Обычный летний день. Но уже нам с Колькой скоро в школу. Первый раз в первый класс. Ну, а пока, как всегда летом, бегаем в лесу, купаемся в пруду. Лес и пруд были основным местом, нашего с Колькой времяпровождения летом. Однажды, уже к вечеру, накупавшись в пруду, как обычно возвращаемся уставшие и голодные домой. Дорога нам кажется от усталости, наверное, длиннее обычного. Проходим бетонный забор хлебной базы, почту, ну вот за поворотом и наш барак. Проходим уже и колонку. Подходим к мостку, переброшенному через канаву-кювет. Кювет был прорыт для отвода используемой воды с колонки, откуда берут воду для всяких хозяйственных нужд жильцы ближайших домов и бараков в этой округе. Да женщины полощут выстиранное бельё, здесь у колонки. Поэтому отходящий от колонки кювет, был всегда наполнен застоялой, с запахом гнили водой, летом превращающейся в зловонную жижу.

 

Совсем мало, мало мы не доходим мостка, нам навстречу, на велосипеде едет Лёва. В отличие от всех других мужиков нашей округи, одет он был, как всегда по-праздничному, во всё светлое. И его широкие брюки, и рубашка в клеточку с закатанными до локтей рукавами, и его лёгкие, летние ботинки, даже глаза и зачёсанные назад волосы, были у него светлыми, будто свыше он был овеян непогрешимой святостью, вселявшей ему большие надежды и оптимизм в жизни такой не простой.

 

И надо же, как случилось тогда. Ни мы, ни минутой раньше или позже. Ни он, так же, ни минутой раньше или позже. А одновременно мы и он оказываемся у мостка. Я отхожу в сторону, чтобы уступить мост, для проезда по нему Лёве, предполагая, как само собой разумеющееся, так же сделает и Колька. Но Колька, почему-то, одновременно, с въезжающим на мост Лёвой, ступает тоже на мост. Лёва поворачивает в сторону, чтобы объехать Кольку, Колька туда же. Лёва поворачивает руль в другую сторону и Колька туда же. Скорость велосипеда уже совсем малая, малая, Лёва едва удерживает равновесие. Остановиться на мосту ему нельзя, будет падение в кювет. И без того, всегда суровое и злое лицо Лёвы становится таким напряжённо-злобным, каким только может быть, с возникновением смертельной угрозы. Глаза, как у дикого зверя завидевшего свою жертву, впились в Кольку, точно так, как оголодавший волк смотрит на ягнёнка, и он проговорил, нет, злобно прорычал на него, – уйди с дороги гад! А с Колькой не понятно, что, будто рассудок внезапно утратил, он не бросился назад, чтобы скорее освободить Лёве дорогу, а продолжал всё так же метаться из стороны в сторону, туда же, куда Лёва поворачивает руль. Лёву охватила ещё большая злость и ярость, от злобы даже перекосилось и побледнело лицо. Понимая своё положение, что он не может дать задний ход на велосипеде, и не может остановиться на мостке, потому, что не куда, из-за узости мостка поставить ногу, если только, в кювет со зловонной жижей.

 

От предчувствия и страха возможного, в его сознании возникала яркая картина стремительно надвигающейся на него такой гадкой неприятности. И столь нежеланное, обидное до горечи развитие осознаваемого им сюжета, пугало его и сильно раздражало. Изо всех сил желая предотвратить эту напасть, Лёва рассвирепел уже пуще, прежнего. Уничтожая Кольку одним, только, помутившимся, от переполняющей его злобы и обиды, взглядом, скрипя зубами, он прорычал – уйди с дороги гад, убью! Надеясь, что, хоть в самый последний момент, когда ещё возможно предотвратить, стремящиеся к точке не возврата события, он устрашит Кольку, и тот, напуганный его яростными, смертельными угрозами, тут же, без промедления освободит ему этот злосчастный мост. И не случится с ним столь гадкая, оскорбительная неприятность, в буквальном смысле, и не в буквальном, грязь, втаптывающая его, имеющего столь большой авторитет во всей нашей округе.

