Шёл 1942, самый тяжёлый год войны. На фронт отправились сотни тысяч добровольцев. На Кубани сформировали кавалерийские дивизии из казаков непризывного возраста. Подростки бегают в военкомат: парней в сотню берут с шестнадцати лет, но и в четырнадцать есть вероятность попасть на передовую. Если у тебя приличный рост, можно год-два приписать.

Колька Цыбуля не бегал в военкомат. На Николая Угодника у него именины, призывной возраст наступает – и так возьмут, но ему этого не хотелось. Дело в том, что Цыбуля был трусом. И сейчас, когда война и все твои товарищи стремятся стать на защиту Родины, скрывать это стало трудно. Он днём и ночью думал, как избежать призыва и не накликать беды на себя. И чем ближе именины, тем Кольке, становится страшнее.

И вот этот день настал: почтальон принёс повестку, в ней указывалось, что надо иметь при себе: набор документов, одежду и обувь, и запас продуктов на несколько дней.

Колька стал белее этой бумаги и потерял сознание. Сестра подошла и ласково провела рукой по его волосам, как делала всегда, когда жалела младшенького. Цыбуля открыл залитые слезами глаза.

- Я боюсь, сестрица, и ничего не могу с собой поделать, - дрожащим голосом пролепетал он, цепляясь руками за её юбку - я не могу идти на войну, не могу. Меня убьют. Прошу, придумай что-нибудь.

Софья, конечно, знала, что он трусоват, но не до такой же степени!

«Господи, в кого он такой удался? - подумала она, и в голове промелькнула дурацкая мысль. - Может, мамка нагуляла его. Она была видная, следила за собой…». А Цыбуля продолжал слёзно её молить.

Что делать? Жалко брата: «Куда ему на фронт? Убьют в первый же день или со страху сам помрёт». Она понимала, что уходить от призыва нехорошо, нечестно. Люди добровольно идут на смерть, а Колька….

Но утром она посадила Цыбулю на санки, укутала бабьим платком и повезла к военкомату. По дороге наказала ему как себя вести: «Стони и говори, что негожий, может, пронесёт». Но Кольку окутал странный, липкий страх, во рту пересохло, и по спине пробежал холодок. К тому же подвело живот, и Цыбуля наложил в штаны.

С июля 1942 года большинство отсрочек было отменено. Фронт требовал пополнения: миллионы погибших и раненых, пленных и окруженцев. В армию уже брали семнадцатилетних подростков и тех, кому исполнилось пятьдесят, не обращая внимания ни на возраст, ни на болезни. Докторша щупала лоб новобранцу, смотрела язык - на этом медкомиссия заканчивалась.

Когда привезли Цыбулю, он протяжно застонал, схватился за живот и мучительно выговорил:

- Негожий я.

В ту минуту он сам поверил, что говорит правду. Он трясся так, что стучали зубы, от него воняло фекалиями. Врач что-то прошептала военкому на ухо, тот брезгливо махнул рукой.

Конечно, при других обстоятельствах этим делом занялся бы НКВД – военком, да и врач пошли бы под трибунал, но враг уже был на Кубани, и стране необходимы были храбрые солдаты.

Цыбуля вернулся домой, и с этих пор стал затворником - выходил только во двор. Если кто следовал мимо плетня и здоровался с ним, Колька кивал головой и отводил взгляд в сторону. На поле его тоже больше не видели. А сестра сообщила бригадиру, что Николай тяжело заболел. Однако людям не замажешь рты, тем более что нечем. По округе ползали слухи, что Цыбуля притворяется, а на самом деле просто боится идти на фронт.

После жестоких боёв немцы вошли в станицу. Когда наши войска покидали её, произошла странная история, которая повлияла на всю дальнейшую жизнь нашего героя.

Хата Цыбулей была крайняя. Два пехотинца преследуемые фашистами при отступлении, скрылись в их огороде. Немцы постреляли, постреляли да и ушли.

Колька из любопытства решил посмотреть, что с красноармейцами, и подираясь сквозь заросли шиповника и кукурузы, вышел на край бахчи.

Вдруг до него донёсся слабый стон. Он шёл с кукурузной делянки. Цыбуля на цыпочках, двинулся на голос. В кукурузе лежал раненый красноармеец с простреленной грудью. Увидев парня, он еле вылепил слово: «По-мо-ги!»

Колька понял, что солдат умирает, деловито выдернул у него из-за пояса финку, приговаривая:

– Она тебе уже не нужна, а мне пригодится.

Также забрал солдатский мешок и хотел, было, прихватить винтовку, но не смог: винтовка была под солдатом, да ещё надетая на плечо.

Второго бойца он искать не стал, побоялся: вдали застрекотали моторы немецких мотоциклов. Обдирая лицо и руки колючками, Колька помчался к хате. Перед калиткой стояла сестра с соседкой. Женщины плакали, крестясь и причитая. Мотоциклисты уже спешились и направились в огород. По-видимому, они поймали несчастных и расстреляли, так как люди слышали автоматные очере и крики на немецком языке.

