Иванов Михаил вспоминает, как оказавшись в посёлке Мардакян в учебном центре воинской части Бакинского

гарнизона внутренних войск, приходилось переносить тяготы и лишения воинской службы. Куда их, около восьмидесяти

человек новобранцев из Московской области, городов Истра, Дедовск, Электросталь, Егорьевск направили на подготовку

несения службы в рядах ВВ. Чтобы взрастить из них надёжных защитников закона и порядка в данной, на тот момент

времени, союзной республике.

 

Он вспоминает, как на сборном пункте города Железнодорожного через сутки за ними приехали два офицера

азербайджанца в звании старших лейтенантов из Бакинского гарнизона В.В. Были заметно, пьяны, и были весьма

предприимчивы, как теперь сказали бы. Вместо необходимых для перевозки военнослужащих двух вагонов, они заказали

один, выручив на этом какие-то деньги, и заполнили его избыточным количеством новобранцев, разместив многих из них на

третьих багажных полках под самой крышей вагона, никак не предназначенных для отдыха и сна пассажиров во время

движения поезда. Это конечно, не их инициатива, они для этого, всё же мелки. Это незначительное дело с вагонами

провернул их командир части, он весьма ушлый у них, на всякие тёмные дела пахнущие деньгами, никогда не упустит, где

чего можно урвать, это ему вполне, и по чину; вот и оформили через фин. часть два вагона, а по факту один. Туда и

натолкали людей, даже, на багажные полки, для них люди, что скот. Кормили в дороге сухим пайком – рыбные и мясные

консервы в жестяных банках, и чан слабо окрашенного кипятка, называемого чаем, с буханкой серого хлеба, порезанной на

четверых человек.

 

В первую ночь их следования, вспоминает Михаил, как о начале всяких тягот и лишений, он падает с третьей полки, едва

не разбившись. И опасаясь повторного падения, уже не решается больше подниматься туда. Всю ночь стоял у окна в

тамбуре, от скуки и безысходности рассматривал за ним, едва различимые в ночной темени поля и лесопосадки, незнакомые

города и посёлки в мерцающем свете ночных фонарей. Гнетущая тоска и страх томили душу, было тревожно, думалось, а,

что будет там, куда их привезут. Завидовал тем счастливцам, что безмятежно спят теперь на первых и вторых полках не

испытывая такой тревоги и страха. Мысленно, про себя кляня тех проходимцев организовавших такой их перевоз.

Выходящие в тамбур покурить то один, то другой ещё не протрезвевшие офицеры, заговаривали с ним о жизни такой не

простой. Один из них, по фамилии Ахмедов много говорил всё о том, какие плохие армяне и какие хорошие азербайджанцы.

Полагал, что Михаил хорошо осведомлён и будет увлечён такой беседой, и забудет о невзгодах, случившихся с ним теперь,

и грозящих ему в будущем, позабавить его, и успокоить хотел, отвлечь от дум его тяжёлых. Ну, вроде, как оправдаться,

загладить (заболтать) свою вину в том, от чего и почему Михаил томится уже вторую ночь в холодном тамбуре, а впереди

ещё и третья. Возможно, что был бы он трезвым, вряд ли счёл нужным говорить об этом, но, во хмелю был весьма

разговорчив.

 

В то время Михаил не имел никаких этнографических и демографических познаний и в вопросах национальностей не

разбирался вовсе. И поэтому отвечал ему, что он совсем не понимает разницы между азербайджанцами и армянами и

вообще не имеет никакого представления о них, кто есть они, и до сего времени просто не знал, что они есть на этом свете.

Или, со школы забыл, наверное, не имел особого прилежания к географии, где упоминается о них. Это теперь, в результате

«мудрой» (бездарной, если не преступной) политики кремлёвских сидельцев, они наводнили просторы центральной России

и осваивают пустеющие Земли, о них уже знает любой ребёнок с первых классов школы, а тогда это была экзотическая

редкость. Потому, как тотальная коррупция в их Землях отбросила общественную и экономическую жизнь на века назад.