 

Но, не смотря на Лёвины угрозы, Колька так и не сошёл с моста. А Лёва, когда его велосипед остановился, едва не касаясь ног Кольки, в нескольких сантиметрах от него, потеряв равновесие, скользнув ногой о край мостка, пытаясь как-то удержаться, и не удержавшись, оказался ногами выше колен и завалившись на бок, и руками выше локтей, почти по самые плечи, в кювете со зловонной жижей. С упавшим на него в кювет велосипедом. Засосавшая Лёву опасная трясина, не сразу выпустила его, на какое-то время задержала его в кювете. Это прибавило ему ещё больше гнева и бешеной ярости. От неудавшейся попытки тут же, быстро выбраться из кювета, он поднял вымазанные по самые плечи в зловонной жиже руки сжатые в кулаки, и в бешенстве заорал – убью гад!! Только тогда, и не раньше, перепуганный, и ничего не соображающий Колька, сошёл с моста.

 

Быстро сообразив, что случилось что-то из ряда вон, мы не раздумывая больше ни секунды, побежали домой к своему бараку. Высвободившись из трясины, гонимый жаждой мести, Лёва бросился за нами, чтобы схватить Кольку, посмевшего нанести ему глубокий, невосполнимый моральный, да и не только моральный, ущерб, и как возможно строже наказать его. Такого с Лёвой, самым авторитетным во всей нашей округе среди блатующих, а авторитет он зарабатывал, мотая немалый срок, в лагерях и тюрьмах нашей необъятной страны, не проделывал ни один из его многочисленных врагов и соперников, оспаривающих его авторитет. И ему, имеющему такую масть в своём мире, просто не могло прийти в голову, что найдётся тот, который посмеет ему, известному на всю округу и дальше авторитету, не уступить дорогу. Поэтому он, с такой непоколебимой уверенностью, так неосмотрительно въезжал на мосток. Не будь у него этой уверенности, ему было бы вполне возможным, как любому другому «беспородному» мужику сойти с велосипеда до въезда на мост и переждать, если вдруг кто-то другой ступил на него. Можно заметить, что, тогда, ещё, уголовные авторитеты на иномарках не ездили. Колька же, нечаянно, скорее может быть нелепо, но как показалось Лёве дерзко, сорвал какие-то важные замыслы и устремления, обеспечивающие, его довольно праздную, козырную жизнь. Он, видимо, до последнего момента падения, предполагал, что Колька всё же опомнится и освободит ему мост, и не станет дальше препятствовать его проезду. И никак не мог предположить, что Колька будет так упорно стоять на своём, пока он сам не рухнет в кювет, будто сражённый в неравном бою с превосходящим в силе противником, освободив этот злополучный мост. Ну, разве мог, кто ещё посметь так, унизить и надругаться над ним?

 

Не успели мы тогда добежать до нашего барака, как, выбравшийся из кювета, весь вымазанный зловонной жижей, в дикой ярости, будто потревоженный, свирепый зверь, готовый растерзать свою жертву, бежит Лёва и рычащим голосом злобно орёт – Стой гад! Убью гад!! Бегал Лёва быстро, ранее нам приходилось видеть, как он в учиняемых им пьяных драках и побоищах, отстаивая свой авторитет, догонял своих противников, нанося им побои и весьма серьёзные телесные повреждения. Либо уносил ноги с этих побоищ, когда в яростных схватках терпел поражения со своими дружками, чаще, где-нибудь, у соседних бараков, иногда у поселкового пивного буфета, чтобы возвратиться вновь на поле брани, набрав новых бойцов в ближайшей, подвластной ему округе. Он был среднего роста, худым, мускулистым и было ему тогда лет двадцать семь – двадцать восемь.

