде, или, что ещё хуже, потеряет сознание, истекая кровью. И

чтобы подобного не случилось с ним, он решил предотвратить возможный ход

событий.

 

После продолжительного молчания, неучастия в разговоре. Повар вроде как

ожил и так совсем не обычно, вдруг, напомнил о себе. Он будто отошёл от

какого-то оцепенения тем покоем, и, почувствовав вновь опасность,

исходящую от разошедшегося в гневе поэта, пришёл в себя. И, надеясь

предотвратить эту опасность, он так мягко, ласково, жалко улыбаясь,

встревает в их разговор и говорит, обращаясь к капитану, – дедушка, а

дедушка, а можно я тебя буду называть дедушка? Предполагая, что капитан

будет ему надёжной защитой от казавшихся ему, недобрых намерений поэта.

Капитан совсем не ожидавший, что до сих пор молчавший повар ни с того ни

с сего, с такой, какой-то аляповатой фразы, совсем несогласованной с

содержанием их разговора, будто ничего не слышавший о чём здесь

говорили. Собирается теперь, наверное, от одолевшей его скуки, таким

странным образом принять своё, уже более активное участие в беседе и

начинает с такой шутки, пришедшей ему в голову. И от этой непонятной,

обращённой к нему, не то в шутку, не то всерьёз просьбы, капитан, немного

смутился. На короткое время, как-то потерялся, соображая видимо, к чему

это такая, с каким-то, непонятным ему намёком, такая нелепая шутка, не

подвох ли в ней какой, чтобы осмеять его. И чего это вдруг, захотелось ему

подшучивать именно над ним, а не над поэтом, к примеру, вроде бы и повода

не было; хотя, по выражению на лице повара, и не читалось вовсе, что он

шутник. На его лице было выражение тревоги и испуга, прикрытые какой-то

натянутой, жалкой улыбкой, совсем неподходящей его выражению. И такие

несоответствия и расхождения, были совершенно непонятны капитану,

мешали как-то быстро определиться ему. И, теряясь, соображая, как

адекватнее ответить повару на такой, казавшийся ему каламбур, чтобы

самому не оказаться странным, и осмеянным. А, вдруг, это какая-то очень

тонкая, завёрнутая в такой словесный каламбур, не распознаваемая сразу,

шуточная проказа, проделка слишком остроумного повара; когда окажешься

осмеянным, только тогда и раскроешь её. И, чтобы ещё более не затягивать

время на всякие размышления, капитан всё же, скоро нашёлся; он хохотнул

и коротко сказал – да, можно! Называй меня дедушка! Видя, всё же, что тот

никак ему на внука не тянет, ему подделавшемуся под внука, уже,

далековато за шестьдесят – шестьдесят четыре; так и не понимая, к чему это

он клонит. Что это у него на уме этакое? Поэт же, на какое-то время

потерявший всякий интерес к повару, теперь злобно и с недоумением

смотрел на него, да так, как будто он его, сейчас загрызёт или растерзает –

испепелит его своим грозным, уничижающим взглядом. На этот раз, видя

насколько всё нелепо, что, он как-то не нашёлся, или не посчитал нужным,

что сказать ему – промолчал. Но уже, вскоре, отговорили, как роща золотая,

и несколько раз искупавшись в море, попрощавшись, разошлись до

следующего дня.

 

