Часть вторая. Желтая смута Время растяжимо и, в известном смысле, обратимо. Боги могут все… Михаил Абрамович Барт. Завтра…уже вчера. …Где-то в вольных степях между Днепром и Доном расположился уютный хутор. Текла, огибая овраги речка. Речка, не речка, ручей, не ручей, местные жители называли ее Ступка. И была Ступка в эту пору года, летнюю, самую жаркую, настолько невелика вширь, что с берега на берег в иных местах за один прыжок достать можно. Украшали берега речушки той ракитники, ветлы да ивы, вперемешку с чебушником, ломоносом и сиренью. Заросли барбариса и чернотала разрастались так, что и к воде в некоторых местах подобраться никак нельзя. Ловилась в той речке рыбешка, такая же мелкая, как и сама речка. Похвастать тут нечем, разве что ершиком, или плотвичкой. Когда, никогда красноперка набросится на приманку, или осчастливит рыбака уклейка, в этих местах ее чебанчиком называют. В ямах, и такие здесь имеются можно выудить леща, а южнее этого места, щучка хорошо берет. Там речка протекает по ярам, поросшим осокой. Нередко и карасиком удивиться можно… …Июль месяц. Второе число. В пять тридцать утра дом уже просыпался. Прислуга носилась по двору, подготавливая все, что полагается в эту пору. Еще бы, двор-то, двор гляди какой… Вот дюжие ребята грузят кадки на телегу. Куда это? Да в соседнее село, Ивановское, там артель по засолке рыбы. Так откуда же там рыбы столько наберется? Наберется, знай себе, вези. Из Дона, Волги вестимо, будьте благонадежны. Потому как дело купеческое, делу - место… …Хозяйка дома, проснувшись, сидела на белоснежных простынях, просторной горницы с огромными окнами, выходящими на юго-запад. Солнце, завидев, что зефирные муслиновые шторы распахнулись, в ту же секунду прыгнуло на подушки, пол, стоящий у трюмо столик, на руки хозяйки, чтобы заиграть тысячами бликов на всем, к чему оно прикасалось своими тонкими прозрачными пальцами. Хозяйка, встав и пройдя к окну, распахнула створку, наслаждаясь утренней свежестью. Подойдя к туалетному столику, причесывала густые, с каштановым отливом волосы, черепаховым, изогнутым гребнем, давно заученным движением собрала волосы в тугой узел, закрепив основательно гребнем. - Марфа, - позвала хозяйка, - смотрясь в зеркала трюмо. В спальню вбежала девушка лет шестнадцати, с серебряным подносом в руках. На подносе стояла небольшая чашка с кофе, чисто белая, тонкостенная немецкого фарфора, лежала почта, аккуратно разложенная. Слева – письма, справа – деловее бумаги. - Доброе утро, Мария Ивановна, - Доброе, Марфуша, стрегунка нашли? - Да, в яру, за пасекой, чуть ногу оцарапал, а так живой, обрадовался как, аж слезы на глазах выступили, малой ведь еще, сосунок, - Ступай, ты помнишь, завтрак подавайте на веранде… Да, погоди, гостей не буди, пусть подольше поспят… …Мария Ивановна Депрерадович (Венгеровская в девичестве), сорока трех лет от роду, статная, можно сказать, красивая женщина, жена покойного генерал-лейтенанта от инфантерии Федора Михайловича Депрерадовича. Помещица, фабрикантка известная в губернии особа, владеющая десятком хуторов и сел, смотрелась в зеркало, вглядываясь в собственное отражение. Ей не казалось, а так и было, что лета молодости и женской красоты сменились годами воспоминаний о временах молодости и женской красоты. Конечно, как женщина умная, вернее благоразумная, она еще оставляла место некой несбыточной надежде, что кто-то, среди знакомых и друзей все же разглядит в ней, не только предприимчивую и жесткую компаньонку, буржуа, как принято нынче, но и привлекательную женщину. Хотя, по ее разумению, на это надеяться не приходилось. Почему? Ответ прост и ясен, ее побаивались… С годами, особенно после смерти мужа, характер Марии Ивановны, под действием житейских обстоятельств, стал меняться. Ей очень быстро пришлось понять, что быть женщиной в мире деловых мужчин, расточительная и неоправданная роскошь. - Мне не хватает знаний и купеческой хватки?-, говорила она сама себе. Пардон, господа. Углубившись в дела, буквально на лету овладевала необходимыми навыками, которые ей позволили уже через год упрочить положение дел в ее многочисленном хозяйстве. Теперь же, через много лет, Мария Ивановна обладала теми качествами, которыми и должен обладать крупный предприниматель и делец. В силу своего нынешнего положения, она не давала спуску никому, кто так или иначе входил в круг ее деловых интересов. Об этом говорила жесткая, неженская морщина, пролёгшая вдоль всего лба, и скрыть под прической это природное украшение было невозможно. Когда она приподнимала бровь, то ее глаз, одетый в золотой монокль, выглядел, словно глаз орлицы, наметивший очередную жертву. И это не давало надежды плутам и лгунам на помилование. Однако, ее излишняя строгость, с другой стороны, способствовала процветанию ее предприятий, барыши неуклонно возрастали. При всей своей непреклонности и строгости Мария Ивановна, однако, была человеком справедливым и тонким, ценила проявления таланта и выдающиеся способности людей, таковыми одаренные. Она обладала тонким чутьем и вкусом, прежде всего на персонажей умных, честных, необычных, неординарных, она приближала их к себе, позволяя быть ее друзьями. И не секрет, что в круг ее почетателей входили банкиры, предприниматели, ученые, инженеры, а также музыканты, художники, литераторы. Одним словом люди прогрессивные во всех отношениях. Это были представители многих народностей, населявших этот край. Мария Ивановна не делала различий ни по национальным признакам, ни по вероисповеданию. Здесь, в поместии, на пятничных музыкальных вечерах, могли, лицом к лицу встретиться множество интересных и занятных людей. Например, купец первой гильдии, получивший за свои заслуги наследственное дворянство от самого императора, чин действительного тайного советника, и толковый инженер путеец, изобретший нечто такое, что заставляло всех снять перед ним шляпу. В ее концертной гостиной, в которой практически отсутствовала мебель, лишь вдоль стен были расставлены стулья, в центре стоял роскошный, великолепный белый рояль Steinway & Sons. Описание дома и его традиций, разумеется, было бы не полным, если бы мы кратко не остановились на истории этих вечеров… Надо отметить, не смотря на то, что хутор, или скорее усадьба Марьянская, находилась в двенадцати верстах от уездного города Бахмута, на музыкальные вечера, проводимые хозяйкой в последнюю пятницу каждого месяца, съезжалась знать не только всего уезда, но и губернии, а то и из столиц гости жаловали. Многие замечательные люди того времени почитали за честь быть на музыкальных вечерах в Марьянской. В те времена, считавшиеся по праву рассветными для края, сообщения между губернскими городами и уездными осуществлялось вполне современным способом. Итогом тому Южнороссийская железная дорога, выстроенная стараниями выдающегося купца и вельможи Самуила Полякова. Кроме этого и в догонку к тому, стальные рельсы конца прошлого века превратились в многочисленые железнодорожные ветки, выросшие от осного ствола. В частности, неподалеку от Марьянской, на хуторе Ступки, располагалась одноименная железнодорожная станция. Теперь, за версты две, три можно было услышать паровозный протяжный гудок. Пожаловавшие на станцию, могли увидеть начальника в форменном сюртуке работника Южной Железной дороги, дающего команду «трогаться» от новенькой железнодорожной станции. Уже так привычным стал для жителей этого края мерный стук вагонных колес среди летней ночи. И непослушной детворе каждый раз приходилось провожать глазами пассажирские вагоны из самого Харькова, и даже из Санкт-Петербурга. Все дальше, дальше, дальше, вагоны добегали до Бахмута, принося с собой столичные запахи и наряды, и на последок дотягивали до станции Надеждино (Попасное), принадлежавшей, кстати, все той же Марии Иванов Депрерадович… …От станции Ступки, щедрым и добродушным соляным королем края греком Иваном Скарамангом, была брошена узкоколейка до Марьянской, дабы не гонять лошадей, благо, недалеко, что-то около трех верст. Шаг добрососедский, потому как необыкновенно уважал грек семью Депрорадовичей, вот и сделал такой подарок на одно из дней рождения своему другу, генералу. Да-с… К слову, на этом пути пассажиры поезда, наслаждались не только комфортом мягких вагонов, могли любоваться приличного вида мастерскими, выстроенными из местного кирпича. Если внимательно приглядеться, то на каждом кирпиче можно заметить узнаваемое клеймо «Ф.М.Д», кирпичные фабрики Марии Депрерадович. Под одной крышей с мастерскими, размещалась современная кузня, а в ней можно увидеть главного ее кудесника, мастера-кузнеца Георгия Афанасьевича Кузнецов, а проще, Жорку, по прозвищу «Тормоз» …Сейчас не об этом… Так вот, собственно о Марьянской, тогда уже слава шла про поместье не шуточная, настоящая слава. Скажем для примера, а было это в году двенадцатом (1912) на очередную такую «пятницу» был приглашен сам Александр Николаевич Скрябин. Какой это был великолепный праздник, забыть невозможно. Если честно, Мария Ивановна, за несколько дней пребывания великого музыканта и исполнителя в их усадьбе даже успела влюбиться в этого красивого, умного и тонкого человека. Стоит отметить и тот факт, что ее муж Федор Михайлович Депрерадович, человек с тонким чувством юмора, даже несколько поощрял этот порыв жены. - Если любишь, отпускай, хоть ненадолго, любимого человека от себя. Федор Михайлович, со стороны наблюдавший, как искренне и с каким трепетом жена погружена в яркий, смелый талант этого воистину великого музыканта, словно хороший кукловод, следил, чтобы увлечения супруги не переросли в ненужную страсть. Он прекрасно понимал, что ежедневные походы в конторы солеваренных и кирпичных заводов, поезди по полям и весям, утомительное и выматывающее занятие не то что для женщины, но и для сильного физически мужчины. По этой причине, слабости своей жене он прощал, зная и то, что в кругу его друзей нет, и быть не может адюльтеров и измен. Однако, как говорится, «порох» как истинный военный человек, он старался держать сухим, был прекрасным собеседником, сведущим во многих делах политики, ориентировался в последних достижениях науки, горного и солеваренного дела. Знал великое множество забавных историй и анекдотов… Увлеклись… И вот тогда, в канун Рождества местная приглашенная публика впервые услышала в исполнении автора его третью симфонию, «Божественная поэма», наброски великой «Поэмы экстаза», «Сатанинской поэмы»… Тогда в «Русской музыкальной газете» были написаны следующие слова, - колоссальная жизненная энергия, огненная страсть, великая мощь производит неизгладимое впечатление… Да, неизгладимое впечатление… После заезжали и другие мастера фортепианной и скрипичной музыки. Еще совсем недавно, проездом в Севастополь, гостил несколько дней подряд, председатель филиала Российского музыкального общества в Харькове, прекрасный исполнитель, композитор и педагог Владимир Иванович Сокальский (Дон-диез). К сожалению, он уже был болен, однако величайшее исполнительское мастерство, без преувеличения гениальное, не могло оставить равнодушными слушателей. Романсы, исполненные им, сопровождались прекрасным пением Ларисы Фаркс, дочери Эммануила Петровича Фаркса, наследницы алебастровых, стекольных и кирпичных заводов края… Мария Ивановна и сама музицировала, конечно, она стеснялась исполнять что либо в присутствии мастера. Однако после уговоров осмелилась рискнуть, исполняла что-то из Шопена. Конечно, волновалась и сбивалась, от этого еще более волновалась и конфузилась. Тогда мэтр подошел к ней, положил свои руки ей на плечи и дружески сказал, - Дорогая Мария Ивановна, вы прекрасно исполнили эту вещь, говорю Вам это, как почитатель вашего таланта. Дело в том, что не надо бояться остановок, исполняя любую, музыкальную вещь вы вправе делать паузы, разумеется, используя ритмику и стиль произведения. Не надо бояться останавливаться, даже наоборот, нужно делать это преднамеренно, дабы подчеркнуть как трудность музыкальных фраз, так и их особую красоту, потому музыка, как и сама жизнь должна делать паузы, чтобы не задохнуться… …Заезжал знаменитый Александр Иохимович Горовиц, виртуоз, каковых и в мире мало. Заезжал по вопросам редакции газеты «Южный край», ну и конечно заглянул на пятничные вечера и он. Говорить о том, какое удовольствие было слушать его замечательную игру, значит, ничего не сказать – это надо слушать. Он исполнял Шумана и Листа, не знаю как Шуман, а Лист точно был бы в восторге от исполнения Горовицем своих невероятно сложных фортепианных произведений… Ну а что тогда говорить о простых, скромных гостях, приглашаемых в качестве слушателей и созерцателей, о торговом купечестве, дворянстве, интеллигенции Бахмутского уезда. Люди эти, как правило, хорошо образованные, умеющие себя достойно держать в приличном обществе, умели ценить радушие и хлебосольство хозяев, простите, вдовы. Единодушие, с которым они воспринимали эти поистине праздники, состояло в том, что более «вкусно» провести сии вечера никак не представлялось возможным, никто и не пытался оспаривать. Все было именно так. Примером тому местная опера. Спектакли, даваемые театром, никогда не проводились в дни «пятничных» вечеров, никогда! И еще одно, немаловажное обстоятельство состояло в том, что искуснее чем у Марии Ивановны не умели готовить луговых курочек, перепелов и вальдшнепов, и свежайшие греческие устрицы могли оказаться только на столе Депрерадовичей, не будем умолять и добрую помощь в сим мероприятии Скараманговых приказчиков, которые получали щедрые чаевые за свою проворность… …Сегодня же, второго июля, святые именины Иоанна и Марии. Так высшим силам было угодно, тридцатого июня, намедни, Мария Ивановна отпраздновала свой день рождения, сорок третий. Разумеется, это мероприятие не могло не отразиться на ее настроении. Нельзя сказать, что отмечаемая дата огорчила именинницу, но и особой радости не приносила. Это был день, в котором она грустила больше чем в обычные дни, потому, что на память приходили дни счастливой молодости, запах новенького, с иголочки мундира мужа, в котором тот красовался на императорском смотру… Да, с нею ее взрослаю дочь, это обнадеживает, но почему так грустно? Сегодня вторник. Никакого праздника не будет. На именины в этот раз Мария Ивановна особо никого не приглашала? Просто завтрак с близкими друзьями. И ничего в этом удивительного не было – кругом не унималась война. Она затихала на неделю, две, до тех пор, пока не набегали, словно саранча, новые и старые отряды неизвестно кого. Толи «зеленые», толи «белые», толи «черте какие». В последние месяца три стало несколько спокойнее, войска гетмана стояли в Бахмуте, и в этом была относительная порука тому, что снова не начнутся погромы. Пятничные вечера уже давно не проводились. Мария Ивановна, конечно, желала что-то устроить, но те, или иные события ей никак не позволяли этого сделать. Вот и сейчас, она хотела пригласить на конец июля, разорвав цепь тягостных буден, Игнация Яна Подеревского, хорошего друга семьи, знаменитейшего польского фортепианного исполнителя, направила ему приглашение, но вопросы войны и мира теперь касались всех и везде, и ожидать его приезда не представлялось возможным… Она читала письма, в одном из них, отосланном из Ковеля, секретарем великого пианиста, где ее ставили в известность, что подобное нынче никак не возможно… А жаль! Второе письмо было от Максимилиана Волошина, который в нескольких ярких эпитетах описал свое существование в Крыму, на даче в Коктебеле. Максимилиан Александрович жаловался на хандру, охватившую его в этот период. Не смотря на то, что погоды стоят «наваристые» ему не работается, отсутствует «дар речи». Он хотел закончить к осени «Демоны глухонемые», но последние новости его очень расстраивают и он сомневается, что вряд ли покинет Крым ранее октября, ноября. Да и средства заканчиваются, а вернее, закончились… «Может статься, что к Покровам вервусь, голубушка Мария Ивановна…» - Надо выслать бедолаге тысчонку, другую… Она достала чековую книжку, черкнула ровным разборчивым почерком, взяла с зеркального столика серебряный колокольчик и позвонила. Вбежала кроткая Марфа, как ангел, не слышно, - Возьми этот чек и отнеси бухгалтеру, и вели ехать в Бахмут в банк, и сумму сегодня же отправить с нарочным в Крым. Да, и пусть даст телеграмму, адрес там указан… Служанка, привычным движением прибрала поднос, поставила на него чашку с остатками кофе, сделала быстрый книксен, удалилась очень бесшумно. - А что нам астрологи предлагают? Мария Ивановна быстро перелистала настенный календарь, лежащий на туалетном столике, развернув его на нужной странице, …Вторник. Луна в знаке Овен, благоприятное время для быстрых и решительных действий, время, когда надо проявлять активность. Однако возможны конфликты, опрометчивые решения. Следует опасаться огня, режущих предметов. На этот период хорошо планировать краткосрочные дела, особенно требующие физической энергии… - Следует опасаться календарей, а стало быть, дураков, и ничего не планировать, и это правильно… Она бросила календарь в черную пасть камина, но промахнулась, и календарь, под натиском воздуха распахнулся, словно многокрылое существо и приземлился между столиком и камином. Пришлось ей встать с удобного пуфика, поднять с пола календарь, бросив его в камин… - Достану французский, он хоть красивее. Все, справилась, - констатировала Мария Ивановна, набросила на ночную рубашку халат и как положено хозяйки дома поспешила по домашним делам, а как же, сегодня у нее опять праздник – Святые именины!!! …А что наш друг Жорка Тормоз, что нам поведает стук его аршинного молотка о наковальню, который уже сотрясал окрестности в эту раннюю пору? Собственно, а почему Тормоз? Кто дал такое прозвище видному мужику? Георгий Кузнецов, потомственный кузнец, из казаков донских. И дед его дета, и сам дед, и отец, все по кузнечному делу мастера. По этой причине у нашего Георгия в жизни иного пути не было, как стать кузнецом. И еще, любил Жорка лошадей, с измальства ловок в это деле, расторопен. Иные и постарше и побойчей, а к лошадке подхода не имеют. И так к ней и так, она все одно норовит копытом лягнуть, а спереди – укусить пытается. А Жорка подойдет, обнимет за морду, хоть сам еще мал, пошепчет что-то ласковое. Что надо, подковать? Да, пожалуйста. Ладошкой так легонько по ноге хлопнет, а та и задирает ногу. Аккуратно почистит копыто, поскребет, и как ловко гвозди вобьет, точно в то место, когда научился? Цирк, да и только… А тут стали станцию в Ступках строить, Рамсей, англичанин, строил. Одну ветку до Бахмута пустили, другую, до Часова Яра. Когда и каким путем в этих местах Жорка оказался, никто не знает, а сам он никому про то не рассказывал. Да и ни к чему это, мастер-то он отменный… Вот закончили станцию, рельсы уложили, тут и паровоз с вагонами уже по путям пыхтит. Только вот беда, у этого паровоза что-то там с тормозным механизмом случилось. Инженера близко не оказалось, остальные не брались, вещь заграничная, ежели что, греха не оберешься. Ну, Жорка и проявил инициативу, говорит, я посмотрю. Стал что-то там хитрить, поснимал детали, как есть все, разложил по порядку, собирать, а он уж и не вспомнит, что после чего. С горем пополам собрал, вроде все на месте. С машинистом сел в кабину, проверять, значит. А машинист битый, тертый калач, малым ходом вывел паровоз на тупиковую ветку, попробовали, подтормаживает, хорошо. Обрадовались. Чуть парку поддал, скорость набрали, ну и говорит Жорке, давай парень, тормози, в самый раз. Сказано, сделано, Жорка рычаг в нужное положение ставит, едет паровоз, только чуть-чуть хватают колеса рельсы, не тормозиться паровоз как следует, он в другое положение, ан нет… Так в тупик и врезались. Не очень чтобы, только деревянный поперечный столб сломали, обошлось… Паровоз тот починили, только с тех пор Жорку к сложной техники уж больше не подпускали, да он и сам не лез. Так за ним и приклеилось прозвище Жорка Тормоз, а уж потом попросту Тормозом стали кликать, а он и не обижался… К Депрерадовичам попал давно, уже и не помнит точно когда. Почитай всю самостоятельную жизнь здесь и провел, как только первый солеваренный завод под Марьянской запустили, так с тех пор и работает вон, уже и седина пробиваться стала… …Тормоз, после разговора с Пупиным глаз не сомкнул. Что он только не делал, и звезды считал, и овец, и даже пытался вспомнить, как напивался до беспамятства, с кем и по какому случаю, ничего ему не помогало. Не шел этот разговор из головы. Все вертелись перед глазами картины последнего их боя в подземелье, причем моменты, когда каждый из беглецов мог расстаться с жизнью. Жалел, конечно, прежде всего, Татьяну, Татьяну Михайловну, душу ангельскую, ведь никому зла в жизни не причинила, а с нею так… Ночное путешествие над Бахмутом омрачало, да и сам Бахмут, отчужденный, ощетинившийся городок, как безнадежно больной старичок, где каждую проживаемую минуту обитатели его ждут неизбежной беды, зная заранее, что она обязательно снова придет, и уже никакой надежды не подарит … Много времени прошло с тех пор, когда Жорка колдовал. Да, Жорка – колдун. Теперь он вспомнил и то, как любили его лошади, собаки, всякая живность. Его частенько брали на охоту, хотя он сроду ружья в руки не взял. На него всякий зверь выходил, а те и рады, лупят зверя почем зря. Надоело это Жорке, как-то уж очень рассердившись, стал он шептать слова всякие, мол, заклинаю деревья и кусты, травы и саму землю, зверье всякое, ползающее, бегающее, плавающее, летающее беречься этих татей, не допускать их до убийства ради забавы. И что вы думаете, словно зверь в лесу перевелся, диву давались, сколько лисы, зайца, кабанчика в округе было и раз, уже нет… И сегодня, с первого на второе июля, в день святых именин Иоанна и Марии он произнес слова, которые, не случись истории приведшей наших бродяг в этот городишко, он никогда бы не произнес, - Пусть наступающая ночь скроет то, что должно случиться завтра, пусть откроются новые пределы времен, и пусть каждый из них скажет себе, я был, я есть… И случится так, что окажется оный в своем натурально естестве, таковым, которым был сто лет тому назад, да быть посему, аминь… …И что вы думаете, пока Мария Ивановна прохаживалась утром сего дня, а именно второго июля тысяча девятьсот восемнадцатого года, в шесть часов сорок минут, в комнатах для гостей просыпались. А кто же там находился? Давайте познакомимся с гостями… …Попов Владимир Григорьевич, тридцать пять лет отроду, холост, однако, ходят слухи, что думает о женитьбе. Кто невеста, пока не названа. Только такая неопределенность никак не нравились Марье Ивановне. У нее были свои виды на этого молодого мужчину. Однако дочь ее Анна, двадцати четырех лет, и слышать не хотела про Попова, ну, не нравился ей этот человек, - Уж больно низкорослый, бычок, уши торчком, как у осла, нет, мама, даже думать не могите. Ну что это за пара, сами подумайте, представьте только его рядом со мной, - она смешно морщила носик, высовывая при этом язык, - Фу, да над такой парой весь уезд, что уезд, губерния смеяться будет. На том, пока, разговоры и заканчивались. Теперь же, оставив в гостях Владимира Григорьевича, рассчитывала на то, что молодежь как нибудь помириться и дело двинется к завершению… Бывший штабс-капитан двадцать восьмого Харьковского пехотного полка. Окончил Петербуржский университет, юридический факультет. На войну ушел вольно определяющимся. Проявил изрядное мужество, смекалку, был аттестован в офицерский чин прапорщика, затем поручика, награжден именным золотым оружием, офицерским Георгием четвертой и третьей степени. К концу войны, выручая отставшую артиллеристскую батарею, угодил в немецкий плен, бежал. За мужество был пожалован званием штаб- капитана, третьим Георгием второй степени и именной царской медалью Николая второго. Далее, события семнадцатого года, с того времени здесь, служит уездным исправником, или стряпчим, товарищ уездного прокурора. Чин не велик, только вот для кого как. В его распоряжении весь уезд. Все документы по земельному банку, земельному ведомству, все карты, а также купчие и иные ценные бумаги. В той кутерьме, которая сейчас творилась, иметь такого доку, малого разворотливого в этом деле, не помешает. К примеру, по земельным делам, а особо по «займальщикам», в уездных судах на два года вперед расписано. Только напрасное дело ждать, война… О главном не сказали, владел Владимир Григорьевич несколькими солеварнями, имелись месторождения каолина, глины для шамота, доломитовые шахты в месте под названием «Урочище Попова». Его