В предыдущие дни море было неспокойным, ветер гнал волны, и рыбаков в море выходило немного. А на сегодня неофициально было получено уведомление, что в море лучше не выходить – рыбинспекция дремать не будет, от нее и поступило это «штормовое предупреждение». Недавно в инспекции сменился начальник – прежний ушел на пенсию, а на его место заступил отставник-пограничник. Ввиду этого ахтарские рыбаки переживали очередной период неясностей, к которым, впрочем, им было не привыкать. Начальники приходили и уходили, а ахтарцы как жили за счет рыбы, так и живут, и даст Бог, будут жить дальше.

Бывало, новые начальники меняли правила и инструкции, но проходило не очень большое время, и рыбаки и инспектора вновь находили приемлемые друг для друга способы сосуществования: рыбаки не оставались без рыбы, был у них, значит, и хлеб, и все прочее; инспектора их ловили и штрафовали за браконьерство, забирая при этом и улов, и сети. И тем не менее между рыбаками и инспекторами не было ни споров, ни вражды, ни тем более эксцессов. Каждый рыбак заранее знал, что в определенное время совершенно конкретный рыбинспектор застукает его в море во время браконьерского лова рыбы, конфискует сеть (как правило, старую, пришедшую в негодность) и изымет улов, причем известно было и каков будет этот улов: столько-то килограммов судака, кефали или тарани. Знал он и сумму штрафа, которая будет на него наложена.

Были, конечно, и отступления от этих правил. Явных браконьеров-беспредельщиков наказывали по всей строгости, в особенности тех, кто делал бизнес на осетровых. Находились способы и против беспредельщиков-рыбинспекторов – были и такие. К примеру, один инспектор, бывший гаишник, решил было и с рыбаков тянуть мзду, как тянул ее с водителей на дороге. Город маленький – было известно, что его, горемыку, жена обложила налогом: каждый день он должен был сдавать ей определенную сумму выручки, то есть собранных с водителей взяток. И потому, сверх обычной таксы – столько-то десяток в карман, и нарушения как не бывало – порой он выпрашивал у водителей и сверх таксы, себе на карманные расходы. Но рыбаки – это братство особое, да и морские просторы – не узкая полоса дороги, на ней гаишные замашки не проходят.В итоге из инспекторов его попросили, после чего жена от него тут же ушла. Теперь он простой рыбак, о чем, говорят, совсем не жалеет.

С приходом в начальники рыбинспекции бывшего пограничника ахтарцы забеспокоились: по правилам, выходы моряков в море должны согласовываться с пограничной службой – на противоположном берегу Украина, какая-никакая, а заграница. Это значит, что при желании их могли вынудить нарушать и пограничный режим, а значит, наряду с рыбинспекцией, придется раскошеливаться и на пограничников.

Одного за другим рыбаки направляли в инспекцию делегатов – с просьбой внедрить давнюю их мечту о едином налоге, с которой они ходили ко всем новоначальникам. Мечта эта простая: затвердить размер платы – столько-то рублей за выход в море, или столько-то рублей в месяц – и лови хоть каждый день. Только, чур, без лишних бумажек, потому что за ними придется ходить по кругу и платить, платить, платить, даже если официально платежей не будет.

Да, вздыхали новоначальники, надо что-то решать, игра в браконьеров надоела не только рыбакам. Но все оставалось по-прежнему; разве что спустя время в городе не на самом плохом месте разворачивалась новостройка. Рыбаки не роптали – рыбоначальники, они тоже люди, пусть себе строятся; главное, чтобы и рыбакам жить давали...

Начальник – бывший пограничник – тоже не реагировал пока на предложения рыбаков. Похоже, он и сам еще не определился, как поступить, с нововведениями не спешил и пользовался прежней системой «рыбосвязи», предупреждая: ладно, скоро праздники, или зарплату на «бондарке» задерживают, поэтому в такие-то дни ловите спокойно, глаза закроем. А вот тогда-то – оставайтесь дома, в море ходить не надо.

