В курортный городок приехал отдохнуть, покупаться в море,

бездельно, беззаботно поваляться на пляже у моря, пожариться на солнце,

так он обычно говорил, – молодой человек, и было ему тогда всего двадцать

восемь лет. Он был среднего роста, среднего, чуть худощавого сложения. И

светлыми, совсем не хитрыми глазами на таком подвижном, часто

смеющемся, открытом лице, ещё не имеющем выраженных следов пережитых

невзгод и лишений. Человеком он был каким-то, ну, не совсем обычным, это

было заметно, если к нему немного приглядеться. От всех других людей его

отличали и поступки, и суждения, и оценки, и даже, стиль или манера

одеваться. Говорил, искренне удивляясь – ну, и бездельников же здесь;

откуда они только берутся. А брюханы-то здесь, какие, отожранные, как

хряки колхозные у нас. Таким он был, возможно, потому, что, приехал

оттуда, откуда никто и никогда не ездит отдыхать, купаться и валяться на

морском пляже, и поэтому, для тех мест, откуда он приехал, из глубокой

провинции, он самый обычный человек. Это там, где рождаются, и, прожив

шестьдесят – восемьдесят, или даже, больше лет умирают, не побывав

дальше нескольких окрестных деревень или посёлков. Побывав, за целую

жизнь, может быть несколько раз в своём районном центре. Он был в меру

общителен – разговорчив, никогда подолгу не застревал на какой-то одной

теме, скоро переходил на всякую, близкую по смыслу. Довольно охотно

рассказывал о своей тамошней жизни, откуда он приехал, если к ней

проявляли интерес.

 

Отдыхал он, надо сказать, с каким-то упоением, не ведая ни скуки, ни

тоски, ни печали; купался с удовольствием в тёплом море, по нескольку раз,

быстрым махом проплывал не малые расстояния, затем, беззаботно и томно,

отдыхая, валялся на пляже, и так изо дня в день. А по вечерам он ходил и

на дискотеки, чтобы там познакомиться с девушками. А вообще-то, он очень

даже не любил эти дискотечные развлечения, не были они для него такими

упоительными, как дневные увеселения и забавы от купания в море и

пребывания на пляже, греясь на солнце. Обычно говорил об этих

дискотеках, как о каком-то досадном недоразумении – не нравится мне

какая-то безумная, душераздирающая музыка там, она сильно бьёт по

мозгам, но и не пойти туда, никак не получалось у него. Это было наиболее

подходящее место, где, возможно было познакомиться с девушками, от чего

отказываться он никак не хотел. Дискотеки проводились обычно в

санаторных парках или в помещении клуба в зависимости от погоды и

времени года. На гремящей в ночи дискотеке, от дискотечной,

душераздирающей музыки, когда летят фейерверком блики огней, и всё

смазано и размазано, точно, как в абстракционистской или

импрессионистской живописи, его это порой угнетало и раздражало, и

вынуждало уходить отсюда раньше означенного времени.Это будто для того

только, чтобы одурманить и сбить с толку, оно больше мешало ему, никак не

позволяло сосредоточиться и определиться в выборе. Уже как-то отвык от

таких развлечений. Когда-то в их посёлке, в пору его недавней юности, в

поселковом клубе проводились танцы и дискотеки, не столь гламурные и

бесшабашные, как здесь, конечно; но теперь, когда молодёжи осталось

совсем мало, всё это прекратилось. Теперь же, его встречали здесь летящие

блики огней вместе с оглушающей музыкой, они камуфлировали,

шифровали и затушёвывали и его, и все впечатления от той, по большей

части пьяной суматохи царящей там. В беспорядке одурманивающей, и

большей частью, ну, прямо пугающей «музыки», рассеивалось внимание. Но

всё же, он чуть более других выделялся там, в вихрях танца тем, что был

одет в непонятную всем, рабочую спецовку синего цвета, заметную, конечно,

только при близком рассмотрении. Будто явился он туда вовсе не женские

сердца покорять, а скорее, может быть, на покорение горных вершин или

производственных заданий, чем немало удивлял некоторых окружающих. И

особенно вызывал недоумение у девушек, наверное, из тех, ещё не до конца

одурманенных алкоголем и грохочущей, душераздирающей «музыкой»,

приглашая ту или другую на медленный танец, как там, тогда выражались,

заметно продвинутые остряки – заломать медлячка, чтобы, только,

познакомиться с какой либо из них.

