Проходил как-то, мимо, сидящих на скамейке у санатория «Слава»

Володи и Любы, живущих по соседству с нами и другими отдыхающими в

брошенном, ветхом сарае. Был к тому времени уже двухтысячный год.

Поздоровались, Володя, предложил мне сесть, похоже, что у него появилось

желание выговориться, и пожаловаться на свою опостылевшую жизнь, и

вообще, на какую-то очень горькую свою судьбу. Бывало, и раньше он

говорил о какой-то опасной трясине засосавшей его, и из которой он никак

не может, вот уже много, много лет, выбраться.

 

Володя, был далеко не молодым человеком, пятидесяти шести лет, вот

только вышел на финишную прямую, на её начало, своей такой не простой

жизни. Он был худым, чуть выше среднего роста, ходил, ссутулившись под

тяжестью житейских невзгод обрушившихся на него, его особенно ломало и

трясло, после частых и продолжительных запоев, после чего его движения

становились вообще, не координированными на протяжении многих дней.

Но, когда-то в прошлом, он был бравый, строевой офицер. За

систематические пьянки и длительные запои, перед началом перестройки, он

был изгнан из Советской армии в чине капитана, тогда ему,

предположительно, ещё не было и сорока лет.

 

Уже на гражданке, оказавшись далеко, от родного гарнизона, в котором

он, так стремительно покатился на дно, опомнившись, на какое-то время

взял себя в руки и несколько лет не пил. Года три, он тогда работал

завгаром. Однако, как отчаянно он ни боролся с приобретённой в армейском

гарнизоне привычкой или болезнью пить горькую, победить её, он так и не

смог. Говорил, что, и не видел особого смысла в этом, чтобы бросить пить

навсегда. Никак не считал, что пьянство, причина всех его бед и потерь в

жизни. И продержавшись, в некрепких объятиях трезвой жизни, может быть,

чуть более трёх лет, он запил пуще, прежнего. За ещё более длительные

запои, нежели те, что были у него прежде, в армии, его сняли с должности

завгара, и изгнали, как никудышного с этого предприятия, в возрасте уже,

предположительно, лет сорока шести. Оказался никудышным завгаром из-за

тяжёлого пьянства. Затяжной прыжок, с какой никакой общественной

вершины, где он, как ни как, был заметным человеком, на его дно,

продолжился. От него давно ушла жена потому, что его пьянство и

алкогольные психозы, стали для неё невыносимы. Года два, он жил у дочери

с зятем. За постоянное пьянство и частые дебоши и потасовки, дочь с зятем

были вынуждены с помощью милиции, изгнать его, из их дома. Так в

возрасте сорока девяти или пятидесяти лет, в начале девяностых, Володя

оказался уже на улице без куска хлеба и крыши над головой.

 

Там, проживая в брошенных сараях и подвалах, недоедая и замерзая,

он и познакомился со своей, Любой, ставшей ему наиболее преданным и

близким человеком до конца дней его. Да, это, конечно, не было

романтическим знакомством пылающих любовной страстью молодых людей,

жаждущих встречи друг с другом. Это была встреча двух жестоко

наказанных жизнью, и выброшенных на её обочину, может показаться

странным, ненавидящих друг друга, уже не молодых людей. По части

ненависти и злобы, это больше, могло, относится только к Володе, из-за его

не уживчивого характера, и всё ещё, почему-то, не утраченных амбиций,

клокотавших у него внутри и не дававших ему покоя, потому, как, он часто о

них говорил, впадая при этом в злобу. Но, в силу сложившихся

обстоятельств, когда падать ниже было уже не куда, было уже самое дно,

они были очень, нужными, самыми нужными друг другу людьми. Люба

нужна Володе потому, что предоставила ему какой ни какой корм и крышу.

