(Воспоминания моего сослуживца Василия Бабицина)

Было это давным-давно, в те лета, когда полк наш не имел имя звериного, а именовался цифирью, и литерой, да заклятьем тайным '8 ООБСпН', а воевода наш ездил на телеге, нареченной не иначе как 'ВАЗ 2106'. Когда служба наша была тяжкой, хлеб скудным, а супостатов - превеликое множество. Позвал меня пред ясны очи воевода наш батюшка и так молвил:

- А будишь ты, стрелец Васька, Никаноров сын - главою дружины нарочною, да особою, не великою и поедешь-ка ты сотоварищи за тридевять земель, в стольный град Москву, в Приказ Посольский - службу служить. Чтобы послу нашему, отправленному до царя Бориса, коей на Руси ноне царствует, докуки и обид никаких не было, чтобы думы его никто не тревожил. И сам смотри, не озоруй! А то, знаю я вас.

Тут дело-то привычное, стрелецкое, да и бывал я уже в том Приказе на Москве. Получили мы со дружиною моей невеликой, деньгу малую, стрелецкую, да бумаги подорожные, положили мы их в сумы, и скарб свой убогонький, да и в путь, помоляся, отправились. Долго ли, коротко ли, а добрались мы до стольного града солнцем палимые, ветром гонимые. А град сей Москва зело велик есть, улицами широкама да куполами высокама велу леп! А как колокола - то зазвенят, таки душа не нарадуется! А девки-то красные, страсть, как хороши. И кареты-то боярские, все - не чета нашим. И снедь и вина в корчмах все заморския, разносольныя. Искушенья, ой искушения великие! Но не по стрельцам радость та, ибо, не для потехи мы прибыли за три с половиной тыщщи верст, но для службы государевой.

Сменили былой караул в Приказе, согласно ряду писанному и пошла наша служба в обнимку с пищалью доброю, именуемой 'ПМ'. Дни и ночи напролет служба идет, зорко, чутко. Дабы ворог окаянный и мыслью не домыслил кривды какой учинить послу ясновельможному, али дьякам приказным, коих числом было не мало, а важностью и более чем числом. И все нам Господь благоволил, и тревог никаких не было. Так и кончилось лето красное.

Осень пришла. Осень, да не холодная, не дождливая. Сентябрь выдался теплым, солнышко красное цельный день светит, ни тучки, ни облачка - ах хорошо душе служивой! И вот днем таким ясным обходил я дозором владенья посольские, а дело уж к обеду шло. И зашел я в терем гостиничный, что при Приказе посольском, чтобы осмотреть и его, а заодно и до трапезной подняться да и откушать, чего Бог пошлет. Ан, тут меня зовет к себе советник посла по безопасности - муж седой и в делах скрытых умудренный, многоопытный, сам полковник тайной канцелярии! Встретились мы с тем полковником, а он отрока при себе держит сопливого и с дюже грязной рожею, и молвит ему:

- А ну, милок, расскажи все, что мне говорил, сему молодцу, - и на меня перстом указует, - да чтоб без утайки!

А сам в торбу его лезет, да бумаги ученицкие извлекает.

Отрок мне и говорит:

- Намедни, проезжала карета, яки ночь черна, что у немцев делают, а в ней двое ухарей вида не русского, какие живут во множестве за горами каменными, у моря Каспийского, да в землях шамаханских. И сказали мине те ухари, что мол 'поди, отрок, до терема и скажи, что в подвале бомба адская лежит, бомба адская, басурманская'. И уехала та карета как вихрь, уж больно у немцев кони добрые...

Весть тревожная, но не кручинная. Не поверил я отроку тому, потому позаутренней все подвалы да закрома Приказные обошел лично, да и спрятать там нет никакой возможности, подвалы те пусты, чисты и светлы, аки скатерть льняная, самотканая, а в закромах все посчитано, запасы всея проверены, да учтены согласно книг. Однако и спускать нельзя, надо проверить, да концы искать. Осмотрел и я бумаги из сумы той. В школе отрок науки познает. Записал, где школа та находится, имя отрока, где живет, да быстро все. Надо бы подвалы осмотреть, да добрый люд из терема вывести и Приказ проверить, ибо впустить местных опричников никак нельзя, по причине слова мудреного - 'экстерриториальность', понимаете ли! За сам Приказ посольский не боялся я, ибо знал все входы и выходы и то, что никак не можно супостату туда проникнуть, ибо хитрости там были всякия, о коих и сейчас не скажу. Однако, посты усилил, знамо - береженного и Бог бережет. От она, тревога-то тревожная!