 

Но, как-то всё это не получалось у него, потому видимо, что представлял он

собой, какой-то необычный экземпляр, совсем неизвестного их воображению

вида; неузнаваемый, неотличимый их сознанием образ. Он совершенно не

походил на жаждущего любовных приключений техасского ковбоя, или на

томящегося любовной страстью латиноамериканского мачо из кинофильмов и

романов. Или, скажем, на гламурного, избалованного и изнеженного жизнью,

томящегося бездельем и блажью, ни в чём не нуждающегося мажора, образа

навязанного им глянцевыми журналами на вроде «Плейбой». И тем более,

никак не походил он, и на принца на белом коне, будоражащим

воображение, самых, наверное, романтичных из них. Поэтому в таком не

навязчивом, не возвышенном, на современном сленге, не пропиаренном – не

раскрученном ни в кино, ни в литературе, ни самой жизнью, виде

(облачении), они никак не желали разглядеть в нём героя своего романа. И,

конечно же, это было заметно им с первого взгляда на него, он не был

крутым и упакованным по самую завязку. К этому времени этот новый вид

начал бурно плодиться и возникать не понятно, откуда, казалось, что прямо

из-ниоткуда. И самые практичные из них уже стали внимательно

присматриваться и примиряться к этим героям наступающего нового

времени. Их внимание было обращено теперь к ним, и они искали их

расположения. Поэтому, никаких шансов попасть в их поле зрения, и

обратить их внимание на себя, у нашего героя, просто не было. Иногда,

бывало кто-то серьёзно, а иные, из подвыпивших, его мало знакомых

продвинутых приятелей, понимающих и цинично принимающих эту

фальшивую жизнь, нагловато хохоча, потехе и веселья ради, шутили и

юморили, когда, говорили ему, при встрече с ним, чаще на дискотечном

поле, что он в спецовке. Он же, невозмутимо отвечал им – да, но, она же у

меня новая. Видимо, ещё имелись, ну, прямо, как заповедные места на этой

грешной Земле, где, об искусственной гламурной, фальшивой жизни,

завладевшей сознанием молодых людей, почти ничего не знали.

 

Теперь же, к настоящему времени, такой вид людей, (такая порода людей)

не выдержав конкуренции, не вписавшись в «рынок» большей частью вымер,

согласно людоедской стратегии явившихся просветителей и идеологов

«новой», смрадной и наскрозь фальшивой жизни, распространяющейся,

разрастающейся теперь, как чертополох на заброшенном поле.

 

Рассказывая о своём приезде, он говорил, что очень торопился, совсем не

было у него времени на сборы. Подошёл его очередной отпуск, о котором его

поздно известили, как бывает это часто, так же, и на этот раз забыли там, в

их конторке о нём, маленьком, незаметном человеке, и собирались отпустить

его осенью, ближе к зиме. Пришлось ему сходить к ним в контору, и

напомнить там о себе, что он живой человек и чего-то стоит. Работал он

тогда на лесопилке, находящейся в небольшом захолустном посёлке среди

лесов и полей. И как только он отхлопотал за отпуск, и получил

отпускные деньги, где-то в размере ста двадцати или ста тридцати рублей,

он наспех собрал небольшую авоську. Надел новую рабочую спецовку,

посчитав её наиболее удобной, красивой и элегантной, равной, или не хуже,

всегда модной ковбойской, техасской, и заспешил в районный центр,

находящийся чуть более двадцати километров от их посёлка, на проходящий

там поезд до Симферополя. Время его отпуска отмеривалось сроком в три

недели, и плюс пять дней сверхурочных к ним, заработанных в течение года.

Торопился, была уже вторая половина августа, не опоздать бы к тёплому

морю и солнцу.

 

На душе было легко и просторно, мысли занимала уже будущая поездка,

море. Никогда ранее не приходилось ему видеть море, предчувствие сулило

ему только хорошее. Всё, что было вокруг, он уже и не замечал, будто

навсегда покидал здешние края. Он уже не слышал убийственных

напутствий и причитаний, как на похоронах старой матери, старавшейся изо

всех сил предупредить, и тем уберечь его от возможных бед. Как ей

казалось, они непременно могут случиться с ним, где-то там, далеко, в

неведомых краях, с неведомой, губительной жизнью. Он лишь мельком

глянул на неё, и на прощание махнул ей рукой, садясь на подъезжавший

грузовик. Ну, разве можно было его удержать, молодой, здоровый,

неодолимое желание увидеть что-то новое, неизвестное, если только

приковать его цепями, наручниками, полностью лишить денег. Но, таких,

гипотетических преград, у него не было, а значит и вовсе, ни каких преград

не было, что могло бы его удержать. Теперь, осталось только преодолеть

расстояние до райцентра, на стареньком, доживающим свой век газончике.