(Баи, хозяева жизни на их Земле, держат их в ежовых рукавицах, и не собираются предоставлять им лучшей жизни в их

Землях) И теперь они рыщут лучшей доли себе здесь, в наших пустеющих Землях, с разлагающейся и вымирающей от

пьянства, нищеты и коррупции жизнью. К столь печальным результатам закономерно, как по нотам, привела антинародная

политика кремлёвской камарильи, – тогда и теперь. Они, (инородцы) всё же более устойчивы и лучше приспособлены к

выживанию в суровых условиях разрастающейся, как чертополох на заброшенном поле, коррупции. А незнание Михаила об

их существовании на этой грешной Земле, несколько смутило и удивило этих офицеров тогда, их рассудок помрачённый

алкоголем никак не находил мало-мальски внятного ответа и никак не был способен «отделить мух от котлет», всё слилось

воедино в какой-то сплошной мрак. Они лишь с недоумением и непониманием взирали на него. Уже далее, сменив тему,

она была гораздо более актуальна для Михаила, он в отчаянии объяснял им, что ему наплевать на всё прочее, то, что ему

нет никакого дела до каких-то Армян или Азербайджанцев, ему главное, равно, как и страшное, это то, что придётся ему,

ещё одну ночь замерзать в тамбуре. Потому, что не может (боится) после падения с полки, вновь забираться на неё, чтобы

спать. Но помочь, пособить ему в этом, они никак и ничем не могли.

 

Уже на третьи сутки рано утром приехали в часть, накормили, переодели в армейское обмундирование, затем в

большом просторном зале показывали патриотические фильмы, видимо этим способом вселяли надежды на лучшее. Затем,

ни с того ни с сего, какой-то пьяный офицер, будто в приступе бешенства, принялся орать – напились гады, будете бежать

до учебного центра в Мардакян (это сорок км). Видимо мерещилось ему от перепоя, из-за утраты его сознанием способности

адекватно воспринимать окружающее, что вовсе не он пьян, а пьяны, внезапно появившиеся здесь незнакомые люди, и

поломали его блаженное состояние нирваны. И он, озлобившись на них за столь злостное деяние, решил так жестоко

наказать их теперь. На самом деле, у прибывших новобранцев ничего спиртного уже давно не было, если, что и было, то

оно было употреблено ими в поезде, в течение трёх суток следования к данному месту назначения. Офицеры же,

сопровождавшие их, все три дня и три ночи, без перерыва пили. Всё время следования, запасы этого, помрачающего

рассудок зелья, у них никак не оскудевали, предусмотрительно запаслись им в дальнюю дорогу. Старослужащие с

пессимизмом и может быть, трагизмом говорили, что командир части майор Курбан Гили Заде дисциплиной особо не

интересуется, озабочен больше ожиданием скорого присвоения ему звания подполковника. И всякие нарушения

скрываются, будто их не было вовсе. На рядовой, и сержантский состав смотрел свысока, больше, как на материал

необходимый его карьерному росту, умом, как-то, мягко говоря, особо не блистал. Роста он был среднего, заметно выше

средней упитанности с круглым, колобко подобным лицом, и лет ему было сорок пять – сорок шесть.

 

Через несколько дней их привозят в учебный центр, размещённый в посёлке Мардакян. Помещение казармы

практически не отапливалось, а на дворе, уже, наступал декабрь месяц. Две какие-то совсем старые, уже давно отжившие

свой век печурки еле грели, обогреть казарму хотя бы градусов до 17, никак не могли. Воду привозили редко – ни умыться,

ни помыть рук. Офицеры жили в отдельном доме, скрашивая свободное от службы время тем, что пили агдам и портвейн

три семёрки, или, как ещё его почтительно и с гордостью называли – три топора. Будто в них, в этих топорах, какая-то

необузданная, убойная сила и внушает не меньшее уважение к ним, никак не меньше, чем в каком-то слабеньком,

слащавом «солнце в бокале». Их поклонники, обретая эту силу, неизменно в неистовстве доказывают это. Пустые бутылки с

такими этикетками подолгу, и в обилии валялись, где-нибудь в стороне, неподалёку от их дома, едва прикрытые каким либо

хламом. Скрытые им до времени плановой, генеральной уборки территории учебного центра, с прилегающими к нему

территориями. Бывало, что, уже, и не хватало никакого хлама, чтобы опорожненные бутылки прикрыть. Чтоб не вызывать у

кого-то расстройство духа, ну, у солдат к примеру, с волнением относящихся к такой продукции. Или, гнева у начальства,

хотя редко, но, всё же, заглядывающее, иногда, и в такие отдалённые уголки мироздания.

 

Вечером, после отбоя, в особенности первые дни пребывания новобранцев в учебном центре, офицеры практиковали,

больше, может быть, развлечения ради и, как средства от угнетающей их тоски и скуки, подъём – отбой двадцать пять –

тридцать секунд – пока горит спичка в руке. Ну, и, конечно же, для того, чтобы напомнить всякий раз новобранцам,

вселить в их сознание, что вот она, началась суровая армейская жизнь, и никаких поблажек не будет. Далее следовало

ежедневное отжимание от пола, пока каждый выполнит это упражнение, не менее десяти, а затем, через две недели, до

двадцати раз. Такая тренировка продолжалась не менее часа. Недели через две, поближе ознакомившись с прибывшим