Это их сарай, оставшийся за ней после пожара, который был многим

добротней других полуразвалившихся, брошенных по соседству, где уже

какое-то время обитал Володя. Теперь же, на правах вроде как мужа Любы,

он перебрался в её более обжитое помещение. Ну, а Володя ей нужен, вроде,

как не скучно и безопасней с ним в этом лютом мире, среди таких же

бездомных, обитающих в округе, от которых, она понимала, всего можно

ожидать только, не хорошего. Ну, и вроде, как ещё он, интеллигентный

человек, пусть даже бывший. Но, всё, же удостоил её своим, каким, ни

каким, вниманием. И как, возможно, казалось ей, даже каким никаким,

почтением удостоил её, тем, что живёт с ней. И, живут, теперь они, вроде,

как муж и жена. Так и прижился он при ней, нашёл свой приют. Володя,

вроде, как и не стесняется этого, и в то же время, иногда стесняется этой

роли – вроде, как мужа Любы. Считал такое вынужденное обстоятельство,

каким-то досадным недоразумением. Где-то в глубине души, ему мнилось всё

же, что с ним должна быть совсем не такая женщина, как Люба, она должна

быть совсем иного свойства представлялось и грезилось временами ему. Ну,

пусть даже, чтобы она была, не из каких-то там «стриженых» девок, нет. Но

интеллигентная, например, чтобы была. Себя же, он всегда считал, хотя и

бывшим, но интеллигентным человеком. Такая двойственность, что он муж и

не муж Любы, грызла его изнутри, вызывала злобу, какую-то брезгливость и

ненависть к Любе. Что, никак не умиротворяло его болящую и скорбящую

душу, не давало ему покоя сознание того, что не может он без неё жить – не

любит, ненавидит, а жить без неё не может. Обычно наоборот, любят, что

жить не могут… Его нелюбовь и ненависть к ней выражались обычно в

постоянном и подчёркнутом унижении её достоинства. Ей же, к этому, было

и не привыкать, вовсе. А каким-то иным правилам поведения и всяким там

светским манерам её никогда не обучали, и она о них ничего не знала и не

ведала.

 

Люба, женщина на то время, когда они сошлись, была где-то сорока лет,

получающая по инвалидности минимальную пенсию. Не малая доля её, шла

на прокорм Володи. Ранее, она жила в семье, где пьянство и дебоши, были

нормой жизни. Года два назад в самой середине девяностых и произошёл

тот роковой перелом в её судьбе, приведший к таким трагическим

последствиям. В предрождественские новогодние праздники в их семье, в тот

злополучный год, это было в самой середине окаянных девяностых – в

наступившем 1995 году была очередная, самая обычная, крупная попойка,

сопровождавшаяся совершенно обычным явлением – дракой, ну, как

неотъемлемого элемента праздничного застолья, с соседней, подобной их

семьей. После чего, в ночь под рождество в результате продолжающейся

праздничной попойки, их дом был предан огню, были и пострадавшие в том

огне, это в преклонном возрасте, уже под восемьдесят, мало вменяемый,

больной отец Любы. В результате этого происшествия, в суматохе поздно

спохватились о нём, когда его обожжённого чуть не задохнувшегося,

вынесли из помещения, было необходимым отправить его в больницу для

излечения от ожоговых травм. После излечения, или может быть кое, как

пролеченного, и не долеченного, кому были нужны тогда в девяностые годы,

находящиеся в больницах, где на питание отпускалось столько же, сколько в

тюрьмах, не говоря уже, о каких-то ещё нуждах; и прожив, затем, чуть более

года. Он скончался, всеми забытый и покинутый, доживая свои последние

дни, так же, как и все другие несчастные с этих семейств, лишившиеся из-за

пожара жилья, в брошенном сарае. Люба тогда ходила за своим умирающим

отцом в этом их сарае. Её матери к этому времени не было в живых уже года

четыре или пять, умерла где-то в последний год перестройки, было ей не

более шестидесяти лет. Условия жизни в их семье, долгой жизни не

способствовали. Несколько лет она ходила и за больной матерью. А

событие того рокового дня, определило дальнейшую судьбу Любы, сделало

её невинной жертвой случившегося.