На нём его приятель одноклассник часто, если позволяли погодные условия,

возил какие-то грузы в районный центр, и что-то привозил оттуда. Из всех

его одноклассников этот единственный, проживал, так же, как и он, в

посёлке. Все остальные поразъехались – исчезли навсегда из посёлка. И где

они, и как, никому, и ему, то же, ничего неизвестно. Половину пути до

райцентра занимала ухабистая, плохо наезженная грунтовая дорога, за

последние перестроечные годы всё меньше по ней ездили, проходящая от

совсем, почти опустевшей деревни через их посёлок, далее, уже по

плохонькому шоссе благополучно добрались до райцентра, затем на поезде

до Симферополя, и теперь, он у долгожданного моря.

 

После нескольких дней пребывания здесь, в курортном городке у моря,

обнаружившийся недостаток денежных средств, его, может быть, несколько и

смущал, но как-то, особо, не огорчал. Хотелось бы, их больше, кому же не

хочется. Но, он вполне мирился с таким обстоятельством и был спокоен – их

нехватка его особо не беспокоила, он невозмутимо, с оптимизмом говорил,

что нашёл, на его взгляд, разумный способ их траты, или экономии что ли.

Подыскал себе дешёвое жилье, немного подальше от моря, но это сущий

пустяк, ему молодому и здоровому. Обедать, завтракать и ужинать ходил в

самые дешёвые столовые и ел двойной гарнир, допустим – две порции какой

либо каши по семь или восемь копеек за порцию, или две порции картошки

по восемь или девять копеек за порцию и два или три куска чёрного хлеба

по одной копейке. Но всё же, пару раз в неделю позволял себе поесть, как

следует, – как выражался он, чтобы в тарелке вместе с гарниром были

шницель либо котлеты, или что-то прочее из мяса. Не курил, весьма редкое

явление, такой привычки, или зависимости от табака он не приобрёл – был

свободен от неё. Наверное, больше потому, что из-за стремительной убыли

молодого населения их посёлка, не успела возникнуть обширная среда

злостных курильщиков и выпивох, где активно приобщаются к этому злу и

прочие, вновь вливающиеся (входящие) в эту зловредную среду. И, в

результате, с отсутствием наставников, ко времени, когда он стал работать,

некому было передавать, столь «бесценный» опыт, активно вовлекать

новичков в пагубное пристрастие к табаку и алкоголю. Даже в армии каким-

то чудом избежал столь тлетворного влияния. Поэтому, весьма кстати, в

возникшей ситуации, расходы у него сокращались и по этому пункту.

Практически не пил, ну, разве что иногда, не каждый день, бутылку или

кружку тогда ещё натурального пива.

 

Наверное, потому что он практически, мог обходиться без спиртного, его

новые знакомые не могли не выразить своего, такого, весьма своеобразного

отношения к такому необычному состоянию. И выражали своё отношение к

такой его устойчивости, весьма необычно. Они, веселья и потехе ради,

нагло хохоча, близко, в упор, глядя на него, и нисколько не стесняясь и

не деликатничая с ним, говорили ему такой каламбур – А Ален Делон не

пьёт одеколон и то, что, он пьёт двойной Бурбон. На что он, с недоумением

посмотрев на балагура, не понимая, к чему это он упоминает каких-то

неизвестных ему людей, невозмутимо, может быть от того, что не знал, как

ему ответить. После короткой паузы, продолжал, а воды – имея в виду,

видимо, десерт – и бесплатно напьюсь. Вызывая ещё больший смех у своих

приятелей и знакомых. Про себя подумав – и чего же в том смешного, что

какой-то Делон не пьёт одеколон, ну и что, я тоже не пью одеколон, и чего о

таком пустяке, говорить-то. А, кто это такие, что они за деятели, какие-то

там Ален Делон и Бурбон, и зачем их здесь вспоминают ему было

неизвестно, да и не интересно. И в школе о них ничего не говорилось, или

ничего не помнил о них уже. Вот уж точно, ерунда какая-то, нашли, чем

шутить – думал он. И продолжал далее о том, что значимее, ощутимее и

понятнее для него, ну, не о Бурбонах же и Делонах, в самом деле, было ему

говорить – Ну, а мясо или сало, это уже дома, к зиме кабана заколю, там уж,

и по-настоящему отъемся. Плохо, конечно, что, из-за лишних трат, выпить

винца совсем нельзя, ну, что ж, стерпится и это. Поэтому всегда

отказывался приходить, когда его знакомые и приятели организовывали

вечернюю попойку, ссылался, на отсутствие денег, всякий раз. Чем,

наверное, всякий раз вызывал у них недоумение и такой саркастический

смех. Часто повторял при этом – для меня сейчас главное, это море, море!