материалом – новобранцами, эта процедура (отбой – подъём) офицерам, всё же наскучила. Далее, с ещё большим

увлечением и азартом, этим уже, занимались сержанты. На строевой подготовке, тех, кто плохо ходил по плацу били

сапогом по пояснице, в места расположения почек – весьма важного физиологического органа, приговаривая – ничего

особого, всё в порядке вещей, нужно терпеть, не то служба мёдом покажется. Пьяный прапорщик Мамедов истерично всё

орал о пропаже каких-то полотенец и личных вещей, так, как будто они, были очень дороги его «пылкому» и «ранимому»

сердцу; на самом же деле, можно смело полагать, что крал, чтобы пропить их. Органчик будто был в его голове,

настроенный на исполнение мелодии наводящей тоску и страх, – и сердцу тревожно в груди. Поначалу, казавшееся таким

нелепым, нелогичным это светопреставление, вызывало ещё в неокрепших душах новобранцев тревогу и страх. Позднее, по

мере укрепления их духа, оно сменилось тупым безразличием к этой, и прочим нелепым проделкам в изобилии наполнявших

казарменную жизнь.

 

Было, что, после очередной попойки, офицеры устроили пятнадцати километровый марш бросок до стрельбища, многие

отстали и не могли бежать, ехавшие сзади на машине пьяные офицеры кричали на них, угрожали, гикали, будто табун

диких лошадей гнали. Чтобы ещё более позабавить себя, кто-то из офицеров выходил из машины, может быть тот, который

обладал большим чувством чёрного юмора, и подходил к измождённым еле передвигающим ноги военнослужащим, держась

за кобуру с пистолетом, кричал, – вперёд гады, пристрелю! – Нет, это не у него, и не у тех в машине, сердце под

прицелом… Излишними сантиментами, явно, не был отягощён. - А когда, кто-то падал и не сразу мог встать, этот офицер

подходил и пуще прежнего яростно кричал – вставай гад не то пристрелю! Распластавшийся от изнурительного бега подле

него рядовой Мамлеев, отвечал ему, еле переводя дыхание, – стреляй гад, бежать больше не могу…, обозлённый офицер

пнул его ногой как выброшенную бесполезную вещь, ненужную в обиходе, и неспешно пошёл к машине.

 

Командовал ротой на то время капитан Кромаренко. Непонятно было почему, то ли, как поощрение, то ли, напротив,

как взыскание, в 1979 году с началом военных действий в Афганистане он был направлен туда для дальнейшего

прохождения воинской службы. Далее его судьба неизвестна. Но фактически его обязанности исполнял сержант

Абросимов Анатолий, с нетерпением ждал демобилизации – увольнения из армии, потому что, побывав в отпуске, женился и

очень спешил теперь на прерванный нормативом времени уставного отпуска, медовый месяц. Время казалось ему теперь

ещё более тягучим, медленнее текущим, это делало его ещё более раздражительным, озлобленным и жестоким. Надумал

даже, сильно озлобившись из-за такого пустяка, что, изголодавшегося военнослужащего своей роты, укравшего из

хлеборезки несколько кусков чёрного хлеба, заставил пожирать целый котёл каши, объёмом рассчитанной на пять человек,

и затем прогнал его кросс на несколько километров, что закончилось большими страданиями этого бедняги. И никто не

заступился за него. Офицеры, большей частью, в воспитательный процесс, проводимый сержантами, не вмешивались. Кроме

его, в роте были ещё три сержанта. Подготовить роту к выпускному парадному смотру, совпадающему с ожиданием

командира присвоения ему очередного звания подполковника, поручили сержанту Абросимову, пользующимся и

наибольшим доверием у капитана Кромаренко, и, как имеющий больший срок службы, нежели другие сержанты. Муштра

усилилась. Начали с затягивания ремней по размеру окружности головы, от теменной её части и до подбородка, что

вызывало у многих военнослужащих неприятнейшие ощущения и даже страдания. Из-за не отапливаемой казармы

(термометр показывал плюс 12-14 градусов) почти половина личного состава простудилась и заболела, – жаловались на

недомогание. Всегда пьяный прапорщик Мамедов проводил экстренное лечение. Строил роту и кричал заплетающимся

языком, с акцентом – больные, дурные, кривые, хромые, косые выйти из строя. И «выписывал» далее рецепт – десять

кругов вокруг казармы бегом марш! Потом повторно строил роту и повторял – больные, дурные, кривые, хромые, косые

выйти из строя, если никто не выходил, значит, лечение прошло успешно. Довольно ухмыльнувшись, командой

«разойдись», он распускает роту. Строевая подготовка проходила по три – четыре часа в день при шквалистом ветре.

