Свет настольной лампы охраняет раскрытую книгу, очерчивая её магическим кругом, за пределами которого чудовища из моего воображения корчатся в бесплодных попытках нарушить зыбкую границу реальности. Я люблю читать по ночам в тишине и одиночестве, когда никто не мешает погрузиться в опасные, но увлекательные приключения героев.

Скрип двери вырвал из мира грёз.

– Сынок, – голос сипловатый, но бархатистый и обволакивающий, вызывающий доверие к говорящему. Как у Джигарханяна.

– Что вам? – я неохотно оторвался от книги.

Несколько шаркающих шагов, и на стол легли тяжёлые руки в сложных узорах вен. Свет лампы задрожал, запрыгал.

– Не найдётся ли у тебя какого-либо действенного средства от червей? – вошедший принёс с собой густой запах крепкого махорочного табака.

– Что? От каких червей?

– От таких червей, что внутри живут.

– От глистов, что ли? – я усмехнулся.

– Негоже смеяться над стариком… – вошедший придвинул стул и тяжело опустился на него, опираясь рукой о спинку.

– Да не, я просто не понял… – смутился я, рассматривая лицо старика. Седая не щетина уже, но ещё не борода, крупный мясистый нос, сердитые брови, похожие на заиндевевшие пучки травы. Глубоко запавшие глаза никак не рассмотреть в полумраке, кажется, что их и вовсе нет в чёрных воронках глазниц. Оттого некрасивое лицо моего визави выглядит жутковато. Сколько ему лет? Не скажешь наверняка, с одинаковым успехом может быть и шестьдесят, и восемьдесят.

– По всему заметно, ты здесь новенький? – речь обладателя Джигарханяновского голоса несколько старомодная, книжная, будто он только что сошёл с раскрытой перед ним страницы и материализовался за пределами освещённой реальности. – В таком случае, я должен поведать тебе свою историю.

Рассказчик откинулся на спинку так, что лицо его снова растворилось во мраке, и только руки остались на виду, натруженные руки землекопа или молотобойца, никак не подходящие обладателю правильной грамотной речи.

– Лет мне много, – начал старик. – Так много, что скажу – не поверишь. Родился я в крестьянской семье и с малых лет своих приучен был к тяжкому труду. Однако получил от Господа не только крепкую стать, но и пытливый ум, посему рано овладел грамотой и каждую свободную минутку проводил за чтением книг мудрёных. Особо влекла меня загадка души человеческой. Как так – удивлялся я – что за моей богатырской внешностью сокрыта оказалась трусливая душонка, подобно мыши, в страхе улепётывающая в норку при малейшей опасности?

Руки на столе помогали рассказчику, иллюстрируя его эмоции: нервно постукивали пальцами, беспомощно разводились в стороны или горестно сжимались в кулаки. Следить за пантомимой рук было интересно, а слушать хорошо поставленный голос – приятно.

– Я страдал от своей робости невыразимо и в один момент в отчаянии запустил в душу кошек.

– Кошек? – переспросил я.

– Именно, потому как они есть самое верное средство от мышей. Или не так?

– Ну… так, – я вспомнил, где нахожусь, и перестал воспринимать серьёзно слова собеседника. – И что? Помогло?

– Помогло! – старик вроде и не думал шутить. – От мышиной душонки я избавился и долгое время пребывал в прекрасном расположении духа, женился, обзавёлся хозяйством и наследниками. И всё бы хорошо, только к некоторому моменту стало снова мне невыносимо тошно, погано и отвратно настолько, что прежние страдания ни в какое сравнение не шли.

– Вот как? – мне стало по-настоящему любопытно. – И почему же?

– А кому ж приятно, когда на душе кошки скребут? – руки выразительно повернулись ладонями кверху.

– Да… верно, – надеюсь, лица моего тоже не было видно и старик не заметил улыбки. – И что же дальше?

– Не в силах более терпеть душевные муки, я раскрыл душу и запустил туда собак. Что тут началось! Меня натуральным образом бросало на стены, но, когда всё закончилось, стало поистине хорошо. Собаки угомонились, и я наслаждался душевным покоем. Некие перемены в характере воспринял как должное, однако окружающие и моя тогдашняя супруга не смогли принять меня таким, как я стал.