Но крепок дух стрелецкий. Побег я до подвалов в тереме - все чисто, как водится. Только возле одной колонны короб стоит с аршин в ширину да аршин в высоту. Откуда короб тот взялся неведомо, только не было его еще с утра. Вот она - бомба та, окаянная! Величиной своея пугающе стоямши!

Благо, усердно я познавал в те времена премудрости саперные. Смиренно и с послушанием внимал мужам в том деле сведущим, да наизусть, как 'Отче наш', учил книги и циркуляры, 'МПД' называемые, что мудрецами седобородыми писаны. Но, не было у меня еще навыка самосильно бомбы те адские одолять. Лет за шесть была у меня служба срочная, да на корабле пушкарем. И пришлось мне в море далеком, у берега персидского пушку разбирать с наколотым зарядом, что выстрел называется. Но там-то все иное, а здеся-то бомба самодельная, самодельная, да не обычная. И не стрелецкого приказу дело саперное, тут особый охотник должон быть, с нарочитой броней и приблудами. А доля-то наша служивая известно какая - умри, но сделай! Но спокойно было ретивое мое. Только длани взопрели. И вот, короб тот зачал я осматривать внимательно, как в книжках тех прописано, не касаясь перстами своими, а затем, широко перекрестясь, открывать с осторожностью превеликая. Но, Слава Богу нашему Правславному, не было там бомбы адской! А только бутэльки с пивом заморским и одежей рабочей, и понял я сразу, чей тот короб и как он сюда попал. Эх, людишки лукавые, что электриками зовутся, ремесло ваше нехитрое, шоб вам повылазило, ну погодите, доберусь я до вас! Одежу ту в подвале бросил, а короб с бутэлями для досмотра пристрастного с собой прихватил.

Вышел я на свет Божий и вдохнул воздух сладкий, улыбнулось мне солнышко ласково. Доложил все советнику по ряду как следует. И новую службу мне советник задал:

- Поди с тем отроком до школы его, да проведай там, чаго и как.

И пошли мы с отроком сопливым, до школы той, а сам я хитро пытаю его, как мол, отчий дом, всель ли ладится, здоровы ли батюшка с матушкой, что знахарь тебе говорит... И складаю услышанное на полочки, в голове своей, как уряжено. И тут он взмолился слезно:

- Отпусти ты меня, добрый молодец, не губи душу чистую, невинную!

Отвечал ему я ласково:

- Не печалуйся отрок послушный, а коль скоро все поведаешь, да по правде по истине, так и матушку с батюшкой до заката увидишь.

Пришли мы в школу ту, а там только бабы две, на кикимор похожие, страшные как судный день, глазищи злющие так и зыркают, не иначе ведьмы поганые, ой, да лучше бы я бомбу опять нашел!

Стал я тех ведьм спрашать про отрока, да с улыбкою доброй и светлою, то с шуткою, а то вкрадчиво. А они мне отвечают сварливо, чуть ли не шипя по-змеиному, и привидилось мне, как ядово зелье со словами из уст их капает:

- Кто, мол, ты сам такой? Как посмел вступить в наши владения, да почем пытаешь за отрока?

И чую, проклятия бормочут. Но была у меня бумага с печатью государевой, лучше оберегов заколдованных, да такая бумага, что все ведьмы, кикиморы, лешие, водяные и прочая нечисть смиряется и послушной становится, потому та бумага и пищаль добрую позволяет носить. И показал я им ту бумагу, и втолковал, что 'вопросы отныне, здесь задаю я'. О Чудо-чудное, обратились вдруг ведьмы девицами румяными, ступают словно павы, глас как ручеек, очи до долу. Поведали мне, что отрок тот хворый на головушку свою горемычную. И оставил я страдальца в руце девичьи. И пошел своею дорогою, ибо час уже был зауженный, а пока еще не обедал я. Доложил я полковнику хитромудрому и умолвились мы не рассказывать дьякам приказным об отроке хвором и речах его. И поднялся я в трапезную гладом томимый, дабы подкрепить тело свое бренное снедью. А и правду сказать, кухари там были знаменитые, не кухари, а кудесники. Ох, принесли мне блюда ароматные. Стал уж есть я с желаньем и радостью. Но поднял свою голову буйную и увидел я диво дивное, даже выпала ложка и звякнула. А стоит предо мной ухмыляется..... рожа грязная и сопливая, что у дев ученых оставил я.