| Произведение |
|
Объем: 7098 [ символов ]
|
 |
|
|
| ВКР2020 ПРОЗА |
1 Александр Михеев Федя Когда Пётр был октябрёнком, то летом к нему через пол-России и весь Казахстан приезжала папина бабушка и забирала к себе в деревню. На самом деле Баба Таня была папиной мамой, но он мысленно называл её папиной бабушкой. В городе они жили с маминой бабушкой или просто бабушкой. Бабушка, лично проконтролировав сбор петиных вещей и упаковку снеди на два с половиной дня в поезде, скрепя сердце отпускала его на пару месяцев неизвестно куда. Пётр и папина бабушка ехали обратно через весь Казахстан, через пол-России. Сходили в полночь на маленькой железнодорожной станции, где поезд Фрунзе-Москва притормаживал на пару минут. Нанимали случайного водителя за червонец и бутылку чистого спирта (это был главный аргумент), после чего водитель отваживался ехать такими путями, где асфальт далеко не везде. Приезжали под утро. Кушали. Дорожные сумки раскладывались. Петя выходил из избы, здоровкался (как говорили деревенские) со старухами на лавках, с пацанами у дровяных сараев. Шёл к пруду. Неизменно встречал деревенского дурачка. - Здравствуй, Федя, - кричал Петя. - А-на-на! - отвечал ему Федя. В словаре Феди было два слова. "Анана!" было первым и главным. Запасным было "Пупок". - Как думаешь, Федя, погода завтра будет хорошая? - А-на-на! Французское детективное кино в деревенском клубе. Злодей достаёт пистолет и крадётся по лестнице. Тишина. Темнота. Напряжение в зале. - Федя, скажи. - говорит кто-нибудь из парней. - Пу-пок! Дружный хохот, слышимый на улице. Напряжение спадает. В соседних деревнях своих дурачков не было. Только в деревне у папиной бабушки. Когда приезжал папа, чтобы забрать Петра назад, ближе к школе, он говорил так: - У нас деревня настоящая, и дурак свой есть. А соседние - не деревни, а невесть что. Даже магазины не в каждой. Потом Пётр вырос. После окончания столичного института заехал к папиной бабушке в деревню, благо что от Москвы было полдня на поезде. Ни червонцев, ни магарычей от ж/д станции платить уже не надо было - после 70 лет Советской власти появилась наконец асфальтовая дорога с рейсовым автобусом по деревням. Он расцеловался с бабушкой, поздоровкался со стариками на лавках. Пошёл к пруду. Увидел Федю. Федя постарел, но был ещё молодцом - с полуоткрытым ртом и бездонными глазами, окружённый стайкой дошколят. Он узнал Петю и кивнул, как кивает коза, отгоняя мух. - Как жизнь, Федя? - спросил Пётр. - А-на-на! - ответил Федя. Бегали куры. Во дворах мычали коровы. Свинья лежала в луже посередине дороги. Деревня всё ещё была настоящей. * * * Потом Союз распался. Пётр женился. Развёлся. Женился опять. Ещё раз развёлся. И так четыре раза. Стал стареть. Неожиданно для себя начал писать стихи. И даже завёл страничку в интернете. Виртуальная жизнь. Клуб по интересам. Приходил после работы, читал чужие стихи, выставлял свои. Читал на следующий день отзывы, писал ответы. Общался, одним словом, как некогда старики по лавкам сидели и общались. Не то, чтобы какие-то серьёзные поэтические клубы или конкурсы. Простое тихое интернет-существование. Открыл Пётр как-то свою страничку и увидел новый отзыв: - Ты меня извини, старик, но текст - полное говно, - прочитал он. - Рифмы банальные. Что это за Ленка-коленка, сказки-салазки? Нужны авторские рифмы. И вообще - о детстве уже миллион раз писали, надо искать свои темы, писать под необычным углом... Дальше следовали советы, как можно спасти текст, чтобы он хоть на что-то годился. И в конце вставлено что-то своё от рецензента, как пример правильной версификации. Его звали Фёдор. На его странице было размещено семь тысяч стихов, скан удостоверения какого-то звучного союза писателей и длинный список непонятных конкурсов, в которых он стал лауреатом. В течении следующих нескольких месяцев Федя оставлял отзывы под всеми новыми творениями Петра. - Какой бессмысленный бред, - обычно писал Фёдор - О чём этот стих? А эти метафоры - они нереальны. С точки зрения логики - словесная белиберда. И что у тебя с альтернансом? Я уже не говорю про этот неуклюжий анжамбеман в начале первой строфы. Пётр лез в интернет смотреть, что такое анжамбеман и альтернанс. Чаще всего он благодарил Фёдора за прочтение и писал, что подумает над его словами. После чего Фёдор больше под этим стихом не появлялся, а Пётр, соответственно, ничего не правил. Но однажды у Петра случился трудный день. На работе разговор с начальством на повышенных. Известие о смерти друга, когда дома проверил почту... Он по привычке зашёл на свою страничку. Под новым стихом размещался длинный, на несколько матёрых абзацев, отзыв Феди. - Старик, - писал Федя, - У тебя опять всё мелко и тускло. Кончай с этими простенькими образами. Искусство – это то, что сложно! Дальше он углубился в объяснения, почему метонимии неудачны и как это лучше исправить. - Федя, - написал Пётр, - пошёл на хрен. Если честно, ты - редкий дурак. И ещё кое-что написал. На это Фёдор ничего не ответил и исчез, удалив свою страницу. Последовали тихие дни. Спокойные - на работе, спокойные - в интернете. Пётр общался с виртуальными знакомыми. Изредка писал добрые отзывы на чужие стихи. Но чувствовал - что-то не так. Да и желания писать больше не было. Лишь через пару месяцев случился у него новый стих, но Пётр не стал размещать его в интернете. Он внезапно понял, что текст - говно. Что в первой строфе - амфиболия, во второй - ненамеренный анаколуф, лакуны ни на что не указывают, а эллипсис в финальной строке уродлив. И ему вообще не хотелось ни исправлять стих, ни заходить на свою страницу. От неё разило холодом, как от дома без домового. Пётр достал водку из морозильника, пожарил картошки с сальцом, потом пил и смотрел из окна на осень, где в темнеющем воздухе постепенно что-то прояснялось. - У нас деревня настоящая, - сказал папа из темноты, - и дурак свой есть. - А у меня своего больше нет, - подумал Пётр, - Зря я его отпугнул. Как же я дальше без Феди писать-то буду? - А-на-на! - ответил ему Федя из-за окна. Хотя, может, это было не "анана", а "анжамбеман". P.S. Первый стих Петра, на который пришёл Фёдор. На ползвонка от счастья На велике задорной красной масти, Черпнув сандалями щебёнки и песка, Бывало так — летишь себе за счастьем, А счастье впереди на ползвонка. Лишь отвлечешься на Петрову Ленку На пять секунд — и тут же занесёт, Так упадешь, что в кровь сдерёшь коленки, И крутится "восьмеркой" колесо. ------- Всё крутятся и крутятся колёса: Шестнадцать...девятнадцать...сорок восемь. И скособочен руль который год. Саднит в душе ободранная кожа, Но убирает случай острый ножик: — Не плачь, малыш, до свадьбы заживёт. И слышу голос свой, звенящий тонко: — Не плачу, мама, я же не девчонка. Мой велик погнут, но еще везёт. Что там судьба хранит под одеялом? Уже четыре свадьбы отыграло. Уже четвёртый близится развод. И счастья впереди на полвагона, Где в день сурка звучит марш Мендельсона, Бесчётный раз играет органист. — Не плачь, малыш. Достань со спиртом склянку, Прижги гортань, подуй слегка на ранку. Не зарастает почему-то ранка. И кровь всё капает, Всё капает на лист. |
|
|
Copyright: Оргкомитет ВКР, 2020
Свидетельство о публикации №392918 ДАТА ПУБЛИКАЦИИ: 19.10.2020 21:22 |
|
|
| Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать. |
| Рецензии | | 2
Александр Михеев
Сверчок
Я познакомился с Эдуардом Ивановичем Смоленским на летнем отдыхе.