предки спокон веков здесь обитали, а он их наследователь. Так, что богатый жених выходил… Симпатичен был Владимир Григорьевич Марии Ивановне. Был он сдержан, молчалив, но не то, чтобы сухарь какой. Умел и анекдотец ввернуть, улыбнуться в нужный момент, словом, человек светский. Юридическое дело, особенно, что касалось вопросов земств, знал безукоризненно. И память имел отменную. Заемщики, арендаторы и подрядчики его боялись как черт ладана… Если господин Попов «пожаловали» в такое хозяйство, то лучше пулей лететь, должки отдавать, или переговариваться. А иначе, тюрьма… Отмечала госпожа генеральша таких людей особо. Они, как бы это точнее сказать, были ее оберегами, гардами, с ними она чувствовала себя надежно защищенной со всех сторон. Не смотря на свой не слишком геройский вид, обладал этот Попов отменной ловкостью и силой. В любых единоборствах любил верх держать, и никогда от них не уклонялся, что на сабле, что на пистолетах, а надо, и в кулачном бою не осрамится. …Разместился Владимир Григорьевич в правом крыле дома, на втором этаже. В этот час он уже не спал, читал «Капитан Фракасс» Теофила Готье. Книга, несколько потрепаная (в этой комнате, при хозяине было что-то вроде читальни для гостей), написана на французском языке, который не слишком когда-то давался Владимиру Григорьевичу. По этой причине, а может просто потому, что читать ему расхотелось, он улыбнулся, отложил книгу в сторону, вздохнул, быстро поднялся с дивана, оделся и через несколько минут уже спускался по широкой, белого мрамора парадной лестнице. - Доброе утро, Владимир Григорьевич, - все та же Марфа приветствовала гостя, - Барыня велела передать, что завтрак будет подан на веранде, - она уточнила время. - Спасибо, - улыбнувшись курносой Марфе, Попов устремился вниз к речке… В такой же комнате, однако, чуть большей и чуть светлей, только в левом крыле поместья почивала семейная пара. Он – Привалов Александр Александрович, тридцати семи лет, высокий, седеющий блондин, преподаватель, математики и астрономии в местном Горном училище. Когда-то, еще до войны, Александр Александрович, преподавал в Имперском Московском техническом университете. Был кандидатом, приват-доцентом кафедры прикладной математики. Война, обычное дело, все скроила по-своему. Фронт, звание майора, армейская разведка, шифры, коды и все, что с этим связано. Тяжелое ранение, полевой госпиталь, прекрасная врач-спасительница, женитьба и вот… … И вот они с женой здесь, в глуши, однако до последних дней не считали себя несчастными. Она – Привалова Татьяна Михайловна, тридцати трех лет от роду, в девичестве Бородкина, дочь славного генерал-лейтенанта Михаила Михайловича Бородкина, судьба которого сейчас ей не была известна (В 1919 году Михаил Михайлович Бородкин будет взят «красными» и расстрелян)… Татьяна Михайловна трудилась в Уездной земской больнице, фактически ее возглавляя. Директорствовал врач, профессор Карпов, еще в марте он был откомандирован на Дон, к генералу Алексееву Михаилу Васильевичу. Оттуда пока не воротился. Татьяна Михайловна, как заведующая воспалительным отделением, решением консилиума, возглавила больницу. В последнее время, после зимы, работы хватало, проснулся сыпной тиф. С десяток лет болезнь не посещала край, и вот на тебе. В апреле было около пятидесяти заболевших. Слава богу, летом, количество больных значительно уменьшилось, и Татьяна Михайловна взяла небольшой отпуск. Будучи приглашенными на день рождения и именины госпожи Депрерадович, Приваловы с удовольствием воспользовались представившейся оказией, уже несколько дней наслаждались отдыхом. Погода благоволила. Татьяна Михайловна последний раз вот так отдыхала еще до войны, ее почти ничего не беспокоило, кроме одного, у них с Александром Александровичем детей не было. И теперь, в эту летнюю пору проснулись в ней женские нотки, которые напоминали ей, что пора родить ребенка, - А, отмахивалась она от этой мысли, - какой ребенок, ты оглянись и посмотри, что вокруг происходит? И потом, мысли о больнице, как там? А что там? Там все в порядке, тем более, что за неделю до этого, в конце июня, несколько врачей-ординаторов из Харькова, приехали на врачебную практику в ее больницу, временно определенные там же, в пустующей палате ее отделения (надо отметить, что Бахмутская уездная земская больница, была одной из самых крупных не только в губернии, но и во всей России), с энтузиазмом принялись за врачебное дело… …Во флигельке, пристроенном с задней стороны дома, там, где у Федора Михайловича, покойного мужа хозяйки, размещалась его лаборатория (химическая), где тот упражнялся, ставя опыты по получению особого качества глин для сталеварения. А так же тайно, по примеру великих алхимиков искал ключи к получению золота из ртути … Флигель в два этажа. На первом, располагалась кухня, собственно лаборатория, библиотека, просторная спальня каминная, на втором этаже - комнаты для гостей, и кабинет, где генерал в последний год своей жизни проводил все свое время… Так вот, спальня с камином была переделана в два помещения и частенько Мария Ивановна использовала ее, дабы разместить в аппартаментах наиболее неугомонных гостей, несколько перестаравшихся с выпивкой и употреблением табака. Генеральша терпеть не могла табачного дыма… … В одной из комнат, с огромным арочным окном, блаженствовал Виктор Сергеевич Огуреев, инженер-маркшейдер, что-то к сорока, может тридцать восемь лет, был женат однажды, на некой мещанке, Майе Дунаевской, дочери видного харьковского торговца зерном. После нескольких совместно прожитых лет, и бесконечных требований ее папы, Шлемы Дунаевского обрезаться, потому как жить с необрезанным «гус-с-ким гоем» Майечке никак нельзя, Огуреев сбежал на частную квартиру в районе Холодной горы, наконец, переехал в Екатеринослав, окончив курс Горного института, оказался в Бахмуте. Только вот о том, развелся ли он с Майечкой, или нет, не известно. Вроде, да. Кто-то якобы видел официальную бумагу, лежащую у него на рабочем столе в канторе. Не важно… Война для него прошла стороной, нужен был уголь, а специалистов такого профиля, днем с огнем. Еще до войны он познакомился с неким Семеном Варшавским, родственником самого Лазаря Соломоновича Полякова, брата знаменитого Самуила Полякова, который и ввел его в дом Депрерадовичей. И вовремя. Ему повезло. В тот год была начата разработка угля на нескольких шахтах, принадлежащих семье, после чего он пошел в гору и теперь выполнял обязанности управляющего нескольких небольших предприятий… Мария Ивановна ценила его как специалиста, а над его неудачными потугами понравиться дамам, откровенно посмеивалась. Огуреев в этом отношении был настоящим ребенком и по этому поводу даже анекдоты ходили. Однако именно такое его качество очень импонировало Марии Ивановне, особенно его непосредственность, комичная инфантильность и искренняя непосредственность. И что надо отметить, Огуреев ничуть не старался играть, все было взаправду, таким он и был, очень неловким в быту. Умиляло Марию Ивановну, и то, как неуклюже и неумело пояснял он ей эти свои качества, никак не принимая на свой счет насмешки над собой. Этот человек ей нравился, потому и он здесь… …Во второй переделанной комнате отдыхал его товарищ Юрий (Йуд) Гершевич Городецкий, заведующий кредитным отделением, в Азово- Донском банке, в недалеком прошлом титулярный советник. Всем было известно, что жалел Юрий Гершевич лишь о том, что все чины отменили, потому, как ему было сказано, что подтверждение на присвоение ему чина, коллежского асессора, якобы пришло и его видели в канцнлярии губернатора, но теперь, такая неразбериха, да и не к чему это, все отменено. На втором этаже разместились еще двое гостей. Один из них молодой человек, звали которого Сергей, Сергей Иванович Тур. Был он настолько молод, что точно определить возраст не возможно, может восемнадцать лет, может девятнадцать, а может и все двадцать. До недавнего прибывал в юнкерах Чугуевского пехотного юнкерского училища, причем поступил в него, еще обучаясь во второй Екатеринославской гимназии, экстерном поступил. Приняли сразу на второй курс, шла война. В этом году, будучи курсантом четвертого года обучения, после прохождения летних лагерей должен был получить офицерский чин и золотые пагоны подпоручика… Не получил… Здесь оказался совершенно случайно… Очутившись в Александрфельде, был ограблен и избит неизвестно кем. Пешком, двигаясь на восток, попал в Гришино, там был арестован сперва красными, потом гайдамаками. Бежал, скрывался от орудующих банд на «Брянцевские копи», там был обнаружен десятником, который вызвал по телефону разъезд гайдамак, чудом парень унес ноги, где скрывался, не рассказывал, но и без рассказов понятно, в копях, здесь есть где схорониться. Голодал, оборванным нашли на околицах Марьянской, теперь здесь, у Марии Ивановны, обучает, а почему и нет, Анну игре в теннис, верховой езде и гитарному искусству, если это можно так назвать. Бегло говорит по-английски, это и выручает, его принимают за двоюродного племянника, который якобы учился в Англии. Конечно, все было бы иначе, если бы не давние дружеские отношения между генералом Федором Михайловичем Депрерадовичем и полковником Владимиром Васильевичем Синкевичем, командиром 3-го Гайдамацкого полка, который в конце апреля, во главе Украинских войск и вошел в Бахмут. Мария Ивановна в тот день заехала в клинику к Татьяне Михайловне, посоветоваться по женским делам. Случайно, выходя на улицу, даже не поверила своим глазам, Чуть в стороне от маршевой колонны гайдамаков, на пегой уставшей лошадке, чуть набок свесив голову, мимо нее, покачиваясь в седле, не иначе как проплыл, их с Федором Михайловичем давнишний друг и соратник Владимир, Володя Синкевич. Мария Ивановна познакомилась с ним в десятом году, кажется осенью, да точно, в ноябре. Федя, Федор Михайлович в то время уже командовал корпусом, а Владимир Васильевич был еще в звании подполковника… Как давно это было, словно в другой жизни, - вздохнула Мария Ивановна… Конечно, она пригласила Владимира Васильевича к себе в имение. Тот приехал на несколько часов, они пили чай, угощались пирогами и медом. Синкевич вспоминал те времена, когда они с Федором Михайловичем служили офицерами Генерального штаба, встречались с императором на смотрах, маневрах… Про настоящее не говорили. И без слов было ясно, в душе полковника великие сомнения по поводу правильности украинского выбора этих издавна российских земель. Однако, почему полковник ни примкнет к «белому» движению, не спрашивала. Мировая бойня, в которой полковник провел последние пять лет, все те безобразия и головотяпство имперского российского руководства, как военного, так и цивильного, присыщение смертью людей, эйфория, плодовитость, революционных перемен, повидимому и стали причиной странного выбора этого толкового человека. И еще, по всему на его выбор повлияло и то, что сам Владимир Васильевич служил под началом генерал лейтенанта Павла Петровича Скоропадского, командующего на Волыни 34 корпусом российской армии, ставший впоследствии 1-м корпусом украинской армии, был его товарищем, можно сказать другом. Это, повидимому и стало главной из причин, офицерское братство и честь, а друзей, как известно, не бросают, а стиснув зубы, принимают общую судьбу как свою собственную. Ну, бог с ним… …Да, так вот, попросила за молодого человека Мария Ивановна, хотя ой как просить не любила, но уж дело того стоило. В ответ, тот поцеловал знакомку в ее горячую щеку, и дело устроилось быстро, получил Сергей Тур новые документы, так и устроился в усадьбе… …Потом, в конце апреля, Синкевич оставил Бахмут, новое назначение, и с повышением отбыл куда-то, толи на юг, толи на север… Командиром 3-го гайдамацкого полка стал Емельян Иванович Волох. Ее не представляли этому Волоху, да и она особо не рвалась, правда видела его несколько раз, и он даже ее приветствовал поклоном. Странно. Большой, рыжий, в нечищеных сапогах, в овечьей шапке, на пример черкесской надвинутой на брови, бородатый, словно абрек какой. Странный тип этот Волох… Мария Ивановна даже лица его не разглядела. А неделю назад, полк снялся с места, оставив с полсотни красных гайдамаков. Теперь в городе только они, дружинники и немцы с австрийцами. Вот и все… …Следующим гостем был некто Сеуканд Борис (Борух) Гимельевич. Как же вам его точнее представить? Помните ли вы, кто такой Агасфер? Ну, конечно помните, вечный жид, кто его не знает. Вот и наш Боренька таков… …Жорка «Тормоз», так удачно устроившийся кузнецом на кузне госпожи Дерперадович, все же позаботился и о «Борьке-рабе». Пусть и он передых имеет, а то все неприкаян, где заснет, там, где сон застигнет, а где проснется, одному богу известно, пусть опять вспомнит свое человеческое… …Так, или примерно так рассуждал Жорка-Тормоз, тактично постукивая молотками в кузне кузнеца Кузнецова. Ему и вправду понравилось его настоящее мирское занятие. Теперь он легонько летал в мыслях над урочищами, иногда забывал, для чего он все это устроил. А что устроил все это, ради того, чтобы посмотреть на каждого, и каждому дал возможность посмотреть и на себя и на того, кто попал в эти края в эти дни. Он иногда вспархивал в мыслях, проносясь над разбуженной лужайкой, по которой носились два молоденьких жеребенка, оба длинноногие, белолобые. Они вдруг останавливались, посматривая на пасущихся лошадей, а те, материнским глазом косили на четвероногих неслухов. - Да, жизнь, - мечтательно задирал голову кверху Жорка, разглядывая в небе жаворонков, - Вольному воля, спасенному рай… …Так, вот, Борька-раб, а ныне снова Борис Гемильевич Сеуканд… Служил тот в земской управе, по казенной надобности. Все тягости и недоимки шли через него, был он полномочен земскими и уездными представителями на исполнение волостными старостами и земскими старшинами, попечительскими советами, через их канцелярии к изыманию казенных податей и сборов. Так-то вот… Однако, конечно плутовал. Неглуп был. Носился по земствам и волостям, собирая бумажный мусор, и принося на сорочьем хвосте своего секретарского зеленого мундира сплетни и россказни, да так мог интересно все переврать и подать слушателю, что тот Гоголь, молчи… Нет, нет, да важную весточку донесет до уха нужного. Так и сейчас… И еще, была среди сегодняшних гостей красивая девушка, Лариса фон Фаркс, немка с еврейскими корнями, особа нравящаяся Борису Сеуканду, приглашена хозяйкой особо, дабы разбавить мужскую компанию, своим прелестным видом её украсить. Собою эта особа не дурна; тонкий стан, высокий рост, очень хорошо сложена, ничем другим не выделялась, кроме двух талантов; прекрасно играла на фортепиано и пела, и была дочерью Эдмунда Петровича фон Фаркса, владельца многих успешных предприятий края. Алебастровые, стекольные, кирпичные заводы славились не меньше, чем предприятия Бориса Федоровича Французова, или Евграфа Ковалевского, кстати, соседа Марии Ивановны. Она, конечно же и их пригласила на день рождение, но именины не считала особым поводом отвлекать сих достойных мужей от дел важных, решив остановится лишь на тех лицах, которые мы перечислили… …Девять часов по утру. Завтрак подан… Граждане, записываемся в украинцы, украинцы, записываемся в граждане… …Утро второго июля одна тысяча девятьсот восемнадцатого года выдалось замечательным. Еще когда Мария Ивановна, разбуженная солнечным лучом, вышла на расстилающийся луг перед белым как мел, с колоннадой домом, пройдя с десяток шагов навстречу взошедшему Солнцу, и обернувшись, она уже точно знала, что ее ожидало. А что ее ожидало? Сказать словами трудно. Эту картину надо себе представить, когда перед вами кусок белоснежного сахара, причем одним завершенным куском, и лежит этот кусок на фоне блистающего синего сапфира необыкновенного оттенка и чистоты. Некоторые детали в этом бруске закрыты блеском тысяч бриллиантов, выхватывающих белизну колонн у голубых с подпалинами теней. И все это благолепие раскинулось на зеленом травяном ковре изумрудной поляны… Мария Ивановна, прикрывает веки, делает глубокий вздох и торжественно и радостно говорит сама себе, - Голубушка, а ты знаешь, что ради этого стоило жить… Она снова оборачивается к Солнцу, щурит голубые, чуть с грустинкой глаза и идет туда, где уже проснувшаяся природы призывает ее всеми своими звуками… …Владимир Григорьевич Попов уже идет ей навстречу. Его летний, слоновой кости пиджак, он держит одним пальцем за петельку, положив на спину, поверх белой рубашки, настолько белой, что кажется голубой. Рукава он закатал под локоть, ударял прутиком по голенищам щегольских сапог. Солнце светило ему в правый глаз, отчего Владимир Григорьевич щурился, и в эту минуту выглядел намного моложе своих лет. Небольшие усики, казавшиеся в обыденности темно-серыми, на поверку оказались светло рыжими, добавляя к его облику юношеской несерьезности… На лугу паслись кони, распряженные, на выгуле. Неподалеку от них пара жеребят, носилась взад вперед, радуясь неизвестно чему, возглашая об этом своими звонкими голосами. Неподалеку от конюшни маячила фигура человека, который ловко орудуя кнутом, пускал по цирку молоденькую лошадку серой масти в яблоко… Сюда и направлялись Мария Ивановна с Поповым. Цирк был организован рядом с конюшней в полуверсте на юго-восток от господского дома. От взоров его закрывала густая липовая роща, бросавшая густую тень на добротные деревянные строения. Кроме самих конюшен, в центре, под навесом располагался манеж, крытый железом, окрашенным красною охрою. Ближе к входу, слева от него, держа повод в натяг, конюх, направлял лошадь по цирку против часовой стрелки. Сразу было видно, что и зверю и человеку эти упражнения нравились. Молоденькая лошадь, понимая, что красива и привлекательна, задирала высоко колени, гарцевала легко, словно каучуковый мячик отскакивали копыта от пыльного циркового круга. Конюх же, статный мужик, в одной поддевке, подпоясанный синим витым жгутом, хитро щурился, улыбаясь в усы. Был он безбородый и капельки пота блестели на его медном отполированном лбу, - Георгий, Жора, Жорка-Тормоз, знатнейший мой кузнец. По выходным и в праздники приглашаю его потренировать моих лошадок. А как они к нему привязываются, просто удивительно, - Жора, - крикнула хозяйка, покажи нашему гостю, как Мариенталь работает… Конюх, подошел к ограде, взял английское седло. Лошадь, чуть крадучись, боком подошла к нему, стала ровно так, как надо для ее седлания. Все прошло так быстро, что Попов не успел толком и расспросить об этой красавице. Ему одно было ясно, лошадь арабских кровей, однако в роду и другие попадались, с подмесом … Лошадь звали Мариенталь, потому как мать Мариен, а отец Тальбот… …Жорка прыгнул в седло, ловко попав в стремена, пустил лошадь сперва, галопом, потом пошла манежным шагом, испанским шагом, затем следовало принимание галопом налево, затем пируэт… - Достаточно, Георгий. Ну как Вам лошадка? Попов несколько поразмыслив, тихо сказал, - я думаю, что если бы мы все были лошадьми, мир от этого только бы выиграл, - Да, вы правы, Владимир. Вы наверняка читали о путешествиях Гулливера? - Конечно, - Вы помните, как он попал в страну Гуи…гуин? - Гуингнгнмов? - Нет, Гуигнгнмов, да, это точно. Признаюсь, я очень долго не могла произнести это название, да и сейчас, сами видите. И если бы не хитрость моей тетки и моего отца, мне ни за что бы этого не запомнить. Они поспорили, что если я за один урок выучу и произнесу это название и напишу его сто раз, они с папой подарят мне куклу, о которой я мечтала, - И? - И, получилось. И вот, там герой делает вывод, что даже в стране лошадей намного лучше, чем в его стране, населенной людьми. И еще я запомнила из путешествия Гулливера в страну Бробдингнег, страну великанов, когда король этой страны говорит Гулливеру, - Мой маленький друг Грильдриг (он так называл Гулливера), вы произнесли удивительнейший панегирик вашему отечеству; вы ясно доказали, что невежество, леность и порок являются подчас единственными качествами, присущими законодателю; что законы лучше всего объясняются, истолковываются и применяются на практике теми, кто более всего заинтересован и способен извращать, запутывать и обходить их… - И вы тоже все это выучили наизусть, затем, чтобы вам что-то еще подарили? - Нет, ну что вы, эту фразу я выучила намного позже, когда читала книгу уже своей дочери, но эта фраза сразу мне запомнилась, и я так полагаю, что до конца моих дней не найдется средство, которое заставит ее забыть… Мы увлеклись, давайте поблагодарим моей милой Мариенталь за ее изящество, а Георгию Афонасьевичу за его необыкновенное искусство. Я имею в виду не только его умение как кузнеца и лошадника, но как справного виртуоза кнута. Да, да, так как этим предметом владеет Жора, я лично на своем веку никого не видала. Не успела она закончить фразу, как что-то щелкнуло в воздухе, и прутик в руках Попова был перебит пополам. Он только и успел в удивлении поднять глаза на смеющегося Жорку Тормоза, который усмехаясь, чуть поклонился и весело пропел, - Ну, здравствуй, Владимир Григорьевич, с приятным знакомством… Когда Попов с Марией Ивановной отошли по тропинке на метров пятьдесят, Попов чуть понизив голос, шепотом ей сказал, - Признаться, я маленько струхнул, а если бы что? - Успокойтесь, голубчик, у этого мужика, никаких «если бы что» не может произойти, уж вы мне поверьте… …До их слуха легкий ветер донес звуки курантов, которые пробили девять, - Ну что, дорогой мой Владимир Григорьевич, пора позавтракать, утро выпало насыщенное, пора и о пище насущной подумать… …Стол был накрыт на веранде, стоящей под балюстрадой главного подъезда в дом. Легкий шатер, накрытый парусиной, пропускал сквозь себя свет, рассеивая его, превращал пространство веранды в нечто сказочное, нереальное. Казалось, что даже дачный стол и венские белые стулья, стоящие вокруг него, все это находящееся в контражуре вовсе невесомо, как бы подвешено над деревянной площадкой, парит в воздухе, ее не касаясь. Приподнятое настроение, цветы вокруг, пархающие ленивые бабочки, общий хор, состоящий из птичьих голосов, жужжаний пчел, мух и всякой летающей, передвигающейся всячины создавали такую приемлимую какокофию, которая, казалось, навсегда утратила способность к тому, чтобы доставлять обитателям этого места даже малые неудобства… …Завтракали долго. Ну как долго, с час, а то и подольше будет. Рассуждали, перекидывались легкими фразами и словечками. Ни единого слова не было произнесено по поводу событий, происходящих вокруг, дабы не омрачать светлый день святых именин Иоанна и Марии. По этому случаю, учтивый и несколько пафосный Городецкий, даже произнес некую речь. Его речевые посылы достигли апогея, когда он углубился настолько в древнюю истории, очутившись в своих мыслях на Берегах Нила, что стало похоже на то, что именно Мария Ивановна и выносила сына Создателя. По этому поводу в его адрес полетело несколько смешных и колких замечаний, на которые Городецкий не соизволил даже отреагировать. Он только хмыкнул носом, бросил недовольный взгляд на задир, учтиво поклонился имениннице, одновременно поднимая бокал с шампанским, - Браво, сударь, - хлопала в ладоши хозяйка, руки которой по локоть были спрятаны в тончайшие шелковые перчатки. Они очень гармонировали к ее белому, безукоризненного фасона платью, летней широкополой шляпке и белозубой улыбке, которая выделялась на ее порозовевшем от шампанского лице. Городецкий, отпил из бокала, не опуская его на стол, держа в левой руке, приблизился к Марии Ивановне, и вручил небольшую коробочку, открыв которую немедленно именинница достала славный золотой крестик на золотой цепочке, - Ну что Вы, Юрий, право неловко, вы мне и так сделали царский подарок, - она демонстративно дотронулась до того места на груди, где красовалась брошь с изумрудами и аквамаринами, так идущая имениннице. Затем к столу подскочила ее дочь Анна, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, держала в руке бадминтонные ракетки и волан. За нею, сложив руки за спину, выхаживал Сергей, одетый в просторную белую бязевую рубаху без ворота, в галифе. Обут он был в рыжие на пуговицах английские сапоги на толстой подошве. Он поприветствовал Марию Ивановну, - А что же вы дружочек, к завтраку не вышли? Мы напекли эклеров, только Вас и Аничку ждали, Сергей лишь улыбнулся, поглядывая на Анну, - Мама, ну у нас такая ответственная игра. Вы знаете, что Сергей великолепно устроил площадку для бадминтона? Даже сетку повесил. Нет? Ха-ха-ха, очень странно, - девушка при этом озорно посмотрела на щурящегося Владимира Григорьевича, - А вы, почему не