Чаще, строевой подготовкой новобранцев занимался сержант Абросимов, иногда кто-то из офицеров. У кого не получалось,

тренировали отдельно. Они вытягивали ногу, а кто-то из сержантов бил по пояснице. Таким образом, малоспособным

(запаздывающим в своём развитии от своих сверстников) включали память и сноровку, чтобы скорее обретали эти навыки –

учили Родине служить.

 

Иванов вспоминал, как с двумя своими сослуживцами в наряде, они чистили помещение туалета и умывальников под

присмотром сержанта Абросимова. Иванов решил, что пора ему отдохнуть и сержант ему, вроде, как не помеха. Но, не тут-

то было, взбесившийся сержант потребовал немедленного продолжения работы, Иванов отказался, заявив, что имеет право

и на короткий отдых. Сержант доложил об этом капитану, тот отчитал его за плохую дисциплину в роте. Озлобленный

Абросимов никак не ожидал такого от капитана, предполагал, что тот даст добро, на усиление давления на столь

непокорного Иванова. Действовать же круто, вразрез уставным нормам без поддержки командира роты, он всё же, не

решился, остерёгся. Видимо, решил подождать более подходящего случая, и после незначительных придирок он всё же, на

этот раз, отстал от Иванова, и вымещал свою злобу на других военнослужащих позднего призыва. И к тому же, сравнив

свои весьма скромные физические возможности при среднем росте не выше ста семидесяти четырёх см. с физическими

возможностями тренированного в нескольких видах спорта (плавание, лыжи) Иванова при его росте ста восьмидесяти семи

сантиметров. И тем более ещё, что Иванов перед этим отличился на стрельбах, и капитан Кромаренко объявил ему

благодарность перед строем. И на всяких кроссах и прочих физических упражнений, он был всегда в числе первых. Все эти

обстоятельства в своей совокупности, несколько остудили пыл сержанта, уняли его охоту на какую-то скорую и жестокую

расправу. Тогда, озлобленный сержант ещё яростнее стал проводить процедуру отбоя и подъёма. С ещё большим

остервенением, чуть не до хрипоты, орал – Рота подъём…! Рота отбой…! Это было для него наилучшим успокоительным

средством. По многим показателям рядовой Иванов был результативен и был заметен среди офицеров. Это вынуждало

сержанта быть более сдержанным, и не обострять отношения с ним, не доводить их до абсурда, и тем более не слишком

выходить из рамок устава.

 

Всегда пьяный прапорщик всё никак не унимался и далее, «колдуя» над чем-то в своей каптёрке, наверное, в

который раз пересчитывая и перекладывая вещи, отчего их никак не прибавлялось, известно, же, что сумма не меняется от

перестановки мест слагаемых. Он, как бы, пробовал многократными попытками всё же попрать, оспорить этот закон, чтобы

успокоить последние отголоски своей совести, чуть ли не ежедневно перекладывая и пересчитывая вещи. Пересчитав их в

очередной раз, и чуть не прослезившись, возвращался в спальное помещение казармы, чтобы там выразить всю свою боль

от обнаруженной, с каждым разом всё большей недостачи – утраты. Он так и продолжал, всё время нахождения

военнослужащих в учебном центре, истошно орать про какие-то пропавшие полотенца и личные вещи, оправдывался что

ли, громче всех хотел заявить то, что он к пропаже этих вещей не причастен. Поэтому, наверное, никак не мог успокоиться

и умолкнуть, разрыдался бы ещё, для большего правдоподобия, или это измученная армейской рутиной совесть взывала к

нему, не давая сна и покоя. Вроде того, что всякий раз напоминала ему – ты, что подлец творишь, совсем страх потерял,

меры не знаешь! Он же активно ей сопротивлялся, оправдывался, доказывая, что не он подлец, а там кто-то, вот сейчас он

пойдёт, и непременно разберётся, когда найдёт его, того.

 

Без его присутствия в каптёрку никто никогда не проникал. Он крал и сильно переживал, но не затаивался, как это

обычно бывает, он громко кричал об этом. А, может быть, и не совсем страх потерял, боялся всё же, что от такого

количества пропаж придётся изъясняться ему перед выше, стоящим по званию, командиром роты, или, что ещё хуже,

командиром части – могут же и выгнать за такие проделки из армии. Хотя, вряд ли, командир части обратил бы внимание на

такую мелочь, он сам был причастен к делам многим более, серьёзней. И, вдобавок ко всему, для большего куражу что ли,

может быть хотел блеснуть ещё и остроумием – вроде, как тупо шутил. Он приводил зачем-то такой, казалось бы, не совсем

уместный в этой ситуации аргумент. (Конечно, в пьяном угаре, наверное, всё уместно – ну, разве, есть то, что было бы не

уместно). Когда непонятно почему, он орал всякий раз про дочь какого-то миллионера, с которой он не спит, чтобы

снабжать роту полотенцами и прочими вещами взамен пропавших (пропивших). Но, возможно, что следуя своей только ему

понятной логике, на всякий случай создавал завесу для своего прикрытия на случай чего. Никто, никак уже не реагировал

на это. Похоже, было, будто в его голове были не мозги, а кем-то вложенное программное устройство с таким алгоритмом

действия, не позволяющее ему остановиться.