Колька, напуганный ими до умопомрачения, осторожненько пробрался в сарай и взял лопату. Он решил прикопать свою добычу от греха подальше, пока не улягутся события этого длинного, тревожного дня.

Вечером, когда немцы немного утихомирились, женщины отыскали трупы пехотинцев и похоронили тут же, в огороде. Станичники решили, что бойцов сдал Колька. Потом подумали и пришли к выводу, что Цыбуля не мог этого сделать, «дужэ вин ссыкливый».

Захватив район, оккупанты установили «новый порядок». После выбора старосты был произведён поголовный учёт населения и объявлен набор в добровольческую сотню и в полицию. Фашистов в селе оставили мало: войско отправилось дальше на восток, - а поддерживать порядок надо. Шла усиленная агитация в сотню. Но агитация не помогла. Желающих не было. Тогда староста и полицаи стали вызывать в комендатуру поимённо. Цыбуля подходил к службе. Но Софья, теперь уже с чистым сердцем, повторила зимний опыт, привезя брата на тачке. Комендант гадливо дёрнул губой и приказал убрать «русиш швайн» с глаз.

Цыбуля, всеми презираемый, сидел безвылазно дома, только иногда мелькала на кукурузном поле его сгорбленная фигура с лопатой в руках. Станичники удивлялись, что он копает на голом поле. Что там ищет? Цыбуля знал, что он ищет.

В тот день, когда ему перепала «добыча», он был настолько напуган и взвинчен, что, закапывая вещмешок и финку, не запомнил место схрона. А так хотелось посмотреть, что в мешке!

Сестра приносила каждый день станичные новости.

Кто-то утопил пьяного полицая в пруду, на соседнем хуторе появились десантники, и теперь подрываются фашистские поезда, склады с оружием и горючкой. По ночам из камышей выходят партизаны и убивают фашистских прислужников. За отказ от работы на оккупантов двоих ребят из Колькиной школы на месяц посадили в тюрьму, а затем отправили в Австрию в концлагерь. «Это лагерь смерти. Немцы лютуют», - шептала сестра.

Но пришла долгожданная Победа. Народ ликовал. Но не Цыбуля. Он ни разу не вышел на улицу, чтобы разделить радость с людьми. А как стали возвращаться Колькины ровесники с войны, увешанные орденами и медалями, он вроде как свихнулся. И не от угрызений совести – его душила жаба. Сестре смотреть на него стало тошно, и она отселила «хворого» в летнюю кухню.

Софья была намного старше своего брата и беспокоилась о его будущем. Если она умрёт, что станется с Колькой? Сможет ли приспособиться к самостоятельной жизни? И она надумала его женить.

Девка вряд ли пойдёт за него, но на селе много молодых вдов, а мужчин свободных единицы. Но даже при таком раскладе ни одна женщина не изъявила желание стать Цыбуле женой. Сестра сватала за него вдовицу, беженку, с дальнего хутора, но её кто-то предупредил об «особенности» Цыбули, и сватовство расстроилось.

Шли годы, Колька остался бобылём – никто на него не позарился, все смотрели как на дурачка.

Я его ещё застала. Опустившийся старик. Небритый и немытый, худой, с седым колтуном на голове, он постоянно перекапывал свой огород. Хотя иногда воровато и зыркал на улицу из заросшего гадючей акацией палисадника. Жалости у станичников, однако, Цыбуля не вызывал, впрочем, как и ненависти.

Он что-то сажал в огороде, что-то бурчал сам себе под нос, поговорить-то было не с кем. Чем он кормился, о чём думал в своём одиночестве, один бог ведает о том.

Цыбуля надолго пережил сестру, но распорядок жизни не поменял. Детвора, не ведая о его прошлом, всё равно чувствовала слабину старика и дразнила его.

Я помню, как Цыбуля умер.

Однажды под вечер сидели бабы-соседки на лавочке, одна и говорит:

– А что это давно я Цыбулю не видела? То всё выглядывал из-за плетня. Пошли, посмотрим.

– Та на что он сдался, - махнула рукой другая.

– Всё живой человек. Пошли.

После смерти сестры племянники уехали в город, Колька жил один. Во дворе во всём чувствовалось запустение. Не полото, не метено. Дверь в хату была не заперта и соседки заглянули внутрь. Сделали шаг и сразу же закрыли платками лица. Вонь стояла невероятная. И тут из спальни им под ноги бросилось целое полчище крыс.

В хате темно – занавески, чёрные от грязи, почти не пропускали свет. На столе стояла грязная сковорода с засохшими остатками еды. Одна из женщин позвала хозяина и, не услышав ответа, прошла в спаленку.

Колька вытянулся на полу, лицо было погрызено крысами – видно помер давно.

Сердобольные соседки, завязав тряпками носы, обмыли его, надели на него ими же выстиранные рубаху и штаны

За гробом идти было некому. Председатель колхоза освободил от работы двоих парней, чтобы закопали «страдальца». Для чего небо коптил? Непонятно.

 

Гадючая акация (диалектное) - кустарниковая акация.