играете? - придерживая рукой шляпку, озорно проговорила девица, - Я не умею, - без всякого кокетства, ответил тот, - Как, вы и не умеете, ха-ха, очень мило. Давайте я Вас научу… - Ну, будет тебе, вот лучше угости нашего кавалергарда Сергея Ивановича пирогом с вишнями и дай ему бокал с вином, а Владимира Григорьевича оставь в покое, он нам здесь в компании нужен… …В это время к столу подошла Марфа, наклонилась, что-то говоря хозяйке на ухо? - Черт его принес, - в голосе Марии Ивановны слышалось неприкрытое раздражение. Она сжала губы, видимо быстро раздумывая, что же сказать, сама себе ответила, - А, черт, ведь все равно, каналья, не отвяжется, что делать, зови, Марфуша, И как только девушка развернулась, в пол-голоса добавили, - смотри, чтобы, каналья, грязи не натащил, дай ему скребок, пусть сапоги почистит… …Пилип Свиридович Брюхов, в последние месяцы выправивший паспорт и называвший себя не иначе как Брюхо, так как считал себя потомственным сичовым казаком, имел репутацию неприличного человек, потому, как таковым на самом деле и являлся. Было этому человеку лет сорок, сорок пять, настолько он и выглядел. На недавнем волостном съезде выбрали его волостным головою, и делегатом на сбор волостных голов, чем сверх всякой меры тот гордился. И не то, чтобы уважали его, или каким авторитетом являлся, однако настолько был активен и так рьяно отстаивал идею «вильной Украины», страны только для казаков, что однажды чуть в запале не рубанул уездного заседателя кривой турецкой саблей. Саблю, конечно, конфисковали, но как представителя, выбранного казацким кругом волости, пожурив, отпустили. Прозвище, фамилия, то есть, полностью соответствовало его виду. Невысокий, не в лета располневший малоросс, напоминал всем своим видом известные карикатурные рисунки художников-иллюстраторов, изображающих образы Запорожского казака- гуляку, или героев малоросских сказок. Только две вещи отличали эти образы от самой сути Пилипа Брюхова, веселость характеров и природной сметливостью. Не слыл Пилип ни веселым, ни по-доброму сметливым. А вот что проныра, сплетник и доносчик, это, пожалуй, о нем, уезд его знал. И что? И ничего. Вот ведь бывает так, неприятен тебе человек, и не знал бы вовсе его, а вот пересекаешься с ним на дружеской вечеринке, и не зван, вроде, а вот он, стоит перед тобой, весел, смеется, подмигивает губернскому секретарю, хлопает его дружески по спине. И тут понимаешь, не стоит тебе бить горшки, постой, послушай, вежливо отойди, вроде как все нормально. А потом, через полгода, где-то в торговой ли палате, в суде, он к тебе подходит и разговаривает с тобой так вальяжно, словно знал тебя десятки лет. И всё, все знают, что Брюхов твой друг. Ужас… Надо сказать, неслась по его следам недобрая слава человека, с которым не то что дружбу водить нечего, а вовсе и знаться нельзя. Приносил он людям одни неприятности, ненужные хлопоты, а порою и беду. Когда зимой тысяча девятьсот восемнадцатого года, Третьим Универсалом УНР отменялось право частной собственности на землю и зерно в соответствии новому закону стало собственностью державы, именно Брюхов возглавил продотряд и бесчинствовал в селах и поместьях, по праву и без права реквизируя зерно и продукты. А когда в конце апреля победил Скоропадский и были отменены все законы УНР, написал на имя прокурора записку, в которой указал, кто и в каком количестве изымал при «старой власти», при «законном» на то требовании… Его старались избегать всякими возможными путями. Но как быть, если у известных людей в уезде семейный праздник, или какое событие, даже пусть горькое, похороны или поминки, скажем? Ведь знали все, придет обязательно Брюхо. А что делать, не выгонишь ведь, хотя некоторые и пытались. Не уезжать же за сотни верст? Уже и слуги предупреждены, и в тайне все держится, а все одно явится, побей его бог. В одном только был полезен, и то местному жандармскому управлению, все знал о всякого рода нечистых делах, что до краж каких, разбойных нападений, и такого рода вещах. Ничего от него не скрыть. У кого-то на базаре часы карманные цыгане потащили, а он уж тут как тут, указывает городовому с двумя гомбончиками, мол, цыган это работа, у Яшки Косого смотри, да и то сказать городовой и сам знает, а теперь и рубля с того Яшки не возьмешь, вот ведь шельма… Одним словом, Брюхо… …Компания за столом словно застыла, наблюдая за тем, как меняется в лице Мария Ивановна. К тому же Солнце, до того момента висевшее на чистом небе в совершенном одиночестве, неожиданно затянуло серой, с белесой окантовкой тучей. В один момент свет померк, и все за столом поменяло цвет. Даже повеяло холодком с реки, - Что случилось, Маша? - Да, собственно ничего страшного, явился один очень неприятный субъект, да вы все его знаете, Брюхов, а теперь требует чтобы его Брюхо называли, мол, казак он… - Хочет, будем Брюхом величать, пусть только не приходит, - усмехнулся Сеуканд, сидевший до этого момента настолько незаметно, что если бы не произнесенная фразу, так и сидел бы незамеченный. Последнее слова, сказанное хозяйкой, было встречено, во-первых, затянувшейся паузой, во-вторых, нервными скрипами покачивающихся стульев. - А что собственно произошло? Ну, приехал. Я думаю, Мария Ивановна, вы все выясните, он, как всегда, натрескается на дармовщинку, и все?! - Палец на отсечение даю, неспроста этот прохвост сегодня заявился, что- то произошло, только вот что? - А кто такой этот Брюхо? - Сергей отпил из бокала, откусил кусочек эклера, сахарная пудра осталась на губах - Как, Сережа, вы не знаете? - Всплеснула руками Анна, - - Это наш подрядчик на шахтные земляные работы, должник наш, правда, мама? Мария Ивановна, нехотя ответила, - Правда… - Так зачем ему ссуды давать, если он прохиндей? - Ну, дело прошлое, - Мария Ивановна сняла шляпу, уж больно ветер порывистый, - Это еще наш папа, Федор Михайлович, когда этого Брюхова порекомендовали, взял подрядчиком на земляные работы в районе Карловки. Договор был такой, работа против денег. Как только Брюхов выполнил часть подряда, приехал к отцу, они о чем-то долго говорили, после чего Папа выписал на него всю сумму несколькими переводными векселями, получив сердечные заверения, что работы будут выполнены в срок. Тот, взял подписанные векселя, исчез. Работы не велись, в чем убеждались волосные и уездные стряпчие. Папа забеспокоился, попросил разобраться уездного прокурора его товарища, тот быстро все разузнал. Оказывается, это жук выкупил неподалеку участок, принадлежащий некоему французику, и расплатился несколькими векселями, выданными ему папенькой. Причем воспользовался таким хитрым документом как бланковый индоссамент, документ дающий право передачи векселя, не дав его на подпись батюшке. Французик этот получив вексель, тут же его продал одному Петербуржскому маклеру, да так, что теперь по векселям папа должен был с процентами огромную сумму. Однако в суде уже разбирали это дело. И когда некая маклерская Петербуржская контора предъявила к оплате векселя, выяснилось, что бумаги подделаны. Ну и конечно этого Брюхова за ушко да на солнышко. Ну, тут все и всплыло. Участок, который купил этот лихоимец, оказался совершенно никудышным. Солевой горизонт загрязнен, ничего там нет, дрянная выработка не сортовая, одна порода. Французик, который продал этот участок, был задержан в Одессе и оказался известным аферистом фармазоном. В итоге, разработка так и не началась, участок отошел к нашим землям. Там вырыли пруд и намывают соль. Папа тогда уже болел, и вскоре умер. С Брюховым подписали мировую, дальше, война. Ну а теперь, вообще полная неразбериха, слава богу, Владимир Григорьевич у нас как палочка выручалочка, бумаги все в полном порядке, мы за ним, как за каменной стеной… - Тише, господа, прошептала Анна, - идет… …Ще це ви мене змушуетэ чоботы ото чистыты, воны ж чысти як той, як його, скло, - Як тэ, - не отрывая взгляда от газеты процедил Попов, - Як що? - Кривя круглым, с огромным двойным подбородком, лицом, прищурившись двумя и без того маленькими глазами, - пропел не своим голосом гость, - Здороваться не учили? - громовым басом одернул малоросса Попов, - Ой який пан сердитий, так я пошуткував, здоровля усиму вельшановному паньству… - Ну, довольно пан Пылып, присаживайтесь к столу, раз уж пришли, позавтракайте с нами… Марфа, принеси воды в миске и чистое полотенце, Пылыпу Свиридовичу надо руки вымыть, - Тай вони у мэнэ и так чисти, як…- он кинул быстрый взгляд на Попова, - як тэ скло… Однако без всяких слов вымыл руки, тщательно обтерев ладони полотенцем, - За що з раночку бэнкэтуетэ, шановни? - Ну, хватит уже Вам, ведь знаете, Пылып, - Що, оплакуетэ новопреставленных Марию, Ольгу, Александру, Анастасию, Тэтяну, Олексия и помазанника, к-х, к-х Миколу, - пропел на манер дьякона Брюхо, крестясь и кланяясь на все стороны, - ось чым отут вы пановэ займаетэсь. Затем он осклабился, - Та годи, вжэ нэма отых катив, народу скильки побылы, А вжеж, Мария Иванивна, отлились, як вы кажетэ, кошки мышкины слёзы… - Сядьте, Брюхо и не поясничайте, какое у Вас ко мне дело? - О, ото дило, так дило. В мэнэ е подарункы до кожного з вас, пановэ… Он полез в карман серого короткого кунтуша, точь в точь такого, какие носили гайдамаки Синкевича… Вытащив из, замызганного по краям, кармана, измятую газету, развернул ее. При этом встал рядом со стулом, принял торжественную позу и надтреснутым баском затянул… - Слухайте менэ, мои люби друзи, слухайте як радие ось через ото, - он демонстративно похлопал по листкам газетной бумаги толстым пальцем, - моя ненька-землэ, оцим славэтним звисткам тай справам радие, ще як радие, - А короче никак нельзя? - Попов, свернул старую английскую газету, положив ее на стол, Брюхов даже усом не повел, продолжал, усилив напряжение в голосе, Тай отож, неможно, дуже хвилююсь у цю хвилину… - Пылып Свиридович, а можно без пафоса и патетики, говорите коротко, по какому делу к нам пожаловали, - Мария Ивановна, по всему привыкшая к манере общения своего подрядчика, прежде чем продолжать беседу, подозвала Марфушу, что-то прошептала той на ухо, после чего та быстрым шагом засеменила в сторону конюшен, - Перебили мэнэ… я цю хвилину чекав аж як довженько у-у, господа, и дочекався, Ось вин, «Закон про громодянство Украйинськойи Держави»… Охвициально!!! Ухвалений Радою Министрив, посвидчив секретарь державний, Костяковськый, затвердив, - Брюхов сделал паузу, набрал в легкие воздух, - Затвердив, - последний слог он произнес на распев, чуть теряя силу голоса, - Павло Скоропадьский… И как настоящий театральный трагик, склонил голову набок, как бы пуская скупую казацкую слезу, вытер лицо обшлагом, - Вот как? – Мария Ивановна, чуть наклонилась к столу, - Г-м, А что это у Вас за газета такая, «Бахмутская копейка» кажется. Если мне не изменяет память, она уже больше полугода не выходит, закрыта, - Так, воно, алэ нэ зовсим. Покы уси спалы, де хто зробыв так, що для такого выпадку, уключылы верстати и надрукувалы ось цю звистку, - Брюхов поднял вверх двойной газетный листок… - Так, люби мои громадяни, - Пока что нет, - возразил Сеуканд, не поднимая глаз на Брюхова, - Згоден, дозвольте продовжити, - Продовжую… По-перше. Пид громодянством Украйинськойи Державы розумиеться та державно-правна прыналежнисть людыны до нейи, що надае особи права та обовьзки украйинського громадянства. По-другэ. Грамадянину Украйинськойи Державы забороняеться одночасно бути громадянином чи пидданим йиншойи Державы… Брюхов остановился, опустил руку с газетой, обвел всех торжественным взглядом, - Що, пановэ, як оце Вам? Доведеться выбыраты…Мовчетэ? По-трэте. Так, ото-то, оце, не мае значення, а…право участи в виборах… так, так, и державнойи и публично-громадянськойи служби належить тилькы громадянам Украйинськойи Державы…Так, дали… Так, э дви прымиткы, про службу…однак, до видання нового закону про державну службу, законы Росийскойи Державы про цю службу, мають чыннисть и в Украйинський Держави… По-четвертэ. Уси Росийски пиддани, що прыбывають на Украйини пид час видання цего закону, визнаються громадянами Украйинськойи Державы… - Ну, слава богу, - почти смеясь произнес Попов, вот и славно, - стало быть и беспокоится не о чем, получается, нас без нас оженили?! - Та ни, це дурници, там е дали, … Хто з них не схоче пидлягаты ций постанови, той мусыть податы про тэ заяву мисцэвому старости, мени мабудь, на протязи мисяця вид дня одержання цього закону на мисцях, для запысу в особливый алфавит пидданных и громадян чужих Держав… Попов, хоть и держал себя в руках, однако по побагровевшим его щекам и образовавшейся глубокой складке на переносице, было заметно, что он вскипает, - Хватит болтовни, тем более из воняющего пасти это мерзавца. Я не желаю слушать эти бредни. Лично мне не угодно не под кого «подлягать», я так понимаю, ложиться под, таков перевод этого словечка? Очень хорошо. Так, вот что, неуважаемый, вам, как я посмотрю, приспичило в этот святой день, приехать сюда, как я вижу не в одиночестве, - Попов указал на ярок, справа у речки, где на фоне верхушек ветл колыхались наконечники пик, украшенные сине-желтыми тряпицами, - насолить всем нам? Не получится… Попов встал и выпрямился до хруста к позвоночнике, положил правую руку на карман своих офицерских галифе. По выпуклости кармана было ясно, наградной маузер у него всегда готов к действию. Его примеру последовали Городецкий, Привалов, Огуреев, Сеуканд, Сергей Тур несколько отстранился от Анны, вид у него был как у молодого Оксфордского бойцового петушка, жаль, что в руке не сверкнул эспадрон, как в юнкерском училище, и не прозвучала команда «Ан гард»… Хорошо все понимающая и терпящая это издевательство со стороны Брюхова, Мария Ивановна подняла руку к верху и громко произнесла, - Остановитесь, господа! На это представление окончено… …Было очевидно, что совместное проживание супругов Депрорадович до такой степени сблизили их, что Марии Ивановне вполне стали присущи качества генерал лейтенанта от инфантерии, и в определенные моменты жизни этими качествами стойкая женщина умела пользоваться как никто другой. …Первое, Брюхов, поезжайте по добру, по здорову, восвояси, в свою волость и там устраивайте что хотите, здесь же вы никто и звать вас никак, -Сеуканд не произнося ни слова, однако, вид у него был значительный, поднес и положил перед Марией Ивановной ворох бумаг. - Это, Пылып, ваши закладные и долговые расписки, неоплаченные вами векселя, дорожные чеки, всего на сумму семьдесят пять тысяч царскими червонцами. Мои друзья, - она кивнула в сторону гостей, - потрудились их собрать по всему уезду. Что будем с этим делать? Нет, я не собираюсь обращаться в суд, вызывать прокурора жандармов, требуя возвращения денег, я велю вас выпороть на конюшне, и тебя, мерзкая свинья, там будут пороть до тех пор, пока с тебя не слезет последний шмат твоей поганой свинячей шкуры. У меня есть такой уникальный умелец, в свете такого не сыщешь, небось, сам слыхал, Жоркой зовут. Мне достаточно только кивнуть ему, - она бросила взгляд в сторону цирка, откуда за ними внимательно наблюдал известный нам Жорка.. Я доходчиво объясняю? Здесь я и волостной голова и земский секретарь и уездный секретарь, и судебный пристав, и стряпчий, а если угодно и сам губернатор, и если я захочу вас, то есть тебя, как уже было сказано, неуважаемый, примерно наказать, так и будет. А сейчас, - она сделала паузу, двумя руками поправила нарушенную ветерком прическу, - терпеть здесь вас я не намерена… …Видя, что дело оборачивается против него, Брюхов выхватил висящий на шее свисток, и как заправский городовой засвистел. Однако, толи от испугу, толи от излишнего напряжения, свисток захлебнулся и сколько не старался Брюхов, свисток молчал, тогда он истошно закричал, - Варта, до збройи, варта, караул… На его крик из ярка, расположенного справа появился конный разъезд гайдамак, мало чем отличающийся от блуждающих по округе бандитов. Участники этой группы были наряжены в костюмы напоминающие казачьи донские, и кавказские, косматые овечьи шапки, закрывающие наполовину лица, кунтуши синего, розового и защитных цветов, шаривари и галифе, явно позаимствованные в боях, таким же было и их оружие, разномастное. Издали это явление напоминало выезд на дорогу небольшого цыганского табора, качающего от места к месту… …Не прошло и минуты, как из-за конюшен навстречу гайдамацкому разъезду, легкой рысью, поднимая легкую пыль, раассыпающейся пудрой на сухом лугу, выступил конный отряд в полсотни сабель, на прекрасных лошадях. Всадники в форме английских кавалеристов, вооруженные пиками и палашами, никелированные рукояти которых блистали на солнце, и с укороченными английскими кавалерийскими карабинами. Чуть позади отряда грохотал броневик, английский «Пирс», с дюйм с четвертью автоматической пушкой и с четырьмя пулеметами «Максим» на башне… Завидев отряд, конный разъезд гайдамаков остановился, полу старшина спешился, бегом устремился к столу. Подбежать ему не дал выстрел в воздух… - Смирно, - неожиданно скомандовал Попов, - всем стоять на местах, старшина, ко мне… Брюхов стоял, не жив, ни мертв, ему казалось, что ноги одеревенели, скорее, окаменели, язык, губы моментально пересохли до «хрустящей корочки», он и думать толком не мог, только и крутилось в его хохлятской башке, - Вот тебе и «записывайтесь в гражданство» Забьют до смерти, а пуще, расстреляют… … причем думал он по-русски… А в это время… …Надо начать с того, что появление английской кавалерии в далеких степях близ Северского Донца, не столь невероятное событие, как может показаться, а совсем наоборот. Очень даже обычное по тем временам, такое же как, например, английские паровозы в малоросской глуши. Тем более это явление, если можно его так назвать, весьма не удивительно сэру «Н», владельцу земель в нескольких волостях этой стороны, где прекрасные богатейшие земли, составившие все его богатство. Потому как он, переведя во время все имеющиеся банковские средства, вполне успешно, в один из вечных банков Великой Британии, скажем, шотландский «Banka na h-Alba». Теперь, проживая где нибудь в Бирмингеме, Саутгемптоне, а может в Лидсе, совершенно забыв певучий язык своих работников, наслаждался утренним чаем, не прочтет о сегодняшнем происшествии в местечке Марьинское в утренней газете. И более того, если бы мог каким-либо волшебным образом узнать указанные сытия, он очень бы удивился тому, что причиной случившемуся артикуляционные тонкости местного диалекта, смысл которых ему не понятен, однако, и, тем не менее, является весомой причиной убийства десятка тысяч людей в далекой малороссии… И что важно, этому господину совершенно было бы понятно, каким образом английская кавалерия очутилась за тысячи верст от событий, происходящих на европейских фронтах… …Все намного проще. Однажды, неисповедимыми путями, еще в тысяча девятьсот двенадцатом году, толковыми и предприимчивыми англичанами были организованы серьезные цейхгаузы с новеньким обмундированием и вооружением. Так, на всякий случай, если, к примеру, английские колониальные войска захотят пройти от Дуная к Дону пешим порядком по благословенной земле, на которой уже сотни лет проживают их единородные соплеменники, принятые в имперскую российскую вотчину… А вы не знали? Вот тебе, на… Ну что Вы, други мои, стыдно этого не знать. Здесь, в нехоженых, и неезженых диких степях «Гуляй поля», не заселенных по причине того, что за пороги Днепра, кроме отчаянных голов никто не хаживал, казаки, как они себя называли, обрабатывать ту землю и не собирались, бандитством жили. Землю же эту Цари Русские, за неимением желающих там жить, отдавали пришлым. А те, люди предприимчивые; протестанты, католики, иудеи, добирались сюда кто морем, кто сушей. И устраивали пришлые люди родную землю, здесь. И вгрызались в нее, и обустраивали, рожали детей, и уже дети детей назывались российскими именами, имели российское подданство, однако чтили память о землях исходных, обетованных. Словом рай на земле создавали. И стал это край-рай во истину богатым, и разцветал и распускался как розовый цветок. В селениях и городках выростали их молища, не православные, хотя и те мало по-малу появляться стали. И носили те селения названия чужеземные и носили те люди одежды на местные не похожие. И завидовать стали тем людям черной завистью. Оттого и война… Кто же мог подумать, что благодаря войне, впервые за двести лет с лишним лет, в жизнь трудолюбивых жителей края влезет некто Пылып Брохов, Брюхо, как он себя отметил в новеньком паспорте с гетманским гербом… …И уж совсем несложно догадаться, что такой цейхгауз находился в селе Марьинское, Марьинской волости, Бахмутского уезда, Екатеринославской губернии… …и хрестьяных людий дѣля, колико бо сблюдъ по милости своей и по отни молитвѣ от всѣх бѣдъ … Взять хотя бы того Борьку Сеуканда (Борух Гемильевич). Ведь в других краях, в иных пределах быть ему никчемным человечишкой. И то правда. Борька, трусящий всю жизнь, ждущий каждую минуту, что вот сейчас, ему в очередной раз залепят по уху, желавший пригнуться, скрыться с глаз, научившийся, не зависимо от ситуации улыбаться подобострастно и заискивающе. Здесь же он смог выпрямиться, смотреть прямо, не пряча глаз. Он был равным любому достойному, тому, кто находился в такой крепкой уважаемой компании, чувствовал себя настоящим русским. Почему? Да потому, что рядом с ним люди, достоинство которых – правда. И не надо было скрываться, говорить лишние слова, но на каждый поставленный ему вопрос надо было лишь одно, говорить правду, давать точный и короткий ответ. И все, и он защищен и может выпрямиться и если надо ответить этому ничтожному малороссу с весомым достоинством, и даже более того, с достоинством предъявить ему иск… О, это дорогого стоит! Так о чем он думал сейчас, когда некий типаж, по имени Пылып, что-то там произносил в голос перед достойным обществом? - Говно, дело, - попросту думал Борис - Вот сдалось ему, этому «не пойми кому», пропереться по пыльному проселку в ранний час, да вдобавок еще притащить с собой отряд гайдамак, судя по всему, без сна, голодных. О чем, урод, только думал? А ведь думал дурак о том, что будет он жить вечно, и сыто, а набивать его, Брюхово брюхо, должны они, не граждане, не украинцы, а он, видишь ли – пан. Сука последняя… …Конечно, вся эта комедия закончилась печально для пана Пылыпа… ..