 

Колька, чуя, что ему не успеть забежать домой, Лёва настигнет его раньше, прибавив из последних сил ходу, успел добежать до веранды и быстро юркнуть под неё, под её пол. Расстояние от земли до пола было таким, что взрослому человеку было туда ни каким образом не влезть. Веранда, оказавшаяся Колькиной спасительницей, была довольно крупным деревянным сооружением, примыкавшим к бараку. Она имела примерно половину его длины и ширины и предназначалась для прогулки детей в ненастье, когда ещё до войны и несколько лет после неё, этот барак был детским садом. Поэтому только наш барак имел такую просторную веранду, все остальные имели над входом всего лишь небольшой навес в виде маленького крылечка. Под верандой обычно собирались и лениво дремали умиротворённые покоем куры, спрятавшись там от дневной летней жары, где никто и никогда не тревожил их. Они были полными хозяевами этого пространства. Теперь, перепуганные внезапным вторжением Кольки, они с шумом в страхе выбегали и вылетали оттуда, недовольные, сердито клокоча, кудахча и хлопая крыльями, будто говорили что то, и угрожали на своём курином языке незваным пришельцам посмевшим потревожить их покой.

 

Лёва, добежав до веранды, остановился, нагнулся, волчьим взглядом нашёл в темени её подпола затаившегося там напуганного Кольку. И, от ещё большей обиды и злости, что никак не удалось ему всё ещё схватить его, он, злобно рыча, заорал – Вылезай гад! Убью гад!! Колька не вылезал. Тогда Лёва стал собирать в избытке валявшиеся вокруг камни и битые кирпичи и швырять их под веранду, стараясь попасть в Кольку, продолжая всё так же злобно орать – убью гад!! Конечно, попасть в Кольку, он никак не мог, потому, что Колька заполз туда очень далеко, а прицельно, в такое узкое пространство, кинуть камень было просто невозможно. Колька находился там вне зоны поражения потому, что невозможно без вмешательства ну, разве, что, каких-то внеземных вне реальных потусторонних сил, в таком узком пространстве кинуть руками камень с той скоростью, чтобы было возможным увеличить зону поражения, очерченную силовой возможностью Лёвиной руки; сколь угодно долго, он не кидал бы их туда. При каждом его броске, камень ударяется в пол веранды или в землю. Не добираясь даже близко к цели, он теряет скорость и силу. Земля и пол веранды, их малое расстояние друг от друга успешно препятствуют его полёту, никак не позволяя ему долететь до Кольки, надёжно прикрывали его там. Это только, скорости пули было бы достаточно, чтобы в таком узком пространстве достичь цели. Охваченный яростью и злобой, будто параличом рассудок Лёвы никак не мог сразу сообразить этого, чтобы не кидать их понапрасну, в условиях, не позволяющих им достигать такой близкой, но совершенно не досягаемой цели. Ну, разве, что только, ещё больше устрашить и без того сильно напуганного Кольку.

 

Перемещаясь в ярости по периметру веранды, в таком виде, будто это воплотившийся злой дух, леший или водяной, обитатель дремучих лесов и сказочных болот и топей, явился прямо со страниц, каких-нибудь страшных детских сказок, был будто не от мира сего. Он забегал то туда, то сюда, пытался уже с разных мест кидать обломки кирпичей и камни, предполагая, наверное, что найдёт такое место, откуда он, всё же, попадёт в Кольку, и поразит его. Но, Колька, всякий раз удаляясь в противоположную сторону, никак не позволял ему обнаружить себя в зоне поражения. Видя, что, ни один брошенный им камень не долетает до Кольки, ещё больше бесит его, до помрачения рассудка увеличивает в нём приступы гнева и злобы. От не удавшихся попыток поразить Кольку, он с ещё большим остервенением начинает беспорядочно швырять их под веранду и злобно рыча, бешено орать – убью гад!! Я стоял не далеко в стороне, не зная, что мне делать. На меня Лёва не обращал никакого внимания. Потому что меня он не считал виновником случившегося с ним. И помочь Кольке в то время я ничем не мог. Я просто со страхом смотрел, стоя на почтительном расстоянии, на рассвирепевшего Лёву.