 

Она никогда не была участницей всех тех пьянок и дебошей,

устраиваемых их семейством, но по истечении многих лет, уже привыкла и

адаптировалась к ним. Ограничивая себя во всём, поставив предел всякому

своему дальнейшему развитию, была вынуждена смириться со своим убогим

существованием. Никому ни в чём возразить, в своём семействе, она не

смела, безропотно подчинялась всем. И всерьёз её никто не воспринимал и

мало кто замечал. В семье никак иначе, к ней не обращались, как только –

эй ты, не осталось ли там чего пожрать? Так обращались обычно к ней,

когда к ним, её брату и сёстрам с их мужьями алкоголиками, и каким-то ещё

их собутыльникам, после попоек и длительных запоев, возвращался

аппетит. Они сразу же вспоминали, о её существовании на этом свете, и

просили её, точнее требовали, сготовить им, проголодавшимся после

попойки, чего-нибудь пожрать. И, по всему, она была женщиной тихой и

кроткой, но в результате несчастного случая, по вине своих родственников,

горьких пропойцев, она оказалась, также, в числе многих, из этих двух

семей, на улице и поселилась в непригодном для постоянного проживания

сарае, особенно в зимнее время. Володя к этому времени уже год или два

обитал в развалившихся сараях по соседству с ними. Там они вскоре и

сошлись. После смерти её отца, он перебрался для дальнейшего проживания

в её сарай.

 

Там на улице, одинаковый род занятий и общий, равный социальный

статус бездомных, свёл двух этих несчастных людей. Хотя, Володя, всячески

противился и никак не признавал за собой статус ничтожного бездомного,

его душа, была всё ещё переполнена всяческими амбициями, честолюбием

и высокомерием, поэтому, может быть, он всё ещё имел, где-то далеко в

своём сознании, какие-то надежды на лучший исход. Но по факту, он

оказался, так же, как и Люба, наравне с ней, на самом дне общества, откуда

уже подняться практически никому не удаётся. Вопреки его желанию и

довлеющим его амбициям, суровые условия жизни в которые он попал, будто

в западню подстроенную кем-то, сблизили и породнили его с Любой.

Жёсткие, и едва выносимые условия их жизни, насильственно и неразрывно

соединили их вместе. Наверное, прочнее всяких браков устраиваемых на

небесах.

 

Постоянные драки, скандалы, грубость на протяжении вот уже, более

шести лет, не в силах разорвать их совместное проживание, намертво

спаянное суровой материальной жизнью, гораздо сильнее всякой идеальной,

романтической любви.

 

Материальную основу их совместной жизни составляет маленькая

Любина пенсия и сбор, чаще по вечерам, посуды из-под вина, воды, и пива,

разбрасываемой отдыхающими повсюду. Сбором посуды занималась всегда

только Люба, Володя категорически отказывался это делать, обычно заявляя

так, что бывшему офицеру, интеллигентному человеку это не к лицу, и честь

мундира никак не позволяет, иногда балагуря, он вспоминал о какой-то не

существовавшей никогда чести мундира. Его же, главной обязанностью в их

совместной жизни было только, жрать и пить.

 