 

Рядовой Иванов, ко всему прочему, был фанатом известной группы «Битлз». Это было, будто, предопределено для того,

чтобы, продолжить конфликт с сержантом, никак не дать ему погаснуть. Задавленный теперь тяжестью армейской рутины,

остро тоскуя по гражданке, и не желая совсем утратить духовную связь со своими пристрастиями в гражданской жизни, он,

как напоминание о ней, так внезапно оборвавшейся жизни с её прелестями, канувшей, будто в пустоту небытия. Чтоб не

оказаться поверженным и раздавленным этой пустотой, и совсем не пасть духом, он сделал себе необычное, весьма

оригинальное напоминание о былом, в той прошлой жизни. Старательно выписав, как можно мельче, чтоб не привлечь

чьего-то внимания, каждую букву, он сработал, как на скрижалях, чуть выше нагрудного кармана своего обмундирования

полевого исполнения эту священную для него надпись – «Битлз». Она имела для него тот же сакральный смысл, что имеет

икона для фаната веры в божество, и ставшая ему чем-то вроде спасительного талисмана от всех армейских бед и невзгод,

обрушившихся на него, или, даже, жизненным кредо на тот сложный, переломный момент времени. Мотивы гражданской

жизни ещё не успели покинуть его сознание. Этим самым он совершил какой-то необдуманный, лишённый здравого смысла,

поступок. Вроде, как молод был, совсем не думал о последствиях столь легкомысленного поступка. И никак не думал, что

это действие, приведёт сержанта в ярость.

 

Сержант Абросимов, не смотря на то, что написано было очень мелко, всё же заметил это, ну, как было не заметить,

как могло что-то уйти от его цепкого взгляда, посчитавшего, что было выставлено прямо, как на показ. Будто только для

того, чтобы позлить его, попрать его авторитет, ещё и такой, на его взгляд, наглой выходкой. Стерпеть такое сержант никак

не мог, следуя армейским уставам и своим убеждениям, он никак не разделял его душевных исканий, стенаний, пристрастий

и вкусов, напротив, сильно озлобился на него, да так, как может только озлобиться бык на красную тряпку тореадора. И,

чтоб не распространилась эта зараза дальше, он старался разными способами вычистить, изгнать из его сознания всякую

память о ней, как идеологически вредной буржуазной группе, калечащей и разлагающей сознание наших людей, в том

числе и военнослужащих, мешающей им, по разумению сержанта, исполнять воинский долг. Полагал, может быть, (скорее

всего, не он, а там выше, где-нибудь в отделе пропаганды, а он исполнял) что минорное звучание тех песен, слишком

расслабляюще действует на военнослужащих, мешает их суровой армейской закалке. Предполагая, что излишние

сантименты отвлекают их от строгого распорядка несения воинской службы.

 

Конечно, совсем уж не предполагал он, что совсем скоро эта пресловутая буржуазная идеология разложит и искалечит

сознание не только простых людей – обывателей, но она разложит и искалечит сознание даже, кто бы мог подумать, –

партийных кремлёвских сидельцев. Даже у них, напрочь, снесло голову. Зомбированные этой идеологией на столько, что,

особо не задумываясь, лишённые способности к осознанию того, что творят, пошли, уже чуть позднее, на уничтожение

страны. Поражённые буржуазной идеологией, заполнившей их пустые души, ничего исправлять и реформировать эти

ничтожества и не умели и не хотели. Никто и ничто не выдержало тогда напора всесильной, всесокрушающей буржуазной

идеологии, как мощный весенний паводок, поток, снёсший всякие жалкие, слабенькие преграды, на-вроде, к этому времени,

уже, извращённой ими коммунистической идеологии, пытавшейся противодействовать мощному напору столь зловредной,

буржуазной идеологии. Деградирующее общество, подорванное тотальной коррупцией, нисколько не соответствовало тогда

своей коммунистической идеологии. (Полным отсутствием у них элементарной согласованности). Эта идеология по

истечении времени всё больше представляла собой ложную, не адекватную мировоззренческую картину этого общества

(наделяла его, не существующими качествами). Эту идеологию, после окончательного её краха, успешно заменила

пресловутая буржуазная идеология золотого тельца – идеология эгоиста, стяжателя, такая идеология была уже совершенно

согласована с обликом этого существа, формировавшая (создавала) новое асоциальное существо с деградированной

совестью, превращала гуманоида в баблоида.