Когда ещё повторится такое, да никогда! – так простецки откровенно,

говорил, и с такой уверенностью, будто знал всё наперёд. Море вызывало у

него восторг и радость, может быть, потому что впервые видел его и ещё не

успел свыкнуться с ним. На шутников он нисколько не обижался, как-то не

замечал их насмешки, относился к ним, как к неким незначительным

поправкам в своём путеводителе по жизни, поэтому шёл дальше, осваивая

дотоле неизвестную ему жизнь.

 

Происходят иногда, может быть и нежелательные перемещения людей с

территорий с разным течением времени. Видимо дующие к тому времени

совсем уж безжизненные, нет, нет, совсем не свежие ветры перемен, как

показалось некоторым на первых порах, когда они подули, а именно

безжизненные ветры перемен, задували они и в самые потаённые уголки

бытия, тормошили, корёжили и уничтожали его и там.

 

Совершенно случайно молодой человек, поддавшись некоему влиянию,

явившегося ему искушением блажи, оказался, таким образом, в новой,

незнакомой ему среде обитания, где её физические условия определяли

время как быстротечное. Он был довольно уверен в себе и настойчиво

добивался поставленной цели, действовал иногда, что называется напролом,

вызывая большей частью недоумение, непонимание и неприятие. И

зачастую, его драматичное незаметно становилось комичным.

 

Приспособившись теперь к бездельной жизни, о её существовании он ранее

как-то и не подозревал, удивляясь, что не долго, но всё же, бывает она

такой и впечатляющей, и беззаботной. Надо же, придумали, для чего-то

такую жизнь, – искренне удивлялся он. Ну, прямо как в кино. Такую там,

иногда он видел, сравнивая её с той серой и мрачной, полной забот жизнью,

что была в их посёлке среди лесов и полей, какой-то тяжёлой, унылой и

однообразной, вызывающей какую-то гнетущую, затяжную и не

отпускающую от себя тоску, откуда он, совсем недавно уехал. И чтобы не

томить душу, стараясь не вспоминать о ней, он стремился, может быть,

отдаться какому угодно пороку, только чтоб, как можно более забыться от

той вроде беспорочной, но совершенно опостылевшей ему жизни, чувствуя,

что навсегда обречён на неё, а пока это, всего лишь короткая передышка.

 

Сами собой, каким-то наваждением наплывали иногда в памяти, пугающие

его образы из той жизни, будто из яви являлись, чтобы пробудить его ото

сна, чтоб не заспался слишком, а вернулся скорее в заждавшуюся его явь, и

на душе от них становилось как то тревожно и зябко. И то, как мать, пожилая

уже, совершенно измотанная жизнью женщина не желавшая, чтобы он, куда-

то ехал от дома, уговорами и укорами пыталась вразумить и остановить его.

Особенно умоляла и упрашивала она, чуть не рыдая, что давно пора ну, хотя

бы до наступления зимы сменить прогнившие полы в закуте для свиней.

