(сюжет по одной из записей в "Жалобной книге" А. П. Чехова)

 

Иван Ярмонкин был педантичен, скуп и никогда не улыбался. Роста он был невысокого, сложения щуплого. Маленький тонкий рот, глубоко посаженные печальные глаза и идеально ровная короткая чёлка делали его похожим на святошу. Выражение его лица всегда было настороженным.

Казалось, что он постоянно что-то обдумывал или о чём-то догадывался. На самом же деле, проницательным он был лишь в области топливных насосов и бескомпрессорных форсунок, а по жизни — в точности наоборот.

Жил он с тучной домовитой женой Клавой и взрослым сыном. Гордился тем, что мотоцикл его всегда на ходу и идеально чист, что охотничье ружьё всегда начищено и смазано жёлтым вазелином, а дворовый лохматый пёс — тоже с чёлкой и взглядом, как у него самого.

Будучи сиротой с детства, Иван безмерно дорожил семьёй, хотя боготворил другую женщину. Ещё со студенческой поры, пылко и безответно. Вначале это чувство казалось наваждением, страстью. Потом переросло в платоническую любовь, а за последние лет двадцать превратилось в жизненно необходимую грёзу. Даже её имя — Виола, для него стало олицетворением чего-то заоблачного и недосягаемого.

Иногда он ей писал. Сочинял долго, старательно, а получалось кратко и ни о чём. В целях конспирации всякий раз подписывался новым вымышленным именем. Он не думал о том, что конверты, купленные оптом много лет назад, были абсолютно одинаковыми и что клееная-переклеенная чернильная ручка, как правило, оставляла характерные кляксы.

 

«Любезныя сударыня, - вывел он на очередной открытке. - Осмелюсь поздравить вас с Днём Ангела и возжелать здравия и любови. Ваши животрепещущие картины маслом, повешенные в муниципальной гарелее, взыграли на струнах моего естества и взбудоражили воображаемое в моей голове. С глубинным уважением и нежнейшим поклоном, всегда ваш Иоан Неведомый»

Тайком сунув конверт за пазуху, он обул калоши и снял с вешалки дождевик.

- Клава, у меня в висках пульсации. Пройдусь под дождём, подышу гозоном, - сказал он и отправился на почту.

Ночью, прижавшись к жене, он думал о красавице Виоле — талантливой, изящной, изысканной. Он представлял себя рядом с ней на конной прогулке, под парусом в открытом море, в весеннем саду. Ему снилось, что они, взявшись за руки, бегут по волнам колосящейся ржи, легче тополиного пуха взлетают в небо, пьют с мотыльками цветочный нектар и рисуют вулканические картины кисточками из собачьей шерсти...

А утром, впервые в жизни, он получил ответное письмо: «Сударь, буду ждать вас на Южной станции в субботу ровно в полдень. Виола»

Ярмонкин спросонья изумился. Потом какое-то время сдержанно, с каменным лицом

захлёбывался от восторга. А глянув в зеркало, ахнул: круги под глазами, тощая шея, небритый подбородок. Чёлка, как всегда, порадовала, но за ней блестела уже приличная плешь.

Времени было в обрез и он бросился в чулан на поиски шляпы. Сплющенный котелок и

соломенные канотье отбросил в сторону, а на голову водрузил белую ковбойку с подогнутыми по бокам полями.

Жена понимающе кивнула, когда он сообщил о срочном вызове на железнодорожную станцию:

- Насос высокого давления, Клава, не давит. Привод от сжимаемого в цилиндре воздуха — не приводит. Да ещё и эти форсунки бескомпромиссные.

 

Состав двигался не спеша. За окном мелькали цветущие сады, поля колосящейся ржи и метели тополиного пуха. Иван Ярмонкин настороженно вглядывался вдаль. Сердце его колотилось, лысина взмокла, руки слегка дрожали. Он думал о том, как расскажет Виоле о своей любви.

Как признается, что однажды до ночи ходил вокруг её дома в модных тесных туфлях и с арбузом в руке, да так и не решился постучать в калитку. Как не вписавшись в дверной проём, укоротил наполовину букет роскошных гладиолусов, выращенных собственноручно специально для неё. И как насочинял уйму рифм к её имени, в надежде когда-нибудь написать о ней поэму: Виола — гондола, порола, молола, камзола, рассола, монгола, глагола...

 

Паровозный гудок протрубил о чём-то своём, пейзажи сменились привокзальными постройками. По перрону уже туда-сюда сновали люди с чемоданами, узлами, коробками. Иван высунул голову в окно и задыхаясь от порывистого встречного ветра, разглядел дивный женский силуэт у колонны, и ещё похожий — под часами, и ещё один — у лестницы, а из-за угла прямо на него смотрело дуло охотничьего ружья... Прогремел не то выстрел, не то очередной гудок. Белая ковбойская шляпа слетела с головы Ивана и, кувыркаясь в воздухе, умчалась в неизвестном направлении.

 

Заскрежетали тормоза, состав замер и люди кинулись — кто на высадку, кто на посадку. Через десять минут на перроне остался лишь Ярмонкин — один одинёшенек. Он вошёл в здание вокзала и, настороженно оглядевшись по сторонам, написал в жалобной книге:

«Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа. И. Ярмонкин».

***