Понедельник. Ледяной ветер гнал по асфальту снежные хлопья, последние опавшие листья, мелкий мусор. Холодно. Уныло. Муторно.

На автобусную остановку зашёл старик, словно пытаясь укрыться за его стеклянными стенками от пронзительного ветра. Напрасно. Ветер знает «своё дело», и достанет кого угодно и где угодно. Старик оказался не единственным страждущим спасения от непогоды. Около самого входа сидела собака. С грустными влажными глазами, большими ушами и купированным хвостом. Лишь глянула не старика, и тут же снова стала жадно смотреть про проезжую часть дороги.

— Ждёшь кого? — спросил старик. — Это хорошо, если есть, кого ждать. — Он устало опустился на холодную скамейку. — А мне вот ждать абсолютно некого. Жена ушла туда, откуда нет возврата. Сын не приедет. Обижен сильно. И правильно. Сам виноват. Я во многом виноват. Но главное – это мой злой характер. Необузданный, беспричинный гнев всю жизнь преследовал меня. Это я сейчас только понимаю, что был не прав. И чего это я злился? На неприготовленный ужин, на «двойку» сына в дневнике, на их желание купить кому сапоги, кому игрушку. Злился, скандалил, хлопал кулаком по столу. Зачем? Ты не знаешь? Вот и я не знаю.

Он замолчал. Проезжающие мимо машины окончательно разбили ледяную корку на дороге. Теперь ветер погнал эту мокрую крошку. Стало ещё холоднее.

— Может, пойдёшь ко мне? Я тут не далеко живу. Квартира маленькая, но двоим места хватит. Нет? Ну, как знаешь. Значит, крепка твоя вера. — Он тяжело вздохнул.

 

Вторник. Дождь со снегом. При порывистом ветре. Капли дождя замерзали на лету, висели бусинками на ветках, хрустели под ногами, затягивали окна мутной плёнкой. Торопливо, насколько позволял преклонный возраст, на остановку вошёл старик. Собака лишь проводила его взглядом. Поёжилась, её бил мелкий озноб.

— Скверная сегодня погода. Не люблю ноябрь. Он такой не постоянный, — проворчал старик, доставая из кармана шубейки пирожок. — Вот, купил тебе по дороге, в ларьке. — Протянул собаке. Та лишь жадно вдохнула аромат выпечки, но сделать шаг так и не решилась.

— Понимаю, — грустно сказал старик. Положил пирожок на краешек лавки, сам отодвинулся на её противоположный край. Собака наблюдала за его действиями, а три минуты спустя, схватила пирожок и тут же вернулась на своё место.

— Вот и ладушки-оладушки. Ждать приятнее на сытый желудок. Так больше шансов, что дождёшься. Вот вчера поговорил с тобой, и понял причину своего паталогического гнева. Жадность! Вот то, что порождал неправедный гнев. Жадность всю жизнь губила меня. Работал на двух работах, брался за всякие подработки. И всё копил, копил, копил. Мечтал машину купить. Волгу! В очереди на её, родимую, стоял. И скопил же. И друг скопил. И друг купил. А я опоздал на пару дней. Грянул дефолт, будь он не ладен. И превратились все мои сбережения в мелочь. Так, на пару килограммов картофеля. Думаешь, урок мне впрок пошёл? Не тут-то было. Стал еще больше экономить. На жене, на сыне, на самых безобидных. Вот такая история. Пойдём, может? Ну, как знаешь.

 

Среда. Лёгкий морозец пощипывал щеки. Безветрие. На тротуарах после вчерашней погодной кадрили - ужасный гололёд. Идёшь, ноги дрожат, душа съёжилась, в голове всплывает адрес ближайшего травматического пункта. Собака сидела на прежнем месте, в той же ожидающей позе. Не обращала никакого внимания на легковые машины, но лишь автобус останавливался, как она напрягалась, вглядываясь в каждого выходящего мужчину.

— Привет, Дружок, — старик, напряжено дыша, вошёл на остановку. Облегчённо выдохнул. — Дошёл. Без приключений. Вот, это тебе. — Он положил на край скамейки чебурек, и отошёл.

Собака съела его на месте, но тут же отошла на свой наблюдательный пост.