– И каким же?

– Каким… злым! Бросался на всех, как цепной пёс, лаялся по малейшему поводу, глотку готов был перегрызть за любую обиду. Тогда я впервые оказался в стенах подобного заведения, – руки описали круг, – но скоро научился усмирять животную злобу и довольно долго жил как все, пока…

Рассказчик вдруг умолк, словно к чему-то прислушиваясь.

– Пока что? – прервал я затянувшуюся паузу.

– Черви! Они грызут изнутри, съедают душу, они везде! – широкая ладонь с размаху хлопнула по столу и смахнула на пол что-то невидимое, лампа подпрыгнула и чуть не перевернулась. – Сынок, есть у тебя средство от червей?

Я перестал улыбаться. Хоть врач и говорил, что это отделение не для буйных, но… мало ли. Что там мне советовали? Что на всякий случай нужно с ними во всём соглашаться?

– Вы знаете, у меня нет, но утром я спрошу у доктора, и он обязательно что-нибудь найдёт. А сейчас давайте я вас провожу.

Старик покорно позволил себя поднять, и я довёл его до двери сестринской, аккуратно придерживая за плечи.

В коридоре горели только две лампы дежурного освещения в конце и в начале. Мы медленно брели по истёртому линолеуму, я подстраивался под шаркающий шаг пациента и думал о том, на что способен спящий разум психбольного. Наверное, так можно трактовать известное выражение. Разум спит и не способен отличить вымышленных чудовищ от реальности. Человек уверен, что внутри него кошки, собаки, черви и видит их на самом деле. Может придумать себе другую жизнь и свято веровать, что она и есть настоящая. Нет, чертовски увлекательная наука – психиатрия! Вот я на первом своём дежурстве уже встретился с уникальным случаем. Вполне можно по нему курсовую написать.

– Черви… чёртовы черви… – бормотал старик и время от времени стряхивал воображаемых гадов с рукавов.

Массивная решётка посередине коридора оказалась незапертой.

– Эта палата? – я заметил, что одна дверь приоткрыта и из неё в коридор просачивается жидкая полоска света.

Над входом с той стороны неярко горел ночничок. Можно было рассмотреть шесть коек вдоль стен, одна из них без матраца, на другой откинуто одеяло.

– Спокойной ночи! – я попятился к выходу.

– Спокойной ночи… – эхом отозвался старик, и только теперь стало видно, что он почему-то одет в белый халат.

– Подождите… – я остановился. – Но вы ведь так и не рассказали, куда делись собаки и откуда взялись черви.

– А это тебе самому лучше знать! – получил я неожиданно грубый ответ, и дверь захлопнулась перед моим носом.

Торопливо повернулся ключ в замке. Я недоуменно смотрел на освещённое ночником белое дверное полотно и понимал, что меня провели как мальчишку.

– Э! – забарабанил я кулаками в дверь. – Открой! Я санитар!

– Это я санитар, а ты – дурак! – ответили с той стороны голосом Джигарханяна.

– Да я тебя… – вскипела во мне злость, и вдруг я обратил внимание на свои руки. Большие натруженные руки в узлах вен.

А ещё невыносимо больно стало внутри, черви копошились и грызли душу, проедали сердце, шевелились в голове. Я вдруг вспомнил, как разрывалась в тоске душа и выла на луну, как нещадно кусали меня собаки, так нещадно, что ради прекращения этой муки я готов был на всё. И наглотался стрихнина, но меня каким-то чудом спасли, зато все собаки сдохли как одна. Вспомнил и своё отчаяние после того, как трупы собак начали поедать черви…

Я почувствовал, что плачу, как мальчишка от смертельной своей детской обиды, утёр слёзы рукой, ощутив уколы жёсткой щетины, и в ладони осталась пара мерзких копошащихся личинок.

– Не-ет! – в бессильном отчаянии закричал я.

– Эй, дед! Новенький! Заткни пасть и ложись спать! – грозно одёрнули с кровати у окна, а в противоположном углу кто-то безудержно разрыдался.