Если Володе приходилось, по какой либо необходимости идти вместе с ней

там, где многолюдно, то он, всегда шёл, в отдалении, в нескольких шагах от

неё, чтобы окружающие не подумали, и не заподозрили, что он

интеллигентный человек имеет какое-то отношение к ней – бомжихе, как

презрительно, он всегда называл её. И особенно, чтобы никто не мог

подумать, что он вроде, как муж ей. Такое обстоятельство, что кто-то может

подумать такое, особенно сильно расстраивало и раздражало его. Если она

на людях приближалась к нему ближе, мысленно означенной им черты, то

его лицо становилось очень озлобленным, и чтоб в ярости не разразиться на

людях матерной руганью на неё. Он сдавленно, что-то шипел ей, чтоб она

немедленно отошла прочь от него на приемлемое расстояние. Особенно, если

в руках у неё сумка или пакет с собранной посудой из-под пива, водки и

вина. Какие имелись у них деньги, (это её маленькая пенсия и деньги от

собранной и сданной ею посуды) они всегда хранились у Любы. Если,

случалось, Володе их у неё высмотреть или выследить, то он забирал всё и

пропивал сразу же, в один, два дня. Такие дни всегда были заметны и

примечательны для посторонних людей, проживающих на отдыхе неподалеку

от них. Если Люба ночью истерично кричала – что же ты дьявол окаянный

делаешь, пропойца ты несчастный. Как же нам жить теперь. В ответ ей,

Володя, лишь, всхрапывал, либо вскрикивал, от наносимых ему побоев,

впавшей в глубокое отчаяние, Любой. Она долго, навзрыд причитала тогда

какие-то устрашающие, фатальные слова, как иногда кричат и убиваются по

покойному на похоронах. Всё это значило только одно, что Володя похитил у

неё все деньги. Или, если поутру трясущийся и не опохмелённый Володя

окровавлен и в ссадинах на лице и теле, это так же значило, что, он похитил

у неё деньги. За что он, был подвержен расстроившейся Любой такому

телесному наказанию. Это всё было известно, потому что их сарай, где они

проживали, скрытый густыми зарослями кустарника и каких-то одичавших

фруктовых деревьев, как уже упоминалось в самом начале рассказа, был

неподалеку от нашей комнаты, где мы на отдыхе снимали своё жильё, и вся

картина этой жизни была, можно сказать, перед глазами.

 

Никакие меры воздействия на него со стороны Любы и вообще, кого угодно,

положительного результата не имели, он был не исправим и правежу не

поддавался.

 

Был тогда уже поздний вечер, когда у санатория «Слава», Володя

остановил меня чтобы поговорить. Вообще, ему нравилось поговорить,

вспомнить своё прошлое и пожаловаться на свою пропащую смрадную жизнь.

Помимо нашего разговора и настойчивых, злобных требований денег на

выпивку у Любы, сидящей на диванчике подле него, по какому-то другому

случаю, или просто так, он никогда близко не сидел бы с ней. У них

состоялся очень забавный диалог, конечно большей частью это был Володин

монолог, если не принять во внимание всего, лишь, одного Любиного слова.

Это было так, как будто Володя оправдывался перед кем-то в том, что он не

так себе, а человек значимый, ну хотя бы в прошлом. Ну, вроде, не совсем

уж, он такая тварь дрожащая и пропащая.

 

Уже взошла Луна. Таинственный лунный свет наступившего летнего

вечера обычно будит воображение и подвигает иных натур к романтическим

исканиям и томным воздыханиям. В такие минуты таинственный лунный свет

зовёт их на романтические приключения, клясться в вечной любви, будит в

них ну, самую неуёмную фантазию – и построить замок из хрусталя, и

миллион алых роз бросить к ногам, и лепестками белых роз застелить их

ложе любви, и многое, многое ещё чего в этом роде. Будил воображение

этот чудный лунный свет к иным, совсем не романтическим исканиям в тот

вечер, и подвигал к делам иного свойства, и бывшего интеллигентного

человека и офицера Володю. Он не говорил ей вовсе – нет солнца без тебя, и

жизни нет. Нет. У него, на этот счёт была фантазия совсем другого

свойства.