Приятель дал ключи от своей дачи на всё лето, а сам подался с семьей в
Испанию.
Дачные соседи рано или поздно знакомятся. Я не сразу узнал в загорелом
старике автора того маленького сборника, который оказал на меня такое
огромное влияние. К тому же фамилии его я долго не знал. Старику,
копающемуся у себя в саду, я по-соседски покупал то хлеб, то ещё чего в
ближайшем сельмаге. И только через месяц Сенька-почтальон доверил мне
конверт для моего соседа и я прочитал фамилию.
Эдуардом Иванович нехотя признал, что да, это он, тот самый, а когда на
следующий день я принёс ему сборник, он поморщился, но подписал. Да и
к моим поэтическим изыскам он отнёсся без особого энтузиазма, и хотя
пару раз взглянул на мои дачные вирши, но отговорился общими словами.
В один из августовских дней я, по заведённому маршруту, заглянул после
магазина на районную почту. Сенька-почтальон увидел меня, обрадовался
и загрузил целым ворохом писем для Эдуарда Ивановича. Как оказалось -
юбилейных поздравлений, при вручении которых Смоленский и пригласил
меня на вечер по-соседски, чтобы не праздновать одному.
Вечером я явился с политурой и в костюме. Смоленский был весел, пил и
не пьянел. Мы говорили на обычные дачные темы от грибов и рыбалки до
овощей и фруктов.
Солнце зашло. Играло радио, а мы сидели на террасе, смотрели на звёзды.
Наконец я осмелился задать неудобный вопрос:
- Эдуард Иванович, почему вы больше не пишете? Ведь пять сборников,
абсолютно разных, успех, известность - и вдруг внезапный уход в никуда и
полное молчание на десятилетия. Извините, что лезу с этим вопросом, но я
просто не понимаю.
Смоленский несколько раз открывал рот, как бы пытаясь ответить, но
продолжал молчать. Наконец он тихо произнёс:
- Я эту историю никому не рассказывал, - в его глазах блеснула какая-то
волчья тоска - стар я сказки рассказывать, да и кто такому поверит? Но
тебе расскажу, хороший ты парень, и смеяться над стариком не будешь.
Ведь мало ли что пьяный несёт, правда?
***
Так вот. Было мне в тот год под сорок, и я только что съехал от своей
благоверной, оставив ей свою квартиру. Влюбилась она в кого-то, но я
знать ничего не хотел. Только один остаться хотел - вот и всё.
Работал я тогда на заводе - да ты мою биографию читал поди. Помыкался и
нашёл однокомнатную на сдачу. Хозяйка просила много, но я не
торговался. Заплачу, говорю, если подойдёт. Она мне сказала, что
квартиру занимал какой-то литератор, но вот запил сильно и съезжает.
И вот приводит она меня смотреть на хоромы эти, а там нас встречает
какой-то совсем обрюзгший человек, и несёт от него винищем за пять
метров. Хозяйка увидела его, скривилась и за дверь выскочила, что, мол, у
подъезда подождёт меня. А сам человек ко мне нетвёрдой такой походкой
семенит и всё время бормочет что-то. Я прислушался, а он твердит то ли
мне, то ли сквозь меня:
- Он на меня обиделся. За шум. Не даёт мне писать. А я его уж так умолял,
так просил. Берегите его. Мёд с молоком ему давайте. Виноват, громок
бываю, когда выпью. Болен я. Он обиделся...
Да мало ли что алкоголик несет? Что мне прикажете - его бормотание
всерьёз принимать? Вот я ему что-то общее и ответил:
- Да, да, непременно, как вы сказали, так и будет. Да, да, непременно.
Короче, освободил он жильё через неделю, а я заселился. Работа - дом -
работа - дом. Ещё и дом не свой, а съёмный. И одиночество. Месяца два
так продолжалось.
И вот такая меня тоска взяла как-то, сел к столу - сижу и тошно всё. Да
ещё откуда-то сверчок взялся, на третьем-то этаже. Поёт, но звук слегка
другой, вроде как и не сверчок. Тут взял я ручку, перевернул бумаги о
разводе, что недавно принесли, и сами собой начали писаться строчки.
Никогда со мной такого не было, как будто транс какой. А очнулся - все
бумаги с оборота исписаны.
Что за чёрт, думаю. Отнёс их с утра Клавке, секретарше в бухгалтерии, она
мне их набело перепечатала. Тут-же показал это редактору заводской
газеты - что скажет, любопытство разобрало. А он уже за моей спиной
отнёс их в городскую газету. А через месяц перепечатали в столице в
толстом журнале, и пошло дело. Письма, звонки, журналисты...
А я сразу вспомнил про бормотание того пьяного жильца. Что он там
говорил, думаю. Слушал-то я невнимательно. А куда он делся - искал я
его, да он как в воду канул, а сказывали - вроде известный в городе
писатель был когда-то. Единственное, что вспомнил - про молоко и мёд.
Пошёл на рынок, купил, на ночь поставил в коридоре, как котёнку какому-
нибудь, сам спать лёг. О себе, естественно, думаю, что дурак редкий, как
псих поступаю. Но интуиция была, что тут не так всё просто. И точно -
просыпаюсь утром, а продукты в блюдечках исчезли. А вечером опять
сверчок запел и стихи новые написались сами.