Полустаршина, подчинившись приказанию Попова, подошел и представился. - Кто, вы любезный, - без злобы в голосе произнес Попов, - А вы? - Я? Штабс-капитан Попов, если точнее, бывший штабс-капитан, последнее место службы, сотая пехотная дивизия, 397 пехотный полк, - Да, ну? Полустаршина, от неожиданности поправил папаху, надвинув ее на затылок, - Ваше благородие, сто пятая, 418, Александровский…вот так встреча, ой, прошу прощения, хорунжий, Белоног… Ну, здравствуйте, хорунжий, очень рад… Пупин крепко пожал руку полустаршине, - Ребята голодные? Попов взглянул на Марию Ивановну, та, уже распоряжалась, полусотня, уходила за конюшню, на месте остался только броневик… - Никак нет, господин штабс-капитан, так, может самую малость, - Видели, куда ушла полусотня, - Так точно, - Дайте команду, пусть ребята следует за ними, там накормят, - Ну, дела, - хорунжий никак не мог прийти в себя, - Садитесь хорунжий, у нас сегодня именины… В это время к столу уже подходил Жорка Тормоз, закладывая кнутовище за сапог. Он остановился в метрах десяти, около розовуго куста, - Жора, садитесь, - указала на стул хозяйка, - Ничего, хозяюшка, я здесь пока постою… …Брюхов, все еще дрожащий от страха, уже хотел сесть на свое место. Его маневр был замечен и Анна, громко произнесла, - А Вам, господин подрядчик, садиться не велено, стойте, пока… Брюхов, попытался изобразить подобие улыбки, стал поправлять кунтуш. Стол, ожил, стоящие вокруг него, вернее уже не стоящие, а ходящие, перемещались в разных направлениях, создавая некое беспорядочное движение, называемое в науке «броуновским». Еще бы, за краткий промежуток утреннего часа произошли столь значительные события, которые достойны большого академического рассказа… И все это движение происходило на фоне пестрого кавалерийского отряда, желто, красно шлычного, разодетого в синие, защитные жупаны, с грозно сверкающими на боках кавалерийскими саблями… Отряд удалялся к месту своего привала… Хорунжий, сняв косматую черную шапку, оказался милым, еще молодым парнем, лет двадцати пяти. Его не совсем прошедшую, «не солидную» молодость выдавали плохо растущие рыжие усы, вернее усики. Он старательно пытался им предать «взрослый» вид, отращивая длиннее чем положено концы, лихо закручивая кверху. Однако усам не прикажешь «стоять», они, подчиняясь природной силе, упорно не желали поддерживать строй, опускались книзу, причем левая и правая сторона имели на этот счет свое «мнение». Словом, молодой парень этот хорунжий… Тем временем, на секунды, оставленный без внимания Брюхов, подкрался к столу со стороны лежащих бумаг и улучил момент, когда гости, привлеченные веселым анекдотом Попова, старались поддержать его шутку, попытался стащить со стола несколько документов… …Раздавшийся крик, нет, не крик, визг Брюхова заставил всех замереть на месте, обратить свой взор в его сторону… Зрелище было прелюбопытнейшее, на земле, каким-то невероятным образов попав под стол, лишь одна голова и левая рука Пылыпа торчали из-под стола, визжало тело, лежащее на ворохе бумаг. Его левая рука, затянутая обручем жала кнута у запястья, была направлена в сторону кустов роз… …Жора-Тормоз крепко держал кнутовище в руках. Ситуацию оценили все и сразу… …Сочувствующих визжащему Брюхову не оказалось. Даже Белоног, глядя на валяющееся тело поверженного волосного старосты, изменился сразу. Стало видно, поживший муж, резко очертилась глубокая продольная морщина, багровел шрам, проходящий по правой стороне от уха, через шею на грудь. Желваки плясали в такт сжимающимся челюстям, - Ну и падаль же ты, гражданин Брюхо, - заключил хорунжий, плюнув с досады, - П-а-м-а-г-и-т-е, господин офицер, - Що? Я ничого не розумию, кажить на державний мови… - А мы эту … защищать приехали, от мироедки, эксплуататорши, - Ну, что Вы, дорогой мой, не обращайте внимания, ведь он только этого и добивается, - Попов кинул смущенно-иронический взгляд на незванного гостя, - Николаем меня зовут, - Николай, - Попов пожал руку хорунжему, - Мария Ивановна, скажу Вам Николай замечательная, прекрасная женщина, доброхотка, хлебосольная хозяйка на своей земле. Таких бы «мироедов» побольше, так давно на земле и мир был бы и благоденствие наступило. Пойдем, хорунжий, посмотрим, как ваши солдатики расположились… …Жорка сматывал свой кнут, чуть посмеиваясь из-под лобья, посматривая на удаляющийся силуэт пана Брюхова, который пытался повязать нечистой тряпицей перебитую кисть руки… …Жорка еще не был мытарем, фантомом. Скоро, совсем скоро это случится. Однако душа его свободная, часто летала кругом, не спрашивая у хозяина разрешения. И летала она даже тогда, когда сам Жорка не догадывался, что душа летает. И это же надо так, рядом, мелким бесом порхала еще подлетком, незрелая душечка Сеуканда Борьки, хотя тот об этом ни сном ни духом… …Вот и сейчас, когда завтрак заканчивался и все стали разбредаться по усадьбе, а из окон хозяйского дома уже раздались сладкие звуки Шопеновских «фантазий», не «Соната номер пять»? Нет, погоди, милый друг Жорка, еще рано. Звуки, извлекаемые из прекрасного инструмента умницей Ларочкой Фаркс, по березовым листкам пробежали, словно ветерок, подбрасывая последние квверху, как некий невесомый эфир. И только тонкие стебельки не позволяли листкам оторваться от пюпитра. Нет, отрывались, перелистывались, открывалась душа Жорки настежь. Ибо надобно было знать ему все происходило в округе, и даже то, что шептал себе под нос, опозоренный и не прощающий обид малоросс Брюхо, нынешний волостной староста, выбранный или самозванный, поглаживая опухшую руку, в уме подготавливающий жалобу на помещицу Депрарадович. А и то, чем дышал мир в эту тревожную пору, второй половины одна тысяча девятьсот восемнадцатого года? Волостной Распорядитель. …Поднимайся, выше, выше, высоко. А как только поднимешься до самого края, вслед за летним суховеем, вырвавшимся из-за холмов над ярами, увитыми кудрявым красноталом, как тут же и забудешь и про занятие свое, и про дела всякие, даже можешь имя свое забыть. Так случается, можешь проверить. Потому как оставленное внизу, больше напоминает географические атласы, выпростанные из под локтей твоих, из рисовой гербовой бумаги с хитрыми водяными знаками. Ноздреватая земля же, часто перепутанная с каменьями и песком, сейчас остается только тем, что прилипнет к подранным мальчишьим коленкам… Вот, теперь яснее разглядеть горизонт, все больше выпячивающийся дугой, словно напуганный кот, весь в пятнах дворовой непроходящей породы. И нет больше привилегий ни перед кем, и перед тобой ни у кого на свете. А есть понимание того, что оставшиеся там, на все уменьшающейся земле не перестают друг в друга метить всякими предметами, включая камни, стрелы, пули, снаряды, почему? Никому не понятно здесь, в вышине, но не там, в низине, там, где подходит к своей краденной им же двуколке волостной староста Брюхо, который тычет в мохнатую морду пегой лошодяге своим пухлым кулачишком, -Шкапа стара, ось я тоби, стий струнко, шалава, - а затем берет с земли пыльный полевой шпат, с чуть невидимыми зелеными вкраплениями амазонита и изо всех сил швыряет в окно пустой караульной башни. Звон битого стекла сливается с нестройным конским топотом по пыльной горячей земле… Однако, Жора этого уже не замечает, некогда. Жоркина душа (она видяшая, вазовел ее ВИД, видящая душу, в дальнейшем, по тексту будем пользоваться этой абривиатурой) уже далеко, где-то в уездном городе, а может и в губернском, а чем черт не шутит, в самом Киеве. Кружит в городском сквере, одном из тех, которых тут сотни. Кружит над картузами и цилиндрами, оставшимися от прежних времен, тех обывателей, что сидят на загаженных голубиным пометом скамейках, с развернутыми газетными листами. И каждый из них, что греха таить, уже не в состоянии начать свое утро без «кавы» и развернутой газеты, скажем «Державного вестника», в котором с завидной периодичностью печатаются необходимые обывателю правительственные указы и постановления… …ВИД зорко вглядывается, выхватывает абзац, напечатанный неразборчивым шрифтом, шевелит невидимыми губами, произносит нараспев, - номер двадцать первый, цена, «цина», - ВИД перелетела ниже приспособилась к малоросскому выговору, - двадцать пять копеек, «Дэржавный вистнык», одинадцятого лыпня, Рик выдання першый, Адреса Редакции и Конторы: Кыйив, Хрещатык, тридцять висим, Телефон Редакции, 17-69, Телефон Конторы, 30-85, ОФИЦИЯЛЬНО… Дальше… ВИД приблизилась к газете настолько, что мелкий шрифт поддался, читаем вслух, - Рада Министрив, Затверджую Павло Скоропадський, 2-го липня 1918 року, Кийив Посвидчыв: В.об. Державного Секретаря Игор Кистякивськый Ухвалено Радою Министрив, закон про громадянство Украинськои Державы 1) Пид громодянством Украинськои Державы разумиеться… - Да, да слыхали, Пылып Брюхо надрывался давиче. ВИД вспарила вверх, осматривая окрестности города. Виделся ясно левый берег Днепра, еще совсем пустой, только промеж лесистой равнины, простирающейся на столько, на сколько ока хватает, звенящее в пространстве проклятье преступной воли уже витавшее над всем этим зелёным простором. И было замено, ВИДно, как косясь слепым оком, земной червь уже желал скрыться от грядущего ночного кошмара, от того на что и слепому смотреть, не позволено самими небесами. В воздухе той столицы уже носились черные кусочки сажи зимних пожарищь, даже собаки чуяли запах еще не пробованной людской крови, пропитавшей землю, о ней речь. Читатель; лавочник, офицер, работный человек, касающийся земли, почему-то уже знал, это вмерзает в стылую декабоьскую землю его кровь… А ведь кровушка и есть истинное чудо, чудище, чудовище. Суть ее, означает суд. Это категория сверчеловеческих явлений освобождения от страха и боли, всяческих условностей, обещаний, обязательств, страданий, невзгод, тревог. Она – воля. И это воля, их злая доля… Знал об этом и Жорка, и это знание мучило его, не оставляя никакой возможности сопротивляться этой бесконечной тоске. Он уже твердо знал, она здесь, среди этих просторов и равнин. В это время, в эти дни, потому как они, дни, и есть его предел. А еще и их предел, - он рассматривал десятки сотни фигур вышагивающих по широким улицам нетопырей, входивших в магазины, лавки, их лица отражаясь в светящихся витринах, вдруг превращались в смутные блеклые пятна, постепенно размываемые дневным невнятным светом. Будь гроза, говорил себе Жорка, замечал бы каждый, как за ним, чуть пригибаясь к земле, ползла бурая тень – нескончаемая чредь теней., - Хорош хорониться, я вижу тебя, будет в дурочку играть. Лучше поищи чего нибудь попить. Теперь они вместе снизились к киоску, в котором продавалась сельтерская. Сегодня душно, очередь. И здесь газетные листы, развернутые, словно крылья тщедушной птицы, которая никак не справится со своими прозрачными и кволыми крылами… - «Державный вистнык», 29 червня 1918 года, Кийив, Посвидчив: В.об. Державного Секретаря, Игор Кистякивськый, Ухвалено Радою Министрив, закон про надання Губернськым Старостам прово розпустыты волосни земськи зибрання та Управы… …У видмину и доповнення, постанов Тимчасового Российского уряду вид 21 травня 1917 року «Положения о Волостном зэмском управлении» (Собр. Зак. и распоряжений ст. 665), и доповнення до него вид 26 липня и 1 вересня 1917 року (Собр. Указов ст.1315 и 1344) «Правил о Волостной Сборщине», вид 17 червня 1917 року и доповнень до них вид 26 серпня 1917 року (Собр. Указов ст. 867 и 1461) постановити: 1) Тимчасово, до пэрэгляду загальных постанов про зэмське самоурядування надати Губэрниальным Старостам право розпускаты волостни зэмськи зибрання та управы, яки установлении постановамы Тимчасового уряду вид 21 травня 1917 року. 2) Управлиння земськым господарством у волостях замисть розпущеных волостных земськых зибрань доручити Волостний ради, котра складаеться з призначеных Губерниальным Старостою з трех, пьяты осиб, з яких одна призначаеться головою ради. 3) Приводами до роспуску волостных земськых зибрань можуть буты: …б) шкидливэ для мисцевого господарства провадження дила, що загрожуэ цилковытым безладдям волостного земського господарства… - Вот оно что? Почему и спохватился плут Брюхо. Снятый он по закону, хотя и неправедному, потому как все это было неправедным, и выгнанный отовсюду, потому как заслужил, и по делом. Хотел напоследок поживиться, вот сволочь, даже гайдамаков с собой приволок, ну ничего, с него станется. Только вот незадача, никто об этом пока не знает, да и узнает ли? Хотя, судя по всему, Гетман еще продержится за счет немцев, и своего светлейшего прошлого, но песенка его не долга, там, за левым берегом, вдалеке, отсюда не видать, уже поднимается кровавая пена, ох захлестнет она, да так, что и своих не узнаешь… …И уже взметается ввысь гарь, да настолько, что небо над головой становилось вороным, черно-синим, мертвым, горизонт отсвечивал зеленоватым сиянием. Земля, закругленная на краях, поделенная на части лоскутками бело-черных пятен, превращалась в ученический, продырявленный глобус. Уже исчезли птицы, вернее их силуэты еще можно было разгядеть, а кроме этого, где-то внизу, серые точки неясные, расплывающиеся исчезающие. И дышать трудно. Отсюда, как на ладони большой город, кажется это Харьков. В разных его местах вышагивали синежупанные колонны со шлыками желтого цвета на папахах. Как эти люди сюда попали? Говорят плохо, на рваном языке, обрывая окончания, часто смеются, из их ртов вылитают неясные, чужие звуки – галичане. Что они забыли в чужом краю? А, их сюда с фронтов доставили. По какой такой надобности? Брестский мир, слыхали? Вот Рада и выхлопотала для себя у союзников отдельную волю, под немцами, а те и рады, везите своих гуцулов, вуйков подальше от Румынского фронта. Молодцы, россияне, большевички, пейсики расправили, малороссию забираете, да хрен с ней, потом как-то образуется Вот, любуйтесь, привезли. «Гэроям слава, слава, слава». Какис героям, какая слава? А на соседних улицах, черный отряд червоных, самооборона, с красными повязками на рукавах, пели что-то дерзкое, отбивая стальными подковками ботинок нечеткий шаг по неровной черной брусчатке. За всем этим, попивая разбавленное водой пиво, наблюдали «стальные мундиры» немецких оккупационных войск, вожделенно поглядывали на хорошеньких харьковских барышень. А что же там, за горизонтом? Тонкой, еле заметной змейкой петляя в темных ущельях глобуса, тянется к югу, к Великому Дону Северский Донец. А это малюсенькое местечко и есть село Марьинское? С высоты и не разглядеть. Над местечком клубятся сизые облака, скрытые от посторонних глаз. Солеварни и кирпичные заводики, черные дыры в земле – угольные шахты. Особенно там, чуть западнее, Часов Яр, какое богатое место. А чьи это заводики? Да как чьи, людские. Вон там, если по балочке пройти, Депрерадовичей, а это? Это Станция Ступки, не узнали? деревня Ильинка, их же забота, школа четырехлетка, пусть учатся дети за хозяйский кошт. Еще нет в учебниках фотографий групповых, портретов всяких там Петлюр, Михновских, Винниченков, пока в грамматиках пишем через «ять», пока, пока, пока. А вот там Брянцевские богатейшие копи. Дальше на восток, кирпичный завод Эдмонда Петровича Фаркса, а вот и стекольная фабрика, знаменитая, управляющий Викентий Войтехович Штерцер. Так он и сам уже заводики имеет, не малые. А вон, в Бахмуте, неподалеку от синагоги, огнеупорно-кирпичные фабрики, да вы и сами поди видели на свох кирпичах надпись «Штерцер и К». А в «Часов Яре», да, да там где паровозик ползет, Плещеева урочище, а как же. Рядышком, за яром, Ковалевский Михаил Александрович разместил современную солеварню, прошу любить и жаловать. Тут же Франц Рост свое доходное хозйство расположил… …А что вы думали, люди сюда зря приехали? Да вы посмотрите вон туда, где речушка завивается, названия не помню. Ведь был ручей ручьем, озерцо прорыли, дамбу поставили, вот и электростанция, она же мельница, а церковь на площади, какая красота, напротив католический костел, неподалеку протестантская кирха, ну и синагога, как полагается. А почему людям в доброго бога не верить, пусть своего, какая разница. Господин – господь един. Обращение то какое, значит есть вера в голове, в сердце. И радость остаеться в душе. Да потому что верят в правду и доброту того бога, который указал им место и поместил их сюда, ну, не он сам, но по воле верных рабов его, Русских царей. Потому и подданные помазанника верят в Отца небесного искренне, каждый по своему, но верят в силу и сраведливость доброго и всемогущего бога своего, который обязательно заступится за них, оставит жить на этой земле, не смотря на то, что с запада, востока и севера уже надвигается черно-красная грозовая вечерняя заря. И верят эти люди, что не даст Отец небесный разыграться буре нагоняя идущие с Дона белые, кучевые облака. Пусть верят… Как верит промышленник Моисей Исаевич Венгеровский, молясь в местной синагоге, произнося мудрые слова пророка, ведь его же черепица спасает молящихся от бурь и дождей, снега и ветра ,надежно спасает. И греет, всегда озябшие старческие пальцы местного раввина, который кладет ладони свои, на белые с синим печные изразцы. С улыбкой тот поглядывает в сторону Льва Данцигера, чьими изразцами украшена спасающая в холода печь… А неподалеку, в своей конторе, что в торговых рядах, выстроенных галереей, вглядывается в грозное небо Александр Андреевич Минаев, труженик и богатей, подсчитывая убытки и вздыхая о том, что все это предприятие в одночасье может превратиться в прах. Под окнами его же трактир, устроенный ради бога, на первом этаже торговых палат, слышны голоса расквартированных немцев, им здесь вольно, как у себя дома. Александр Андреевич, умница, слышит их речь и понимает, ждать беды уже не доло. Да собственно, их присутствие здесь и есть беда. А вот на углу здания, в котором заливается нетерпеливой трелью звонок, перемена. И выбегают на улицу, украшенную бумажными золотогривыми львами учащиеся гимназии, те же Данцигеры, Венгеровские, Ивановы, Кузнецовы, Кулиши, Бондаренки, Коломойцы… Однако в каждой швабской роте свои разговоры… …А говорят немцы о том, что все же их женщины лучше и пахнет от них по другому, но и тому они рады, что не сидят сейчас в окопах где то там, на Марне, война уходит от них снова на Запад, а здесь… …Здесь сежее пиво, конечно хамские рожи этих гай-да-мак, что то по своему на «гы»кающем языке тараторят, но не важно. Важно, что сегодня будет ночь в кровати, стиранные портянки, а может и теплая вдовушка, ну это, как повезет… - Да, думает о вдовушке и Александр Андреевич, но не о здешней, а об фрау «Д», которая часто его приглашает на славный айсбан с тушеной капустой, приготовленный в честь его приезда, когда он останавливается в собственном доме в Гейдельбурге. Слава богу, позаботился заранее, выстроил несколько заводиков и в немецкой земле. Есть еще и в Фридрихсфельде… Да, теперь каждый ждал грозы, но и в душе надеялся, что минет горькая чаша его рта, не хлебнет он горя… …Но все чаще и чаще попадали в руки обрывки газет, в которых на малорусском диалекте звучали угрозы, и в первую очередь им, приехавшим сюда за тридевять земель. И под ногами у мира раскалывалась земля, и чувство что вот вот она расколется до конца мешало жить этим людям, всегда делающим дело. И «Дело» было для них прежде всего, а теперь, прежде всего не попасть на глаза гайдамакам, блуждающим не спеша в уличных патрулях, сплевывая через губу семечковую шелуху, неприязненно поглядывая на проходящих в модных дорогих, европейского кроя костюмах, в белых накрахмаленных рубахах, в легких соломенных канотье и с неизменной тростью. Глаза усатых увальней, даже летом не снимающих жупаны, воняющие псиной, едким мужицким потом, махрой, буравили прохожих, из под серых каракулевых папах, с синими треугольными шлыками. Быдло. Поравнявшись с господином, они непременно брались за рукоять гайдамацких гнутых сабель. - А докумэнты покажить, панэ. Отож, як хфамилия? Як, Як? Наче з жидив? З нимцив? Ну, як що з нимцив, тоди шагай… И дальше, плелись, сплевывая шелуху через губу, га-га-га… А ведь зарубят, точно, эти – зарубят… А что творилось на Западном фронте, о том между собой по домам шептались, - Венгры то, венгры, сюда, говорят, направляются, уже в Сумах, - Да никто их сюда не пустит. Петлюра не даст. - Так он же в тюрьме? - Говорят, уже выпустили, вроде, что в Харькове опять… Да какой Петлюра, в тех местах Махро, нет, позвольте Махно армию собрал в тысяч пятьдесят, вроде сюда идет… - Ну что вы, какая армия, так банда, он только-только попал на Гуляй– поле, чай путь нелегкий из Таганрога, но то правда, что банды объединил, сабель с полторы, две сотни наберется, в Александровском он уезде шалит, несколько десятков немцев с австрияками положил, знать будут, как зерно таскать из наших закромов… - Ну что вы говорите, бандит этот Махно, подумаешь Махно? Просто слушать противно, Гетман договорился с атаманом, генералом Красновым, Донцы скоро будут здесь, это точно. Я был сегодня в штабе, разговаривал с их кошевым, а против Махны немцы, они, будьте благонадежны, за своих люто отомстят, прищемят этому прохвосту хвост … Да, времена… Война, до основания растерзавшая, развалившая Европу, да что Европу, весь мир, давшая понять человечеству, что пуля, гораздо дороже слова, выпустила сатану-свободу на волю, и вкусив от плода запретного, напитавшись кровью донельзя, распахнул сатана-воля человеческую душу и дал ей разгуляться, вместе с винторезом, оставив растерзанную душу в неприкаянности и одиночестве. Страх, повсюду страх. Одна только душа, теплая и светлая, Жоркина не уставала. Благодарно отдавала Жоркиному сильному телу команду служить с честью тем дорогим ему людям, которых знал и понимал, как никто другой. Ему не надо было говорить и оправдываться перед кем-то, ему было достаточно одного взгляда умных, спокойных глаз, чтобы убедить любого скептика, мы сила. Мы можем и мы должны. Да, он себя нарочно превратил в должника, так ему было легче, потому как ему еще не было ясно, какая роль уготована ему самому. Но чувствовал душевную близость с теми, в ком жила правда. Он в тысячный раз повторял. Прав–да, прав-да, прав-да! …Так и жил… Вот возьмем, кони, лошади. Вот животное, слова не произносит, однако и у него характер, и не каждому это характер по нутру и по силе. Иной и подойти не хочет, а почему? Потому, что лошадь, она человека насквозь видит. Чует его нутро. Ты еще только на пути к ней, а она уже все определила. Вот и смекай. А Жорка душой открыт и правдив с измальства. Хотя и у него случались штуки, за которые потом стыдно было. А вот на тебе, со всеми мог ладить. Только вранья и лукавства терпеть не мог. Отсюда и загорался лютой злобой, как только видел малейшую несправедливость… Золотой человек, недолго жить ему осталось… …Ночь опускалась, вместе с дневным духом, приходила в себя. Сеуканд, проспавший весь день в кресле на полянке возле реки, обгорел лицом и руками с правой стороны, да так, что пришлось Марфе измазать всю правую сторону простоквашей… - О, а вот и наш волостной распорядитель, пропел Сеуканд, завидев неожиданно появившегося Жорку - Тормоза, - Что там произошло? Уважаемый Георгий? Слышали звон стекла? Это опять бузил наш друг Брюхов? - Так точно, Борис, Брохо, швырнул камнем в сторожевую башню, разбил стекло. Уже все на местах… - А вы, как посмотрю, загорать решили, солнце сегодня нещадное, июльское. - Да, уж смешно получилось, теперь двухцветным буду, - А вы завтра другой стороной сядьте, оно и выпрямится, - Хотелось бы, однако, дела… - Вижу, все тихо…Я вот тут на всякий случай с собой несколько луков металлических захватил, так, на всякий случай, можно просто в мишень пострелять, а можно и прицельно, в волка, скажем, - Да, в волка – это правильно, только столько этих волков развелось, даже не поймешь, серая шерсть ли страшнее синего немецкого сукна, а то и наоборот… …Пока Жорка порхал над страной, кавалерийский синежупанный патруль, под командованием подстаршины хорунжего Белонога принимал пищу на поляне возле излучины речушки, напротив лагеря, в котором располагалась охрана села. Распростерся в уютной лощине, укрытой ольховыми кронами, бросающими густую тень. Это была настоящая деревянная крепость, построенная по всем правилам фортификации. В бойницах двускатных бревенчатых стен торчали черные глаза трехдюймовых орудий. Лагерь закрывался толстенными кованными воротами, над которыми в свое время трудился Жорка-Тормоз, что означало, в лоб не взять… …Гайдамаки, сидя на траве, уплетавшие за обе щеки вкусную снедь, поглядывали на селянок, колдующих у печи, бросали, искоса взгляд в сторону стен, где на них смотрели сквозь щели четыре Максима… …Попов присел рядом с Белоногом, слушал его рассказ, - Я ведь, ваше благородие, не здешний, Воронежский я. А в моей полусотне большая часть, галичане. Многие в австрийском плену были, эти со мной - В каком месте находились? – Попов, щурясь, жевал травинку, - Мюхлинг, под Вейсельбургом, - Попов, пожал плечами, - не слыхал… - Я же только два месяца назад как вернулся, после Бреста, эти со мной прибыли, - он кивнул в сторону троих бойцов. Ребята нормальные, только больно хитрые, и жадные, одно слово – вуйки… - А что значит вуйки? – Попов усмехнулся, - Как, ваше благородие не слыхали, их же с обеих сторон полно. Эти, с нашей стороны воевали, а вот те двое, под деревом, за австрияков. Так они между собой каждый день чубятся, смех один. Я вот и думая, что будет, когда они власть возьмут?! Вуйки с полонин, это одно, а вуйки с верховин, это другое. Хотя я бы с ними дела бы не имел, хитрые, жадные, себе на уме… Ну, что, спасибо за угощение, господин штабс-капитан, авось еще увидимся. Они поднялись, обошли сидящих бойцов, - Передайте хозяйке мою благодарность за прием, а об этом Брюхе, я доложу как положено, хотя, по правде, таких Брюх на каждом шагу, не меряно. Белоног козырнул Попову, надел лохматую папаху, скомандовал и отряд, оседлав отдохнувших лошадей, ленивой рысцой направился восвояси… …Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждает в этих туманах, то, кто много страдал перед смертью, кто летит над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший и он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она успокоит его (М. Булгаков) …К восьми часам вечером собрались в музыкальной гостиной, где кроме рояля уже был накрыт небольшой стол под фуршет с напитками и у южного окна ломберный столик под вист. Заря выкатилась великолепная, раззолотив темно зеленый штоф кресел. …Гости, собравшиеся здесь, наслаждались теплым вечерним воздухом, каждый занимался тем, что ему было приятно. Мария Ивановна играла в вист, как всегда пригласив за стол любителей этого развлечения. Чета Приваловых, разделенная пополам, тем не менее, сидевшие бок о бок, то и дел старались заглянуть друг другу в карты, что вызывало колкие замечания господина