 

Ну, а пока, сержант Абросимов вёл безуспешную борьбу с проникающей в его роту буржуазной идеологии в облике

группы «Битлз». Конечно, проявлял он такую прыть в этом деле скорее, не сам по себе – от себя, а по поручению и

наущению замполита отвечающего за морально-политическую подготовку личного состава того или иного воинского

подразделения. А тут вдруг так некстати фанаты песен какого-то «Битлз», по мнению адептов советской, хотя к этому

времени уже с подорванной репутацией и авторитетом, коммунистической идеологии, занесённые в разряд пресловутой

буржуазной идеологии, начинают соперничать с советскими патриотическими песнями, ну, прямо таки вытеснять их. Отсюда

и указание – бороться с ними, не позволять им проникать в сознание молодых людей, как и с прочими явлениями, той самой

пресловутой буржуазной идеологией, всё сильнее, год от года напирающей на помрачённое сознание советских людей.

 

Прапорщику Мамедову озабоченному больше, где и как опохмелиться не было ни малейшего дела до каких-то там

фанатов неизвестного и совершенно ему неинтересного «Битлз». Когда он, что-то подобное слышал, то недовольно,

брезгливо морщился, не желая больше слышать об этом, как о сущей ерунде не стоящей мужского разговора. Такая тема

оскорбляла его мужское достоинство, была нисколько не созвучна его мироощущению, ему лиричнее, музыкальнее было

звучание, какого-нибудь грубого даже пошлого армейского юмора, поставляющего блажь и утеху его очерствевшей и

загрубевшей душе. В оперу, за эстетическим наслаждением высшего порядка, он, конечно, не ходил, чтобы найти какое-

то иное, более высокое упоение своей задубевшей душе, размягчить и одушевить её там. Но к такому подвигу души он не

был готов вовсе.

 

А рядовому Иванову, начертавшему на своей гимнастёрке – «битлз», озлобившийся сержант по такому

возмутительному случаю почему-то не стал посылать его для собеседования к замполиту, как обычно поступают с такими

идеологически не зрелыми нарушителями. Или, может быть, замполиту было уже, не до таких мелочей. Имея уже, за не

малый срок воинской службы, опыт в изыскании средств наказания в целях воспитания, сержант напряг своё весьма богатое

воображение, чтобы изыскать, как возможно более изощрённый и действенный способ перевоспитания ослушника, и

припомнив его и прошлые неповиновения. Приказал ему в казарме ползать до тех пор, пока сотрётся (исчезнет) эта

сакраментальная надпись на его обмундировании. Таким способом хотел сам, своей властью сделать из него, по окончании

отведённого срока нахождения в учебном центре, идеологически зрелого, и безукоризненно послушного военнослужащего.

И ещё, таким способом сержант хотел ускорить адаптацию этого ослушника к новым условиям, отличающимся от условий

гражданской жизни. На что, готовый уже до конца отстаивать своё достоинство и принципы, рядовой Иванов грубо ответил

ему, перефразированием известного изречения – рождённый летать, ползать не может – ползи сам. Этим выразил своё

намерение отстаивать своё личное пространство от так бесцеремонно вторгшегося в него супостата, чтоб совсем не

превратиться в послушное орудие, подчиняющееся чужой воле. Пришедший в ещё большую ярость сержант, вымещал затем,

свою злобу на Иванова, уже иными способами, всё же ближе уставным, мерами прописанными уставом воинской службы –

устраивал кроссы по три, пять, иногда десять километров, упражнениями на перекладине, отжиманиями от пола. Хорошо

подготовленный физически Иванов, успешно справлялся с ними. Ну, и, конечно же, не забывал и свой любимый способ

дрессировки – воспитания, это отбой – подъём, пока горит в руке зажжённая спичка, доставляющий ему не только

удовлетворение, но и упоение. Воспитательный процесс, строился на том, чтобы подчинить сознание военнослужащих

уставному распорядку армейской жизни, исключающим всякие отклонения и возражения, жёстким пресечением их. Протест

и возражение Михаила вопиюще (недопустимо) противоречили этому положению, поэтому вызвали такой гнев и

негодование у сержанта, натасканного зорко следить за исполнением этих требований и немедленно пресекать их

нарушения.