Что это за сверчок? - думал я - Домовой такой городской или ещё какая
нечисть, да и нечисть ли, ибо мы все склонны по старинной русской
привычке причислять всё непонятное к слугам дьявольским.
С завода я ушёл вскорости - гонорары пошли хорошие, а через полгода
вышла моя первая книжка стихов. Вступительное слово написал
Евтушенко. К концу года был утверждён тираж второй. Членство в Союзе
Писателей. Публикации в журналах и газетах, переводы - всё следовало
один за другим, как из рога изобилия. Ну и как положено - престижные
премии. И фамилию мою в одном ряду перечисляют с Левитанским,
Тарковским, Соснорой, Самойловым... Через запятую.
Единственное, что доставало - одиночество. Я же мужик был в самом
расцвете и не урод. Прежняя-то пробовала вернуться, как стал известным,
да только не взял я её назад - ушёл, как отрезал. Не падает снаряд два
раза в одну воронку. Были ещё лахудры какие-то из богемных, но эти
хотели моей славы, и я их близко не подпускал.
А вот в моём подъезде заметил я - жила такая женщина, Светой её звали.
Разведёнка с ребёнком, работала продавщицей в галантерейном. Стихи-то
ей были по барабану, сказал ей когда-то, что на заводе работаю, так она
меня за рабочего и держала, даже когда я ушёл с завода. А сошлись мы
быстро. Я, как напечатался, немного отмяк, побойчей держаться стал. А
здоровались мы уже давно, и улыбалась она мне при этом, понятно было,
что нравлюсь. Взял я да и пригласил её в кино, а она и согласилась. А
потом и в ресторан сразу, всё как положено. И танцевали, и обнимались.
Спать-то она у меня не осталась - ребёнка забирать ушла от подруги. Но с
тех пор я уже вроде был и не один. Утешила.
Все в ней было хорошо, кроме этого мальца - шебутной, непослушный.
громкий. Васькой его звали. Тогда ему три годика было, как я со Светой
сошёлся. Сколько помню его - всегда был в движении, а в моей квартире
силы его как будто удесятерялись. И крики, и шум, и скрипы. Света его
уведёт, а звуки, кажется, всё ещё в квартире. Вдобавок я заметил, что
после его визитов мне долго не пишется. Я и попросил Свету оставлять его
у кого-нибудь, пока она у меня, что, мол, разрушает всю романтику. У неё
я бывать не любил, у меня встречались. Так и прожили вместе-врозь почти
три года. Я писал, издавал, ездил по Союзу на конференции и прочее. И
деньги уже были, но не съезжал с квартиры только из-за этого сверчка.
И всё в моей жизни было хорошо, пока Света не попросила меня посидеть
с Васькой. Не знаю, почему она не отвела его в тот раз к какой-нибудь из
своих подруг или вообще почему он не был в детском саду. Я никогда не
интересовался её сыном, мы были только сожителями, и нас это
устраивало.
А в тот день как-то неожиданно позвонила в дверь и виноватым таким
голосом говорит: - Эдик, ну пожалуйста, я быстро - а Васька хитро
ухмыляляется из-за её плеча, и в его руке какой-то игрушечный кларнет
торчит.
- Ну если только недолго - отвечаю с неохотой. Пропустил её пацана в
квартиру. Васька сидел тихо пару минут, присматривался. Потом всунул
эту свою дудку в рот и издал какие-то дикие звуки.
- Молчи, Васька - говорю. Он продолжал дудеть. И тут неожиданно
раздалось стрекотание сверчка. Васка оживился и взял более высокую
ноту.
- Молчи - повторяю я, но Васька казалось впал в транс и не реагировал на
мой оклик. Это длилось может с четверть часа. Я терпел сколько мог.
Стрекотание стало более тревожным и умоляющим. Я попытался вырвать
дудку из его рук, но он не давался и продолжал извлекать всё более и
более дикие звуки.
Но тут я ухитрился наконец взять его за ухо и потащил к двери. Васька
как-то отчаянно извернулся и издал уже совсем особую ноту своим
кларнетом. У меня сердце заныло от этого звука. В ответ раздался какой-то
насекомый стон, и стрекотание внезапно оборвалось.
Васька тут-же прекратил играть и, пока мы сидели у подъезда, вёл себя
довольно хорошо.
Вечером громко треснуло зеркало в ванной, по всей длине. А через пару
дней в прихожей появился запах, как будто где-то сдохла мышь.
Я оставлял блюдечки с едой в прихожей ещё месяц, но они оставалась
нетронутыми.
Со Светкой у нас скоро всё закончилось, ссора какая-то мелкая. Она
обиделась, а мне было всё равно.
***
- А стихов я больше не писал, - помолчав, добавил Смоленский - Да и с той
квартиры я вскорости съехал временно вот на эту самую дачу, купил её на
премию. Потом вернулся на завод, доработал до пенсии, сюда наездами
выбирался. Потом вообще переселился. Мне ведь много не надо, а тут
спокойно.
- Да, голубчик, - продолжил он и вздохнул - У меня к вам большая просьба
- Не несите мне больше своих стихов. Повторюсь, что сам их уже давно не
пишу, да, признаться, и чужие читать особого желания не испытываю, как
говорится, время - писать и время - молчать.
Он вздохнул и налил себе ещё водки.
Через два года он умер, а у меня вышел первый сборник стихов, впрочем,
оставшийся незамеченным. | | 3
ИОСИФ РАБИНОВИЧ
МОСКВА
ЧЕРНЫЙ КИЛЛЕР И РЫЖАЯ ШАЛАВА.
Для чего же повесть эту
Рассказал ты снова свету?
Оттого лишь, что на свете
Нет страшнее ничего...
Саша Черный
Маришка и Тимка жили в одном дворе и ходили в одну английскую школу
через два дома. Впрочем, и в садик они ходили вместе, и не потому, что
дружили они или их родители, просто садик был уж совсем во дворе за
двойным рядом каштанов перед их домом, только подъезды у ребят были
разные. Это теперь в той школе частный колледж, а в здании садика
какой-то «Промсибстройинвест», банк, короче, и джипов во дворе больше,
чем собак. А тогда очень удобно было.
Маришка вышла небольшого росточка, рыженькая, в отца, и очень
изящная, мама ее была просто фотомодель по выходке и манерам.
Отец рано сделал карьеру в оборонке, мама трудилась в издательстве
«Мир», типичная семья обеспеченных советских интеллигентов. С началом
заварухи девяностых отец покинул госслужбу. Будучи классным спецом в
электронике, он быстро обрел себя в успешном совместном предприятии,
войдя в его руководство. Мама тоже не задержалась в издательстве —
устроилась при муже со своими свободными французским и английским.