Конечно, он это и сам знал, да всё руки не доходили. Да разве только это …

когда года два назад избавились от коровы, забили на мясо, половину, даже

больше, брат забрал, стало как-то легче им жить. Но, всё равно дел было

полно, один огород чего стоит, да запивал тогда частенько, моложе был,

глупее, сейчас вроде и ума поднабрался, мать за всё это часто упрекала,

особенно за корову, не хотела она как-то без коровы, сдалась, же она ей,

проживём и без неё, не ораву же кормить. Бывало такие жалостливые

упреки, а у самой слёзы текут – так тяжко и тошно на душе станет, жить не

хочется, убежишь, чтоб не слышать ничего. Старший брат уже давно живет в

городе, бросил посёлок, ему вроде легче по жизни, хотя и женат, и двух

детей имеет. Он же ему и поведал о прелестях курортной жизни, пусть, мол,

хоть раз в жизни отдохнёт от всяких забот и неволи. Хотя пришли времена и

ему там тяжко. Отца, уже нет более десяти лет. Работал тогда в

леспромхозе, так в пьяной драке зарубили. Жениться до сих пор не

удосужился, успеется, все думалось, а чаще и вовсе не думалось, а вроде и

не на ком теперь, молодежь почти вся разъехалась, так, как-то незаметно

все куда-то и подевались. Посёлок, как и его люди, как то за последние годы

помрачнел, сильно обветшал – разбитые, труднопроходимые, особенно в

весеннюю или осеннюю распутицу дороги, обшарпанный, покосившийся

магазин, с кое-как восстановленной стеной. Когда то, ещё до горбачёвской

перестройки и антиалкогольного указа и талонов на водку протараненной, не

успевшим ещё протрезветь водителем. Слишком резко, давшим тогда, задний

ход, чтоб встать под разгрузку не то хлеба, не то водки. Опустевшая более

чем на половину школа, уже давно заколоченный клуб, так же, как и многие

дома оставленные, уехавшими или умершими людьми, будто какие-то

неведомые сверхъестественные силы, обозлившиеся на прегрешения людей,

решили истребить их жизнь. В этом году, с весны прекратил работу цех по

изготовлению ящиков и заготовке коры, вон их, сколько накопилось во

дворе, гниют теперь, никому не нужны. Раньше их в райцентр отвозили и

ещё куда-то, мать несколько лет работала там учётчицей, теперь вот в

лесничество пошла, еле упросила, чтоб взяли, ничего, пожалели, взяли

доработать до пенсии, на следующий год ей на пенсию. Процесс,

провозглашённый известным оракулом тогда – пошёл. Оставалась пока ещё

лесопилка, где он работал, распиливая бревна на доски, поговаривали,

однако, и ей осталось, не долго, быть. Всё меньше требовалось досок, ну,

разве, что на гробы. В души людей всё больше вселялись отчаяние и

безнадёжность, переходящие в тупое безразличие к собственной участи. Уже

не пьянит, не окрыляет, не поднимает к мечтам сакраментальная тайна,

когда зацветает черемуха, сирень, раздаются соловьиные трели в садах, на

лесных опушках, на берегах, будто затаившейся реки, не шумно несущей

свои воды среди лесов и полей. Не влечет более на свои берега она

таинственной красой. Не выходят уже к ней тихими вечерами, ни добры

молодцы, ни красны девицы, зачарованные пением соловья в томных мечтах

и ожидании свершившегося чуда, наполняющими жизнь великим смыслом.

Там ветерочек легонько подует, но не тронет более чьих-то русых кос, и, всё

творение муз сердечных в прах теперь обращено. Не осталось ничего

тянущегося к жизни, одно разорение и запустение кругом, всё поросло

чертополохом и прочей сорной травой, на всем печать вырождения. Всё

больше, такая мёртвая тишина, уже давно не слышны деревенские напевы.

Вместо них, по выходным дням или праздникам можно ещё слышать громкие,

душераздирающие, будто предсмертные крики участников пьяных драк,

разрывающих поселковую тишину, напоминающие о ненужности и

бессмысленности не только здешнего, но и вселенского бытия. Помнилось

ему и совсем далекое время, как в детстве, с матерью и отцом навещали

доживающую свой век вместе с деревней, уже очень старую их бабку. До

самой своей смерти никак не хотела расстаться с деревней, и перейти на

жительство к ним в посёлок. Деревенская тишина и покой ей были дороже

всего. Деревня находилась неподалеку от их посёлка. И теперь приходило

ему на ум вместе со всеми остальными воспоминаниями, когда в детстве он

ещё слышал, как совсем уже старый гармонист в этой деревне по каким-то

отмечаемым знаменательным датам календаря, кроме всего прочего, всегда

играл «На сопках Маньчжурии». Какая это была тоска, будто реквием по

всей исковерканной, изломанной, надорвавшейся в тяжких испытаниях, не

состоявшейся, терпящей провал за провалом, гибнущей стране. Всегда

слепо следовавшей в фарватере всяких не сбывающихся амбиций своих

бездарных правителей, это было будто предчувствие теперешней разрухи, и

гармонист, видимо немало хлебнувший на фронтах отгремевшей,

опустошительной войны, погруженный в лету воспоминаний, помнил

предшествующее ему поколение, его дух, томящее душу, полное горечи и

скорби их разочарование, крушение их идеалов. Следующему, его

поколению досталось еще больше потерь, поражений, лишений, череда войн

и лихолетий только набирала свои обороты, и страна тогда, в том веке была

их эпицентром – всё кануло в лету – памятником всему теперь была лишь

опустевшая к тому времени, ко времени его детства, некогда полная,

освободившаяся от крепостной неволи деревня. Теперь же эта деревня

пуста, так доживали там ещё свой век несколько стариков. А те, кто были

моложе, уже давно рванули в город за птицей счастья завтрашнего дня, с

верой, что завтра будет лучше, чем вчера, увлечённые миражом новой

счастливой жизни. А завтрашний день это теперь сегодняшний, только

птицей счастья оказался, когда развеялся тот мираж, наваждение,

птерозавром, сожравшим все их надежды и мечты, принесшим, новые

несчастья и не устрой в эту жизнь. Завтра оказалось хуже, чем вчера.