 

Продолжалось это довольно долго, течение времени будто растянулось и казалось долгим. До глубины души обиженный и оскорблённый Лёва никак не отступал, желал отмщения. Дверь на веранду, как всегда летом была открытой, и я заметил в коридоре Колькину мать тётю Варю. Я направился туда, чтобы сообщить ей о Кольке, но она тоже, заметив меня, опередила вопросом, где Колька, зная, что мы всегда вечером возвращаемся домой вместе. Я сказал ей, что Колька под верандой. Она удивлённо с тревогой, спросила – зачем он туда. Я ей ответил, что туда его загнал Лёва. Зная кто такой Лёва, она больше ничего не спрашивая, тут же бросилась к веранде, и увидела, как Лёва бросает камни под веранду и злобно кричит – убью гад! Она вся встревоженная поняла, что Колька, что-то натворил с Лёвой. И желая, как можно скорее вызволить и упасти Кольку от яростных намерений нападения на него рассвирепевшего супостата, она начала причитать и умолять Лёву – Лёвка прекрати, помилуй его, что ты делаешь, он же ещё несмышлёный ребёнок. Хватала его за руки, продолжая молить его о пощаде, чтобы он не кидал в Кольку камни. Боялась очень, что он, попаданием камня, сильно зашибёт его, или нанесёт ему какое либо увечье. Лёва поначалу грубо отпихивал её, продолжая, всё так же злобно рычать и орать – убью гад!

 

Перемазанный весь зловонной жижей, будто выполнял какую-то срочную аварийную работу по устранению прорыва канализационных стоков, он всё никак не мог успокоиться. Колькина мать поняла, увидев такого, совсем не обычного Лёву, что в этом повинен её Колька, привыкшая всегда видеть Лёву, празднично, франтово одетым. Увидеть таким, каким он стал теперь, кого-то другого из мужиков нашей округи, было бы ей гораздо более естественным, но никак не Лёву – его?! Это просто невозможно. Она только, никак не понимала на тот момент, как мог её Колька оказаться виновным в таком Лёвином преображении. Что он мог такого сделать с Лёвой? Она, всё же, сочувствуя и ему, но гораздо больше остерегаясь, видя, как рассвирепел он, продолжала слёзно умолять и просить его, чтобы он сжалился и отпустил Кольку. Не помышлял, что бы убивать его. В испуге она кричала – Лёвка ступай домой, снимай всё, приноси ко мне, всё выстираю, высушу и в лучшем виде занесу тебе завтра же. Тут уж Лёва немного успокоился, оставил Кольку и ушёл к себе, в свою обитель. Когда он ушёл, перепуганный Колька, ещё долго не вылезал из подпола веранды, как ни уговаривала его мать, он всё ещё боялся возвращения свирепого Лёвы. Когда он вылез, на вопросы матери отвечал очень не внятно, и мало, вразумительно. Тогда я коротко как мог, рассказал ей, что произошло с нами, и каким образом Лёва оказался причастен к этому. Всё, что было у Лёвы вымазано в зловонной жиже, Колькина мать вычистила, выстирала, высушила, отгладила и вручила ему на следующий день, желая, как можно скорее замирить его, чтобы он простил и не злобился на Кольку.

 

В последующие дни, когда мы с Колькой видели Лёву, он, конечно, его не трогал, лишь злобно по волчьи, всё смотрел на него. И довольно продолжительное время, злоба в нём ещё не утихала. Когда эта весть распространилась по нашему бараку, кто-то из мужиков, зная кто такой Лёва, в шутку говорил, что Колька забодал и опрокинул самого Лёву, невзирая на его авторитет.