Родители Тимки были попроще — отец строитель, мама бухгалтер, но и они
в перестройку не растерялись — создали строительный кооператив, где
отец стал председателем, а супруга — главбухом, и дела у них быстро
пошли в гору — дома, как и у Маришкиных родителей, был полный
достаток.
Я был знаком с обеими парами со времен капремонта советских времен и
битвы жильцов за его качество — Тимкин отец был у нас главным
экспертом. Компьютеры в обеих семьях появились рано — главбух
осваивала новую бухгалтерию, а Маришкин папа вообще занимался
компьютерами еще с той поры, когда кибернетика только-только перестала
быть лженаукой мракобесов.
Так что дети получили доступ к компьютерам довольно рано, когда эта
новая цивилизация только давала первые ростки. Юность впитывает все
новое легко и радостно — и ростки эти дали в душах детей мощные побеги.
Родители не возражали — дети дома, не по подъездам ошиваются. Да и
учился Тимка прилично, а что до Маришки, та вообще отличницей была.
Правда, отец иногда пенял парню, что неплохо бы и спортом заняться,
мышцы подкачать. Но какой может быть футбол или хоккей, когда тебя
ждет истребитель F-19, готовый к бою, правда, в компьютере, но бой почти
как настоящий, где адреналин хлещет через край. Мастерство Тимки росло
— он легко овладевал новой боевой техникой, прекрасно знал матчасть.
Игры совершенствовались и становились все сложнее и приближеннее к
действительности. Вот только умирать в них можно было многократно и
назавтра снова бросаться в бой. Тимка стал чемпионом, звездой
виртуальных наземных воздушных и морских битв и получил кличку
Черный киллер. Родители и не догадывались, какой герой у них растет.
Маришка тоже балдела от компьютера. Нырнув в нежном возрасте в
начальные волны интернета, она обнаружила в нем массу такого, о чем
родители и не догадывались. Юности всегда была свойственна тяга к
запретным тайнам секса. Но если раньше это были потертые фотографии и
привезенные из-за бугра журнальчики, а в лучшем случае «Декамерон»
Боккаччо, то в век информационных технологий все выросло — и качество,
и количество. Сообразительная в папу, Маришка быстро освоилась в этом
мирке и быстро утратила невинность души, что, может быть, опаснее и
хуже чем утрата телесной невинности. Сперва это были порнушные сайты.
От увиденного бросало в дрожь — было стыдно, но сладко. Но стыд
улетучивался по мере освоения премудростей виртуальных жизни и
«любви». Тут появились чаты для знакомств, флирта, виртуального секса с
отдельными кабинетами и даже с ЗАГСами, тоже виртуальными. Маришка
окунулась в этот океан нереального разврата и разгула с головой, усвоив
его обычаи и жаргон — помесь блатняка с компьютерными фишками. Нет,
она была умная девочка, никто в сети не знал ее настоящих данных — она
представлялась Марго, раздобыла фото какой-то малоизвестной рыжей
порноактрисы в самых откровенных позах и ударилась во все тяжкие. Она
жила как бы двойной жизнью — в школе примерная ученица, почти не
посещавшая дискотеки (неинтересно с сопляками), и настоящая Мессалина
в интернете. Ведь это не грозило ничем — ни забеременеть, ни подхватить
заразу через кабель нельзя.
Все виртуальные неудачи делали ее только более опытной и извращенной.
Каким только грехам не предавалась она — с кем только не блудила: и с
отцовскими ровесниками, охочими хоть до виртуальной, но телятники, и с
одногодками, которых привлекала ее опытность, ведь, по легенде, с ними
ей было лет на 10 больше, чем в действительности. В инете за ней
закрепился ник Рыжая шалава. А родители. увлеченные сколачиванием
капитала, ни на йоту о том не догадывались — тем более что на
родительских собраниях Маришку всегда хвалили и ставили в пример.
А Тимке Маришка нравилась, порой мысли о ней отвлекали его даже от
любимого дела, от стрелялок. И нравилась с каждым днем все больше и
больше.
И вот на этой скамейке во дворе по дороге из школы — а дело было
весной, перед самыми выпускными, — сошлись две, в общем-то, невинные
души, у которых, в отличие от многих ровесников, не было реального
опыта межполового общения, а у воинственного Тимки — вообще никакого.
Но именно он попросил ее присесть на скамейку. Вид этой парочки мог
умилить любого — высокий смуглый парень и маленькая рыженькая
сероглазка с нежной, словно фарфоровой, кожей. Но на скамейке
разыгрывались прямо-таки шекспировские страсти. Тимка долго мялся, а
потом, как бросаясь в воду, выпалил свое признание и пожелание быть ее
мужем, ну, не сейчас же, но в обозримом будущем.
Школьная Маришка должна была бы смутиться, но она, дочь своего отца,
не могла себе позволить это. И …. Тимке глянула в глаза не Маришка, а
Марго — Рыжая шалава. Что она сказала ему, приводить не буду, щадя
стыдливость моих взрослых читательниц. Но удар, нанесенный ею парню,
был меток и страшен — это был унижающий выпад взрослой женщины,
прошедшей Крым и рым. Тимка был сражен наповал — никто так не топтал
его как взрослеющего юношу, будущего мужчину. А Маришка развернулась
и, вздернув свой прелестный носик, пошла домой, даже чем-то гордая —
пригодился интернетский опыт.
Экзамены не замедлили наступить, Маришка сдала отлично, хоть и без
медали, а Тимка кое-как, но сдал.
На выпускном балу держались порознь и больше не виделись, даже
случайно во дворе не пересекались. Маришка подала документы в
престижный вуз рекомендованный родителями, а у Тимки был совсем иной
план. Он сказал, что подал документы на компьютерную специализацию в
МАИ, а сам пошел в райвоенкомат и попросился добровольцем в Чечню.
Когда об этом узнали родители и отец бросился по знакомым и включил
все связи, чтоб отмазать сына, по крайней мере, от Чечни, было уже
поздно — Тимка уехал в учебку а оттуда в горячую точку.
Маришка поступила и начала окунаться в студенческую жизнь. Контингент
там был совсем не тот, что в школе — детки новорусской элиты со своими
привычками и замашками. Маришка держалась уверенно, и тут
пригодилась ее двойная жизнь. Она стала посещать тусовки, где бывали и
молодые преподаватели, и начинающие МИДовские чиновники, — короче,
новоявленный, а может, и не новоявленный русский бомонд. Но все-таки
нельзя сидеть устойчиво на двух стульях, у Маринки завязался роман с
одним из этих мажорчиков, и ее реальная неопытность выплыла наружу.
Этот паскудник растрепал все дружкам, и девчонка стала объектом
насмешек, ей нанесли такой же удар, как раньше она нанесла Тимке. С
Маришкой случился нервный срыв, родители, поняв, в чем дело,
поместили девушку в хорошую клинику, а после реабилитации, когда она
вошла в норму, послали на учебу в Англию — дела у отца шли лучше
некуда и он мог себе позволить такое.