 

После очередного отказа Любы выдать ему денег на выпивку, твёрдо

заявившая ему, что тогда завтра, ей будет не на что купить жратвы, чтобы и

его нахалюгу накормить. Он, не обращая внимания на её слова,

решительно, резко поднимается с диванчика, чтобы, может быть, этот

монолог был бы более выразительным и убедительным, и отнюдь, не с

любовью в намерениях. Он, презрительно, глазами изголодавшегося

хищника, завидевшего свою жертву, глядя в тот поздний лунный вечер на

Любу. Когда всё кругом было так загадочно и тихо. И Лунный свет неслышно

струился, очерчивая высокие вершины кипарисов и пальм, густые

кустарники санаторного парка, будто кисть невидимого художника,

живописала этот вечерний пейзаж. Володя, не замечая такой чарующей

красоты вокруг, или не обращал на неё никакого внимания, было не до неё

ему. Он, показывая вытянутой рукой на Любу, и было понятно из его

намерений, что не построит для неё он замок из хрусталя или, даже из

кирпича, и не забросает путь к её сердцу миллионом алых роз, и не застелет

вовсе, их ложе лепестками белых роз. И, конечно же, не посадит тысячи,

новых роз. Он, обращаясь не то ко мне, не то к небесам. Но скорее всего,

прямиком к Всевышнему, громким голосом восклицает, будто призывает

кого-то разобраться в вопиющей несправедливости, сильно ранящей его

прямо в сердце: «Ты, видишь, Боже, с кем я живу!! – с бомжихой!! А я ведь

бывший офицер - капитан, завгар, бывший интеллигентный человек, а с кем

живу? О Боже!!». Охватывая свою голову руками, будто от тяжёлого горя,

внезапно свалившегося на него. – И с ещё большей выразительностью,

наверное, чтобы, наверняка убедить, и с подвигнуть Боже, он сокрушённо,

будто в беспамятстве яростно повторял, громко восклицая, захлебываясь

какой-то неукротимой ненавистью к Любе: «С бомжихой!!». Будто какая-то

страшная тайна, едва переживаемая им, открылась, вдруг перед ним – Боже,

до чего я докатился, живу с бомжихой!! тряся головой и руками, в отчаянии,

он злобно всё повторял, почти рычал, как лютый зверь – с бомжихой! С

бомжихой! Как будто она главный виновник его постылой жизни, так сильно

ранящей его. Призывал, будто Боже немедленно изменить его жизнь, и чтоб

жил он уже, не с бомжихой.

 

В такой чудный лунный вечер, она может быть, всё же, хотела услышать

совсем другие слова, внушавшие ей, пусть не рай в их шалаше, но, хоть

какой-то оптимизм и надежду, позволивших ей на какое-то время забыться

от тягот и лишений преследующих её в этой жизни с рождения.

 

Люба, мало что понявшая в прозвучавшем монологе, спокойно с

блаженной улыбкой на лице, тихо сказала одно только слово: «Не живи».