Городецкого и хозяйки, - Александр Александрович, ну вам, дорогой мой, вот так попросту заглядывать в карты, но, увы, так же, нельзя… Городецкий, надевший золотой монокль посматривал на диалог поверх окуляра, казалось, был равнодушен, - А вы-с, Мария Ивановна, я замечал уж несколько разочков, простите, паслись в моих картишках, а вы думали, я не замечаю-с? - Да бог с Вами Юрий Гершевич, ни одним глазком, сама при этом усмехалась, беря маленькую кремовую чашечку с кофе, - Господа, говорила она нарочито бойко, - а не правда ли кофе сегодняшний превосходен, вы не находите? А вы знаете, кто мне его сюда доставил? Ни за что не догадаетесь? А нынешний хорунжий, как его? Попов отложил книгу, которую он пытался читать, сидя в кресле около камина, - Белоног, - Да, именно Белоног, какая потешная фамилия, Тем не мене он мне сказал, что их новый командир полка, как его, косматый такой, - Волох Емельян Иванович, художник он, - Попов закурил папиросу, - Голубчик, Владимир Григорьевич, но вы же знаете, я не переношу табачного дыма, прошу Вас… Попов встал, учтиво поклонился и вышел на балкон… - Да, точно, настоящий Емельян Пугачев, , - констатировал Огуреев, который держал обе руки перед собой, на кисти которых Лариса Фаркс наматывала шерстяные нити… - Вы правы, снова Пугачев, и заметьте где-то неподалеку…Русь, вечное бунтующее племя. Эх, Емельян Иванович, Емельян Иванович… Так значит, мне новый Пугачев подарил кофе? Приятно, однако очень занятно, а почему именно кофе? - Ну, это объяснить проще простого, - Городецкий сделал ход, посмотрел на Привалова, - народ не принимает отвар из зерен экзотического растения, приготовить опять же непросто, да и стоит дорого, одно слово «буржуйский» напиток. Они говорят «напий», - Точно… Лариса Фаркс, оставив занятия с шерстью, уже подошла к инструменту, чуть улыбаясь в уста, подняла крышку, легко коснулась клавиш, - Да, да, душенька, Лариса Эдмундовна, сыграйте нам что-нибудь на ваш вкус, пожалуйста… Присев за инструмент, девушка чуть помедлила, сделала выразительный мягкий наклон плечами к клавиатуре инструмента и полилась нежная знакомая мелодия, - Боже мой, Глинка, обожаю… В комнату зашли Сергей и Анна. Сергей переоделся, на нем был жокейский костюм, подаренный ему Марией Ивановной. У Анны пылали щеки… Сеуканд, подошел к окну, рассматривал хвост догорающего заката, упирающийся в холмы на юго-западе, затем развернулся к инструменту, откуда ему была видна фигура Ларисы, в выгодном для него ракурсе. Женщина, почувствовав его пристальный взгляд на своем затылке, улыбнулась и чуть слышно произнесла, - Боренька, я Вас очень прошу, не сверли мой затылок взглядом, лучше пройдите вон туда, - она указала на стул, стоящий у окна, - уверяю тебя, оттуда будет лучше слышно, хорошо? Тот, молча последовал на указанное место, на ходу надевая пиджак в рукава. - Спасибо, Боренька…Она продолжала… За ломберным столиком послышался негромкий смешок, - С вами просто нельзя садиться за стол, господа, вы всю дорогу мухлюете, - Ну, что вы, любезная Мария Ивановна, проиграли, платите, карточный долг, долг чести… - А, ерунда все это, ваши офицерские штучки, а впрочем, сколько? Послышался звон монет, и снова смешок… Какая все же Марфуша умница, кофе опять подала такой, как должно быть, горячий, ароматный. А что это за сорт такой? - Городецкий оторвался от подсчетов, монотонно, как и положено знатакам, по его мнению, произнес, - «Блю Монтейн», Ямайка, несколько уступает «арабике», но с точки зрения настоящих гурманов самый цимес, - он деланно поцеловав собственные пальцы, собранные щепотью, издав соответствующий звук, - А вы видели упаковку? Черное дерево. Третьего дня партия была изъята у одного контрабандиста… - А что, у нас еще остались контрабандисты? - Усмехнулся Огуреев. - Даже смешно слышать. Тут полстраны разграбили, вот-вот всю по кускам растащат, а вы – контрабанда. Лучше скажите правду, экспроприировали, а проще отняли, - Наверное, вы, Виктор, правы… - Не важно, господа, главное, что пака у нас есть прекрасный Блю Маунтин, или Монтейн, не важно… - Дорогой мой, Владимир Григорьевич, вы не видели, стекло на место поставили в караульном помещении? - Да, Мария Ивановна, поставили… Как-то помню, еще в детстве малышами были, повез нас отец с сестрою и братьями на кирпичный завод, в Попасную. Мне очень не понравилось. Грязь, пыль, грохот стоит, у печей – жарко. Уголь рассыпанный повсюду. А я в белом батистовом платьице, с бантами из виссона, шелковые белые чулочки, словом, ангелок а не ребенок… …Всего было человек десять, двенадцать гостей, с ними так же детишки, в общем – гурьба. Отец показывал новую линию производства шамота, а о нас, детишках, как-то позабыли. Он всегда страшно увлекался, когда разговор заходил о производстве, технических деталях, о том, что на мой тогдашний взгляд было нудным и крайне не интересным. Мальчишки, нашли кучу чистого речного песка, насыпанную под деревянными мостками, на которые вела деревянная лестница. Ну и все стали прыгать вниз на песок. Позвали меня. Я в никакую. Но, как-то удалось уговорить. Но прыгая, не заметили, что песок был насыпан на кучу отсева с угольной пылью. Я тоже прыгнула, не высоко, не страшно, платье – колоколом, мальчишкам забава… Только вот когда я приземлилась, неожиданно поднялась серая пыль, которая окутала меня всю. Когда это облако развеялось, оказалось, что я вся похожа на маленького чертенка, даже банты. Мальчишки, а особенно братья начали надо мной смеяться, обидное говорили, тогда не долго думая, я подняла с земли первое что мне попалось и швырнула в сторону своего старшего братца, Василия…Конечно не попала, только силы не рассчитала и этот кусок кирпича попал в стекло новенькой конторки, в которую как раз зашли отец со товарищами. Известное дело, стекло вдребезги, даже кому-то осколки порезали толи руку, толи щеку… Скандал был грандиозный. Первое, испачканное платьице, которое так до конца и не отстиралось, испорченные торжества, конфуз родителя, разбитое стекло и ранение одному из гостей…Отец нашел этот осколок шамотного кирпича, оправил его в золото и он до сих пор стоит на столе во флигеле Федора Ивановича, а почему? Потому, что отец верил, что внове открывается, должно быть немного подпорченным, тогда – удача, это как кораблю на воду спускаться…Примета такая… - Так вы собираетесь этот полевой шпат использовать как амулет? - Привалов подошел к роялю, - Ну, что вы, я это сказала к тому, что нет в этом беды никакой а есть повод подумать над тем, что же все таки произошло? С нами, с этой землей, что за страна рождается, и родиться ли она вовсе? Вот господа что меня тревожит и мучает, уверена и Вас это в покое не оставляет… - А что такое шамот? - неожиданно спросил Сергей, - Нет, конечно, я знаю такое наименования, но вот что он из себя представляет, каково его происхождение, технология, одним словом, - Тебе и вправку интересно? – Усмехнулась Анна, - Да, - вполне серьезно ответил юноша, - Интересный вопрос, - Мария Ивановна бросила взгляд на гостей, ловя на их лицах реакцию, - Что за скепсис, господин Городецкий, уверена, что вы не знаете досконально этот вопрос, как впрочем, и остальным будет интересно знать, раз вы уже здесь, в гостях у промышленницы, то каким образом накапливаются проклятые капиталы. И мне будет лестно блеснуть своими знаниями в этой области человеческих отношений. - Что-то мне уже страшновато, - шепнул, улыбаясь, на ухо Анне Сергей, - Еще чего доброго заставит все это записывать, - Ага, а потом сдавать экзамен, - поддержала шутку Анна Тогда слушайте, молодой человек. Влажную глину, из нужного места, много глины загружаете в печь и обжигаете до полутора суток. Причем угля при этом уходит не менее ста пудов. Вот, обожженная глина и есть шамот, ее дробят на мелкие куски, таким я и разбила оконце. Затем всю эту мелкую массу перетеряют на станках в пыль. Станки не простые, состоящие из двух цилиндров, вращающихся навстречу друг другу. Затем всю массу, измолот называется, пропускают через сито, отделяя парашек и мелкий сеянец, не крупнее чечевичного зернышка. Всю полученную массу вновь перемешивают с сырой глиной, укладывают в чаны и насыщают водой на два три дня. После, того как глина вымокнет как следует ее перегружают в другие чаны, без воды и с дырками внизу. Все это перемешивается, как следует, на манер тестомесильной машины, и затем эта масса выдавливается сквозь дырья, переносится в сухой сарай, где массу нарезают на куски и формируют кирпич, - Ну, теперь все понятно, - Потрудитесь, молодой человек не перебивать, а дослушать до конца, потому как вы и есть сырой кирпич, и вас еще надо, как это, доделать, что ли… Не обижайтесь, правда, главное – впереди… Так вот, когда кирпичи подсохнут, их укладывают в кассельские печи горизонтального типа, и обжигают при определенной температуре трое суток… …Теперь все… Вот, так и получается кирпич. Раздались аплодисменты. Мария Ивановна встала, теперь уже она сама подошла к инструменту - Мне так по нраву аплодисменты, что я решила добиться их от вас, друзья, на бис, Клад Дебюсси, Ноктюрн, - она развернула лежащие на пюпитре ноты, сосредоточилась на партитуре и мелодия зазвучала сильно, широко… Гости все с удовольствием слушали прекрасные звуки рояля, думали о своем. Когда прозвучали последние заключительные аккорды, раздались аплодисменты, как говорится от души, - Но все же, простите, Маотя Ивановна, мне очень интересно, каков график температур на ваших печах, я знаю, что при выпечке брак минимальный, мне любопытно, почему у меня не так? - Нет, дорогой вы мой «конкурент», не выйдет, это и есть секрет фирмы. - Может, все же сами дойдем, рукодел у меня один есть, все эксперименты ставит, пока есть брак. - Эх, батенька, Владимир Григорьевич, пусть Ваш умник на мой заводик что в Бахмуте подойдет, я мастеру скажу он его научит, будьте уверены. Все дело в шуровых каналах, и в самой горелке, остроконечных пиков горения надо избегать, а как там точно, научат… Но, вам-то зачем, неужто сами хотите заняться? Ваш батюшка был в этом отношении похитрее, что-ли, он превосходно играл в карты, где только научился, шельмец, простите, так вот все премудрости он выиграл в карты… Только без обид, сейчас все по-другому. Вот мы тут с вами рассуждаем, а я, к примеру, не уверена, не разоряют ли в эти минуты детища мои, мои же рабочие… - Ну что, Сергей Вам стало понятно, как делается трехкопеечный кирпич. Видите, не все так просто, как кажется на первый взгляд, вот так и человек, с виду прост, неказист, и цена ему три копейки в базарный день, а глубже копнешь, сложен мудрено, каналья… А теперь Вальс, господа… Смерть Жорки Тормоза… В кузне. …Жил Жорка в своей коморке, вернее в избушке возле флигеля. На самом деле это был настоящий гостевой домик для прислуги. При Федоре Ивановиче здесь размещался его денщик и рабочий в лаборатории. Когда Жорка уже появился, он наведывался в поместье только тогда, когда надо было подковывать лошадей. На каждый день был конюх, живший на самой конюшне. Жорка тогда размещался в рыбацком домишке, вместе с лодками и сетями. А так, конечно он жил в кузне, в мастерских, что рядом с железной дорогой, так быстрее было доставлять каждодневные заказы. По настоянию грека Ивана Скараманга, и по договоренности с генералом, кузню выстроили из красного кирпича в стиле всех станционных строений. Смешно ему, простому кузнецу из народа, было слышать, что его кузня и жилище выстроено в стиле Ар-деко. Слово простое, но не сразу запомнилось. К тому времени Жорка уже читал. Учился этому делу он по техническим инструкциям к различным станкам, два дела делал сразу и надо сказать, получилось. Теперь, прочитав множество книг, которых в библиотеке Депрерадовичей, в особенности у генерала была тьма тьмущая. Особенно Жорке нравились книги по оружию и лошадям. Некоторые он перечитывал по нескольку раз, а по технике ковки дамасской стали и ее разновидностей, генерал даже подарил Жорке старинный фолиант, на сербском языке, который Жорка выучил настолько хорошо, что иногда, попав в усадьбу, часами разговаривал с генералом по-сербски… После смерти генерала и по требованию хозяйки, Жорка переселился сюда, в усадьбу, где теперь жил в избушке возле флигеля. Здесь же, в яру подле реки, подальше от дома, и конюшни, выстроил небольшую кузню, добротный сарай, где и стучал молотом с утра до вечера. Три раза в неделю наведывался в кузню Ар-деко, где его уже ждала работа, заводы еще трудились почти на полную… Сегодня с утра он собрался на станцию, а затем должен был заехать в кузню, разобраться с заказом, что-то у его подручного не получалось. Надо отметить, что кроме книги по ковке, был подарен Жорке, за хорошую честную работу буланый конек, Изумруд, трехлетка, редко когда стоявший под седлом. Это удавалось сделать лишь Жорке, и только потому, что взял он его еще жеребенком, тот вывихнул ногу, хотели сделать выбраковку, да Жорка не дал, уговорил хозяйку дать ему на излечение. Вот и вышло, что выходил он лошенка, да так это понравилось хозяйке, что подарила она конька Жорке, как уже сказано, за отличную работу и верную службу. Так, что был наш Жорка вполне лошадным… Вчерашнее гулянье, и все что происходило дальше, Тормоз запомнил крепко. А раз запомнил, то уже провел в мыслях новый путь к тому, что будет осле. Знать этого, как мы и говорили, он не мог, но ощущать и предвидеть, случалось. Вот и сегодня, проснувшись в своем доме, теплом, бревенчатом, с печкой, горницей и спаленкой, с добротным амбаром, где хранилась всякая всячина. А больше инструмент разный, а в небольшом погребке, обнесенном досками струганными в четверть, его богатство, кованые клинки, разные, на все вкусы, луки деревянные, деревянно-стальные и стальные, кольчуги, от татарских до готских. В красивой, узорной пирамиде ружья. Больше охотничьи, было несколько немецких, английских и русских винтовок, так, на всякий случай. Про этот его подвальчик, конечно, знали, но никто и никогда к этому подвальчику не подходил, по причине того, что незачем, да и замки, придуманные Жоркой, не давали возможности кому-то воспользоваться его арсеналом… …Однако, сегодня, наведавшись в арсенал, он вдруг обнаружил, что нет его осетинского клинка, одного из первых, который он выковал много лет назад. И еще нескольких луков. Два, он точно помнил, что вчера вечером отдал Сеуканду, мол, пусть тренируется, а не сидит целый день, выставив, не по годам жирный живот на солнышко, хоть какая-то польза будет… Кто забрался, и зачем стащил арбалет? И сам же отвечал на свой вопрос, - забрался потому, что ему надо было, украл, потому, что забрался… Вот, так… Но ничего более в его голове не возникало, никаких вещих явлений. - Да черт с ним, раздумывать некогда, замки только надо поменять, благо есть на этот случай. Он поснимал замки, быстро установил новые. – Эти им не по зубам, ключи только у меня, в отличие от тех, которые имели дубликаты и находились в связке у Марфы. Жора еще раз осмотрел погребок, взял с собою с пяток картошин из кошелки, три яйца (сам брал в курятнике, с разрешения), луковицу и поднялся наверх, в небольшую кухоньку, где на плите уже стояла чугунная сковорода, изготовленная им лично… Любил вот такие моменты Тормоз, так это все уютом веяло, теплом домашним. Был он одинок, не то, чтобы баб кругом не хватало, так год за годом все и прошло. По молодости шалил, как и все, однако не сталось, потом война, потом еще война, так и остался бобылем. Теперь в его планы женитьба не входила. Была одна зазноба, вдова бездетная, в соседней волости, похаживал по субботам к ней. Да уж давненько не посещал, с месяц три будет. Не жалел, уж больно на деньги падкая… …Позавтракав, было засобирался, вспомнил, что погреб не запер, еще раз заглянул и больше по привычке, нежели нарочно, захватил с собой складной ножик, понятно, что им же изготовленный. Положил в карман, запер погребок, взял все необходимое, направился в конюшне, где ждал его Изумруд, верный конек, надежный. Посмотрел на часы… …Через четверть часа, их уже видели у усадьбы. Подошел Привалов, поздоровался с Жоркой. Обменялись словами, так, для порядка, затем Жорка наклонился и что-то аккуратно положил в карман его пиджака, тот сунул руку в карман, ключи, - Слушай, Александр, Александрович, у меня там, в амбарчике погребок, ну да знаешь, ежели что, откроешь, там на Вас на всех оружия хватит. Винтовки не берите, они вам вряд ли пригодятся, револьверы, берите. И луки, там есть надежные, стальные, я Борьке вашему парочку дал, если, что доберешь. Ну, вот и все, что хотел тебе сказать. Ты Попову доверяй, он парень боевой, не смотри что мелок. Ну, бывай, лихом не поминай… …Жорку видели здесь в имении последний раз… А он, пришпорив своего конька, поскакал по пыльному большаку навстречу своей судьбе… У станции, что-то сгружали, колесные пары. Они скатывались на землю, впивались ребордами в ее мягкое тело, упирались ободами колес в стоящие впереди. - Готовят вагоны, - подумал Жорка оглядывая бойцов, скинувших гимнастерки, возившихся у вагонов, эвакуируются, далеко ли? - Старобельский уезд, - вытирая вспотевший лоб, боец без передних зубов, щурясь, посматривая на белесое солнце, спрятавшееся за серую тучу, - в Белолуцк, на Айдаре-реке будем жить, - Понятно, - отвечал ему немолодой худосочный казак, в синих рейтузах, голопузый, в черной овечьей шапке, - А нас на Дон отправляют, вроде как там с казачками спелись, вместе краснопузых бить будем, там ишо и золотопогонникам накостыляем… - А то как же, наш то, Емельян Иванович, уж больно злой, стервоза, я когда его вижу, не поверишь, ноги сами сгибаются и по малой нужде, того…Поговаривают, он Пугачевым родственник, те его так и назвали, Емельян Иваныч, словом сокол, а не командир, - Да, с таким воевать хорошо, а то там штабных из офицерья, с ними одна морока, то им строй держи, какую-то ре, реко…стировки, будь она неладна, придумали, - Рекогносцировка, лапоть, значит разведка на местности, смотришь, запоминаешь. Э, да ты из салаг, как я погляжу, не воевал ишо? - Как водится, вот сейчас и забрали. Мамка говорит, иды сынку, землицы дадуть, ото ж… - Как бы нам этой землицей, да не захлебнуться, паря, ой, горячо будет. Ну да ладно, Двум смертям не бывать, одной не миновать, ну, прощавай… Сегодня колеса прикатят, ставить будем на них платформы… Жорка поскакал к разъезду, там неподалеку размещалась его кузня… …Паровой механический молот мерно отстукивал по стальным огненно- красным деталям. Гум-м, гум-м, бум-м…Ковали крепеж для колесных пар. Мелкие звонкие удары молотков, словно колокольный перезвон, разбавляли тягучие басы, удары цилиндрической бабы. В углу сверлил мозг визг обрабатываемой детали на огромном токарном станке. Приводом для станка являлись длинные широкие ремни, которые были натянуты на шкивы, вращающиеся с огромной скоростью. Вся эта машинерия, не считая горящих угольных печей, могла напоминать собой Дантов ад, если бы не одно обстоятельство, через широкий арочный проем сверкало нежно- зеленое пространство. Молодая роща, ослепляла своим перламутровым изумрудным блеском. Жорка не мог наглядеться на эту красоту, и когда отрывал взгляд от раскаленного металла, непременно улыбался. Он и конька своего ставил к коновязи рядышком, под навесом в яслях, чтобы Изумруд был на изумрудном фоне… …В общем, кузня, хоть так и называлась «Кузница Кузнецова» представляла собой приличный цех, высотой четыре маховых саженей, выстроенный по последнему слову европейских заводов. Кроме парового молота, здесь трудился мостовой паровой опорный кран, цех был оборудован несколькими ручными цепными полиспастами, по цеху были проложены рельсы узкоколейки, позволяющие перетаскивать увесистые габаритные детали. Так что кузней это сооружение можно было назвать с трудом, скорее литейное, механическое производство. И вот всем этим заведовал Жорка, Георгий Афанасьевич Кузнецов. Кое-кто даже поговаривал, что и Жорка из рода Пугачевых, по материнской линии, ведь молодую жену Емельяна Ивановича звали Устинья Петровна Кузнецова, дочь яицкого казака. Вот, мол, так вышло, однако, род Кузнецовых- Пугачевых, мол, живехонек. Любо дело! Однако, все это разговоры, а вот что главное, ценили и уважали нашего Жорку, что рабочие, что инженеры. Хотя, его история про паровозные тормоза оставляла место и для здорового скепсиса. Ну а вот что касается процессов ковки, то тут можно твердо сказать, такого мастера не то, что в уезде в Губернии не сыскать, это точно. Его кованные изделия не раз и не два принимали участия в различных выставках, на Нижегородской в одна тысяча девяносто шестом даже медаль получил. Только и сам Жорка об этом если и вспоминал, то только по ночам, засыпая в думах. А так, некогда об таких вещах думать, работы не в проворот… Вот и сегодня, зайдя в конторку, кроме пачки нарядов увидел записку, прижатую гаечным ключом, - Г-ну Кузнецову Г.А. Прошу Вас сеогодни, до сеомои годины у вечори буты прысутним у справах у промисловий палати, що за адрэсою…Мала Прохидна дом номер пять, инспектор Квасив…Печать расплылась, но на оттиске читалось, Екатериносл…ния, Ба…езд ко…я. - Что за ерунда, кто такой Квасив? – Жорка еще раз прочитал записку. Ничего так и не поняв, он позвал подручного, - Кто это тебе передал? - Да зашел с утра дежурный по станции, вот, передал. Говорит, что посыльный приезжал. - А почему дежурному по станции, а не сюда завез? - Тот говорит, что мол, в кузне никого не застал. Врет, Георгий Афанасьевич, я сегодня с самого утра, с шести часов здесь околачиваюсь. Да вы у ребят спросите, они подтвердят, - Ладно, ступай. Платформы готовы? - Четыре уже готовы, доски не подвезли, ждем, - Ладно, что с втулками? - Выточили, Ванька заканчивает, - Хорошо… Подручный ушел, грюкнул дверью. - Так и стекла повылетают… Ему припомнил вчерашняя историю со сторожевой вышкой. Острое что-то кольнуло в сердце, - Стареешь, парень, стареешь. Однако сердце не отпускало. Что-то тяжесть навалилась со всею силою, легло на него, да так, что дыхания не хватило. Жорка вошел в цех, дышать стало легче. В ноздри ударил знакомый запах металлической окалины, сердечко постепенно приходило в норму, боль отступала. Он вздохнул поглубже, подошел к кадке со студеной водой, зачерпнул пригоршнею прохладу, приложил к сердцу обтер лицо, - Может к Татьяне Михайловне наведаться, с утра она точно у себя в больнице? А, ерунда, зачем человека по пустякам тревожить, обойдется… …Ехать, или ну его к черту? Странная записка, - Жорка обтер руки еще раз пробежал глазами по тексту, - А что если и вправду на хозяйку навалились «щири», хотят отобрать и землю, и все предприятия? Вполне такое возможно. Разве не об этом черным по белому говорилось в их «Третьем Универсале», от семнадцатого декабря семнадцатого года. Там все отнималось у крепких хозяев, и земли и заводы. Отменялась сама частная собственность. Слава богу, что хоть «гетманы» отказался от крутых мер. А то и мне бы пришлось по миру идти. Ведь он где-то уже читал о постановлениях Гетманского правительства, где все возвращалось бывшим владельцам. Оно вроде на бумаге и хорошо, а вот что эти крючкотворцы придумают по местам, не ведомо. Надо ехать, раузнать о деле, может пустое, тогда и говорить не о чем, тогда и хозяйке можно будет пересказать, и обо всем по порядку доложить. Это верно… …Сердце окончательно успокоилось. Он еще раз обошел кузню, поправил лежащие на верстаке инструменты, подошел к столу молота, по которому бухала увесистая бабка, разбрасывая вокруг снопы пылающего металла… Как он любил это все, и как скверно было от мысли, что всего этого может не быть… - По коням, поехали… Он подмигнул подручному, кивнул нескольким паренькам-рабочим. Вышел в изумрудную арку, отвязал сонного Изумруда и был таков… Город. Путь, по которому до Бахмута добирался Жорка, являл собою живописное зрелище. Однако, ничего из того, что видел Жорка, ему не запомнилось, разве что запах пахучих степных трав, названий которых он не знал. Да и не важно, важно, что именно этот запах наполняющий душу добром несколько разбавлял его недобрые мысли, вертящиеся в голове. Он теперь думал и рассуждал о том, что огромная масса народу, однажды снявшись со своих мест, перемещается вот сейчас, в сию минуту по бескрайним просторам России. И каждый, попавший в этот поток обязательно убежден в своей правоте и ждет, надеется, что его чаяния на легкую, сказочную жизнь обязательно оправдаются. А то как же. И надежда, эта самая, заставляет встречаться этим железным потокам и биться насмерть за эту самую сладкую, ленивую жизнь… Вот и сегодня, с утра на его кузне идут работы по сборке