Ефрейтор срочной службы отдельной десантной бригады Тимофей Розанов
в своей боевой группе был пулеметчиком, хотя и другими видами оружия
десантника владел исправно. Когда группа попала в засаду в Дагестане на
границе с Чечней, Тимка с друзьями приняли неравный бой. Пулемет чуть
ли не раскалился, а он все стрелял и стрелял, как тогда, в таком далеком
детстве, по фигуркам, мелькавшим в зелени. Он стрелял и тогда, когда их
осталось трое и двое, и когда остался один, стрелял до тех пор, пока его
не обошли сзади и не ударили по каске чем-то тяжелым. Он вырубился
сразу и, наверное, не почувствовал, как бородатый боевик с зеленой
повязкой на голове отрезал ему голову…
Из нашего двора я уехал давно и бываю там крайне редко. О судьбе Тимки
ничего не знал. Но недавно мне позвонил старый сосед и попросил помочь
в одном деле. Оно требовало личной встречи, компьютером было не
обойтись, а то ведь нынче, в эру скайпа и иных сетевых услуг, многое
решается заочно. Короче, вхожу я в свой бывший двор и у соседнего
подъезда встречаю Маришку, в полной силе женской зрелой красоты, но с
таким же задорным носиком. Только глаза стали потемнее, что ли.
— Игорь Борисович, здравствуйте, как приятно вас видеть! (раньше
числился дядей Игорем)
— Здравствуйте, Марина Георгиевна, — не без иронии отвечаю.
— Вы прекрасно выглядите, а папа, знаете ли, сильно сдал, ведь вы
ровесники вроде?
— А ты вообще королевой смотришься, само очарование.
— Вы мастер комплименты отпускать, это и мама всегда говорила, — и она
улыбнулась хорошо поставленной улыбкой.
— Ну, расскажи, как ты где ты, откуда такая?
— Я папу с мамой навестить приехала, а вообще в Штатах проживаю и
гражданство недавно получила. У меня свое модельное агентство. И шоу
при нем…
— Стриптиз-шоу?
— Ну, вы уж прямо… Иногда и со стриптизом.
— Замужем, дети?
— Разошлась, нет, детей нет, — и снова легкая тучка пробежала по
потемневшим глазам.
Я решил сменить тему — неловко стало.
— А как наши дворовые ребята? Сережка, такой лопоухий со второго
подъезда, Тимка, что с тобой в школу ходил?
Глаза потемнели еще больше.
— А вы не знаете? Тима в Чечне погиб, ужасно, правда? Папа его после
этого от инсульта умер, а мама болеет очень. Это мне моя мама рассказала.
А давайте не будем о грустном? — и она вновь улыбнулась своей
великолепной улыбкой.
— Давай, — сказал я, — родителям привет, а тебе удачи там в Штатах.
Статуе Свободы кланяйся.
— И вам удачи и, главное, здоровья.
— Спасибо, — и я пошел по своим делам, невольно следя за изящной
дамой, идущей вдоль ряда старых каштанов.
В квартире соседа в открытой двери комнаты внучок играл в стрелялки, и
пулемёт трещал, не умолкая, а маленькие зеленые фигурки падали,
обливаясь алой кровью…
А знаете что? Давайте не будем о грустном? Или будем? Потому что если не
будем, то оно непременно будет. Грустное и гнусное. | | 4
ИОСИФ РАБИНОВИЧ
Москва
МАШЕНЬКИНЫ ВЕРШИНЫ
(минироманчик с прологом и эпилогом)
Женщины всегда любят дурных людей.
Э. Гонкур
ПРОЛОГ
В безлюдном уголке Памира, на крутом серпантине, изгибающимся дугой
над пропастью, стоит крест, сваренный из стального уголка. А на
перекрестье болтается проволочный обруч с поблекшими обрывками-
лоскутками. Видимо, это всё, что оставили от поминального венка
свирепые горные ветры. И всё, что осталось от кого-то, чью память должен
был увековечить венок.
И память, и цветы, даже искусственные – недолговечны. Редкие
проезжающие – будь то смуглые и угрюмые местные киргизы или шумные
альпинистские компании – равнодушно минуют этот символ оборвавшейся
чьей-то судьбы: мало ли их стоит на обманчивых горных тропах? А сколько
- на равнине? Недосуг вспоминать, что за каждым из них - жизнь,
обрубленная одной роковой секундой, чья-то недописанная повесть,
оконченная жестоко и неожиданно. «Sic transit gloria mundi» – древняя
римская мудрость суха и непреложна. А если кто и помнит историю
одинокого креста, так они сегодня – не в этих горах…
Глава 1. ДЕРЕВЯННЫЙ АВТОМОБИЛЬ КАК СРЕДСТВО
Андрей Балбошин с детства был пацаном, уверенным в себе. Когда
родители впервые отвели его в детский сад, и мальчишки стали его
дразнить, он схватил деревянный автомобиль и стал охаживать обидчиков.
Те сразу же отступили, и Андрей скоро стал лидером в группе. Этот случай,
на первый взгляд незначительный, сыграл огромную роль в жизни
мальчишки, а потом мужчины. Иди напролом, и пусть боятся соперники и
восхищаются женщины. Кстати, драться кулаками вовсе не обязательно –
можно и словом резануть так, что мало не покажется. Главное, чтоб
чувствовали твоё превосходство, и неважно даже, есть ли оно в
действительности…
Школа, институт и альпинистская секция закалили и укрепили Андрея
морально и физически – он рано стал мастером спорта, и по специальности
почти не работал. Горы стали его работой, его домом, он стал
инструктором, писал в спортивных журналах, его фотовыставки горных
пейзажей имели успех – он даже получил несколько иностранных
дипломов. В мире альпинистов он был фигурой известной, а когда грянула
перестройка, Балбошин уже водил иностранные группы на Памир и Тянь-
Шань, а наших альпинистов – по заграничным горам. Женщины играли в
его жизни важную роль – благо, в горных пансионатах их хватало, и они
исправно клевали на его серые, презрительно сощуренные глаза, на
улыбку уверенного в себе мужчины. Этому не мешало наличие красавицы
жены Тамары, последнее даже льстило некоторым дамочкам: при такой
жене и без ума от меня! Впрочем, насчёт «без ума» они сильно
заблуждались - Андрей никогда не терял головы. Он жил уверенно,
принимая как должное подарки судьбы, ни минуты не сомневаясь в том,
что всё это заслужено им – талантливым, волевым и мужественным.