 

Изредка в учебный центр приезжал и командир части майор Курбан Гили Заде, оставался большей частью, доволен

подготовкой личного состава. Он уже знал, что в штабе дивизии готовится приказ о присвоении ему звания подполковника,

но не был ещё этот приказ подписан. Процедура с подписанием этого приказа будет закончена только после того, как

приедет комиссия во главе с полковником из штаба дивизии, находящегося в г. Тбилиси, и установит, что у него по службе

всё хорошо, и вверенном ему гарнизоне царит полный уставной порядок. Он понимал, что для этого, необходимо убедить

комиссию, что призывной контингент военнослужащих проходит подготовку в полном соответствии с уставными правилами и

нормами. И то, что теперь, все военнослужащие готовы нести воинскую службу, хорошо подготовленными, в полном

соответствии с ними (уставными правилами и нормами). Поэтому, майор Курбан Гили Заде решил, чтобы блеснуть перед

комиссией, выпуск военнослужащих из учебного центра надо сделать не просто хорошо подготовленным, а, как никогда

ранее, вымуштрованным до полного автоматизма, – по высшему разряду качества. И на парадном смотре, чтобы они

прошли перед комиссией не хуже, чем на парадных смотрах проходят по Красной площади в Москве. Чтоб не могло

произойти ни малейшей оплошности, способной вызвать какое-то нарекание ему от комиссии. Он хотел использовать это,

как, ускорение своего карьерного роста, как ознаменование своего успешного восхождения по армейской карьерной

лестнице. Чтобы, всё это время грезившиеся ему подполковничьи погоны, стали, наконец, воплотившимися и осязаемыми

на его плечах, согревая душу, приносили ему счастье, радость и покой. Не терпелось стать настоящим подполковником. И

чтоб исключить, сделать невозможной, всякую возможность, способную помешать этому. При посещениях учебного центра,

он давал указания жёстче и усерднее готовить личный состав, уделять больше внимания строевой и физической подготовке.

Чтоб комиссия из штаба дивизии была довольна и дала высокую оценку его стараниям и радению по службе.

 

После каждого посещения командиром части учебного центра подготовка шла в ещё более усиленном режиме, чуть не

озверевшие сержанты прессовали день и ночь. Отрабатывали возложенные на них обязанности, что называется, по полной

программе. Личного времени почти не было, всё было расписано до минуты. Подъём, туалет, физзарядка, завтрак,

пятнадцать минут перекур и на плац, пятнадцать минут перекур, обед, час политзанятий перекур и снова на плац, перекур,

ужин и до отбоя. А там тренировка – отбой-подъём, особенно если что-то не понравится лютующим сержантам. Один,

иногда два раза в неделю стрельбы. Политзанятия проходили два – три раза в неделю. Сидя в холодном, плохо

отапливаемом помещении слушали проповедь о том, как хорошо, благодаря компартии в стране советской жить… о значении

партийных съездов. О неустанной заботе партии о советском народе. И какое великое будущее у страны и у них впереди. И

ещё замполит много говорил о «великом» произведении Л.И. Брежнева «Малая земля», был тогда апогей величия Брежнева

и зенит его славы, как «великого» политического деятеля современности. В остальные дни недели на классных занятиях

зубрили (учили) устав воинской и караульной службы. Классные занятия не проводились только по воскресениям. Если кто-

то плохо отвечал по знаниям статей устава, засыпали нарядами вне очереди. Но строевая подготовка на плацу не

отменялась даже по воскресениям. У двоих военнослужащих, видимо, от столь плотного и напряжённого распорядка дня

появилась язва желудка с кровотечением – были помещены в госпиталь. С ещё большим старанием и рвением разучивали

патриотические и армейские песни, чаще те, со словами «… А для тебя родная есть почта полевая. Прощай! Труба зовёт,

солдаты – поход!». Или, «Были мы вчера сугубо штатские, провожали девушек домой, а теперь мы с песнями солдатскими

мимо них идём по мостовой…», исполняя их в маршевом движении строя по плацу, в столовую, на классные занятия и на

всякие работы. Так готовили недавних призывников к выпускному парадному смотру в учебном центре Бакинского

гарнизона внутренних войск.

 

Майор, обнадёжив себя; или нашептали ему какие-то порученцы, часто посещающие штаб их дивизии, что он вот,

вот подполковник, уже нисколько не сомневаясь в этом, сомненья прочь! – стал серьёзно готовиться к столь торжественному

и желанному событию. Глубоко уверовав в неотвратимость осуществления такой возможности, он приобрёл себе новый

мундир с подполковничьими погонами, пошил, наверное, в перворазрядном ателье города. И у себя дома, он часто примерял

его, мечтательно и вожделенно любовался им. С умилением и высоким чувством превосходства представлял, как с ещё

большим старанием и страхом будут стоять перед ним навытяжку его подчинённые, особенно провинившиеся – не