Теперешнее и здесь, ему казалось, будто бутафория лишённая всякого

смысла, невозможная в жизни, было совершенно не сопоставимо с тем и

тогда. Умирающая жизнь.

 

Мать всё боится, очень тревожится за него, что там, в неведомых краях

наберётся он всякой скверны и отобьётся от хозяйства, как иные здесь, как

же без него, пропадёт ведь в жизни. А тут взял да уехал, посеял ещё

большую тревогу и сомнение в её душе. Не представляется ей вовсе, что

отпуск можно проводить где-то бездельно.

 

Конечно, такими размышлениями он особенно не отягощал себя, они были

редки и кратковременны, он с лёгкостью отмахивался от них. Он был

настроен гораздо более на мажорный лад, тем более, что здесь увидел

другую жизнь и впал в известное искушение. Эта короткая, новая жизнь

здесь ломала и корёжила его привычные устои, укоренившиеся с самого

детства.

 

Стоял тогда последний год перестройки – это был 1991 год. Вот уже

несколько лет дующий ветер перемен сдувал последнее, что ещё оставалось

в этой жизни добрым, нужным и разумным. А вместе с ними и последние

надежды на лучшую жизнь, новое окаянное время ждало своего часа, а пока

ещё можно было расслабиться и позволить себе оторваться от суровой

действительности и предаться некоторой праздности даже таким людям, как

этот молодой человек.

 

Теперь же, освободившись от ощущения полной зависимости от той тяжёлой

и однообразной жизни, не сулящей никаких перемен к лучшему, беззаботно

навалявшись под знойным солнцем на пляже, при отсутствии каких бы то ни

было мыслей, способных вызвать тревогу или смятение, накупавшись в

тёплых водах моря, вызывающих ощущение полного довольствия и счастья.

И набравшись теперь более чем достаточно телесных сил, так нещадно

расходовавшихся там, в другой жизни, душа, распахнувшись настежь,

рванула к новым впечатлениям и к различным соблазнам. И кончено же,

поддавшись искушению блажи, он тоже жаждал теперь каких-то

романтических приключений, как и большинство отдыхающих тогда. Он был

готов к ним в полной мере.

 

Однако, не всё у него было так хорошо и гладко в этих новых

обстоятельствах, было у него и такое, от чего его мутило как с похмелья, и

надолго портилось настроение. У него никак не получалось познакомиться и

подружиться ни с одной девушкой, того, что он так отчаянно желал.

Рассказывает, что познакомится где-нибудь, на пляже, или праздно гуляя в

парке, на улице, на дискотеке (кафе и бары он не посещал) с девушкой,

разговорится, как он обычно, в таких случаях он выражался: «всю душу

выверну, назначу ей свидание на следующий день…». Место, где он всегда

назначал девушкам свидания, это уже перешло у него в какой-то

автоматический режим, и видимо оно было самым приметным и значимым для

него, прочно засевшим в его мозгу, это был памятник писателю С.Н.

Сергееву-Ценскому, такой, с пышными усами дядька. В его сознании, с не

особенно большими познаниями в области литературы, он ассоциировался не

то с персонажем Н.В. Гоголя Тарасом Бульбой, не то с реальным украинским

поэтом Т.Г. Шевченко, знакомых ему со школы, находящийся у курортного

зала, переименованного теперь в зал филармонии. После знакомства и не

продолжительного общения с девушками, при расставании, он им обычно

говорил так: «Приходи завтра к памятнику «Тарасу Грыгорычу» к восьми

часам вечера», но, ни одна так и не приходила. Это повергало его в

отчаяние. Девушкам, наверное, думалось, примерно, такое. Ну, не ковбой же

из Техаса переполненный страстью рвущегося сердца приглашает их на

романтическое свидание, и вовсе не он тот, который к ним приходит по

ночам под музыку их мечты. Он совсем не тот в их воображении. И

сомневались видимо, даже скорее были уверены в том, что не даст он им сто

процентов любви и немного ещё. И тем более, он не построит им и замок из

хрусталя.