Глава 2. РЕШИТЕЛЬНАЯ ДЕВУШКА
Маша Пенкина считала, что она родилась мальчишкой. Маленькая, с
ладной фигуркой, она лазила по деревьям, гоняла на велосипеде и даже
стреляла из рогатки. Родители её развелись рано – Маша выросла с
отчимом. Нет, папа не забывал её, между бесконечными жёнами и
любовницами находил время для дочки: интересовался учёбой, всячески
поощрял занятия живописью, и даже устроил Машу в престижную
художественную школу через одну из своих дам сердца. Но когда Маше
пришла пора получать паспорт, случилось несчастье – Борис Пенкин
утонул в небольшой речушке во время пикника. Он и выпил-то совсем
немного – скорее всего, просто отказало любвеобильное сердце. По
иронии судьбы его и схоронили на берегу этой речушки, на скромном
кладбище подмосковного райцентра.
Так Маша стала состоятельной наследницей, невестой с приданным. Через
год она легко поступила на художественный факультет и как-то
неожиданно для себя лишилась девственности: ей показалось, что она
влюбилась в человека на десять лет старше. (Как часто в юности мы
принимаем за любовь такую естественную в этом возрасте игру гормонов…)
Маша была решительная девушка, а может, сыграли свою роль отцовские
гены, и она пошла навстречу ухаживаниям до конца.
Коля Николаев появился в её жизни под конец института – рослый, с
бородой, тоже постарше неё, талантливый скульптор и реставратор – он
произвёл на неё сильное впечатление. Был он разведён, странно сочетал в
себе богемность и религиозность – пел в церковном хоре, реставрировал
храмы, и в то же время вёл рассеянный образ жизни художника. И Маше
снова показалось, что она влюбилась – правда, на этот раз дело кончилось
не банальной связью, а браком, венчались в церкви. Ради этого Маша даже
крестилась. Мама возражала против этого брака: Машина мама возражала
вообще против многих Машиных желаний, но наследница Бориса Пенкина
настояла на своём. Они стали жить в отцовской квартире, жить на
широкую ногу, попросту проедая наследство. Николай стал больше
времени уделять делам церковным и работе «ради искусства», не особо
беспокоясь о хлебе насущном. Зато брюхатил Машу исправно: ведь
контрацепция – дело безбожное. Феденька и Тимоша родились с
интервалом в два года. Мальчишки подросли, пошли в садик, и Маша
устроилась художником в одну из рекламных фирм, что как грибы стали
вырастать на почве неразвитого капитализма. Надо было кормить семью:
наследство растаяло, как дым, а Коля считал, что работает на потомков -
нет, не на своих пацанов, а на некое гипотетическое завтра.
Однажды Маша заглянула Дом художника на Крымском валу – там
открылась выставка книжной графики. Уже все оглядев и спускаясь с
третьего этажа, она наткнулась на рекламу фотовыставки некоего Андрея
Балбошина «Лучше гор могут быть только горы». Вид розового рассветного
Казбека приворожил Машу: ей казалось, что свежий горный воздух струёй
вливается в лёгкие, и хотелось бежать, нет – лететь куда-то, навстречу
чему-то неясному, но очень манящему. Щёки порозовели, и даже немного
закружилась голова.
Придя домой, Маша заявила Коле, что неплохо бы поехать летом в горный
пансионат. С чего бы это, изумлённо ответил муж. Хочу пописать горные
этюды, вот на выставке была – захотелось. Дурью мучаешься, мир
художника – у него в голове, - бросил муж, привыкший за годы
супружества исподволь подавлять Машу своим авторитетом. Но на этот раз
коса нашла на камень – жена фыркнула недовольно и замкнулась. На
следующий же день пошла в свой бывший институт и устроилась в
альпинистскую секцию. Отношения с Колей дали трещину, особенно после
того, как Маша забеременела в третий раз. Неожиданно жёстко и резко
заявив мужу, что она – не свиноматка, Маша, впавши в грех, сделала
аборт. Организм оправился быстро, и Маша с упоением ездила на
тренировки – лазала по стенкам наравне со студентками и студентами. И
выглядела она под стать им – маленькая, крепкая, с непослушной копной
каштановых волос. Парни заглядывались на неё, это было приятно –
чувствовать себя привлекательной и желанной. Но у неё была сейчас одна
любовь – горы, и Маша неслась навстречу этой любви. Ах, кабы знать, что
ждёт в горах, но неисповедимы пути господа Бога, в которого Маша истово
верила. Как верила и в то, что горы и есть её счастье….
Глава 3. ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ЛУЧШЕ ГОР
Альплагерь встретил солнышком и мягким теплом – группу повели
знакомить с инструктором. Андрей, - представился он. Маша обмерла, она
тут же вспомнила и розовый Казбек, и портрет автора фотографий. И ей
сразу стало ясно, что вот оно – её горное счастье. Она плохо помнила, как
представлялась инструктору, почти теряя сознание под взглядом
насмешливых серых глаз. Он тоже заметил её – и каштановую копну, и
зелёно-карие кошачьи глаза, и крепкие ножки, и небольшую, почти
девичью грудь, и выразительные бёдра рожавшей женщины… Намётанным
глазом охотника он увидел, что это его добыча – попалась птичка.
Дальше всё как в дыму, в тумане – Маша и не помнила, как оказалась в
его постели. Её душа и тело парили в такой эйфории, огонь страсти был
настолько жарок, что в нём вмиг растаяли и стыдливость, и воспитание. С
ним она становилась податливой и развратной, и, видит Бог, не осознавала
этого – она была инструментом наслаждения в опытных руках маэстро,
извлекавшего из натянутых струн её души и напряжённого, жаждавшего
ласки тела все, что ему хотелось. Лёгкий привкус грубости, всегда
присутствовавший в их безумных ночах, как кайенский перец, делал
наслаждение ещё острее.
Маша и оглянуться не успела, как оказалась на автобусной остановке –
прощание на людях было до боли корректным, а хотелось поцелуев и
всего-всего….
Дома Николай не задавал ей никаких вопросов. Да и к чему: жена просто
лучилась счастьем, и он понимал, что к нему это не имеет никакого
отношения. А когда он в очередной раз приступил к ней с педагогическими
сентенциями по какому-то незначительному поводу, она вспылила,
наговорила ему кучу неприятного и подала на развод. И выгнала из
квартиры, благо у мужа было собственное жильё. Господи, она свободна и
скоро, очень скоро появится Андрюша! Она слала ему нежные СМСки.
Обрывала мобильник. Но любовь не только ослепляет человека, но и
делает его глухим. Видно, природа или Бог устроили так, что вся энергия
уходит в это всепожирающее чувство в ущерб другим. Маша не
почувствовала в ответах, письменных и устных, волнения, подобного её
собственному – напротив, Андрей был полон юмора и какой-то странной
доброжелательности.