железнодорожных платформ для отправки, пока еще разных людей, прибывших сюда, под Бахмут из немецкого плена. Пока они разодеты в разные одежды, вооружены тем, что удалось захватить в виде трофея, нацеленных только на одно, убивать, уничтожать точно таких же, находящихся в других местах, по сути мальчишек, только лишь потому, что кто-то пообещал им землю, пока еще чужую, но уже почти их землю… - Мы переможэмо, бо мы и э паны на ций земли, - или, - Мы победим, потому что мы и есть паны на этой земле… Кого победим? В чем Ваше панство должно состоять? В том, чтобы владея землей, владеть и теми, кто на этой земле родился и вырос? В этом ли счастье, чтобы поутру сладко пожрав, сидя в кресле, наблюдать за тем, как уставшие и голодные существа, согбенно трудятся не покладая рук на этой самой земле, превращая свою молчаливую рабскую жизнь в сгусток лютой ненависти к тому, кто считает себя богом над ними? Но это иллюзия, обман, прежде всего самих себя, потому, что эта земля никогда не будет чьей-то, в конце концов, придет время и она навсегда освободиться от своих поработителей… Жорка убил «хозяина» в себе сразу, как только увидел разумными глазами и прочувствовал в себе этот мир. Он не будет ни рабом, ни хозяином, он будет «мытарем», наблюдателем и соблюдателем, он будет «блюсти» то неустойчивое состояние людской сути, которое впопыхах назвали душой. Да собственно потому так и назвали, потому как работая тяжко «дышали»… Кем он только не был; бурлаком на донских и волжских ериках ипротоках, рыбачил на Каспии, пас стада коров и лошадей на далекой Оке, наконец, вернувшись под отчий кров, стал окончательно кузнецом… Сейчас он с улыбкой и некой грустью вспоминал, как шел по большаку, высушенному зноем и ветрами до белесой звонкой тверди, на край села, смотря себе на босые ноги, наступавшие на округлые ямки, из под которых пыхтела рассыпчатая пыль, нежно обволакивавшая пальцы ног. Ловил себя на том, что не помнил чем была крыта кузня, в которой работал отец. Не помнил, и все тут. Улыбался тому, что и вправду вспомнить не мог, как память не напрягал… …А затем, прислушиваясь к разносящемуся по округе звону наковальни, догадывался, вернее, уже знал, что и чем мастерит отец. И уже в который раз, наклоняясь, вход низок для его росту, два аршина одиннадцать вершков, вслух говорил, - А ведь опять прозевал, -Что говоришь? – спрашивал отец, - щурясь от едкого пота, застилавшего глаза, - Да так, вот шел и вспоминал, чем кузня наша крыта? - А что ткут вспоминать, соломой крыта кузня, соломой, потому как солома, попади искра, сгорала как порох, раз и все, зато даже потолочные балки схватиться не успеют, батя научил, дед значит твой, понял? - Жорка улыбался, скидывал рубаху, надевал кожаный фартук, кстати дедов, а тот на бойне его взял по случаю, - Понял, батя, - А раз понял, держи, - он глазами указывал Жорке на клещи, постукивая молотком по нужному месту поковки… Отец Жоркин, суровый человек, не любил пустых разговоров, болтовни, работал, как в последний раз, люто работал. Только вот тогда, когда сын брался за работу, в уголках его голубых, аж синих глаз, нет, нет, да проскочит искорка улыбки, мол, знай наших, Кузнецовых, растет поросль… Таким и запомнили люди Афанасия Кузнецова… Теперь и сам Жорка, за свои неполные сорок лет познал многое, а из много, главное, что уже можно и на скрижалях начертать, - Умения – не купишь, чести – не купишь, любви – не купишь. Цельное, оно не скоро смыливается, а обмылком жить не по нутру. Да, не дал бог полного достатка, закромов никаких не накопил, да уже и не будет, однако честь, а значит честность и скромность, как родимые пятна, нет, нет, да и покажутся из под нательной рубахи скромности и справедливости. Да в таком разе пригласят своих подружек, справедливую ярость и лютую ненависть к всякого рода пройдохам, тогда – берегись, пощады не будет… Одно огорчало Жорку, в войне не участвовал. И не потому, что хотелось душегубствовать, а срамно как-то было, всех парней односельчан «забрили» в солдаты, а его нет. Оставили, как незаменимого мастера, - такие и тут нужны, - говорил немец, управляющий, - твая бачка будет целее, понял? И немца-управляющего понял Жорка, и остался живым до этих пор… Теперь же, все было при Жорке; руки умелые, голова светлая, да конек молоденький в придачу, его Изумруд – родная душа! Вот и сегодня с утра, оказавшись в кузне, не его, вроде как чужое имущество, где все, начиная с ржавого гвоздя, принадлежит другим людям, он, Жорка, чувствовал себя здесь хозяином. Здесь ему всё радовалось, всё улыбалось, и он в ответ был рад всему, всему улыбался. Вот уже летит к нему со всех ног пострел Минька, сирота, что-то уже тащит, показать хочет, то ли похвастать, толи совета спросить, - Здрасть, дядь Жора, тута мне, - замялся, тычет деталюгу, - сколько фаски снять? Мне не сказывали. А я вижу, надо, десяточку, сгодится, думаю… Жорка гладит пацана по белобрысой голове, тот от смущения отдергивает голову, - Верно, парень, сгодится… Где голштинец (мастер, немец), покличь мне его сюда, Минька… - Так он у коновязи, ты же дядечка сам его там и привязал, - Нет, не Изумруд, Ивана-немца позови… И вот все завертелось, закружилось вокруг него, появились проснувшиеся звуки, которые только и ждали своего часа и его, их повелителя. Вдруг там, за чугунными воротами словно что-то вспыхнуло, аж глаз опекало, это выглянуло солнце, заблистало вовсю, словно и чище кругом стало… …Загадочный, непостижимый металл… Собственно как и сама жизнь, и все, что в нее включено, непостижимо. Жорке хотелось быть порою то ли философом, толи писателем, тем, кто все им увиденное в жизни сможет правильно и точно описать. Художником, например. Но этому ремеслу ему уже не научишься, времени нет, а вот философом, да. Он запомнил это удивительное слово только потому, что когда-то сам генерал, вертя в руках стеклянную колбу, с серебристой жижей проговорил, глядя сквозь драгоценное стекло, - Философия, друг мой, любомудрие то бишь, мудрость, лишь она может объяснить суть непостижимых сих преобразований… И Жорка знал, что это так и за этим чудным словом, философия, видел не только то, что происходило с рудой, превращенной в металл, а металл в хитрое приспособления для механики всякой, но и наблюдал как рос его жеребенок, которого он любил не иначе, как собственное кровное дитя… Наверное, именно поэтому обычная земная грязь, особым образом очищенная, закинутая в печь, через какое-то время превращается в горящий солнечный ручей, стекающий по желобам в форму, заранее им приготовленную. Либо струясь по узкому желобу, вытягиваясь в тонкую сверкающую струну, которая в конце концов накручивается на специальную катушку, становясь проволокой, которая впоследствии сплетается в металлические канаты, или в зашраждение перед окопами… Да, жизнь… И еще люди Жорку интересовали, трудолюбивые, умные, знающие. Их он ценил особо. Его подручный, к примеру, парень из терских казаков, лихой, баламут, непокорный, как молодой конек, а вот работает так, что любо-дорого смотреть. И объяснять долго не надо, так верно все ловит на лету, что только взгляни на него, а он уж и сделал. Генерал таких называл – Талант. Он и Жорку так называл. Но что это такое, Жорка не знал. Догадывался, мол что-то значительное, но что? Однажды перелистывал в библтотеке у генерал огромную кнугу, энциклопедию. И тут, на букву «Т» вдруг прочел знакомое слово, Талант. Оказалось что это такая себе большая монета, слиток либо золота, либо серебра, драгоценного металла, значит. Там и цифры назывались, так вот золотой талант – два пуда чистого золота, оказалось. Вот так-то. И наступает то главное, ради чего живет каждый здесь, на этом куске земли, без исключения; и хозяин и подсобник, и кухарка, а почему? И что, спросите Вы, это главное?.. Жорка поднял к небу глаза, еще раз осмотрелся, улыбнулся, - Что? А радость, которая вдруг наполняет душу, да так, что самому хочется взлететь и парить над всем поднебным простором! Все мы есть сопутники, попутчики, значит, сопричастники. Да, да, мы все, причастники. Ну а те, кто всегда против нас, лукав и воровит? Да, и те, считай тоже, потому, как дают силу справедливой ярости, которая способна таким вот упырям отпор давать. А поэтому и супротивники – сопричастники. Например, к рождению нового мира. Да, воистину так. Тут и спору нет, потому как тот, и иже с ним, создавшие астролябию, более миру важны, чем тысяча молящихся монахов, которые своим показным смирением стараются заглушить вопиющий собственный голос, не понимая того, что смирение – это сомирение, правило в миру жить, а не способ прятаться за пустые слова. Понятие, конечно, иметь надо, но и силу свою приложить придется немалую. А как же. Хлеб выростить, год жизни отдать, тогда и праздник, тогда и стол… А если этого в понимании нет, тогда – война. Так думал Жорка, так рассуждал. Он, увлеченный своими рассуждениями, не заметил, как его Изумруд уже ступал по гулкой мостовой околиц Бахмута… …Все равно, он еще будет спорить с самим собой, вот не забыть бы на чем остановился, потому, что очень важное это дело… - Справедливость, да, да, именно справедливость, слово, застрявшее в его голове, - говорит он сам себе вслух и смешливая девчушка, конопатая и рыжая, пробегая вприпрыжку мимо него, щурит свой облупившийся от солнца носик, глядя на здорового дядьку, странно улыбающегося ей навстречу… …Жорка восседал в удобном, словно по нему пошитом английском, мягкой кожи, седле. Не седло, а песня. Ему даже казалось, что это самое седло и не седло вовсе, а спина самого Изумруда, так ему по нраву сложенная, что через ее кожу передается внутренний жар его натруженного тела… Шли легким шагом, уже никуда не торопясь. Солнце, словно уставшее от собственной бесконечной работы у жарящего тигеля, устав пряталось за легкие, словно вуаль облачка. Жара унималась. Жорка достал из переметной сумки, холщевой, перекинутой через плечо несколько яблочек – белый налив. Он сызмальства любил эти быстро спеющие яблоки нежного зеленоватого оттенка, сладко-кислые, словом такие, какими и должны быть июльские плоды. Изумруд, почуяв аромат угощения, нервно прохрапел, дернул головой, слегка заржал, - Что, почуял, бесенок, - засмеялся Жорка, наклонился к шелковой гриве конька, подставил ему под влажные его губы несколько яблочек. Изумруд, аккуратно, словно боясь навредить хозяину, взял мягкими, влажными губаит, сперва одно яблоко, затем второе, захрустел ими на все лады, - Что, проголодался? А кому я говорил, поешь, путь не близкий, с десяток верст по жаре отиотали, умаялся, сердешный… Жорке припомнилось детство, вот такое же в летнем тумане, жарком, обволакивающем до одури… …Чьи-то похороны, все идут сумрачные, пыльные, теплые. А ему не верится в смерть, словно это все представление не для него, Жорки, мол, паря, смотри, не смотри, можешь запоминать, а можешь и нет, однако не надо тебе про это сейчас знать, беги, гуляй… А Жорка и гулял. Он сидел на изгороди, ы доме, где собралось все село. Деревенскими ребятишками, его друзья сидели рядом с ним, уплетали черный, пахнущий печью хлеб, закусывали его маленькими солеными грибочками, которые назывались потешно, курочки… К нему тогда подошел соседский мерин, уставший, старый, запыленный. Он смотрел на него рыжими пустымия. обрамленными огромными бесцветными ресницами глазами, печально, казалось что уже давно простил этот несправедливый мир. Не спеша обнюхал грибы, лежащие в плошке, подергал волосатыми ноздрями, затем потянулся губами, белыми в черные и рыжие веснушки, ухватил ломоть хлеба, сжевал его, затем отобрал у Жорки его краюху, с крупными кристаллами соли… Да, смерти нет, ребята… …Изумруд, словно понимая, о чем думает хозяин, подбадривал его, мотая красивой, молодой головой… …Птру, кажется, приехали… Жорка спрыгнул на выцвевшую, мостовую, привязал к изгороди коня. Между покатыми, неровными булыжниками провинциальной мостовой (почему-то именно таким камнем мостили дороги в небольших городках) белела высохшая глина, оставшаяся после прошлого ливня. Он посмотрел на небо. Небо в тонкой вуали полуденной дымки. Но там, на Востоке, среди чернеющей густой зелени крон деревьев, голубятней, шпилей, маковок костелов, церквей и серых пыльных крыш домов, уже цеплялась за их края, медленно выпячивалась лиловая ядовитая макушка грозовой тучи… Быть грозе… Как он умирал… …Малая Проходная, 5… Улочка, как улочка, дом как дом, одноэтажный. За полисадами, полисады. Обыденно, пусто… В этой части города, еще мещанской, узнавалась бывшая деревня. У заборов паслись куры. Если бы не нужда описывать эту местность, то на них никто бы и внимания не обратил. Обычная городская окраина. Дом, ни-то старый, ни-то не очень, в пять окон по фасаду. Беленые мелом стены, крыша, односкатная, крыта черепицей, по всему старой, кое-где черепица переложена, другого оттенка. Слева, крутое крыльцо, чугунное, хорошего добротного литья, под железным навесом, опирающимся на чугунные литые столбы, круженного литья, никак не вязались с общим видом усадьбу – заброшенным, неряшливым садом с засохшими сливовыми и абрикосовыми деревьями, чьи колючие ветки торчали из зарослей разросшейся до крыши крапивы, - Видно по всему, хозяина у дома нет… У Жорки вдруг разболелась голова. Он и не припомнит, когда с ним такое случалось. Сказать, что заболел, наврядли. Он объяснял это резко меняющейся погодой, да общим настроентем, не нравилась ему вся эта история с запиской, эта поездка тревожила его… Он в два шага преодолел ступени, уже стоял перед дверю, читая вывеску… … На фанерной выцветшей дощечке канцелярскими кнопками прикреплена бумага, на которой выведено неумелой рукой, печатными кривоватыми буквами следующее, - «Исполком уездного комитета бедноты партии хлеборобов украйны»… - Интересненькое дело получается, - Жорка достал письмо из кармана, прижал плечом скрипучую дверь. Та легко поддалась, и его тело, до этого момента ему полностью подвластное, отказалось ему повиноваться, словно потеряло вес и сущность, повисло в пространстве полумрака казенного дома… …Это мне снится, наверное, грезится, что-ли, - думал Жорка, ощущая, как голова, словно попавшая в тиски, наполнялась невыносимой болью. Ему почему-то совершенно не хотелось дышать, потому как однажды вдохнув воздух помещения, уловил в нем ароматы гниющих, разлогающихся тел, перемешанных с запахами квашенной капустя, моченых яблок и бог еще чего… Приглядевшись, просдовал вперед, на свет и вдруг повернул направо, очутившись в крохотной комнатке, всю площадь которой занимал огромный, грубый стол из тесаных досок, на котором были разложены листы измятой бумаги. На них стояло несколько бутылок с прозрачной жидкостью, лежала кучка молодого чубатого лука, краюхи рассыпчатого хлеба муки грубого помола раскрошились, бросив на листы бумаги грязные крошки… …Закрывая собой подслеповатое оконце, в торце стола сидел толстый гайдамак, в одежде подстаршины синежупанной варты. Каракулевая папаха с голубым треугольным шлыком, украшенным на конце кокардой, лежала перед толстяком. Когда тот поднял голову, Жорка его сразу узнал, это был никто иной, как плут и проходимец Пилип Свиридович Брюхов (Брюхо). Когда только, шельма, успел поменять наружность, ведь ни дать ни взять а подстаршина, хочешь, ни хочешь, а власть. С ним рядом, по обе стороны стола сидели еще два вояка. Первый, что слева, по всему старшина полка Черных запорожцев, долговязый, с тонкой шеей, под стать которой были глазыри на его жупане и серые обшивные шнуры поверх черного воротника. Тот, кто сидел справа, явно главный в этой компании. Никак гетманский порученец в звании Значковый. Офицер был молод, гладко зачесан на пробор, смотрел дерзко, вызывающе. Этот Жорке не понравился более остальных. Держал он себя высокомерно, даже можно сказать, надменно, бросил на вошедшего Жорку вопросительный подозрительный взгляд, - Ба, ты дывы, якого пана до нас занесло, Брюхо, попытался привстать, но комнатка настолько была мала, что он не смог протиснуться между оконной стеной и массивным столом, - Та черты його того, от невдобне мисце, Он еще раз решил попробовать встать, на этот раз ему удалось отодвинуть стол, бытулки, стоящие близко друг от друга, звякнули, заставив долговязого придержать их руками. - Що за справа, господин Кузнецов, если я нэ помыляюсь? - Да, так точно, Кузнецов, - ответил Жорка, протянул оставленную ему записку, осмотрелся прищурившись, - Це той? Разворачивая записку, спросил Значковый, - Той, так, товарыш, Боднул воздух Брюхо… Затем произошло то, чего никто никак не ожидал… …Прогремел выстрел, за ним второй. Брюхо от испуга присел, да так, что со всего размаху угодил подбородком об столешницу, долговязый, натренированным за годы движением, выхватил шашку и наотмашь прошелся ее лезвием по груди и левой руке Жорки… Тот сперва ничего не почувствовал, только от силы удара двух пуль сделал несколько мелких шагов назад, ах вот так… Он только успел ухватиться за кнутовище у за его поясом, как повисла плетью рубаная рука и кровь залила глаза, превратив пространство вокруг в нечто огненно-красное. Третья пуля прошла сквозь его сердце… Но Жорка, против ожидания, не умер. …Его раненный мозг ощущал и тот, как его сильное, мускулистой тело стало неуёмно расти, да так, что все что находилось к комнатке, через мгновение уменьшилось до микроскопических размеров. Одежда на нем не выдержала и с треском стала рваться, причем вименно в тех местах, в которые вошли пули и резанула сабля. Ткань настолько натужно трещать, прорываясь от дыры к дыре, что ему послышалось… - Устинья Петровна Кузнецова, с первенцем тебя… Он глазел сквозь бурую липкую пелену, видя, как чьи-то теплые руки держат его, совсем голенького, похожего на, только что родившегося, ягненка, жертвенного ягненка. Ветерок касается его плеч живота, холодит до боли и он, совсем распластанный, застигнутый его дуновением врасплох кричит, все громче и громче, возвещая мир о его приходе, отдавая впервые невиданному миру весь свой восторг и отчаяние потому, что именно этого ему хотелось больше всего. Мама, мать, мать твою, - вопил Брюхо, выплевывая сгустки крови, - кажись зубы повыбивал. Ты хочя бы знак якый дал, що зараз пуляты почнешь, - панэ Значковый, Утри сопли, Брюхо, - доенслось до Жоркиного сознания. Ему было хорошо. Странно, правда, хорошо. - Я, в раю, - говорил сам себе Жорка, рассматривая куски холщины на своем выросшем до небес теле. Вырос Жорка выше городской каланчи и колокольни Успенской церкви и пирамидальной башни костела святой Катерины. Его взгляд скользил по сторонам, не встречая препятствий, скользил вдоль дуги горизонта, того самого уенического глобуса, валяющегося в сквере, возле гимназии. Бросив взгляд вниз неожиданно вспомнил о тех, кого все еще находились там, внизу, в затхлой комнатушке дома что по Малой Проходной, 12. Трое, отсюда свысока, не больше чем мыши, с нескрываемым недоумением и испугом таращил выпученные глаза на него, Великана, понимая до крайности, что сейчас пришел и их последний миг. Жорка пытался с высоты своего роста рассмотреть этих мелких существ, но они копошились очень потешно, до того, что он рассмеялся, да так вольно, выдыхая смех всей своей грудью. Смех разносился по окрестностям, отзываясь гудением колоколов на колокольнях и разом птицы в этом городе, словно по команде вспорхнули в небо, накрыв город черной колышашейся тучей, и в одно мгновение, развернувшись, эта туча устремились на Восток, удаляясь, скоро превратились в черный диск, затем в черную мигающую точку… Точка вращалась по орбите века, все время уменьшаясь и приближаясь к центру видимого диска. При этом нарастал звон и злое шипение мирриадов птичих крыльев усиливалось с каждой секундой до того, что стало невмоготу терпеть нарастающую боль в голове, которая превращаясь в злобный шипящий звук до того нестерпимый что вот-вот лопнет. И ради того, чтобы избавиться от этого гуда, надо немедленно уничтожить все то, что его, Жорку окружало, а прежде всего этих маленьких, крутящихся внизу трех существ: Брюхо, сотника и Значового … …Жорка взмахнул своим кнутом в мгновение, одним махом рассек двоих пополам, Значкового Стуса и синежупаного подстаршину, Хому Лупана, да так, что их кишки и черная кровь прилипли к морде уцелевшего Брюха который уже сидел, превратившись в ничтожную улитку, под столом… …Вдруг точка, попавшая в центр мира, лопнула, да так, что Жорка услышал, увидел все, что творилось во всем его пределах. Именно тогда он впервые услышал фортепианные звуки, доносившиеся до его слуха из окна, что на третьем этаже, здания, располагавшегося в центре Великого города… …Тормоз никуда не торопился, пролетая над Большим Театром, остановился, прилег на подоконник репетиционного зала, слушал фортепианную сонату. Ветер выбросил за окно купол занавески. Жорка влетел, расположился на полу, рядом с роялем, ему были видны внутренности инструмента, неопрятно как-то, он устроился на полке с нотами, теперь перед ним лакированный черный бок инструмента, сидящий в три четверти оборота к нему пианист, играющий самозабвенно, отрешенно. Никого рядом; в коридорах, на лестницах, на малой и большой сценах… Играет музыкант. Расплывается изумрудное окно. Соната №5. Нет, это не Соната, это его дом, под номером пять, листва уже не шуршит под ногами, умершая листва, ржавые пятна перекатываются по брусчатке, рядом, прислонившись спиной к стене, сидит в исподней рубахе, склонившись на левый бок, голова повисла, человек, бывший человеком. Из-под левой лопатки просочилась кровь, по руке стекает на ржавую листву… - Это я, - шепчет сам себе Тормоз, зачем тогда, вышел…а, все равно, убили бы…эх, Моцарт, спасибо, что ты живой… …Тормоз оглядывается по округе, видит ту самую улицу, тот самый дом, под номером пять. Почему пять, ведь сейчас он в доме под номером пять? Ничего не понятно. И потом, уже осень. Как, осень? Жорка трогает себя за щеку, щетинистую, колкую, - И, правда, осень. А казалось, что с утра побрился, ты погляди, щетина отросла, как у деда? Все не так… Осень пришла, гоняя по остывшему городку ворохи грязно-золотых хрустящих, как валежник листьев. Да, он был прав, все не так и он уже совсем не такой… Ему почему-то так светло и легко, словно он давно ничего не ел, а и вправду, только вот есть не хочется, нужды нет. Он пустой, надутый неизвестной кем и чем, воздухом должно быть, как пузырь, болтающийся из стороны в сторону, бодаемый порывами ветра на высоте, откуда все видно и все слышно. Да, сейчас он еще очень беспокоен, чувствует что-то, но вот, вот, словно обрывающийся пропастью скалистый берег, шероховатая земля закончится, и он свободно и легко навсегда поместится в спокойствие и дышать, дышать, дышать… Сейчас ему не хватает воздуха. Вот в чем дело, и в последний раз, и он это точно знает, он поднимает глаза и видит двух гайдамак, остановившихся над ним, - Да, не живый вин, мрець, вже гной, дивись, пидемо, Миколо, мабудь влитку вбылы… Осень… …Странно, осенью почему-то вдруг вспоминается о том, что кроме своих дел есть и другие дела, очень важные, между прочим, дела… Дождь, идет долгий холодный осенний дождь, размывающий все в человечьем глазу, и дела становятся такими же холодными, размытыми… … Первое и самое главное, война еще не окончена. Она продолжалась на самом деле. Еще там, сям, нет, нет, да и пронесутся снаряды над колючими окопами. Ощетинившиеся, вражеские; немецкие, французские, английские, бельгийские, австро-венгерские, габсбургские окопы. Снаряды, выпущенные из пушек господ конструкторов смертоносных орудий Раушемберга, Лендер-Тарновского, Гадолиных, Колокольцевых обязательно угодят в цели и в других земных просторах потекут к смиренным черным рощам черные шествия, похоронные… …В благословенной Иллирии, где веками проживали потомки кельтов, гетов, фракийцев, сливались не только реки, но и народы, горийцы, словенцы, хорваты, сербы, русины. События осенью одны тысяча девятьсот восемнадцатого года развивались так, что мировая бойня для этих народов, скорее всего, окончится рождением нового Королевства, а именно Югославского… И вот… …Жорка уже догадался, что с ним случилось что-то неладное, но что? Теперь же он мог с легкостью пересказать всю ту историю, которая произошла с ним, а особо точно, перед тем как стать настоящим мытарем. Но зачем, кому это интересно, и потом это мелочно и скучно. Кому нужна невеселая, хотя когда как, унылая история то том, кого и прах истлеет… …По этой причине его более занимали и интересовали другие истории, по нему, захватывающие, однако так или иначе, с ним самим связанные. Конечно, есть и другие вещи, которые