А на другой день, собравшись на пляже, и прежде чем залечь на своём

свободном, не кем не занятом лежбище, и вновь отдаться творческим

поискам, поэту не терпелось прочитать капитану повариаду, пародию на

повара, сочинённую им всего за один прошедший вечер. – «Он себя считал

натурой тонкой, пожирая мясо из котлов. Научился красть он поварёнком у

таких же жадных поваров… и с тех далёких пор онжрал на дармовщину…

обижался на матерщину от конфликтов резко убегал, жил без сомненья и

особой муки, и хотя моложе был лет на пять, он к капитану попросился

внуком, мне дедушкой можно вас называть…». Это её (повариады) короткий,

по памяти, фрагмент. Капитан слушал и так хитро улыбался. Прочитав

повариаду и обнаружив, что на пляже нет повара, поэт так снисходительно,

будто великодушно прощает все прегрешения виновному, напутствовал

пожелание повару, чтобы из тех, кто знает его, передали ему сказанное

поэтом – пусть приходит, я не трону его, я поэт, словом убью! Капитан же,

весьма далёкий от всякой поэзии, увлечённый больше прозой жизни, лишь

улыбался и с недоумением, наверное, думал, что за странные люди здесь с

ним собрались. Ну, а за повара, его вездесущие, завистливые и всё знающие

про всех соседи, с издёвкой и злобой говорили ранее, (трудно было ему

утаить от них), что он, впору своей молодости, когда ему было чуть меньше и

чуть больше сорока, он еженедельно волочил с работы неподъёмные сумки с

продуктами. (В советское время, он работал поваром в санаториях

курортного городка) И ловко уходил от каких-то там проверок и облав

ОБХСС. Может быть, и преувеличивали… теперь же, это всё давно уже в

прошлом.

 

А как-то, поэт, так просто, без всякой надобности, от нечего делать

скорее, интересовался поваром, когда приходил по вечерам в парк на

шахматные баталии, и спрашивал там, не знает ли случайно, кто из них,

повара. Может быть, хотел собрать больше материала, задумав сотворить

более проникновенную повариаду, пародию на повара, ещё более, ёмкой и

содержательной хотел сделать её. Видимо, так глубоко и прочно запал повар

в ранимую, саднящую душу поэта. Но, никто, из участников шахматных

баталий, повара не знал. Он был слишком далёк от такого рода интересов и

занятий, чтобы появляться там, среди заядлых шахматистов, и быть кому-то

из них, так вот случайно знакомым, ему это было ни к чему. Его знал только

Иван Белый, не случайно проживающий с ним в одном доме, по соседству на

этаже, но с поэтом, после известного случая, ни в какие разговоры не

вступал, лишь злобно посматривал в его сторону, когда случалось им

видеться там. Наверное, думал, когда узнал, что поэт интересуется поваром,

что этот поэт, в ипостаси или в каком-то неудачном маскараде народного

целителя, добрался и до повара, чтобы излечить от чего-то и его, за

умеренную плату, поэтому, так настойчиво спрашивает здесь о нём. Но и с

поваром Иван Белый дружбу не водил. Иногда на этаже, по какому-то

случаю, озлобившись на него, называл его, не то козлом, не то ослом; или

попросту, обычно не замечал его, будто нет его на этом свете.

 

Кроме всего прочего, поэт очень строго критиковал однажды появившегося

здесь у моря какого-то молодого, сорока девяти лет, поэта из Москвы, не

оставил без внимания, добрался и до него, придирчиво прочитав его какие-то

творения. Может быть, ему не понравилось то, что тот написал более

мягкую и добрую повариаду всё о том же поваре, восславил его в стихах – «

он утро с кофе начинает! А днём пирожны выпекает! А к вечеру лаская взор,

творожный пудинг варит он! Он так готовит нам блюда, что не забудем

никогда! Прекрасно делает он то, что мне, конечно, не дано!...». И кончалась

его повариада торжественно и пафосно –«…быть поэтом хорошо, а поваром

лучше, я пошёл бы в повара, пусть меня научат»! Тогда, почти все знакомые

поэты принялись писать повариады. Говорил много, и очень уж резко,c

большим раздражением о творчестве того Московского поэта, беспощадно в

гневе крушил и уничтожал своего литературного оппонента, бил словом

наповал его: – Образа нет! Мысли нет! Рифмы нет! Какой это на х… поэт! В

порыве гнева не удержавшись даже от матерщины. И продолжал далее, почти

в ярости громить и уничтожать своим громогласным, пафосным словом,

обращённым не только к этому поэту, но, и, явно к каким-то другим,

встречавшимся ему, в его столь длинной жизни. – Безмозглые!!! В поэты

лезут, как мыши в амбар…!!! Говорил будто судья-инквизитор выносящий

смертный приговор грешнику совершившему святотатство. Его большие,

глубоко сидящие, фанатично смотрящие глаза, выделяющиеся скулы,

ввалившиеся щёки на измождённом лице, почти беззубый рот, надеть на него

ещё серый или чёрный плащ с капюшоном балахон, и взять в руки большой

католический крест, то всё, тогда амба, не только поварам. Но и всяким,

разным поэтам, рыщущим, как он выражался, на литературном поприще…. С

большим гневом и злостью изобличал пустоту и фальшь этого пропащего

мира. Не всё, о чём писал и так возбуждённо, и яростно говорил поэт – это

бред.