— Вот и ладушки-оладушки, прогресс на лицо. Смотришь, наши душевные беседы окончательно растопят лёд. А я, с твоего позволения, продолжу каяться в грехах. Первые две мои беды имеют один корень, прорастают из одного зла. Зависть. Вот что, по-настоящему, причина всех моих несчастий. Завидовал, надо сказать тебе, я по страшному. Всегда, всем и всему. По чёрному, по белому, да и по всему радужному спектру. Даже там, где и не должен был, а завидовал. Вот, например, я не люблю рыбалку, а улову другу – завидовал. До боли в груди, физической боли. Аж, зубы скрипели и челюсти сводило. Зависть и «съела» мою душу. Без остатка выела всё, что было во мне хорошее, светлое, доброе. Осталась одна чернота и пустота. Вот смотрю на тебя. Холодный, голодный, бездомный. Страх. А я завидую. Твоей надежде, твоей вере завидую. Характеру. Стрежню жизни. Как же мне его не хватало. Всё было бы совсем по-другому. Да, прошлое слишком тяжёлое, чтобы повсюду его таскать с собой. Но это мой крест. Мне и нести.

 

Четверг. Плюсовая температура. Пасмурно. По небу плывут тяжёлые чёрные тучи.

— Не успело потеплеть, как грязь появилась, — проворчал старик, заходя на остановку. Промчалась машина, окатила неприглядностью, словно намекая, кто я на самом деле. — Он положил на скамью сосиску в тесте. — Ешь, пока тёплая, — обратился к собаке и отвернулся, чтобы не смущать, но сам не отодвинулся.

Собака осторожно, неспешно подошла, взяла угощение и вернулась на место.

— Да, — покачал головой старик. — Сила воли у тебя на высоте. Видно, что голодная, и одна сосиска не исправит положение, но держишься с достоинством. А вот людям так часто не хватает умение сдерживать свои дикие желания в узде. Вспыхнет влечение, пробудится аппетит зверский, и, считай, всё пропало. Голову, как-будто отключают. Ни мысли, ни позыва остановится, ни писка разума. Это я сейчас про чревоугодие. Ох, и любителем я был. И сладко поесть, и вкусно попить, и покурить от души. Это я сейчас такой щуплый и стройный. Государство с помощью мизерной пенсии крепко усадила на диету. Да и болезни, как следствия безмерного обжорства, повыскакивали. Лекарства заменили мне все деликатесы да изысканные напитки. А ты ешь, ешь, тебе это не грозит. А может, всё-таки ко мне? Нет? Ну, ты еще подумай. Зима придёт, совсем худо станет.

 

Пятница. Наконец-то, выглянуло солнце. Слабенькое, как после продолжительной болезни. И не смотря на морозец, стало тепло, радушно. На сердце, в душе.

— Сегодня постный день. Пирожок с капустой. Прости, друг, пришла пора экономить. Иначе такими темпами, и я начну голодовку. — Старик положил пирожок на скамейку, но не отодвинулся, не отвернулся. А упорно смотрел собаке в её влажные грустные глаза.

Немного замешкавшись, собака всё же подошла и осторожно взяла пирожок. Съела на месте, но тут же отошла.

— Уже не так плохо. Как и погода сегодня. Мороз и солнце. Солнце меньше, но не суть. Оно есть, а значит, и жизнь продолжается. Хотя своё существование назвать гордо «жизнью» язык не поворачивается. Так, ежедневное отрывание листка календаря. — Он некоторое время молчал, погружённый в свои воспоминания, а потом опять обратился к собаке. — Слушай, ты вроде не такой уж и старый, а сидишь тут. Там, у нас во дворе одна сучка гуляет, а ты и носом не ведёшь. Вот я в твои годы – ух! Не одну юбку не пропускал, не одно платье не обделял вниманием. Гулял по страшному. Как ударить страсть в голову – так караул! Ничего не вижу, ничего не слышу, с головой совсем не дружу. Ходок был ещё тот. Даже бит был не единожды. Но пока свою похоть не утолял, тормозов не включал. Жена? А что жена? Она всё прекрасно знала. Знала и терпела. Вот и получается, что она, святая, мучилась с большим грешником. Может, поэтому и ушла так рано. А я остался. Для чего? Наверное, для того, чтобы всё переосмыслить, всё перевесить, всё понять. А толку-то? Изменить ничего нельзя, даже с совестью не договориться. И потому бессонница так часто у меня гостит. Пошли ко мне, а? Вдвоём не так страшно. Эх, ты! Почему ты мне в молодости не встретился? Почему не показал, что такое верность, что такое гордость.

 

Суббота. Солнечно. Над городом вальяжно плавает туман. Тепло и влажно.