Услышав это, Володю взорвало и понесло пуще, прежнего. Выкатив в

приступе бешенства глаза, какое-то время не находя самых плохих, но очень

нужных ему в этот момент слов, были слышны только звуки похожие на

хрип, от того, что она посмела что-то сказать. Или он совсем не это ожидал

от неё услышать, но сказанное всего лишь одно слово, его почему-то

оскорбило, и привело его в дикую ярость. Он со злобой и отвращением

смотрел на неё, точно так, как гриф или стервятник смотрит на смердящую

падаль, готовый с остервенением рвать её на куски, чтобы потом с

жадностью пожирать их. И, собравшись, подобрав самые плохие матерные

слова, обильно присутствующие в лексиконе этого интеллигентного

человека, в порыве сильнейшего гнева, он злобно кричал на Любу: «Ты же

падла…» – все остальные матерные слова его лексикона опустим, чтоб не

очернить читателю душу. – «Кормишь и поишь меня, обстирываешь, живу

под твоей крышей, куда я пойду падла? Где я жить буду падла? Кто меня

кормить будет падла? Где ещё я найду такую дуру, как ты падла?? Дочь

моя меня выгнала, ты понимаешь падла? потому и живу с тобой –

бомжихой!!». В бешенстве, помахав поднятыми вверх сжатыми в кулаки

руками, прокричав и выговорив, всё это, скопившееся в его чёрством,

безжалостном сердце, он всё также, выкатившимися глазами, злобно и с

отвращением, продолжал, молча смотреть на Любу, вроде, как застыл в

каком-то оцепенении, будто от короткого паралича, случившегося с ним. Но

постепенно смиряя тон, очень устав, наверное, от столь бурного монолога,

совсем стих и как-то совсем перестал замечать Любу. Будто вовсе не на неё

он так злобно и с таким остервенением вот только, что кричал, а теперь было

похоже больше, что на свою судьбу – долю, так озлобившую его, он не

сетовал. Люба, лишь блаженно улыбалась, как будто всё сказанное им, к ней

не относилось. К таким грубым и циничным выходкам она привыкла давно, и

теперь ей было не привыкать к подобным монологам. Её закалившаяся этой

смрадной жизнью душа, была совершенно не восприимчива к ним – имела

устойчивый иммунитет к ним. Ей было дороже всего то, что завтра ей будет,

на что купить жратвы. Ей было радостно, что она сохранила деньги. Что не

позволила этому разъярённому супостату распорядиться ими, и какого-то

иного счастья ей и не надо было.

 

А луна, продолжала лить свой чарующий свет, заливая им весь окрест.

Обычно ей приходится быть свидетельницей иных монологов, это когда

пылающие жаром сердца клянутся всё в той же, вечной любви, в

невозможности прожить и дня без возлюбленной, изнемогающих и

стенающих от приступов любви сердец.

 

И подумалось тогда – бывший офицер, бывший завгар, бывший

интеллигентный человек. Всё бывший, бывший, бывший, а кто же теперь?

Кругом, все одни только бывшие. А будущее, похоже, ещё омерзительнее

настоящего. Всё продолжающееся окаянное время и нет ему конца, никого

не щадит.

 

Р.S.Спустя семь лет с того времени, Володя, бывший интеллигентный

человек и бывший офицер трагически погиб, сгорел в отсутствие Любы в

сарае, находясь в сильном алкогольном опьянении. Только смерть окаянная

и разлучила их на двенадцатом году их совместной жизни. Она, как обычно,

была в то время, где-то на промыслах, на поисках дополнительных средств к

их жалкому, нищенскому существованию, отягощённому ещё в придачу его

таким тяжёлым алкоголизмом, усилившимся к тому времени ещё и тем, что он

стал получать пенсию, которую почти всю пропивал. Дополнительными

средствами их скудного, нищенского существования, которые добывала

Люба, это, как известно, был ежедневный сбор ею посуды. Она

добросовестно, никогда не отлынивая от этой обязанности, себе самой

определившей её, исполняла её теперь как трудовую повинность. Володя по

своему статусу, сам себе определившим его, и довольно часто с гордостью о

нём напоминавшим, хотя и бывшего, но интеллигентного и военного

человека, поэтому, он, на протяжении всех этих лет, никогда этим не

занимался. В тот роковой день, когда это случилось, был уже две тысячи

седьмой год, и было ему всего-то, года шестьдесят три. Вроде, всё не так

плохо было, он уже и пенсию три года по старости получал, можно было бы,

и пожить ему ещё, но нет, не пришлось. О случившемся, говорили тогда

разное, от длительного запоя в результате перепоя случилось такое, и то

ещё, что, втихую, чтобы много не тратиться, хозяева этой местечковой

жизни выжигали тогда, насильственно захваченные у бесправных людей их

ветхие постройки. Гуманней способа не знают эти изверги. Это уже

последние из тех, ещё, остававшихся, не захваченных к тому времени

земель там. Это, те, постройки, что расположены близко к морю, почти в

центре курортного городка. Для застройки его, богатым прибыльным жильём.