 

Поведал он и такой эпизод из своей жизни на отдыхе. Познакомился он с

очередной интересной и красивой девушкой на пляже, всё шло хорошо,

разговорились о душе, море, жизни – всю душу вывернул ей - это у него,

видимо, от отчаяния, уже стало такой поговоркой. Она же с интересом

слушает, а затем и спрашивает меня – продолжает дальше рассказывать,

будто жаловаться на такую свою неудачливость, молодой человек, что я

читаю? - говорю ей, что ничего я не читаю, некогда, работы много. А чем

занимаешься после работы, чем увлекаешься? – говорю ей, и увлекаться мне

не когда. Не гонять же мне по крышам голубей – иронично добавляет какой-

нибудь остряк из компании, желавший так с ехидцей пошутить. Так, вон о

какой ерунде спрашивает, продолжает молодой человек, не обращая

внимания на шутника. И что за дело-то ей до этого – продолжает как-то

обиженно и раздражённо, говорил будто вслух размышлял. Ему казались

нелепыми и ненужными все их вопросы, будто эти незнакомки его, так

потешаются над ним, видя его замешательство. Но не смотря на столь

тяжёлые, и прямо таки удручающие обстоятельства он, не оставляет

надежды на успех, и упорно продолжает знакомиться с ними, – рассказывая

и дальше про то, как не получается у него взаимопонимания и контакта с

ними. В ту эпоху, это, видимо, ещё имело какое-то значение. Тогда, ещё,

кто-то, что-то читал. Ему видимо, встречались те, желавшие в нём видеть

начитанного джентльмена, а не деревенского олуха. А девушке той, вроде

как, оказавшей какой-то интерес к его личной жизни, он ответил так, что

после работы, он занимается скотиной и огородом. И то, что, всё это, ему

чертовски надоело, и вся радость в жизни только в том, что в выходной

напьёшься. И на этот раз всё кончилось тем же, назначил он ей свидание,

так же, как обычно, всё у того же «Тараса Грыгорыча». И она, не найдя в

нём героя своего романа, хорошо подумав, решила, что нет романтизма и

прочего, ну, может быть ещё и меркантильного интереса…, поэтому, так же,

как и все другие до неё, как он их всех обиженно называл – стервуга, не

пришла. Да, конечно, он не забрасывал девушек ни цветами, ни

комплиментами, ни цитатами из модных песен или стихов, об этом он просто

не догадывался, ну, не морочил им голову всякой ерундой. И не был он, ни

пижоном, ни ловеласом – таким проворным малым с подобающим сленгом,

чарующим иных девушек. Предлагал, иногда в качестве прелюдии к

предполагаемому роману распить дешёвый портвейн, на что-то большее не

хватало ни средств, ни фантазии, предшествовавшая жизнь намертво

заземлила его и не способствовала большему развитию воображения. Надо

полагать, что ему не попадались добрые, отзывчивые, романтичные феи,

попадались ему, всё больше, злобные, циничные, меркантильные стервы.

 

Закончилась история трёхнедельного отдыха этого молодого человека тем,

что, уже и, не надеясь на успех, в голову всё лезли мысли о скором отъезде,

а так не хотелось, хотелось побыть здесь ещё какое-то, хоть самое малое

время. Действуя, всё так же, как в автоматическом, запрограммированном

режиме, он всё же познакомился у санатория «Северная Двина» с девушкой,

явившись туда не то на танцы, не то просто так, бесцельно шатаясь там в

санаторном парке. Он ей понравился сразу: светловолосый, загорелый,

широко улыбающийся. И как обычно, на завтра, не изменяя сложившейся

уже традиции, следуя всё тем же алгоритмом действия, хотя уже без особой

охоты теперь, предполагая, что закончится всё тем же, ни чем, назначил ей

свидание всё у того же «Тараса Грыгорыча». Но девушка, лишённая всяких

предрассудков, ответила ему неожиданно смелым порывом, не нашла

нужным вести пустопорожние разговоры, слишком далеко уводящие от

главной темы, как это делали её предшественницы, нашла в нём, наконец-то

героя своего, пусть не продолжительного, но долгожданного романа. И

сказала ему, так капризно, томно, и настойчиво будто приворожённая, что не

пойдёт она туда, к какому-то «Тарасу Грыгорычу». А чтобы он завтра сам

пришёл к ней, вечером, в этот санаторный парк, где запах магнолий,

вечерняя прохлада и тихая, южная ночь, так кружащие головы и волнующие

сердца молодых людей жаждущих томной услады и романтических

приключений, не удручённых ещё житейскими невзгодами и не отягощённых

неосуществимыми амбициями. И предупреждала его, чтоб ни в коем случае

не забыл об этом, сомневаясь и страшась будто, в искренности его

побуждений и желания прийти к ней – не обманет ли ветреный ловелас её

ожиданий и намерений. И лет она была двадцати пяти – двадцати шести. А

ему послезавтра уезжать, кончились время и деньги.