 

А повар, больше, так и не появлялся на этом пляже, видимо сильно

обиделся на поэта, уже не хотел, чтобы он так беспощадно убивал его

словом. Перепугал поэт его, и надолго отвадил от этого пляжа. Так вот не

получилось у поэта ни дружбы с поваром, ни взаимопонимания с ним. И,

разгромив всех своих литературных оппонентов, что возникали на его столь

тернистом пути, он удовлетворённый и упоённый своей победой над ними,

ещё много дней, прихватив ещё и сентябрьские осенние дни, потому как,

спешить ему, было некуда, греясь на солнышке, лежал на своём удобно

устроенном лежбище у моря. И как обычно с блокнотиком и карандашиком в

руках, он что-то продолжал в нём прилежно крапать. Почём же так стонет и

изнемогает душа поэта? Будто демоны лютые истязают её в своём мучилище.

Теперь никто больше не тревожил его, и не отвлекал от дум его мятежных.

Вымучившийся вдосталь своей глубоко ранимой душой, за все грехи и

неустройства этого окаянного мира; явившийся может быть, больше чем поэт.

 

Ещё два лета, в поисках творческого вдохновения, и для укрепления

духа и плоти, поэт приезжал в этот курортный городок. Последним годом,

когда поэта видели здесь, это было лето две тысячи одиннадцатого года.

Виделись с ним, всё на том же пляже, на камнях. Всё так же, как и прошлые

лета, глубоко задумавшись, он подолгу сидел на камне у воды с блокнотиком

и карандашиком в руках, всё никак, уже который год, он не расставался с

ними. А про ипостась народного целителя, поэт, казалось, что уже, совсем

забыл, больше не предлагал никому своего целебного снадобья. Видимо,

ничего путного, так и не сулило ему нахождение в этой ипостаси. Поэтому,

утвердился и оставался теперь, только в ипостаси поэта. А напуганный и

обиженный поэтом повар, с позапрошлого лета, на этом пляже уже никогда

не появлялся, ходил всегда на другие городские пляжи. Поэт, как всегда, на

пляже, бывало, утомившись от тяжёлых раздумий, в поисках мысли, образа и

рифмы в своих нетленных произведениях, в длительном сидении на камне,

видимо, зайдя в творческий тупик; он внезапно, бросает свой блокнотик и

карандашик, в лежащую свою одежду на берегу, будто освобождается от

стесняющих его вериг. И бросается, очертя, с головой в тёплые воды моря, и

длительное время плавает, делая весьма, напряжённые, чуть ли не яростные

усилия, взмахами рук, плавая брасом. Так, будто ведёт упорную борьбу с

невидимым противником, стараясь, во что бы то ни стало, сломить и побороть

его. И выходя уставшим из воды, наплававшись досыта, переведя дух, он

вновь брал в руки блокнотик с карандашиком, и вдохновлённый, тяжело

дыша, будто победил в ожесточённой схватке, незримого противника,

продолжал своё поэтическое творение. И, так продолжалось изо дня в день,

будто он ещё и не семидесятидвухлетний старик. Всё так же, уже многие

годы, от начала лета и до конца осени, или начала зимы, появлялся на этом

пляже, и совсем состарившийся капитан.

 

Однажды, уже ближе к концу пребывания поэта в курортном городке, он

пришёл этим днём к морю с сильно разбитым, опухшим и одной стороной

посиневшим лицом. Когда удивлённые знакомые спросили его, что случилось

с ним, и кто его так сильно, почти зверски бил, оставив на его лице столь

впечатляющие следы, он ответил только одной короткой фразой – стихи

читал недостойным. На вопросы где? И кому? – он ничего не отвечал, лишь

сердито и злобно посматривал вокруг, будто его обидчики могут оказаться

здесь неподалеку. Ему, более других, очень сочувствовал тогда, и так горько

сопереживал, уже несколько лет, ездивший сюда к морю со всем своим

семейством, – женой, тёщей и двумя малолетними дочерьми – семи и восьми

лет, отставной майор с Белоруссии. Совсем молодой ещё, сорока четырёх

лет; когда, увидел поэта, он злобно говорил, сжимая от негодования кулаки,

в адрес неизвестных, посмевших так сильно избить и травмировать

неизвестного им поэта, – какие негодяи, что они сделали с дедушкой. Как

посмели поднять руку на дедушку, какое это сволочьё! – долго негодовал и

сокрушался, неравнодушный к страданиям поэта, майор. После этого, в

последующие лета, поэта, уже никто не видел у моря на пляже.