его интересовали, о которых он мог, например, прочесть не зная языков, в «Дейли миррор», или «Нью Йорк Таймс», причем от начала до конца. Он глотал глазами слова и видел, как от берегов далекого и незнакомого Дублина отправляется дредноут «Король Эдуард седьмой», дымящий своими трубами во всю ивановскую. …Куда следует его экипаж? Наверное, в Ютландию в пролив Скагеррак. Зачем, спросит любопытствующий? А ведь действительно интересно, почему, в этом же направлении выходит из уютной бухты Земли Шлевиг- Гольштейн, провинциального города Киля, эскадра германских кораблей во главе с линкором «Фридрих дер Гроссе»? Надо сказать что Жорке все это очень интересно, потому как по рельсам того же Кильского портового пакгауза проносится с лихим свистом небольшой маневровый паровоз, такой же, который Жорка неудачно ремонтировал, и с тех пор очень уважал. Но любопытнее всего ему знать, что же произошло с теми замечательными людьми, с которыми он был на том праздничном завтраке, по случаю дня тезоименитства госпожи Марии Ивановны Прерадович? Ведь судя по всему, месяца два, три пролетело с той поры, а он и не заметил. И вправду, что произошло за это время? Ему стоило усилий узнать эти места, вернувшись в них недавно. Дул колкий, напористый встречный ветер, западный, глубокая осень, дождило в Часовом Яру… К ноябрю усадьбу Марьянская не узнать. Невозможно было поверить, что с того времени, кагда Жорка здесь был в последний раз, прошло не больше четырех месяцев. Было грустно смотреть на черный, перепаханный луг, по которому уже не бродили лошади, и веселые жеребята не задирали своих матерей-кобылиц. Конюшня опустела, и как-то быстро обветшала. Там, по гулким, обгоревшим галереям носился ветер, таская с собой охапки растрепанного сена. Крепость, недавно радующая тем, что в ней находился отлично выученный отряд, выглядела ужасно. Кругом разор. Если ворота и стены возле ворот еще угрожали кому-то своей надежностью, то уже в двадцати шагах влево и вправо от них, в бревенчатом частоколе зияли огромные, до самой земли пробоины. Видно было, что снаряды, выпущенные из орудия, ложились намеренно в одну точку, и достигали цели. По кускам вырванной, уже засохшей древесины, можно сказать, что снаряды были шестидюймовые. Казармы, стоящие в глубине, выстроенные из отборного леса растащили по бревнышку, кто, когда, о том неведомо, хотя, если Жорке-Тормозу приглядеться, он то увидит, как на подводах, по мокрым, раскатанным распутицей дорогам, во все стороны от усадьбы, лихо орудуя вожжами разъезжаются мужички, укрытые от холодного ноябрьского дождя со снегом, дырявыми рогожами. Рады радехоньки, что выжили кровопийцу-помещицу с насиженного гнезда, отовсюду выгнали. А кто же выгнал, какая такая сила пронеслась, словно ураган по этим местам, сотворив мертвую постошь? Ответ прост и жесток как и она сама - Революция! По-латинскому означает, ПРЕВРАЩЕНИЕ… - Не мудрено, - улыбается Жорка, - значит и со мною произошла революция, значит и мне пришлось поменяться по прихоти осенней распутицы, будь она неладна. Тоскливо стало на на душе, что и не выскажешь словами. Жорка закрывает глаза, и ему мерещится, буд-то на востоке под Миллерово стоит его конек в конном строю таких как и он трехлеток, гнедых, буланых, каурых, саврасых, чубарых, вороных, кем-то угнанных, украденных, отобранных, печальных, под старыми седлами, без потников и папон, с жесткими грубыми чересседельниками, запряжено нелюбящей рукой, трет спину до кровавых ран. А восседает на его спине ни черный всадник, не пойми кто, одетый в странный наряд, состоящий из малахая, серого пиджака, который носят мастеровые, в ватных штанах и немецких сапогах, великих, не по размеру, и перепоясан этот боец патронташем крест, накрест. И жалко Жорке своего Изумруда до слез. Однако делать нечего, РЕВОЛЮЦИЯ… …Слово-то какое поганое, и веет от него не нашим, злым, с запахом горелого железа. И буквы в самом слове подобраны так, что звучат они как тревога, вой, пахнет от него паленой человечьей плотью, порохом, кровью… Революция-война… …И выгнанные из насиженных мест лютым словом люди неприкаянные бродят по Земле, с болью и слезами отрывают от себя эти корни, оставляя их гнить в земле исходней и до того доведены, что и вовсе им опостылела эта самая земля. И вправду, зачем она им, когда несет им только разорение и смерть. Вместо этого им предложелно поганое словцо «житло». И изгнанники, и дети их, и дети детей их, родившиеся не на земле, а в «житле» навсегда забудут понятие «родина». И однажды те, кто в «житле» погонят в очередной раз, тех, кто в другом «житле», убивать друг друга. Ради чего? Ради «житла»…Революция! И вот, что рассказал Жорка Тормоз о судьбе наших героев… …На другой день после празднования тезоименитства, когда Жорка отправился в кузню, а затем в Бахмут, в поместие ничего особенного не происходило. Все было как всегда. Мария Ивановна проснулась в хорошем настроении. Она долго смотрела в окно на залитый утренним лимоновым солнечным светом луг, трогала кончики седеющих волос, с грустью вспоминая мужа своего, их прогулки вдоль берега речушки Ступки. Федор Михайлович в белой бязевой свободного роя рубашке, с широкими манжетами и отложным воротником, в гусарских рейтузах, коричневых на шнуровке английских сапогах напоминал ей тогда героя из сказки, умный, красивый, статный. Тогда в ее голове никак не складывался пазл их дальнейшей судьбы, и ей тогда казалось, что изменись хоть что-либо из ее сегодняшнего тогдашнего счастья, она этого не пережила бы… - А вот и пережила, - сказала она вслух, вздохнула, вскочила, как ей показалось с кровати, но почувствовала головокружение, грустно улыбнулась, уже не торопять оделась, и все пошло как обычно… …Гости готовились к отъезду, они собирали вещи, укладывая на повозки. К десяти утра уже все было готово к отъезду. Компания собралась на веранде флигеля, уютной. В широкие, панорамные окна веранды, стучались вишни, оставленными хозяивами и птицами на ветках, ягоды лопались, оставляли кое-где на стекле свои кровавые следы. Солнце уже двигалось к Западу, пробивалось сквозь тюлевые занавеси, вальсирующие на сквозняке. Ягоды вишен оставляли на белом тюле свои алые автографы, напоминающие пятна свежей крови. – Кровь напоминают, - неожиданно для всех произнесла Лариса. Эти пятна так же испортили настроение Марие Ивановне. Если честно, то на такие мелочи она никогда и внимания не обращала, но вот сегодня, обратила, - А вот и первая кровь, - сказала она, отставляя чашку с чаем, - Вчера, на ночь глядя, прочитала в последнем доставленном номере «Дейли миррор» ужасное сообщение, в нем рассказано о случаях каннибализма у нас, в России, - Что за чушь? - Не выдержал Огуреев, вытирая губы льняной салфеткой, - Это явно анекдот, барзописцы чего только не напишут. Это, в каком месте произошло? - Не помню, - ее рассеянный взгляд был сосредоточен на вазе с разноцветьем, стоящей посреди стола, - Я сейчас принесу, - Лариса вскочила со своего места, и ее легкий силуэт уже растворился в дверном проеме. Не прошло и минуты, как она вновь, стуча каблучками по деревянному полу, с самым решительным видом несла в руке, видимо, тот самый номер «Daily Mirror» , в котором, и был напечатан тот самый материал, - Вот, пожалуйста, - Лариса, чуть взволнованная быстрой хотьбой, принялась за чай, взглядом победителя смотрела на Огуреева, - Ну и? Я же говорила… Огуреев пытался с лету переводить английские слова, но то ли свет не так ложился, то ли память его стала подводить, но некоторые наиболее сложные речевые обороты английского газетного жаргона ему не удались, - Лара напомни, - он произносит фразу, однако не выдержал молчавший до этого Сергей, - Позвольте, Виктор, я помогу, английский, мой профиль, - он улыбнулся - Пожалуй, - Огуреев передал газету сидящему напротив Сергею, - Так, что тут? - он прочел, сразу переводя текст, - 5 сентября, 1918 года, Петроград. Постановление. Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад председателя Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией о деятельности этой Комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью; что для усиления деятельности Всероссийской Чрезвычайной Комиссии и внесение в нее большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей; что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях. Подлежат расстрелу все лица прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам; - необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры. Народный Комиссар юстиции___ Курский Народный Комиссар Внутренних дел___ Петровский, и т.д. …Вы об этом говорили, Лариса? Та сидела с чашкой в руке, не сводила глаз с Сергея, - Вы изумлены, дорогая, поставьте чашечку, ненароком кокните. - Нет, наверное, то, о чем я говорила рядом опубликовано… …расстреливать людей только потому, что на них подумают, будто бы они прикосновенны к белогвардейским организациям! Боже мой, господа, но ведь вы все, - она обвела взглядом всех, кто был за столом, - причастны к белогвардейским организациям, ведь вы все офицеры армии его Величества. Боже мой, какой ужас, значит, Вы не сможете туда вернуться? Людоеды. А я думала, что здесь людоеды. - Они везде, Лариса, везде. Ну, что же, тогда на Дон, господа, третьего не дано, - Попов встал из-за стола, - Простите великодушно, хозяйка, покурю, - Не беспокойтесь, Владимир Григорьевич, курите прямо здесь, за столом, - Простите, не могу, отойду… - Что же будет? - Анна смотрела на Сергея, - подожгли в четырех сторон. Как вы думаете, как долго это может продолжаться? Год, два, десять? - Вы у меня спрашиваете? – Сергей теребил в руках чайную серебряную ложечку, - Я так полагаю, что в следующий раз в этой стране вот такое изящество, - он показал всем серебряную ложку, - изготовят очень не скоро, вот в этом я не сомневаюсь, и, совершенно согласен с тезисом, «Все на Дон»… …Отъезд друзей напоминал бегство… Мария Ивановна, удрученная последними событиями, как в провозглашенной Украине, так и в России, наслушавшись и начитавшись всего, что касалось событий в Европе, насмотревшись за последние месяцы на то, как резко изменился внешний вид обывателей, уже внутренне приготовилась к самому худшему, к Исходу. И правда, среди местных человечьих пород, неожиданно сверх всяких ожиданий, вдруг возникла новая порода людей, а именно, брюнеты с тонкими, европейскими чертами лица, более напоминающими жителей Вены, точнее Кобурга, нежели Бахмута. Да, они имели свою кровь. Галичане, волахи, гуцулы - гайдамаки, одним словом, называли их на местных базарах торговки. Каким образом и когда эти люди очутились здесь на Востоке, ей было не ведомо. Но, осведомленный в делах миграции населения, Александр Александрович Привалов, кратко поведал о том протокольном разделе, подписанного в Бресте мира, где указывалось как, куда и когда отправлять части пленных галичан, служивших в Австро- венгерских частях, по договоренности с немецкими оккупационными войсками и Советом народных коммисаров русского правительства. Конечно, на Восток, в Малороссию, поближе к фронтам внутреннего российского конфликта. А как же, Петлюре, Винниченку, Михневкому, Троцкому только того и надо. А может что-то из этого и получится; одним - Самостийна, другим - Израиль, земля обетованная, третьим - пролетарии всех стран соединяйтесь. Вот и соединились, вот вам и Гражданская война, которая с каждым днем все больше и больше напоминала о себе стихийными перестрелками не только в осенних, мокрых продрогших степях, но и в поселках и городах тепрящего бедствие края. Чуть западнее, в степях под Александровском уже сформирована крестьянская армия под командованием некоего Махно (Михненко Нестор Иванович). Правда, штыков в ней, чуть больше полутора тысяч, но как говорят, вы только на морды эти посмотрите, это же орлы. И знали, канальи, что зол их главарь, ох, не приведи господь, как зол. Потому, что два его родные брата погибли вот- вот, только что. А со Скоропадским он дружить не будет никак и никогда, потому, как будет мстить за родного брата, убитого недавно его гайдамаками… …Наконец узнала Мария Ивановна, собственно как и ее друзья, о смерти от рук все тех же гайдамак Скоропадского их кузнеца и конюха Георгия Афанасьевича Кузнецова, их Жорки Тормоза. Это известие повергло всех в некий ступор, а более в уныние. Мария Ивановна даже надела траур, который не носила с тех пор, как похоронила мужа… …С каждым последовавшим днем становилось все яснее и понятнее, здесь жизни, а тем более прежней, уже не будет. Совершенно недавно наехали комиссары от Гетмана по изъятию излишков урожая зерновых, меда, мяса птицы и вымели все подчистую. Хорошо, что Мария Ивановна, как рачительная хозяйка хранила большую часть урожая, как впрочем, и большинство запасов в «холодной» - дальней штольне одной из солевых копален, да так, что об этом знали только три человека, она, Марфа, да Жора, царствие ему небесное… …ЖоркаТормоз - мытарь… Теперь он звался так на официальных основаниях, смотрел на все, что творилось в разоренной за год стране, от запада до востока. И куда не падал его всевидящий взгляд, всюду разгоралась беда. Теперь нет спасение человеческой душе ни здесь, в диких степях заднепровья, нет его ни на Урале, ни в Сибири, ни на Дальнем Востоке. Везде, одно и тоже, горе, беда, слезы, смерть. Буд-то сдвинул некий великан камень, невиданную плотину, загораживающую цветущую долину от смертоносных вод. И вырвавшийся наружу поток, набирающий с каждой секундой скорость и силу, сметает со своего пути все и вся, не разбирая ни правых, ни виноватых. И еще теплица надежда, и взгяды молящихся, всех, в ком разум не померк, честных людей обращены на Юг, в излучену Дона, где еще есть сила, могущая остановить этот Железный поток. Однако более всего грустил Жорка, по утраченной жизни здесь, в Марьинской. И ведь было об чего грустить. Хозяйство-то какое, какие богатства разоряются. И кем? Если внимательно к этим новым субстанциям в виде человеческом присмотреться, то ведь подонки, бездельники, басурмане, с горящими, лихорадочными от безумия и крови, пролитой ими же, бестыжими глазами. Выпускали демоны проклятые свою неудовлетворенную гордыню, называемую злобой, да так, что и в аду удивятся. Кто-то из них гордился своей, бедностью по причине душевной лености, либо принадлежностью к душегубам, казакам, беглым от трудов земных в пустоши для бандитского промысла. Гуртом и батьку справней бить… Кто-то вырвался из царских каторг, хотя эти все больше на Дон, на Терек текли. А малороссы, сюда, за пороги Днепровские, по старинке, беглые отовсюду, из всех земель междуречья оседали в Сечи. Были эти люди без чести и совести, без бога в душе, мать свою вспоминали после душегубств, по пьянуму беспределу, а после шли в курени, называемые церквами и бились бритыми головами об пол, замаливая перед намалеванным, грозным ликом их бога, грехи нынешние и предстоящие. Бандиты, каты, душегубы, разорители, и убийцы, имя им Легион. Все сатанинское воинство стекалось, как на шабаш, сюда, в гурт, в круг, в кош… …Они этим и бахвалятся, выпячивая Брюхо, и потомкам своим подобное бахвальство заповедывают, плуты они все. Лихостью и удалью как слезами умываются, мол, сам черт нам не брат. И кутерьма всякая вокруг их обиталишь, и маневры лихие с лозой в пьяном запале, надуваются от гордости пустой, за буйную никчемную жизнь свою… - Тьфу, срам один. Награбят, натащат в кош и сидят, выглядывают как волки из-за порогов, не пришла ли смерть за ними. А ей и дела нет до этих пустошей… Однажды, таки нашлась погибель и на эту сволочную братию. Разогнали их разом, яко поганых псов. И за Пугачева Емелюшку ответили, бежали аж до самого Стамбула. Другие же, понимая, что плетью обуха не перешибешь стали сговорчивее, хитрее стали, якобы верой и правдой служить матушке- царице, и под предводительством Александра Суворова били, не моргнув глазом, своих побратимов, перешедших на сторону Султана… …Теперь же, в неразберихе и кутерьме мировой бойни решили и те и другие устроить и свое логово, украинское, якобы все люди здесь украины и жить хотят по-своему, как некогда жили казаки. А как по-своему? Да как? Как встарь, грабежом, да смертью, да удачей воровской. А с севера еще одна напасть, большевики – ироды, племени Израилева, выродки… … Вот и думай теперь Мария Ивановна Депрорадович, Венгеровская, твердая купчиха да промышленница, жена генерала русской армии, серба по рождению. Смотрела седеющая вдова на разбегающееся во все стороны нажитое и не знала что делать. В конце концов, услышав сообщения о том, что в земле Иллирийской закладывается новое Королевство, вспомнила о том, что в городишке Дубровник есть у нее, вернее у них с мужем ее, дом, даже дворец и решила она податься на родину мужа к теплому Адриатическому морю… …Так тому и быть… Поэтому, последующие месяцы смутной осени тысяча девятьсот восемнадцатого года прошли в приготовлениях к отъезду, которое точнее будет назвать бегством, распродаже нажитого имущества, нелегких переговорах с банками, где размещались ее средства и ценные бумаги. Сложнее было получить свое здесь, в Бахмуте и в Екатеринославле, потому как война уже полным ходом набирала силу на этих некогда вольных землях… … Конечно, ей помогали друзья, каждый как мог. Однако и они, и она сама понимали, исход неизбежен, всему приходит крах, и не просто крах, а вселенская трагедия, по сравнению с которой все страхи мира, детская сказка. …Все началось еще в июле восемнадцатого года, когда в листовке- объявлении Бахмутского уездного старосты о передаче дел по землеустройству земельным комиссиям, было ясно сказано, что грядут большие утеснения для землевладельцев и состава самих земств. Прежде всего, это означало, что в штат земского ведомства пересматриваются должности и права их членов, и из их числа в первую очередь выводятся «нежелательных элементов», «небажани субъекты, не граждане Украинськойи Державы». Конечно же, это в первую очередь коснулось чинов, выходцев из среды дворян и офицеров. Чистка, как это и бывает, не задержалась, и уже в августе, сентябре потеряли свои места Огуреев, Попов, Сеуканд, Городецкий, банк в котором он служил, был национализирован. Только Сергею удалось избежать все того, что выпало на долю его друзей. Он, по-прежнему продолжая жить в усадьбе, со стороны наблюдал всеобщее увядание, всячески старался поддержиавать существующий порядок в поместии. Анна, с матерю перебрались в город, где и встречали дни и и ночи наступающей поздней осени. Мария Ивановна хлопотала по-поводу распродажи хозяйств, все же преуспела. Уже практически закрытый Азовский земельный банк ей выплатил золотом земельную ренту за несколько сот гектаров земель, предоставленных банку в управление за десять лет. Сумма была значительной и без промедления переведена в банки Англии и Швейцарии. Часть из этой суммы Мария Ивановна пожертвовала на благотворительность, передала в фонд Красного Креста, возглавляемый в уезде Приваловой Татьяной Михайловной. И было это сделано вовремя, потому как за тифом, свирепствующим зимой и весной этого года, пришла новая напасть, холера. Необычно жаркое лето способствовало распространению болезни. В больнице уже находились десятки страдающих от этого недуга, был объявлен карантин. Только к концу вспышку удалось приостановить. Конечно, благодаря и деньгам и щедрой помощи доброй Марии Ивановны… И вот, в конце октября, в последние теплые дни, друзья вновь собрались в усадьбе. Толи погода благоволила, толи что-то произошло выше, никто не знал, только отпустила природа на несколько дней свое тепло и благость на эти земли. Даже газеты перестали писать про смерть. Знающие люди это связывали с некой каметой, которая неуклонно стремилась к земле, подтверждая это мысль, приводили в пример окончания кровопролитной бойни… Слава богу, мир на несколько последних теплых дней. - Бабье лето, - улыбалась почти летнему последнему теплу заметно осунувшаяся Мария Депрорадович, - и но нашу вдовью долю, бог дает роздых, - говорила, вздыхая она, сидя за небольшим, скромным столом в гостиной, угощая, повидимому, в последний раз своих гостей… Гости же за столом вкушали угощения, смотрели друг на дружку, не смея нарушить молчание. Потому как каждый из них понимал, каждое слово, сказанное сейчас, будет «против». Против того, что бы нарушить это пришедшее тепло. И не найдется в их сознании слова, способного хоть кого-то обогреть и подбодрить больше, чем солнечный луч. Так и разъезжались, в надежде, что встреча еще будет… …К ноябрю окончательно стало понятно, что Скоропадскому власть не удержать. Не помогли и немцы. К этому времени в Германии произошли грандиозные перемены, революция, и войска покидали не только европейские фронты, но и несчастную Малороссию. Война, шедшая пять лет, заканчивалась. Однако она пролилась кровавыми потоками, повсюду, куда только могла достать. Война, теперь уже революционная продолжала свою кровавую жатву по странам разделенной Европы, в Великой России. Ее центром и очагом разгоревшегося конфликта стал юго-восток, междуречье Днепра и Дона. И все потому, что оказался этот край богатейшим ко времени этих событий. Он обладал всем тем, чем обладает страна, идущая к прогрессу - богатствами земли, людьми умными, работящими, предприимчивыми, промышленностью, которой мало какая страна могла похвастать, одним словом, этот край не край, а настоящий ключ ко всей России, стране Великой в полном смысле этого понятия. Однако, либо время такое настало, либо выбила война людей нужных, толковых, талантливых, воспользовались ситуацией мелкие, злые отчаянные жуликоватые типы, которых в хорошие времена никто бы за стол с собой не посадил. Но что вышло, то вышло…Обстановка на ноябрь месяц в междуречье и на Дону сложилась критическая. …14 ноября 1918 года вышел высочайший манифест Гетмана Украинской Державы, Павла Петровича Скоропадского в котором он предлагал установить Федерацию вместе с обновленной демократической Россией. Оказалось, здесь он отвернулся от националистически настроенных «хлеборобов» и всяко рода «щирых» патриотов… И грянул гром! Появилось новое, еще не звучащее на устах жителей слово «Директория» и магическое – Петлюра. Его конница, поднимая снежную пыль неслась на замерзающий Киев дабы разорвать в клочья флаги ненавистной Второй Гетманщины… Как говорится, два хохла, три Гетмана… На Дону уже окрепла и начинала свои победоносные действия Добровольческая Армия, генрала - лейтенанта Деникина заменившего умершего генерала Алексеева. И третья сила надвигалась с Севера, названная за свои сверхжестокте действия Красной армией, никак не иначе. В ее рядах было полно бывших офицеров царской армии, и по этому поводу Деникин ровно 14 ноября обратился с воззванием-приказом. Приказ Главнокомандующего Добровольческой армией Екатеринодар 14 ноября 1918 года. К стыду и позору русского офицерства, много офицеров, даже в высших чинах, служат в рядах красной армии. Объявляю, что никакие мотивы не будут служить оправданием этого поступка. Ведя смертный бой с большевизмом, мы в провокаторах не нуждаемся. Всех, кто не оставит безотлагательно ряды красной армии, ждет проклятие народное и полевой суд Русской Армии – суровый беспощалный. Генерал-лейтенант Деникин… …Стало очевидно, кровавая баня только-только растапливалась, и судя по-всему, дровишек понадобится премногое число. А «дровишки» эти, уже почуяв неладное, разбегались, разбредались во все стороны. Все чаще и чаще на осенних проселках поялялись подводы, груженые пожитками. Куда едут «дровишки» зачем, от чего? Бегут, бегут «дровишки». Бывшие шахтеры, сталевары, солевары. Куда, зачем? Многие возвращались с найма в родные села на Кубани, в Воронежские степи. Бежали от войны, разрухи, голода, но сами того не знали, что найдут и там войну, разруху, голод. Слово «стачка», почти забытое, вдруг превратилось в синоним грядущих бед, о которых на Руси никогда не забывали. Повсеместно, застигнутые войной, закрывались шахты, заводы, мастерские. Уже никто не помнил, видел ли он хозяина, мастера, инженера. Никакого распорядка, порядка, дисциплины, все в одночасье развалилось, разрушилось, будто вовсе не существовало. Словно и не было мира, повседневного, такого привычного, что и сказать невозможно. Разруха пришла сама собой, как-то обыденно, изменив все вокруг до неузнаваемости. Видимо на Руси беда ходит рядом с достатком, и хватит малейшей искры, чтобы повернуть все вспять. Так и вышло, все в момент рухнуло, пошло кувырком. Не потому ли боятся люди проклятий, сказанных в сердцах, - Да пропади оно все пропадом, чтоб оно сгорело… И ведь