 

Однако, эта история, не смотря на столь удручающие объективные

обстоятельства, имела всё же своё, очень даже, романтическое продолжение.

Хотя наш герой и не был таким уж большим романтиком, или ловеласом. Не

был он вовсе, тем проворным малым, как латиноамериканский мачо,

сгорающий в пламени любви. Он был человеком, весьма приземлённым и,

поэтому, каких-то особых, умопомрачительных романтических приключений

вовсе не жаждал.

 

Она же была, всё ещё, натурой тонкой, мечтательной и чувства её ещё не

успели покрыться инеем, от мороза житейских невзгод и охладеть ко всему.

Её сердце томилось в груди. Ему было тесно. И оно рвалось в чьи-то объятия.

И поэтому, его явление она приняла так поспешно, задыхаясь от

нахлынувшего счастья, как последний и столь щедрый подарок судьбы.

Будто хотелось ей ещё поблаженствовать в лучах уже заходящего солнца и,

одновременно, сладострастие, не могло заглушить или заслонить собой

печаль, будто вечерней росой окропившей её метущуюся душу, от

предчувствия, что после будет серое, мрачное, тупое однообразие

последующей жизни. От нахлынувшей вдруг щемящей тоски и отчаяния

сердце готово было разорваться на части, хотелось, обливаясь слезами,

взывать к вечности и справедливости. А впереди у неё пугающая своей

неодолимостью пустота, безжалостно убивающая душевные порывы ко

всякому творчеству и романтизму.

 

Уехал он только на третий или четвертый день, сожалея, что так быстро

прошло такое беззаботное, будто в приятном, скоротечном сне, время. Было

не понятным, вызывающим некоторое недоумение у него прощание с той

девушкой. В последнюю, перед отъездом ночь она была в каком-то смятении,

казалось ему будто в полубреду. Видимо, не просто было следовать

требованиям здравого смысла, от так неожиданно возникшей и

переполнившей всю её блажи. Хотелось ей дальнейшего прочтения столь

увлекательного и захватывающего романа, но какие-то обстоятельства были

так сильны, что не позволяли это делать.

 

Нет, нет, это последний раз, больше никогда мы не увидимся, ведь

это невозможно, так нельзя – шептала она. Показывая на звёздное небо,

тихо говорила – видишь, там созвездие Лебедя, как оно свободно и величаво

совершает свой полёт, когда будешь дома, посмотри иногда на небо, найди

это созвездие и вспомни обо мне, и я буду смотреть скучными поздними

вечерами на это созвездие и вспоминать тебя, нашу встречу. На глазах у неё

были слёзы, она тихо плакала и обречённо говорила – а меня уже ждут дома

и мне пора туда.

 

Очень хотелось ей, вопреки всему, сохранить в душе что-то светлое и

важное, освятить дальнейшую постылую жизнь, причаститься к вечности,

наполнить смыслом скаредность своего бытия и найти в этом опору и

утешение. Поэтому может быть, она не была покорна обстоятельствам, она

восстала против них.

 

Он же, не понимал её, ничего не понимал в созвездиях, ничего кроме, как

хаотично рассыпанных по ночному небу звёзд, он не видел, и не волен он

был поступать вопреки обстоятельствам, его духовные начала в гораздо

меньшей степени противились им.

 

Ему были гораздо более желанны отношения с какой-нибудь

непритязательной простушкой весёлой и просто смотрящей на жизнь, не

отягощённой пустыми мечтаниями и не сбывающимися надеждами и

амбициями в отличие от тех, с кем знакомился он, или отчаянно пытался это

делать. И образ её, ему весьма живо представлялся, как вожделенная мечта

и утеха сколь-нибудь высоким помыслам способным явиться в его сознании,

не требующих излишних душевных напряжений потому, что к ним был он,

вовсе не готов.

 

И в причащении к вечности он вовсе не нуждался, просто думал – ну раз

так надо – пусть будет так. Он, ощущал какую-то лёгкую грусть по уходящей

столь приятной и желанной жизни, уходившей навсегда, оставляя чуть

трогающий душу холодок, что не повторится такое никогда.

 

А у моря, вопреки всему, хотелось верить – качался небосвод, зелёная вода

и далёкий, далёкий белый пароход, как мечта, уходящий за горизонт!