Несмотря на «штормовое предупреждение», Виктор все же решил выйти в море: надо было проверить сети – несколько дней не выходил, значит, много дохлой рыбы. Неприятное дело – очищать сети от дохляка, да и варварство это – так губить рыбу: каждый день невыхода в море – новые килограммы дохляка.

К тому же все три сети, выставленные им в море, были относительно небольшие – в длину метров по пятьдесят, значит, и проверка их не займет много времени. Да и стоят они довольно далеко – от восьми до двенадцати километров от берега, и не напротив Ахтарей, а намного в стороне, так что вероятность проблем с рыбинспекторами уменьшалась.

Море утопило в себе очертания городских построек, пригородные селения, высокие тополя вдоль аккуратных дорог. Море было кругом. Не было ни единого ориентира для сверки маршрута и все думалось: как же мы выплывем на сети?

Наконец, догадался – все дело в черной, размером с мобильный телефон, коробочке с небольшим экраном, на который Виктор поглядывал время от времени. На экране мелькали линии, пунктиры, цифры и по ним, словно по компасу, Виктор направлял движение лодки, а мой приятель Тимофей с видом знатока объяснил, что при выставлении сети ее координаты фиксируются с помощью этого приборчика и космического спутника, что позволяет найти ее потом без каких-либо ориентиров: приборчик указывает, где и на каком расстоянии она находится. Причем в его памяти одновременно может быть информация относительно расположения многих целей. Рыбаки пользуются такими приборами. Но, как я понял, продают их нелегально – видимо, иначе потребуется непростая регистрация, оплата услуг связи и т.п. А может, они и вовсе не разрешены…

Наконец лодка замедлила ход – прибор указал, что мы находимся прямо у цели. Виктор бросил в воду небольшой якорь на веревке, чуть покружил вокруг и заглушил мотор – якорь зацепил сеть.

Приподнимая верх сети, мы подплыли к ее началу и стали проверять, по частям выбирая ее из воды. Рыбы было довольно много, в основном тарань и кефаль, попадались и судак, порой довольно крупный, да рыбец – внешне не очень выразительная рыба, но по вкусу ценится очень высоко. Изредка показывалась камбала и, конечно, их рыбьи благородия – осетровые: бестер, севрюга и сам осетр. Признаться, сколько ни показывали мне отличия между ними, в особенности по форме носа, я плохо их различал. Тем обиднее было видеть эти диковинные рыбины с белками в глазах и рассыпающимися в прах, стоило только до них дотронуться. От некоторых рыб остались только скелеты да острые вытянутые носы.

Надо отдать должное Виктору – живых осетровых он аккуратно выпутывал из сети и отпускал в море.

Если рыба не выказывала явных признаков жизни, ее проверяли по белку на глазах, а также по жабрам: когда они были красные, ее бросали в лодку – значит, в готовку годится, а если побелели, то рыба выбрасывалась в море, подальше от лодки. Рыбьи тушки тут же целиком проглатывали слетавшиеся к ним чайки. Кроме чаек, в спорах за тушки участвовали и другие птицы, более крупные.

– Это баклан. А это мартын, – Виктор называл породы птиц, но в борьбе за рыбу они устраивали настоящие бои, в которых трудно было отличить одну птицу от другой. Одним словом, они так и остались для меня просто чайками.

Наконец, последний участок сети вновь оказался в воде, выловленную рыбу в большом полипропиленовом мешке спрятали в укромном месте, оборудованном в носу лодки, и мы помчались дальше. Минут через десять лодка затормозила ход – по прибору здесь где-то была вторая сеть. Как и с первой сетью, якорь зацепил ее почти сразу.

В этот раз я помогал Виктору и Тимофею более активно, а когда вытащил юркого осетренка, в полметра длиной, то выпросил у Виктора разрешения взять его на берег, чтобы сфотографироваться с ним у кромки моря. Виктор не возражал, но предупредил – при появлении инспекции сразу же выпустить его в воду: береженого Бог бережет, из-за такой малявки могли быть крупные неприятности.