Теперь свободных территорий нет, всё захвачено алчными захватчиками. Что

поделать, дул всё ещё свежий ветер перемен... .Так большие деньги

пробивают себе дорогу к своему умножению, сжигая, убивая, уничтожая всё,

что им мешает на этом пути.

 

Ну, раз уж, они более ста лет назад безжалостно вырубали вишнёвые сады,

беспощадно уничтожали, за бесценок скупленные у разорившихся дворян их

усадьбы, перестраивая их под прибыльное жильё, то, что уж говорить про

какие-то жалкие постройки с их бесправными обитателями мешающими

умножению их бабла теперь … . Современные вурдалаки пошли ещё дальше,

ради бабла в этом городке пустили под топор обширную территорию

миндальной рощи. Бесовское произведение, приносящее им бабло –

счастье, радость и покой несоизмеримо важней каких-то рощ. Огнём,

топором, удавкой, подкупом, большие деньги всюду пробивают дорогу к

своему умножению. Теперь эти бесы не щадят никого и ничего. Сбылись

пророчества Ф. М. Достоевского почувствовавшего их уверенную

всесокрушающую поступь – бесы победили окончательно и бесповоротно,

глумятся теперь, насаждая всюду свои бесовские порядки. Обладая столь

мощным напором, они гонимые инстинктом наживы, снесли даже

государственное устройство, вставшее на их пути, вздумавшее ограничивать

и сдерживать их зверский аппетит. Их стремление к умножению не

праведно (чаще воровством, мошенничеством и разбоем) добытого ими

бабла, сносит и уничтожает любые преграды, точно так, как сносит

неудержимый бурный поток воды перекрывающую его плотину, и несётся

дальше, сметая всё на своём пути. Эту бестию, помешанную на бабле,

гонимую, ничем неуничтожимым инстинктом наживы, будто нечистым,

вселившимся в них, невозможно ничем остановить и обуздать. Она ломает

все запоры и преграды на своём пути к безмерному обогащению. Алчная

психология стяжателя нисколько не изменилась за многие века. Она не

способна к изменению. Эта бестия стремительно и безжалостно

переустраивает этот мир под себя, делают его примитивным, бездуховным и

глубоко циничным. Они уже построили свой мир, своё тёмное царство

баблоидов – пустой, мрачный, бездуховный. Всё тот же мрак в нём как в

средние века. В нём нет места ни духовности, ни знанию, ни гуманизму. В

нём доминируют лже духовность, лже знание, лже гуманизм. Этот мир

баблоидов, это как буйно разросшийся чертополох, заглушивший все

остальные культурные растения.

 

Случившееся тогда, сильно огорчило Любу, она очень сожалела и сильно

горевала первые годы по Володе. Ближе его, у неё давно никого не было,

три младшие сестры давно спились и вместе со своими мужьями затерялись

где-то в пучине этой смрадной жизни; её старший брат, давным-давно, где-

то ещё в конце перестройки, от безудержного пьянства и алкоголизма

отошел в мир иной, почти, сразу после смерти матери. А, её, чтоб совсем

не пропала она в этой лютой жизни, помыкавшись где-то год два после

трагической гибели Володи уже состарившуюся, (ей к теперешнему

времени, две тысячи семнадцатом году шестьдесят лет), приютила городская

церковь. С какой-то посильной для неё, обязанностью. Ей и теперь не

хватало его. На протяжении одиннадцати или двенадцати лет не смотря ни

на что, они были вместе. Только его смерть разлучила их, все другие

невзгоды и напасти они успешно переживали. Она, на протяжении

последующих (после его смерти) лет, ставила свечки в церкви, за упокой

его души, беспокоилась за его грешную душу. Как могла, она старалась,

здесь на этом свете, облегчить её страдания там, выхлопотать у Господа хоть

какое-то снисхождение для неё. Корила себя за жестокосердие к нему.

Говорила, нужно было быть милосерднее к несчастному и заблудшему в

жизни такой не простой.