угодившие ему. А пока, в ожидании осуществления своей мечты, он, особенно, когда хорошо подвыпив, и во хмелю, в кругу

своей семьи и близких своих знакомых, нестерпимо желая похвастаться перед всеми собиравшимися у него дома, он

выходил и красовался перед ними в этом мундире. Тщеславие настолько распирало его изнутри, что не поддавалось

обузданию, он никак не мог, не было сил, чтобы сдерживаться до времени воплощения своей такой высокой мечты. Слухи о

таких его проделках дошли даже до военнослужащих учебного центра, видимо, кто-то из офицеров части присутствовал на

этих его частых, шумных семейных и календарных праздничных застольях. На этих празднествах он обычно, гордо, с

блаженной улыбкой выходил к своим гостям, как признанный артист из-за кулис выходит к обожавшей его публике,

преобразовавшись в тот миг в воображаемого подполковника. Чтобы ещё более вскружить головы присутствующим, мол,

посмотрите и оцените мои заслуги, как высоко я поднялся по карьерной лестнице, что совсем скоро, не далёк тот день,

когда и до настоящего полковника дотянусь. Все, его многочисленные гости, не скупились на всякие наилучшие пожелания

ему и в жизни и в службе, дружно пили за все его успехи и удачи, желали ему долгой, долгой нескончаемой жизни и

желали, чтоб всегда, вином наполнялся бокал. Это настолько кружило его хмельную голову, что он утрачивал ощущение

грани действительного и возможного.

 

Комиссия из штаба дивизии во главе с настоящим полковником появилась неожиданно. Так почему то получилось, что

заранее ему не доложили. По этому случаю он загодя готовился, как только узнает (доложат когда) накрыть для комиссии

богатый стол, как обычно это бывает. Однако теперь этого не понадобилось, всё пошло другим чередом. Узнав, что

комиссия уже здесь, всполошившийся майор, ещё не успевший протрезветь, как следует, после очередной выпивки, от

волнения и страха в суете перепутал мундиры, висевшие рядом в шкафу и по ошибке (надо думать не намеренно же) надел

свой новый. До самозабвения полюбившийся ему мундир с подполковничьими погонами, уже давно ожидавший своего

торжественного часа. Видимо, помрачённое сознание майора, лишившееся здравого смысла, решило, что вот он, наступил

тот самый долгожданный торжественный час. И явился во всём блеске нового мундира, на уже объявленный парадный

смотр, предполагая, наверное, что теперь в торжественной обстановке будет зачитан приказ о присвоении ему звания

подполковника. Вот уж, ну, прямо бес попутал его. Уже, наяву грезил себя подполковником. Зная крутой нрав майора и его

большую самоуверенность, внушённую им на частых его застольях, никто из его подчинённых не решился вмешиваться,

чтобы поправить его – предупредить, видимо считали, что с высшим начальством у него всё согласовано, и всё идёт по

известному ему плану. Знали, что у него всё и везде схвачено. Предполагали, что, теперь состоится торжественная часть

этого мероприятия, где будет объявлено об очередном присвоении ему звания подполковника. И, он явится на крыльях

своей мечты на эту церемонию перевоплощения во всём блеске, уже давно подготовленного (заготовленного) на этот

случай, мундире. Он стоял теперь вытянувшись, не мигая, смотрел своими крупными, остекленевшими глазами на высокого,

худощавого полковника, старшего по званию из всего состава комиссии (пяти или шести человек), и видимо, мало что

понимал. Это ещё, что за маскарад! – строго вопрошал изумлённый, настоящий полковник, возглавлявший комиссию,

увидев его в этом наряде; прилюдно обругал, отчитал его, объявил ему выговор, и тут же отправил его привести себя в

надлежащий вид, в настоящем своём звании с погонами майора, прописанный уставом воинской службы. А приказ о

присвоении ему подполковника из столь курьёзного случая был отложен до лучших времён. Наступили такие времена, или

нет, было неизвестно, через два года службы, Михаил демобилизовался. Самонадеянность, чересчур большая уверенность в

себе, вышедшая за рамки приличия, обманула, подвела в самый решающий момент. Настоящий (не воображаемый, не

туфтовый) полковник прервал его неукротимую прыть, полёт его мечты и дум высокое стремление, спустил его на грешную

Землю, чтоб почувствовал он, её незыблемую твердь и не отрывался от неё так высоко, подобно птице полетевшей к

Солнцу. А парадный смотр прошёл наилучшим образом, понравился комиссии, и настоящий полковник из штаба дивизии

объявил благодарность всему личному составу.

 

Так вспоминает теперь, совсем уже пожилой, на седьмом десятке лет Иванов Михаил свою молодость, два года

проведённые тогда в рядах В.В. Бакинского гарнизона.