Вторая сеть была наполовину проверена, когда на горизонте появилась лодка. Виктор выпрямился и стал всматриваться в черную моторку, летящую в нашу сторону. А я взял осетренка в руки и завел его за спину, чтобы в случае чего незаметно выпустить в море.

– Это рыбаки, – произнес, наконец, Виктор, – знаю я эту лодку. Тоже где-то сеть проверяли.

По мере приближения лодки в ней стали заметны и двое мужчин, оба в камуфляже, один из которых управлял мотором, а второй рассматривал нас в бинокль. Виктор понял, что ошибся.

– Инспекция! – крикнул он и опустил сеть в море. А я разжал руки, и осетренок быстро ушел в воду.

Моторка инспекции, на которой не было никаких опознавательных знаков или окраски, подошла к нам вплотную, и человек с биноклем перешел в нашу лодку. Это был мужчина лет сорока с щетиной на лице – с утра недосуг, видимо, было бриться.

– Инспектор рыбохраны Скворцов. Предъявите документы на лодку.

Виктор передал ему завернутые в полиэтилен документы.

Инспектор переписал в блокнот данные на лодку и ее владельца и спросил:

– Почему нарушаем?

– Что мы нарушаем-то? – Виктор сделал наивно-удивленное лицо.

Инспектор лишь ухмыльнулся.

– Значит, ничего не нарушаем? А это что? – и указал на рыбу, лежащую на дне лодки.

– Как что, рыба, – ответил Виктор.

– Вот именно. Что-то попутчиков я твоих не знаю. Кто такие?

– Родственники приехали из Москвы. Решил вот море им показать.

– Но ведь передали всем: сегодня в море не выходить. По-хорошему передали…

– Да родственники ведь, скоро обратно ехать. В кои-то веки приехали...

– Родственники... – проворчал инспектор, потом достал из широкого кармана куртки портативную рацию, вызвал кого-то и доложил: задержана такая-то лодка, принадлежит такому-то, с ним два родственника, проверяли сеть...

– Доставай сеть, – сказал он, закончив доклад.

– Какую сеть? – искренне удивился Виктор.

– Ты ваньку-то не валяй! Кидай якорь и вытаскивай. А то сами вытащим, дороже обойдется...

– Командир, так ведь родственники... – нехотя сдался Виктор, бросил якорь в воду и вновь зацепил сеть. Мы стали выбирать ее прямо в лодку, а инспектор принялся составлять протокол. Когда в лодку стала ложиться непрочищенная часть сети, он скривился:

– Сети-то, рыбачок, вовремя надо чистить.

– Так получилось...

– Ладно, затаскивай ее в лодку, и давай прибор.

– Какой прибор?

– Такой! Маленький такой приборчик, по которому сети ставишь.

– Да ты что, откуда у меня прибор...

– Врешь, – уверенно проговорил инспектор, и кивнул Виктору на карманы его куртки. – А ну, выворачивай!

– Ты что, командир, прав не имеешь!

– Имею, все я имею, и права, и обязанности. Выворачивай карманы, по-хорошему. А нет, так на прицеп возьму и в штаб. Вот тогда и увидишь, какие у меня права.

– Нет у меня прибора, – правдиво ответил Виктор и выворотил оба кармана, в которых оказались сигареты, зажигалка и перочинный нож.

– Значит, спрятал, – сказал инспектор и задумчиво посмотрел в нашу сторону.

– Ты что, командир, москвичей обыскивать станешь?

– А что мне москвичи… Сейчас они браконьеры, такие же, как и ты. Ладно, показывай, где другие сети стоят.

– Нет больше сетей.

– Рассказывай мне... Филатыч, – кивнул он инспектору во второй лодке, – ну-ка, походи тут с якорем, должны быть у него еще сети...

– Не трать времени, ничего он не найдет.