горело. Вот и В Марьянской десятками стоят черные обгоревшие дома. Только печные трубы, одноглазо взирают на черные небеса. Кто палил, зачем, непонятно. Просто, гори огнем и поджигали. Да и усадьба, надо сказать, пострадала. Теперь, в преддверии холодов здесь оставались лишь Сергей, служанка Марфа, да еще несколько человек, которым и идти то некуда. О намечаемом отъезде госпожи Депрорадович все были уведомлены. Однако, не смотря на все это, какая, никакая жизнь в хозяйстве еще текла. Работали, правда, не в полную, две солевые копи, солеварня в Ивановке, да и железнодорожная мастерская та, в которой работал кузнецом Жорка Тормоз. Вот и вновь о нем вспомнили. По его делу в имение приезжал губернский следователь. Принимала его Анна, уже во флигели отца. Было холодно, как зимой, топили печи. В библиотеке пришлось укутывать книги, потому как сырость со свсех сторон подбиралась. Неценные книги, на корешках которых уже жила плесень, палили, а что их беречь, все равно не спасешь. …Вы бы, голубушка, Анна Федоровна, ускорили бы отъезд. Ведь неровен час, нагрянут бандиты; махновцы, или петлюровцы набегут, а то и гайдамаки, любят они шашки помахать… Следователь похлебывал душистый чай, настоянный на травах, смотрел в окно на речку уже затянутую первым льдом… - Ждать Освободительную Добровольческую армию Коледина или Деникина, напрасно терять время. Был я там в августе. Смотреть неприятно, офицеры, кто в чем. Ни формы, ни содержания. Как на студенческих маневрах. Оружия нет. На десятерых две винтовки. Говорят, союзнички должны подкинуть. Но когда, сколько? Ведь денег то нет, вы слыхали, наверное, золотой запас России тю-тю, вместе с Верховным нынешним, бароном Врангелем, уже в Китае. А вы на Балканы, дорогая Анна Федоровна? Слыхали, что там? - Да, слыхали… - Вот куда вы собрались, голубушка? Там резня почище нашей. И народ то все горячих кровей, южане, что сербы, что словенцы с черногорцами, я уже не говорю о турках и болгарах. Там сейчас сам черт ногу сломит, сударыня. Эх, Россия-Матушка, что же ты натворила? Да что тут говорить. Скажу Вам так, что и в нашем ведомстве перемены не к лучшему. Пришли гетманские ставленники, так не поверите мозга за мозгу заходит, приходится писать отчеты на черт знает каком языке. Эх… …Водочкой не угостите, Анна Федоровна, а то ведь ехал сюда, продрог до костей, ноги промокли… Анна достала штоф с чистым самогоном, поставила на стол маринованные баклажаны, - угощайтесь, господин следователь, Мама сама готовила, пальчики оближешь. Так что там по поводу нашего кузнеца? - Да что там рассказывать. Очевидцев не нашлось. А по косвенным уликам, гайдамаки его порешили, дпака у них там случилась. Мы нашли записку, в которой его попросту заманили в пустой дом. А я так думаю, что на Вашу матушку виды имели. Хотели заманить с помощью кузнеца вашего. По идее, он ей должен был передать некое постановление, потому как в сумке одного из убийц был найден черновик этого постановления, в нем идет речь о изъятии в государственный кошт излишков земель. Следователь помолчал, медленно выпил полный стакан самогона… …В Англию Вам надо, Анна Федоровна, и матушка уговорить ехать туда, или в Америку, там никто не достанет… Он уже одевался, натягивал подсохшие, пышащие паром сапоги, несколько кряхтя, заключил, - Вашего Кузнецова убили гайдамаки. Стрелял порученец Гетмана, Значковой, некто Юзеф, или Иосиф Стус, из пленных Галицких дворян. Рубил, настоящий мясник, фамилия не важна. Да и нет у него фамилия, кличка поганая. И был среди убийц давнишний приятель вашей матушки, - следователь сделал ударение на слове приятель, произнося его намеренно нарочито, - некто Филипп Брюхов, либо Пилип Брюхо, нынче при штабе господина Михненко (Махно) проедается, вот так… … Если не возражаете, я на посошок, полстаканчика… Пандемия… …Уже несколько лет кряду, по охваченной огнем и горем Европе, гуляла дама в черном, неприглядного костлявого вида, с короной цвета багрянца и звали ее «испанка»… В наших краях, ей до пары свирепствовал разбойник «тиф». Этой парочки откровенно боялись все, особенно странного и непонятного слова пандемия, появившееся именно в эти годы. Бахмут же и окрестности, страдавшие в летнюю пору от всепроникающей холеры, оставленный один на один с напастью, все же пытался сопротивляться немилосердной природе, благодаря, не в последнюю очередь, щедрому дару той же Марии Ивановны Депрорадович… Однако, осенние дни подходили к своему завершению, оставляя после себя уже промерзшую землю, по которой, принимая власть, мела зимняя поземка. А с нею, хоть и не ждали, пришли «испанка» с «тифом». Татьяна Михайловна Привалова практически жила в Уездной больнице. Александр Александрович, продолжая преподавать в Техническом училище, все оставшееся время проводил рядом с женой, всячески стараясь ей помогать. Ожесточенное противостояние политических сил, приводило к тому, что стали появляться раненные, их количество росло. Надо отметить, что и в училище дела обстояли неважно. Отопления уже отсутствовало. С дровами, ясное дело, проблемы, поэтому в классах, где это было возможно, устраивали чугунные печи, выводя трубу просто в форточки. Учащихся по причине отсутствия тепла и истопников, как ветром сдувало. Привалов приходил в класс, смотрел на опустевшие парты, поднимал глаза к поредевшему классу, - Кто отсутствует, дежурный? Тот нехотя поднимался, - Хутарные, они уехали вчерась, на Кубань, куда точно не сказывали, у них там родственники… - Пустовойтенки, те в Харьков… А затем, понизив голос, добавлял, - та мы так все скоро разбежимся… В классе не топлено. Истопник исчез. Да и разве натопишь, если на класс по несколько поленниц выдают… Привалов и сам уже несколько дней чувствовал недомогание. Ему казалось, что это от усталости и непривычки проводить ночи вне дома. А что такое дом? Вдруг он понял, что дома то у него и нет. Здесь они жили в квартире, казенной, предосвленной администрацией Южной железной дороги, лично господином Поляковым, который любил и очень уважал Приваловых, собственно и пригласивший их поучаствовать в его проекте Великого Юга России. Вроде все так недавно было, радостно, очень надежно. Поэтому их роскошная по местным меркам квартира казалась им их родным домом. Получилось, ошибались… …За окном, сплошной серой сеткой, медленно, слово во сне падает крупными хлопьями снег. Он ложился ровно на замерзшую землю, укрывая, словно лебяжьим пухом окружающий ландшафт… …Жорка, находясь рядом, неподалеку, так же внимательно всматривается вдаль, однако он видит другие картины. К примеру, и то, как гетманская пограничная «варта», которая уже никак не похожа на войско, подходит к кардонам Кубанского войска, в одной из ближайших станиц, застигнутая бураном в степи, поднимает над собой на кривом шесте белую тряпку и под смех и улюлюканье переходит на сторону Освободительной армии генерала Деникина… … И вот уже большой приморский город Одесса. По сути самый европейский город Российской империи. Под литавры и трубы входит жупанный, шлычный отряд Директории под командованием некоего Луценко, браво марширует по центральной улице, демонстрируя свой жовто-блакытный стяг и разящий «трезуб». Однако уже через несколько дней битые сводными отрядами ополченцев, и перешедшими на их сторону бывшими офицерами третьего гайдамацкого полка, под предводительством генерала Гришина-Алмазава. К офицерскому корпусу присоединились польские отряды, и под дулами французской эскадры выгнали «самостийников» из города на север в причерноские степи, те драпали без оглядки, позорно брасая жовтоблокитни символы их пермонентной власти… …А в далеком Ньюкасле, в то же самое время, около колледжа, закрытого на время карантина, гоняли в тряпичный футбольный мяч мальчишки, не замечая колючего атлантического ветра, снега, зная, что все равно пандемия пройдет… …Через несколько дней Привалов слег. Что это было? Да все, и страшная простуда и тиф, которым тот успел заразиться от больного немецкого гефрайтера, приквартированного к больнице в качестве мед-санитара в приемном отделении. Конечно, Татьяна Михайловна была в отчаянии. Уже приготовившаяся к отъезду Мария Ивановна задержалась на некоторое время, чтобы помочь подруге, взяв на себя роль сиделки, которая неотступно была рядом с бредящим и день и ночь Александром Александровичем. Умничка Марфа, зная народные средства, помимо редких лекарств поила больного различными отварами и снадобьями, которые по её величайшему убеждению «больному способствуют». Частенько радом с кроватью можно было увидеть человека в офицерском мундире без погон. Владимир Григорьевич Попов навещал друга, принося ему фрукты, от своих друзей, греков, пока еще владеющих складами на центральном рынке. Они тоже решили уезжать. Никогда Ставракисы, поселившиеся здесь более двухсот лет назад не думали что все вот так закончится, потому как считали эту благословенную землю своей родиной. Так оно и было. И тот же Георгий Ставракис считал себя Россиянином, успешным, благополучным. В Греции он был несколько раз только потому, что в Салониках у них в порту были пакгаузы им принадлежащие. И даже война не смогла помешать коммерческой деятельности. Теперь Ставракисы ехали очень далеко. Нет, не в Грецию, они ехали в Америку, для чего Георгий уже организовал торговое общество « Ставракис и к.», зарегистрировав его в Филадельфии. Но об этом и других неприятностях Попов помалкивал. Он доставал лекарства, вакцину, английскую, очень дефицитную от тифных клещей - риккетсий, привозили лекарства из Одессы знакомые контрабандисты за большие деньги. Привалов лежал в отдельной палате, обработанной хлорным раствором и известью. Он лежал на кровати, весь в белом, на белых из дому принесенных Татьяной Михайловной простынях. Его остриженная голова, серый цвет лица, впалые щеки, тусклый, почти неживой взгляд создавали настолько гнетущее впечатление, что Попов не мог смотреть в глаза своему другу без содрогания. Сейчас Привалов олицетворял самую сущность того времени, в котором жили наши друзья. Ее можно было охарактеризовать одним словом – кризис. И он касался всего, без исключения, прежде, самой человеческой природы, которая в угоду своему брюху пустила под нож собственную душу! Тот изредка просыпался, натужно улыбался, отчего его лицо становилось еще более искаженным. Он, по обычаю пытался шутить, но при этом говорил таким тихим, ровным спокойным голосом, что казалось, он говорит, находясь по ту сторону сознания. - Как дела, Володя? Да какие там дела, все путем, ко дну идем. Вхожу в добровольную Офицерскую дружину, правда, от кого защищаться не понятно. Вроде как Волох предложил защищать город от Деникина, но насколько понимаю, войск нет. То, что осталось от гетманских гайдамак, слезы. В городе действует несколько партизанских отрядов, состоящих в основном из рабочих-большевиков. Надуваются на митингах представители Петлюровской Директории, но самого атамана никто не видел. Короче, выдали мне револьвер, вот он, голубчик, со мной. Так что ждем, кто победит. - Ну а если большевики? - Ну, что ж, так тому и быть. Значит, на Дон. - Володя, почему сейчас не уходишь, смотри, чтобы поздно не было. - Гм, поздно. Слово то какое, абсолютно бесчувственное, безликое слово. Для того, кого уже через час не будет, пустое, ничего не значащее… …Мы с Анной Федоровной, вроде как помолвлены. Можешь за нас порадоваться, - А что значит, вро как? Я не понимаю, - Да и нечего, вроде как, значит вроде как. - А Вас поздравляю, это хорошее известие, рад, - Спасибо тебе Саша за это. Вот, брат, в какое время живем, - А, Сергей? - А что Сергей, молодой «ишо», пусть погуляет. -Так значит ты на Балканы, вместе поедете? - Нет, ну что ты. Мария Ивановна, Анна Федоровна действительно уезжают через недельку. Сперва, на юг, оттуда в Грецию, а там и Рагузу. Я их проведу до Таганрога. Ну а что потом, видно будет, Саша, главное, выздоравливай, хорошо? - Володя, послушай, я выздоровею, обязательно выздоровею, обещай без меня на Дон не уйдешь?. Вдвоем как то способнее, может и Сергей с нами? - Обещаю, не волнуйся. Сергей? Ну а почему и нет? Парень он золотой. Постой, а как же Татьяна Михайловна? - Она вернется в Москву, как только мы уедем, - Ну, да, ну, да… - Как там Огуреев, Сеуканд, Городецкий? Лариса как? - Пока все живы, и слава богу, здоровы. Городецкий помогает Волоху, властям перевозить содержимое банков в центр, в Киев, поближе, мол, надо положить для Петлюры стараются, черт бы его подрал. Сеуканд заправляет. Возятся помаленьку. Лариса, и мне это не понятно, увлеклась марксизмом, сочувствует большевикам, в какой-то комитет женщин определилась. В общем, при странных делах… Хорошо, Саша, я пойду. Повидаюсь с Татьяной Михайловной и айда. Прощай, мой дорогой Александр Александрович, как нынче модно, Сан Саныч, поскорее выздоравливай, уверен, еще увидимся… …А в городе и вправду творилось нечто. Службы по субботам и воскресеньям, в церквях, костелах, синагогах не проводились. Вернее будет так, прихожане их не посещали. Боялись, на улицах частенько нападали и грабили. На месте центрального рынка – барахолка. С самого утра толчея, что-то продают, меняют, тревожно… …Как все же быстро земля остывала… Вчера еще во дворах шумела листва, текла вода в реке, пели во всю птицы. На радостных, залитых солнцем улицах, веселые, приветливые люди, идущие по живописным улицам уютного городка… … Теперь, будто этого и не было вовсе. А может и правда, не было. Может все это всего лишь привиделось кому-то, и этот кто-то нам про все это в ночной тиши поведал, ради хвастовства, что ли?.. К примеру, взять Жорку, ведь это теперь в его власти проникать во все пределы запросто, совершенно не прикладывая усилий. Только захотеть надо. Вот только не может Жорка заглянуть в будущее. Вернее, если сильно напрячься, что-то там неразличимое мелькает в его голове. Но чтобы выстроить все по порядку, рассмотреть в подробности, такого нет… …Подходил к концу год, тысяча девятьсот восемнадцатый. Странный и страшный год. Но для всего мира именно этот год стал решающим, определяющим, фундаментальным что-ли на целый век вперед. Это уж точно… Поход земляных червей… 1. Окна. …В те времена, когда стылая земля в этих краях превращалась в ледяную корку, промерзшую казалось насквозь, существовал другой мир, который даже не подозревал, что существует некий Бахмут, маленький провинциальный городок, есть такая страна, в которой по непонятной причине одни люди хотят во что бы ни стало уничтожить других, и кажется другой заботы у них нет. А ведь цветут где-то настоящие сады, закрывая собою на тысячи миль довольную, сытую, благодатную почву, в которой роятся мириады комах и их пожирателей, и пожиратели пожирателей, стремящиеся всякими доступными способами вверх, по стволам исполинских деревьев, достигают вершин, и получив от солнца удивительные крылья, распластав их, носятся над зеленым миром. И на каждом клочке рая идет своя, глазу невидимая война, на которую ни нам, ни вам попасть не удастся, разве что в мечтах, или снах. И лишь единицам достанется счастье присутствовать в том зеленом мире… Именно так себе представляла намечающееся путешествие Анна. Теперь они с Марией Ивановной жили в своей городской квартире, что по улице Полицейской, дом номер, конечно один. Это был большой, даже по меркам губернских городов дом, - в три этажа с мезанином. Конечно же, он был исполнен в традиции тогдашнего русского классицизма, вполне по европейским стандартам. Так как дом был угловой, то по понятным причинам его парадный вход находился как раз на углу дома, на пересечении улицы Полицейской и Мещанской площади. Квартира госпожи Депрарадович занимала второй этаж полностью. Это был самый высокий этаж дома, о чем свидетельствовали трехъярусные арочные окна квартиры. Жители города любили эти окна, потому как два раза в год, на пасху и перед Рождеством, хозяйка нанимала добровольцев для мытья этих самих окон и платила исправно и щедро. Исключением был лишь этот год. И то, перед Пасхой помывка случилась и в этом году, но перед нынешним Рождеством ее мысли были настолько заняты предстоящим отъездом и связанными с этим хлопотами, что об окнах даже и не вспомнили. Лишь Анна, стоя перед окном, вспомнила про эту традицию. - Окна на этот раз не помыли, - произнесла она вслух, проведя по замерзшему стеклу пальцем. Почему она вспомнила сейчас об этом? - Потому, что все кончено, - ее голос был настолько грустен, что невольно вызвал слезы. Анна, втянула носом воздух комнаты, немного задержала дыхание. Приступ удушающей тоски прошел, и слезы сами по себе высохли. Все как обычно, ни потеков, ни пятен на стекле не было. Но напротив, находилось жилое двухэтажное здание с заколоченными на втором этаже окнами. Доски оказались не новые, старые, почти черные. Поэтому, приглядевшись, на их фоне была чуть заметная серая пелена, - Бельмо на глазу, - вслух проговорила Анна, - Что? Я не поняла, - Сидевшая за вязанием в кресле Мария Ивановна, поверх очков смотрела на дочь, - Ничего, мама, это я так, - А все же, - Окна перед Рождеством не помыли. Сколько себя помню, все время мыли. Приносили в кадках снег, растапливали его и мыли. Чтобы нечисть всякая в доме не заводилась. Помню, папа не разрешал заходить в комнату, в которой его солдатики мыли окна, - Так, марш отсюда, а то мороз тебя за нос укусит. Я визжала озорно и убегала. Папу это очень забавляло… Мама, почему все так? Я не понимаю. - Просто пришло время такое, доченька. Ты думаешь, мне не жалко, не обидно, что все идет именно так и не иначе? Мария Ивановна отложила в сторону вязанье. Знаешь, как муку в мешки насыпают? - Ну как, насыпают, завязывают… - Ну, конечно, но при этом мешки трясут и бьют, мука усаживается и в мешке всегда больше помещается. Усадка, называется. А вот хитрые мельники, могут этого не делать, и получается мешков много, а муки, не хватает. И если дошлый покупатель, он обязательно вес проверит, а если ротозей… Понимаешь меня? - Пока нет, - Идет усадка, утруска нового порядка. Но, как это не звучит парадоксально, но в этой стране в начале каждого века происходит что-то похожее. История царствования Романовых тому подтверждение. Припомни сама, смутные годы временщиков, семибоярщина, и после, каждый раз в новом столетии сызнова. Петр через сто лет учинил по-своему, затем Александр, теперь наш черед все это переживать. Вот он, девочка моя, Новый Мир, люби его, желай его. А рождаются он, как уже видим, в муках. А стало быть, и нам мучения принимать надо, за грехи наши муку принимаем… - Этого я не понимаю, мама, не понимаю. Чем мы этим люмпенам помешали, этим чубаносам? Скажи мне, чем? Что, наши работники в чем-то нуждались? Какие Вы им с папой дома понастроили, целые поселки. Жалование такое, что в пору самой у Вас устраиваться на работу. Или мы с тобой виноваты, что они родились там, где родились такими? Я так думаю, родись я в ином месте, в иных условиях, я бы все сделала, чтобы чего-то положительного для себя добиться, - Вот они и добиваются, и пути иного, кроме как убить того, кому завидуешь, не придумали для себя, - Очень обидно, что что-то хорошее, значимое уже прошло мимо нас, меня и закончилось, а я как осенний мусор, гонимый ветром по мостовой… Что ты такое говоришь, бог с тобой, какой же ты мусор, девочка моя. Вот и Владимир Григорьевич тебе говорит о том же. У тебя, у Вас все еще впереди, жизнь только начинается, - Начинается… …Напротив окна квартиры заколочены, - Это у Козловских, они даже фабрику продать не смогли, уехали в Польшу. А на фабрике теперь заправляют их рабочие. Выбрали управляющего, директора из слесарей, организовали коммуну, рассчитываются с работниками готовой продукцией, кирпичом и черепицей. Стали глиняную посуду выделывать, да вот беда, лопается. А как же, для этого надо было инженера Берензона зарезать, бедняга… …Знаешь, как называли евреи наш город? - Нет, - Штетл, подразумевая под этим словом семью, жен, детей, родных и близких. Они называли такое общество кагалом. А евреи не всякие места так называют, только родные. Знаешь, чем мне нравились их эти слова? - Чем же, мама? - Вот произнеси и послушай, штетл, кагал… Чувствуешь, в них нет злобы, в них даже шипящие и те согласные… Согласие, вот чего нам сейчас не хватает, - Наверное, мама, только я слышала, что в Петербурге в их революционном Советском правительстве из восемнадцати человек шестнадцать евреев, что ты на это скажешь?… …Ничего, доченька, кроме одного, в семье не без урода… - Мама, а что будет с нашим домом, с нашим поместьем, солеварнями, заводами, вот этой квартирой, с нами самими, мама? - Они уже не наши, девочка, да и мы сами скоро себе принадлежать не будем, вот так, они уже не наши люди. Помолчали… - Мама, а ты была в Рагузе? - Да, конечно, моя девочка. Дубровник, нынче так называется. По старому, Рагуза. Сейчас уже только Дубровник. Ведь большинство говорит либо по- сербски, либо на далматинском диалекте. Очень напоминает итальянский язык, что на севере Италии… Мы с папой еще в конце девяностых годов там были, и дом купили еще тогда. - Расскажи мне про этот город, про дом… - Город. Город великолепный, словно игрушечный, будто из сказки. Он еще недавно назывался Городом-республикой Святого Влаха. Далмация. Представь себе Адриатическое море и десятки раскиданных по акватории островов, пейзаж незабываемый. Тогда, когда мы были там, это являлось одним из излюбленных мест отдыха английского королевского двора. Правда, мне писали наши родные об этом в письмах, война и там трепки всем дала. Однако… Представь себе, скала, поросшая масленичными деревьями, точно голова, возвышается над прекрасным заливом цвета чистой бирюзы. Внутри сада, белый дом, покрытый рыжей черепицей. Дом двухэтажный, без излишеств, однако крепкий и надежный, как сама скала. Он принадлежал Венецианскому дожу, имя не важно. В семнадцатом веке он сделал в нем винокурню, потому как один склон холма сплошь укрыт виноградниками. Твой папа, когда первый раз туда попал, это было без меня, он как представитель генерального штаба был в молодости кем-то вроде военного атташе в тех краях, он просто влюбился в этот дом. Внизу, все в римском стиле, арочные своды, тесаного рыжего камня лестницы. Стены кремового оттенка, но не беленые и не окрашенные, сами по себе, такой строительный материал. Летом в доме прохладно, зимой – тепло. Второй этаж, несколько спален, кабинет, библиотека, комната для игр. И по всему фасаду балкон, широкий, крышу поддерживают столбы из палисандра, дерева рода дальбергии, розового цвета с великолепным стойким ароматом. С балкона открывается непередаваемый вид на залив… Это рай, доченька. …Ты так об этом рассказала, мама, что мне уже захотелось туда… - Везде, ребенок, хорошо, где нас нет… У нас и здесь был рай, знаешь, ничем не хуже чем в Далмации. Ни мне, ни твоему папе даже мысль в голову не приходила переехать жить туда. Да, там прекрасно, там замечательно, но наша Родина здесь, в этом краю, в этой земле. И если бы мне кто нибудь сказал в четырнадцатом году, хоть одно словом против моей Родины, клянусь, я бы лично такого человека растерзала… Мы там никому не нужны, Аня. Ты еще молода, вряд ли ты это сможешь понять. Нам и здесь должно было хватить и счастья и работы на веки вечные. Но, увы… Кстати, ты в курсе, что Владимир Григорьевич собирается на Дон? - Да, мама, он мне об этом уже говорил, но я не придала этому значения. Они и здесь организовали что-то наподобие офицерского собрания, вооружились, может все закончится хорошо? - А большевики? Что за ужасы, говорят, в Москве почти голод. Эти оборванцы превратили древнюю столицу в сплошной блошиный рынок, довели до того, что уже нет продуктов. Несчастная Татьяна Михайловна, она собралась, по выздоровлению мужа ехать обратно в Москву, там семья мужа… Анна словно не слушала мать, - А я думала, что купим фелюгу, две, там, в Адриатике полно рыбы. Володя будет ходить в море, ловить рыбу, - А мы с тобой вдвоем на причале будем ею торговать? Обе рассмеялись, до того нелепа и смешна была эта мысль, - Да, и от нас будем разить тухлой рыбой, как от твоих рыбных спекулянтов. Фи… - Не зарекайся, нам еще неизвестно, как там все выйдет. Может и рыбой торговать придется… - Кстати, доченька, а не открыть ли нам пятифунтовую банку с белужьей икрой? -Хм, пир во время чумы? Однако это мысль. Давай пригласим наших друзей, скажем, во здравие Александра Александровича и его дражайшей супруги, - А почему и нет, ведь скоро в этом городе друг другу в окна будут заглядывать лишь доски, вколоченные в оконные проемы, одна | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