А Андрей не то чтобы испугался, но уж удивился не на шутку. Как
неглупый взрослый человек - в этот год он отметил полтинник - Андрей
почувствовал накал страстей, бушующих в этой маленькой женщине. Это
льстило – она была чуть ли не на двадцать лет моложе - но сулило
непредсказуемые последствия, а их-то Балбошин и не любил больше
всего. Уже вернувшись и узнав, что она разводится, Андрей забеспокоился
в высшей степени. И напрасно – Маша вовсе не планировала отбить его у
Тамары, ей просто был нужен он, он весь и всё тут. А вот этого Андрей не
принимал – он принадлежал только себе и больше никому. Они
встречались торопливыми урывками, мгновенья счастья были так коротки
и всё же потрясали Машины чувства надолго. Андрей не скрывал даже от
неё свои интрижки, он смотрел на эти вещи просто. Маша, конечно, была
женщина современная, далеко не тургеневская барышня. Но весь фокус
заключается в том, что вся эта современность хороша, когда речь идёт об
интрижках, о курортных романах, об увлечениях типа «Ты меня любишь,
милый? Да, я обязательно перезвоню тебе, дорогая!» А вот когда задета
сердцевина, когда увлечение переходит во влечение, причём
непреодолимое, до потери сознания – тогда вся современность слетает,
как шелуха, и обнажается ранимое, ничем не защищённое сердце, не
способное держать удары судьбы, терпеть обиды и пренебрежение.
А встречи были редкими – пара выездов в Швейцарские Альпы, поездка в
Киев и короткие свидания в Москве… Балбошин был вечно занят, а может,
просто изображал это. А Маша страдала, срывала своё настроение на
сыновьях, пыталась уйти в работу, всерьёз заняться живописью, но это не
очень-то помогало. От отчаянья она завела роман с бизнесменом-
ровесником. Он осыпал её дорогими подарками и безумно ревновал,
причём без повода – о Балбошине он и не догадывался. Его бесили
бесконечные СМСки от альпинистов, художников, заказчиков рекламы –
везде ему чудились блуд и измена. Уже от него Маша уехала с
Балбошиным и группой в Альпы, объяснив ревнивцу, что это
запланированная поездка на международную встречу. Возвращение вышло
для Маши грустным. Они ехали из Шереметьева на такси с Андреем и ещё
одной женщиной – Андрей жил ближе всех, где-то на Соколе он остановил
машину, с улыбкой попрощался и вышел, даже не предложив дамам денег
на такси. На следующий день ревнивец устроил-таки Маше скандал и даже
ударил её, потом валялся в ногах, просил прощения и снова осыпал
подарками. Маша металась по жизни как тигрица по клетке, стала
язвительной, резкой, могла и послать по-матерному.
Глава 4. ПОРТРЕТ У ОКНА
К тому времени она работала в альпинистском журнале – там была
возможность лишний раз встретиться с Андреем. Однажды в журнал зашёл
художник – Илья Борисович Ратнер. Он принёс рисунки. В журнале Маша
работала журналисткой, но художника не было в тот день, и Ратнером
пришлось заняться Маше. Досидели до обеда и пошли вместе в суши-бар,
что находился рядом. Илья Борисович был вдвое старше Маши, но за
столом они так мило разговорились, и Ратнер показался ей человеком,
которому можно довериться. Где–то уже к концу обеда Маша подняла на
него свои кошачьи глаза и неожиданно спросила: скажите, а нужна ли
вообще любовь? Кому она нужна? Илья Борисович опешил и принялся
успокаивать Машу, заметив слезинки в уголках её глаз. Он начал
подбирать слова, желая не столько ответить на вопрос молодой красивой
женщины, по его понятиям – девчонки, а просто успокоить. Не так легко
найти слова, когда говоришь с малознакомым человеком. Прошло минут
пять, как Ратнер начал свою сбивчивую тираду, когда в бар зашёл высокий
мужчина. Маша увидела его и сразу поднялась, улыбаясь навстречу.
Мужчина небрежно кивнул Ратнеру и, приобняв Машу, вышел с нею из
бара.
Мужик Ратнеру сразу не понравился, особенно выражение глаз и то, как
по-хозяйски он взял женщину за талию. А Маша – наоборот, понравилась,
и даже очень. Он даже успел снять её на цифровую камеру, пока обедали.
Дома он просмотрел снимки – девчонка выглядела восхитительно – и тут
же отослал фото оригиналу по электронной почте, за что получил
«спасибо» в ответ. Он частенько возвращался к мысли о Маше, и однажды
позвонил ей на мобильный. Она подошла не сразу, и как-то сбивчиво
сказала, что она сейчас не в Москве, и будет только на следующей неделе.
Дней через десять он позвонил снова и пригласил на выставку Ренуара.
Она с радостью согласилась. Снимая с неё в гардеробе пальто, Илья
Борисович ощутил едва уловимый, но очень приятный и манящий запах.
Спятил, старый придурок, подумал он про себя, но запах возбуждал и
щекотал нервы. Они походили по выставке, потом попили кофейку в
буфете, и она подвезла его на машине до метро. Маша поначалу не
придала встрече значения – Ратнер не ей, а Андрею годился в отцы. А сам
он понял, что попался.
Нет, она не расставляла ему сети, но истинная Женщина, полная ароматов
сладкого греха, подманивает мужчину самим фактом своего
существования. И началась у него эта история последней любви, любви
безнадёжной, горькой и сладкой одновременно. Ратнер вскоре уже был в
курсе всех Машинных обстоятельств, понемногу он узнал и о Коле, и об
Андрее, и о ревнивом покровителе – бизнесмене. Ревновал ли он? И да, и
нет! Но Балбошина возненавидел. Это не было тривиальной завистью к
счастливому сопернику. Тем более, что соперник вовсе и не был счастлив
– он употреблял окружающий мир, и Маша была частичкой этого мира. А
для Ратнера на ней свет клином сошёлся. Мечта о близости стала для него
навязчивой идеей.
И свершилось – летней короткой ночью мечта стала реальностью. Илья
Борисович думал, что у него выскочит сердце, когда на рассвете, взяв
такси, ехал в свою квартиру. Проспав несколько часов, он сел за мольберт,
и к вечеру на полотне появилась обнажённая женская фигура, освещённая
солнцем – это была Маша, стоящая у кружевной занавески, через которую
лился солнечный свет. Он не сразу показал её Маше, а только через месяц,
наедине, когда пришёл к ней поздравить с днём рождения – компания
собиралась за день до этого. Когда он развернул картину, Маша залилась
краской. «Илья, ты вообще думаешь о чём-нибудь? Как я повешу её?» «Я
думаю, думаю, Машончик, думаю только о тебе, а картину можешь
выбросить или сжечь».