– Правду говоришь? Ладно, поверю, значит, в другом месте стоят. Сейчас доберешь сеть – и в город. Вечером придешь к нам в штаб вместе с сетью. А улов этот, – он кивнул на рыбу на дне лодки, – мы конфискуем...

– Командир, а может, отпустишь? Родственники все ж, в кои-то веки приехали...

– Не могу, по рации уже доложено. И предупреждали ведь – чтоб и носа вашего в море не было. В другой раз бы отпустил, сам рыбак, что я, не понимаю... Ничего, выпишу тебе по минимуму.

Лодка инспекторов скрылась из виду; Виктор с Тимофеем порассуждали, куда она направились – обратно к городу, или дальше, в море, на охоту за рыбаками, пренебрегшими «штормовым предупреждением». Наконец они махнули рукой – эх, была не была! Виктор нагнулся и из тайничка у кормы вытащил прибор. Взвыл мотор, и минут через десять мы принялись за третью сеть. Работали все трое и быстро, очищая ее только от рыбы, пропуская водоросли и всякий морской мусор. Затем, уже на ходу, наполнили рыбой еще один полипропиленовый мешок и, как и первый, запрятали его в укромном месте, оборудованном в носу лодки.

На подходе к городу наперерез нам бросилась еще одна лодка с двумя инспекторами. Вот что значит «штормовое предупреждение»...

– Не спеши, командир, – предупредительно сказал Виктор, когда один из инспекторов хотел перейти к нам на борт, – на меня уже составили протокол. Спроси вашего главного.

Виктор назвал им свою фамилию и после недолгих переговоров по рации нас отпустили.

За все время знакомства с ним мы слышали от Виктора много рыбацких историй, но он ни словом не обмолвился о своем прошлом. А мы и не спрашивали о этом – об этом просила его мать, сама рассказавшая его историю.

 

Виктор с детства подавал надежды. Школу окончил с золотой медалью, потом, также с отличием, мореходку. Учился где-то и дальше.

Плавал в северных водах, жил в Архангельске, там же и женился на бойкой поварихе из кафе. С женой и малолетним сыном жили они в общежитии, в комнате гостиничного типа. Ходил в море, а про жену думал, что ждет она его, скучает. И верил ей. А вера моряков – дело особенное. Часто они верят, потому что хотят верить: другого не дано.

На беду, однажды из-за шторма в море судно их неожиданно вернулось в порт. Тогда и выяснилось, что на деле может стоить эта особая их вера – вера моряков в любовь и верность… Городской травмпункт работал вдвое напряженней – сломанные челюсти, поломанные ребра, пробитые головы. Некоторые граждане просто летели из окон…

Грустная истина открылась и Виктору. Крепко досталось в ту ночь и бойкой его жене, и ее любовнику. Может, даже слишком крепко: как верил он ей, так и дубасил. Из больницы, куда отвезли любовника, жена отправилась в милицию и не ушла домой, покуда мужа не определили в камеру. А позже такие напустила краски – на следствии и в суде, что за все про все дали Виктору аж семь лет колонии.

И начались его плавания совсем по другому морю. Определили Виктора на зону в Котласе, Архангельской области, в отряд к некоему Лапину. Работать поставили на шитье рукавиц: показали, как работает машинка, немного поучили, установили сменную норму – и вперед. Навыков, понятно, нет, нет и нормы. Но навыки шитья были делом вторым или третьим. Первым делом было обрести навыки к новой жизни, после того, как предыдущая его жизнь – в одночасье, как судно после пробоины, – ушла на дно. Сначала он вообще не понимал, что хочет от него начальство, как надо вести себя с другими заключенными, какие у него права-обязанности, и вообще, как (а часто думалось – и зачем?) ему дальше жить.

Нет нормы, значит, есть долг, который постоянно растет. Через некоторое время вызывают его к хозяину – начальнику колонии, на разбор, на котором были и начальники отрядов. В ответах на вопросы Виктор дважды назвал своего начальника Моримоном – так его звали в отряде.