— Опять капуста. Прости, — он протянул пирожок собаке. Та сомневалась, но не долго. Взяла-таки еду из рук старика.

— Хорошо, — погладить собаку старик пока не решался. Не боялся, нет, просто не хотел свести к нулю те доверительные отношения, которые с трудом строились. — Сегодня меня опять посетила бессонница.

Собака теперь смотрела не только на дорогу, а частенько бросала взгляды на него. Особенно в те минуты монолога, когда он начинал волноваться, меняя тональность голоса.

— Знаешь, сегодня я сделал для себя открытие. Вчера мы с тобой про гордость говорили. Так вот, я тоже думал про себя, что гордость – это единственное моё достоинство. По крайней мере, я этим кичился на протяжении всей жизни. Сыну даже в пример ставил. А сейчас я понимаю, как сильно ошибался на этот счёт. Не гордость то была, а гордыня. Простая, порочная, порой маниакальная гордыня. Чем я гордился? Чем? А своими грехами! Своими нечистыми поступками. Своей суровостью, так это был гнев. Своей бережливостью, так это обыкновенная жадность. Своими любовными похождениями? Тоже мне, герой постельных баталий. Боль приносил не только жене, но и тем женщинам, которым в порыве слепой страсти чего-то обещал. Плохо мне, дружище. Совсем плохо. Получается, что ничего хорошего и светлого не было в моей жизни. И даже ты чувствуешь это, не хочешь сближаться. И прав. Во всём прав!

Старик слабо, обреченно махнул рукой, с трудом поднялся со скамейки и покинул остановку. Сгорбился так-то, зашаркал старыми ботинками по шершавому асфальту тротуара. Собака проводила его долгим грустным взглядом.

 

Воскресенье. Ярко светит солнце. Тепло, сухо. Воробьи в экстазе без умолку чирикают.

— Какой чудесный сегодня день. Словно бабье лето вернулось. В такие дни и должны случаться чудеса, ну, или приятные неожиданности. — Старик присел на скамью, достал из сумки пищевой контейнер, обернутый в старую пуховую шаль. — Сегодня макароны с яйцом. Обычно я готовлю с мясным фаршем, но не обессудь. Ешь, пока горячее. Я итак совершил подвиг – приготовил.

Собака окончательно перестала его бояться. Старик погладил её холодную мягкую шерсть на загривке.

— Лень – это тоже моя отличительная и отрицательная черта. Если бы не моя природная, да и годами приобретённая, паталогическая лень, то я бы достиг в этой жизни гораздо большего. Я сейчас говорю не про работу, или сбережения на старость. Я имею в виду человеческие отношения. Мне лень было сгладить все шероховатости семейной жизни. Найти общий язык с сыном. Хотя я знал, как этого можно добиться. Знал, но не делал. Ленился.

Он замолчал. Гладил собаку, смотрел на поток машин, наслаждаясь, наверное, последним тёплым денёчком уходящего ноября.

— Вот уже семь дней я тут перед тобой душу изливаю. Обо всех своих грехах рассказал, и, знаешь, как-то легче стало. Мне много раз советовали сходить в церковь, причаститься. Но фундаментальное советское воспитание на корню убивает даже мысли об этом. Семь дней. Какая-то магия всё-таки существуют в цифре этой. Число, которое часто встречается в мифах, в сказках и легендах, в календарях, в архитектуре, в астрологии, в религиозной литературе. Может, ты всё же решишься в такой порядковый, такой солнечный день пойти со мной? — он глянул собаке в глаза, и умоляюще попросил. — Пошли, а?

И собака пошла за ним следом.

— Вот и ладушки-оладушки. Заживём вдвоём. Мы с тобой можем и не стать большими друзьями, я не стану требовать от тебя преданности и верности. Мы просто нужны друг другу. Тебе – тепло и пища, мне – спасение от мёртвой тишины. Знаешь, в чём состоит смысл жизни? Все ответят по-разному. Здоровье, дети, любовь, деньги. Но всё это можно назвать одним словом: счастье. Такой душевный экстаз, когда хочется, улыбаться, петь, просто жить. И многие имеют свою формулу счастья, свою планку. И это формула «плавающая». Она меняется с годами, с обстоятельствами, с состоянием души. Но в любом возрасте, при любом состоянии здоровья, с различными финансовыми возможностями существует аксиома. Верная, единственная, неоспоримая. Счастье это то, когда ты кому-то нужен.