Из сборника "Да какой там Апокалипсис"

Апокалипсис (на койне — общегреческом) — раскрытие, откровение;

снятие покрова — в христианстве текст-откровение. Также вместе со

словом «армагеддон» употребляется в значении конца света или

катастрофы планетарного масштаба. (Википедия)

«…крякнул, раскрыл рот... Но тут его хватил апоплексический удар». (А.

П. Чехов «О бренности» (Масленичная тема для проповеди))

Жил и жил себе Иванов. Пил, курил, матерился, ел, спал с женой (и не

только), ходил на службу. Так и похоронил бы его во «всему своё время»

сын, с которым он посадил когда-то дерево. Наследник, отстояв панихиду,

переехал бы в малогабаритные тридцать шесть квадратов, а папаша в

законные метр на два, но… Нет, он мог умереть и раньше - от болезни,

пьянства, в аварию попасть, мало ли что. Но кому что на роду написано,

так тому и быть. Ивановская судьба странная оказалась. Усоп от

откровения.

Герой наш, парень простой, интеллектом при жизни не обремененный, с

сознанием чистым, как слеза младенца, не замутненным сомнениями,

идеями и прочей чепухой, смотрел на мир васильковыми глазами и видел

только то, что есть: стол, стул, жену, начальника, телевизор. А что за

этими предметами понятия какие-то могут быть, ему в круглую лысоватую

голову и прийти не могло. А чего тут? Это стул - на нем сидят, это жена –

с ней спят, ругаются, едят, гоняют иногда для профилактики, чтоб

заначку не прихватывала. Начальник - неизбежное зло - без него ни

служба, ни зарплата существовать не могут. Телевизор хоккей – футбол

показывает, в промежутках лабуду разную талдычит. Удобная вещь,

можно пиво пить под матчи, не отходя от экрана, и, в отличие от жены,

звук легким щелчком по пульту отключается на время рекламы.

Но от некачественного пива, а может, ещё от чего, случилась у Иванова

язва, на пару с участковой врачихой, не оставившая ему никаких шансов

на счастливую жизнь. В хоккей – футбол наши теперь постоянно

проигрывали, а залить горе поражения стало невозможно. Жена, как на

грех, пошла в отпуск и целый день фланировала с паровыми котлетами и

прочей протёртой дрянью от Иванова до кухни и обратно. Выключить её

бубнёж о вреде алкоголя можно было только навсегда. А кто же мыть –

стирать – убирать будет? В одно из воскресений из опасений овдоветь и

сменить диван на нары, страдалец выскочил из дома в том, что приросло –

майке и трениках. Легкой трусцой взъяренного тощего язвенника одолел

одиннадцать пролётов и на выходе был сбит соседом Петровым.

Кряжистый Петров, освободив дверной проем от шкафообразной своей

фигуры, потирая подвздошье, вместо привычного «здрасс» буркнул: «Ой,

б...!», - и двинул было к почтовым ящикам, НО (вот он – миг

судьбоносный!) обернулся на застывшего сусликом Иванова.

- Ты чего? Зашиб я тебя? – впервые за десять лет соседства выдал он

столь многословную тираду.

Отчего страдалец вовсе окаменел.

«Шкаф» поворочался в тесном предбаннике и, загородив летний день в

распахнутой двери, согнувшись пополам, участливо смотрел прямо в

немигающие Ивановские глаза. Глаза не выдержали и потекли.

- Э, брат, худо тебе, пойдём-ка, - и, сграбастав плачущий бараний вес,

аки перышко, снёс к себе в квартиру. Там он прислонил тело к стене,

аккуратно разул и осторожненько положил на старенький диван.

Теперь всё свободное от «обычной жизни» время Иванов проводил с

Петровым. Ивановская супруга, удостоверившись в целомудренности их

отношений, успокоилась. А зря. Нынче думает, лучше б пили-курили-по

бабам ходили, чем разговоры разговаривали. Да задним умом дела не

поправишь.

Платонические их чувства друг к другу плавно перетекали на

окружающий мир и даже на людей. Жене Иванов привычную «Нюрку»

заменил на «Аннушку». Ребёнок вместо «оболтуса» стал «сынком». Тёщу,

после обращения к ней «мамаша», едва паралич не разбил. Оказалось,

что на дворе лето, птички поют, солнышко (выяснилось, тоже есть) светит

- самое время на рыбалку.

Рыбачил Иванов последний раз с дедом, будучи лет восьми от роду. А

после предпочитал водке на берегу, а то еще на льдине, возле лунки,

пиво у телевизора. И яйца в тепле, и жена меньше пилит.

Уехали затемно, в электричке досмотрели потревоженный сон, вышли

прямо в лесу и двинули по тропинке к прикормленному месту, на озеро. В

лесу Иванову показалось слишком много всего: запахов, норовящих

погладить еловых лап, непривычных криков утренних птиц. Он жался к

Петрову, еще немного и за руку бы взял. Пахучий воздух забил нос и

горло – не охнуть, не вздохнуть, - но лес, слава богу, кончился. Иванов

выдохнул его пряности, и свежий ветер наполнил испуганные лёгкие. И

тут он «увидел»! Раньше бы сказал: озеро, солнце, ну, может, еще восход.

А сейчас… Сейчас он младенчески изумленно открывал мир заново.

Перламутровое блюдце озера с сочно-зеленой окаёмкой, розовый мягкий

свет над его дальним краем. Свет загустел, и огненный глаз выглянул

осторожно, удостоверяясь, на месте ли зрители. Иванов был на месте, он

завороженно наблюдал за рассветным чудом. Глаз показался целиком и

уставился на Иванова, как в тот памятный день Петров. Тут озарение и

случилось. Оказывается, все сорок лет его жизни глаз был тут, каждый

день, всегда. Иванов приготовился все оставшиеся дни знать, видеть,

ощущать охватившую его радость бытия, сморгнул застилавшую слезу,

глубоко вздохнул, раскинул руки навстречу светилу, но… Но тут его

хватил апокалипсический удар.

Вы ругаете меня на чём свет стоит? А зря. Паскудное бренное бытие по

силам чаду божьему чаще, чем его радость. Я тут совершенно не при чем.

Так что простите, если можете.