– Как-как ты назвал начальника? – переспросил хозяин.

– Моримон, – повторил Виктор. Он и не думал, что Моримон – это не фамилия начальника, а не очень для него приятное прозвище.

За невыполнение плана дали ему 5 суток штрафного изолятора – ШИЗО. Когда вернулся, его вызвали к начальнику отряда.

– Так как, говоришь, меня зовут? – спросил начальник.

– Моримон, – ответил Виктор, он так и не понял еще, что к чему.

– Так вот, – грозно ответил начальник. – Меня зовут Лапин Алексей Николаевич, запомни хорошенько.

И чтобы помочь ему в этом, Виктора снова определили в ШИЗО.

Так, от одного наказания к другому, и начался его срок. А сокамерники по ШИЗО стали ему инструкторами по плаванию в тюремном море. Писем от жены он не получал – пришло лишь уведомление о разводе. Но друзья писали; они и заставили жену приехать на свидание – показать сына. Но начальник отряда придрался к Виктору из-за какой-то ерунды и намеренно – перед самым ее приездом – лишил его права на свидание. Так и не увидел он сына.

Виктор совсем тогда сорвался и в присутствии других осужденных сказал начальнику:

– Моримон ты и есть Моримон. Моримоном был – Моримоном, с..а, и останешься.

И сам отправился в ШИЗО.

Но вместо ШИЗО его определили в БУР (барак усиленного режима), сначала на три месяца, затем продлили этот срок настолько же. В последующем его выпускали в общую зону, какое-то время проходило без нарушений, но нервы – нервы были на пределе; он снова срывался и опять попадал либо в ШИЗО, либо в БУР.

В камерах было сыро и холодно. Бетонные стены и полы, металлические дверь и решетка, шконки – кровати, отстегивающиеся от стены, если нет претензий к поведению. Но чуть что не так – шконка пристегивалась к стене, и спать было не на чем, оставалось лишь брать газету и стелить ее на бетонном полу. А питание в камере – его нельзя было и назвать питанием.

Виктор стал болеть. Случалось, он лежал на голом бетоне с температурой под сорок градусов, но не чувствовал холода, а сознание точно отсутствовало. И все же, чтобы не умереть, он находил в себе силы вставать, стучать по дверям, требуя медицинской помощи, и не опускаться, не опускаться, не опускаться – ни физически, на холодный бетонный пол, ни морально, душой... И то, и другое было труднее трудного. Но морально было тяжелее – у него не было и мечты, а значит, и надежды. Кроме матери, ему никто не писал, даже друзья замолчали, все как один. Не было и заочницы – дамы по переписке: женщины для него перестали существовать.

Хотя нет, в одном из горячечных снов ему явилась прекрасная собой женщина. Она стала ему что-то нашептывать, и он почувствовал необыкновенное тепло. Но сон оборвался – загремели двери и кто-то из контролеров-прапорщиков начал на него орать. Однако прекрасная женщина так и осталась в его разгоряченном мозгу, и ему по-прежнему было тепло. Прапорщик, с тупой, как тумбочка, мордой, опять раскрыл рот, но Виктор его не слышал – он стоял посередине камеры и улыбался как блаженный.

– У тебя что, крыша поехала? – крикнул прапорщик. – Чего лыбишься?

Виктор не отвечал; закрыв глаза, он облокотился к стене, а на лице его по-прежнему расплывалась та же улыбка.

Прапорщик как в неживого ткнул в него дубинкой и опять спросил, только тише:

– Чего лыбишься, говорю?

Потом снова гремели двери: прапорщик сходил за старшим наряда, лейтенантом.

– Да косит он, бл... буду, косит, – сказал лейтенант, – что я их, зверей, не знаю?