Ратнер старался ввести её в круг художников – Машины картины уже
демонстрировались на небольших выставках. Ей помогли и даже устроили
небольшую персональную выставку в одном из престижных киноцентров.
Дальше события замелькали как в калейдоскопе. Осенью Маша тяжело
заболела, её оперировали, но всё обошлось – Ратнер навещал её, стараясь
не пересекаться с покровителем.
Глава 5. БОЛЬ И СЧАСТЬЕ
Андрей позвонил только раз. Вот теперь он испугался, нет - не того, что,
Маша в принципе могла остаться инвалидом – он испугался отчаянности её
любви, отчаянности, казалось, граничившей иногда с безумием. За пару
дней до выписки (в уикенд) она, отпросившись у докторов, в выходном
наряде, бледная, шатающаяся от усталости, приехала на альпинистскую
тусовку. Своим друзьям и знакомым она объяснила, что ей надо, наконец,
развеяться, набраться позитива. Но этот позитив нужен был ей как щуке
зонтик: ей нужен был Он, и никто другой. И она увидела Его,
прогуливающегося с очередной пассией. Он заметил Машеньку и быстро
исчез. Маша рассеянно пробродила по выставке лишний час. Потом,
вдребезги уставшая, еле доехала до дома, и весь следующий день
провалялась в постели.
А через день опять приехала потусоваться с друзьями, но, конечно, чтобы
еще раз увидеть его. Она пила с ним и его компанией, что было
категорически запрещено. И всё закончилось постелью и счастьем,
смешанным с жуткой болью. Домой она попала под утро, и весь день
провалялась в постели со льдом на животе, лихорадочно звоня знакомым
врачам: а вдруг там что-то не так? К вечеру боль усилилась. Приняв
сильное болеутоляющее, уснула с одной мыслью: только бы наступило
завтра, чтобы ей срочно вернуться в клинику к доктору, на осмотр. Завтра,
слава Богу, наступило - она вернулась в больницу, всё как-то обошлось, и
через несколько дней её вообще выписали домой.
А Андрей даже не позвонил ей. Более того, он поделился с одним общим их
приятелем подозрением в искренности её чувств, хотя вроде никакими
корыстными побуждениями объяснить это было нельзя, и потому
беспокоило Андрея, очень ценившего определённость и моральный
комфорт.
Глава 6. ПРЕКРАСНЫ В АЛЬПАХ ЭДЕЛЬВЕЙСЫ
Уже выйдя из больницы, Маша получила письмо от одноклассника, с
которым случайно встретилась в Вене, когда ездила в Альпы. Он и его
жена приглашали её погостить, а может и подобрать работу по одной из
своих специальностей – инструктор альпинизма или художник-
оформитель.
Ну что тебе сказать, Машуня, заметил Ратнер, услышав от нее, что она
хочет принять приглашение. Поезжай, а если тебе будет там хорошо, то я
буду только рад за тебя. И Маша улетела на два месяца, потом вернулась и
улетела уже с подросшими мальчишками. А через год вышла замуж за
владельца альпийского отеля «Эдельвейс», куда поначалу устроилась
работать.
А в далёкой Москве Андрей говорил друзьям – вот ведь, и какая там
любовь, я всегда подозревал, что девочка с подвохом, - и ему становилась
легче, как становится легче жулику, пустившему следствие по ложному
следу.
Ратнер писал Маше длинные письма, присылал фотографии своих картин,
и Маша даже показывала их супругу – вот как рисует мой учитель. Портрет
у окна, написанный Ратнером, она привезла с собой и выдала своему
новому мужу, не очень разбиравшемуся в живописи, за автопортрет.
Глава 7. СЕРПАНТИН И КАЛИНОВЫЙ КУСТ
А через год после машины свадьбы Андрей Балбошин, не справившись с
управлением, слетел с памирской горной дороги в пропасть. Маша узнала
об этом через месяц – кто–то из альпинистов сообщил ей. Она ушла к себе
в спальню и не выходила до вечера. А утром, вставши с постели,
почувствовала какое-то странное облегчение и, чмокнув мужа в щёчку,
потащила его к завтраку.
А ещё через пару лет Маше сообщили, что Илья Борисович Ратнер умер,
поехав с молодёжью на этюды в Хибины. Его нашли около калинового
куста, и вечная ратнеровская сигарета ещё тлела около мольберта.
Она и тут ушла в спальню и долго смотрела на свой портрет у окна.
Женским чутьём чувствовала Маша, что ушёл человек, понимавший её, как
никто другой. Про его любовь она старалась не вспоминать, но слёзы всё-
таки брызнули из её глаз.
И стало ясно, что ещё один, может быть - последний страховочный конец,
державший альпинистку Мари Вупперфельд (урождённую Машу Пенкину) в
связке с далёкой Москвой – лопнул. А может быть - не конец лопнул, а
якоря, тянувшие её назад, отпустили, и жизнь начиналась с чистого листа?
Сорокалетняя женщина, в расцвете зрелой бальзаковской красоты,
обожаемая заботливым мужем - что ещё нужно для счастья? Нет, горы
положительно улыбались ей, и она улыбалась горам.
ЭПИЛОГ
Недалеко от Вупперхаля в красивейшем уголке австрийских Альп, там, где
шоссе поднимается к перевалу, есть площадка, с которой открывается
чудесный вид на зелёную долину. На этой площадке частенько можно
видеть голубой автомобиль и даму с мольбертом. Фрау Вупперфельд,
вдова, владелица отеля «Эдельвейс», а также ряда туристских точек в
округе, по-прежнему в хорошей форме – она ходит в горы, её картины
часто выставляются на выставках, даже и в Вене. Она, как и раньше,
обожает быструю езду – голубой «Феррари» тому подтверждение. Местных
жителей порой смущает лихость хозяйки «Эдельвейса», но они привыкли к
этой сумасшедшей русской. Сыновья - разъехались, однако исправно
вместе со своими жёнами и детьми навещают «муттер» по семейным и
календарным праздникам. Словом – нормальная, счастливая европейская
семья.
Фрау Вупперфельд любит работать на той самой площадке, с которой
открывается чудесный вид. Она пишет горы. Но если бы кто-нибудь из
проезжающих по шоссе заглянул бы в её мольберт, он был бы немало
удивлён. На полотне он бы увидел не идиллический пейзаж горной
Австрии, не зеленую безмятежную долину, а – серые обрывистые скалы и
каменистый серпантин над мрачной пропастью. А у самой скалы, рядом со
странным железным крестом, жмётся куст с кроваво-красными ягодами.
Что это - калина? Но ведь калина – равнинное растение, она никогда не
взбирается на голые негостеприимные горные вершины…
Верный ответ знает одна только Маша.
Но этот пейзаж фрау Вупперфельд никогда не выставляет на вернисажах. |
|
| 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