Косить или прикидываться больным – в зоне это дело нередкое. Одно время в камере с Виктором сидел осужденный, которому казалось, что на него капает компот. Он капал на него везде – в спальном помещении, на работе, в столовой. По идее, осужденного должны были отправить в больницу, на обследование – больной и сам об этом просил. Но вместо больницы ему прописали десять суток ШИЗО. И вот ведь какое дело: к вечеру первого дня в ШИЗО компотный дождь прекратился, больной сообщил, что выздоровел и попросился обратно в зону. Однако, для закрепления результатов лечения, его продержали в камере все десять суток.

Оттого и Виктора – по его блаженной улыбке – с легкостью приписали к категории таких же «больных».

– Ну, ты что, – закричал на него старший наряда, – в шутки играть надумал?

И с силой ударил Виктора дубинкой. Виктор пошатнулся и с той же улыбкой стал медленно, по стене, оседать на бетонный пол.

– Ах, ты, бл... такая, – взревел прапорщик, – комедию ломать решил!

Взмахнув дубинкой, он опять ударил осужденного. Виктор повалился на пол...

 

Очнулся он в санчасти. Горячка прошла, но на поправку дела шли не быстро. Виктор прошел обследование; с подозрением на туберкулез его этапировали в тюремную больницу, где диагноз и подтвердился. Месяцы лечения, в относительно неплохих условиях – физически ему стало лучше. Стало успокаиваться и в душе, точно что-то теплое подтопило в ней холод. Возможно, этим «что-то» были теплые слова женщины, которая как ангел-хранитель явилась ему тогда в горячечном сне. Так или иначе, но нервы его расслабились, он перестал раздражаться, и конфликтов с начальством стало меньше.

Несмотря на дальнее расстояние, мама Виктора приезжала к нему, не пропустив ни одного положенного свидания. Когда он заболел, она прожила в поселке при колонии не одну неделю, стараясь больше узнать о сыне и выхлопотать для него все, что было возможно. Она ходила по кабинетам с фотографией сына – не того зэка, которого видели начальники, а блестящего морского офицера, судьбу которого исковеркала неверная жена. Кто-то ей и сочувствовал, кто-то, чем мог, и помогал – когда бескорыстно, а когда – не совсем.

Одна начальница, Татьяна Ивановна, пригласила мать Виктора к себе домой, после чего по ее адресу стали идти посылки с гостинцами из Азова – икорка, балыки. Летом Татьяна Ивановна с мужем отдыхали у матери осужденного на полном ее пансионе. Хлопоты матери оказались не напрасны: к зиме, раньше срока на три с лишним года, Виктор был уже дома – освободили по туберкулезу, хотя, по сравнению с другими больными, дела его были не так и плохи.

 

Баба Вера открыла шкаф и достала из него небольшой отрез полосатой ткани, в белую и синюю полоски. Я удивился: в робы из такой ткани одевают опасных рецидивистов, пожизненно осужденных да смертников; как загнанных тигров их нередко показывают в кино или телепередачах.

– Подарок от Татьяны Ивановны, – сказала баба Вера. – Кто знает: если не она, Витя ходил бы уже в такой одежде. О, господи, сколько мне довелось пережить, пока он был в этом Котласе... Хорошо, хоть живой вернулся.

После возвращения в Ахтари Виктору дали инвалидность, через какое-то время у него удалили больную часть легкого. Болезнь отступила, он пошел на поправку. Как мог, стал и подрабатывать. Несколько раз посылал бывшей жене деньги на сына, но они вернулись обратно вместе с письменным отказом от алиментов. Во время приватизации его бывшая проявила завидную оборотистость и, выкупив доли других работниц, стала хозяйкой кафе. Заимела (а может, купила?) и мужа; к чему нужны были ей напоминания о первом муже, и тем более за такие жалкие для нее крохи...

Теперь у Виктора вторая семья, растет сын. Как и многие ахтарцы, он где-то скорее числится, чем работает, живет за счет рыбы. Виктор малоразговорчив и до сих пор сторонится людей, особенно незнакомых. А о прошлом с ним лучше не говорить...