Иногда сама не верю, что столько событий всем скопом уместились в мою короткую жизнь. Конечно, не очень короткую, пятьдесят с гаком — это полвека. Но все же, кажется невероятным. Нянчившие меня, прабабушка, дед и бабка по отцовской линии родились до Октябрьской революции, в конце девятнадцатого века. Родители пережили Великую Отечественную войну в двадцатом. Я в нынешнем воплощении явилась при Хрущеве, пережила великий Застой, множество Генеральных секретарей коммунистической партии, революцию, именуемую Перестройкой, и из двадцатого века перешла в двадцать первый. Три века для одной судьбы — многовато, но по русским меркам в самый раз. Одних войн прямо или косвенно коснулось моей семьи шесть штук: Первая мировая, Гражданская, Вторая мировая, Афганская, Чеченская, Украинская. Да парочка холодных. Несколько правительственных переворотов и, соответственно, переворотов в массовом сознании.

Исторический винегрет не умещается, вываливается, лезет из щелей шкафа моего сознания, часто не дает самоидентифицироваться. Например, по национальному признаку. Долгое время ум и какая-то часть личности уверенно определяли меня русской. Но украинские песни, язык моей бендерчанки мамы, не умещались на русской полочке и перли в рост, как мои русые косы. Свёкр из Черновцов только подлил масла в огонь. Наши с мужем украинские половинки дали в сумме «сколько-то» сыну. Чоловик (муж) шутил, мол, всех нас в свое время татары попортили, и чистокровных славян нет. Э-э-э, ребята, мы что, не русские?! Верю, особенно легко, когда во мне просыпается иудейская тоска. Чаще всего еврейский синдром накрывает в моменты тошнотворного повторения до боли знакомых исторических сюжетов и всё в моей маленькой жизни.

 

Смешной мишка из мультика нашел чудный, переполненный едой шкафчик — теремок, куда и вселился, а зверье к нему на подселение постоянно сваталось. Никого не впустил удачливый, жадный, расчетливый домовладелец, но по ночам тосковал, прислушиваясь к хоровому пению нищих бродяг. Борьба противоречий (жадность и жажда общения) сгубили медведя. Купился на ма-а-аленького, веселенького комарика и лишился всего — и домика, и припасов, и социально-значимого статуса. Очень я себе его напоминаю, нет, не мишку, шкафчик. Кто только не претендовал на мой старый, крепкий буфетик («Да, вас тут целая шайка!»). Благо, в нем припасов вволю, но дело, все же, кончилось слезьми. Какова судьба и назначение моих обломков сегодня, трудно сказать.

 

Есть расхожее мнение, что белорусы, отжившая, вымирающая нация, а они все живут и живут, терпеливые славяне, чем и кто их только не рушил. Белорусом был мой отчим, партизанивший пацаном в полесье. Всю жизнь стремлюсь походить на своего некровного родственника (хотя, «Вопросы крови — самые сложные вопросы в мире») и радуюсь, когда удается. Крепкое здоровье, выносливость при кажущейся субтильности. На самом деле, жилистый, сильный. При национальной сглаженности черт лица, природное обаяние располагало, делало его привлекательным. Сдержанность, немногословность, точность выражений, тонкий юмор. Упорство, нечеловеческая работоспособность, смекалка, умение из всего извлечь пользу, приспособиться. Полная внутренняя свобода. Жил как партизан — спал и ел мало, работал много, был всегда готов в любой ситуации принять нужное решение. Вещи его слушались, деньги любили, впрочем, как и люди. Постоянно находил золотые украшения, если покупал лотерейный билет, обязательно выигрывал. В чем мне удается быть на него похожей? Полное отсутствие страхов и авторитетов. Коротко сформулировать: «Вижу цель, верю в себя, не замечаю препятствий!».

 

Как он это делал?! Жили трудно — трудно купить (достать), пошить, починить («Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!»). Девицам много надо, из того, что нет.

 

— Саныч! Мне нужно шапку сшить.

 

— Поедем в меховое ателье.

 

— Там очередь на три года вперед. У тебя блат?

 

Саныч работал в самой крутой концертной конторе города.

 

— Нет.

 

— А как?

 

— Шапка нужна? Поедем.

 

Разговор в меховом примерно такой.

 

— Кто у вас лучше всех шапки шьет?

 

— Маша.

 

— Где она?

 

— Туда пройдите.

 

Заметьте, никто не толкует, что у них все крутые спецы, не спрашивает, зачем ему Маша. Четко отвечают на поставленные вопросы. С Машей:

 

— Маша, вот этой девочке нужно шапку сшить.

 

Маша в коматозе.

 

— Какую?

 

Саныч мне:

 

— Тебе какую?

 

Я, из той же прострации, что и Маша:

 

— Лисью — овином, овечью — мужскую.

 

Маша:

 

— Так, две шапки?

 

Я могу только кивать.

 

— Дней через двадцать.

 

Саныч:

 

— Через двадцать — долго, зима уже на носу. Можно(утвердительно) одну через недельку, а вторую дней через десять.

 

Маша, наконец, вспоминает про очередь:

 

— У нас очередь на полгода, по записи.

 

— Ладно, — миролюбиво говорит отчим, — через две недели.

 

Все. Маша меня обмеряет, берет мех, мы уходим. Через две недели забираем шапки. Бред сумасшедшего, гипноз. Этот номер повторялся часто, но каждый раз производил на меня неизгладимое впечатление. В ателье-люкс, сапожной мастерской, книжном магазине. Один только раз видела, как он предъявил свои боевые регалии. Мне срочно, в разгар лета, потребовалось в Москву, билетов, само — собой, нет. В кассе на предложение продать билет «этой девочке» отреагировали адекватно, а он молча стоял и смотрел, как кассирша бьется в истерике. Потом спокойно повторил, про билет до Москвы. Девица насторожилась, отправила к начальнику вокзала. И вот той, отмороженной, на которую не действовал гипноз его уверенности, он предъявил орденские планки. Прочитать по его лицу ничего было невозможно, но мне казалось, он недоволен собой. Боец привык рассчитывать только на себя, хотя иногда импровизировал, играл в ветерана, хохмил. Подъезжает на машине с мамой к центральному рынку, говорит ей:

 

— Выходи! На рынок въезд запрещен.

 

— А ты?

 

— А я заеду, я ветеран.

 

Хохочут. Заезжает, паркуется, где угодно, к ним идет «сотрудник», Саныч распахивает куртку с «иконостасом», выходит, милиционер ретируется. Опять хохочут. Старше мамы на двадцать лет, но невозможно было определить его возраст.

 

Тороплюсь, горю, опаздываю, звоню ему, как в «скорую помощь». Все бросает, прилетает, мама в машине. Несемся — «старики — разбойники». В какой-то момент, заметив оторопелого гаишника, мама спрашивает:

 

— Это что — Ленина?

 

Ленина — центральная пешеходная улица. Отчим отстраненно:

 

— Ну, да.

 

— Ты что, взбесился?

 

— Девочка опаздывает.

 

Гаишник не свистнул, не взмахнул.

 

Во мне всегда чувствовал внутреннее родство, сходство. Чего стоит наше обучение вождению… на запорожце по лесной дороге. Или. Едем вдвоем, из-за поворота на скорости выскакивает КАМАЗ, свернуть некуда, оба тормозят, замирают лоб в лоб в миллиметре друг от друга. Пока водитель стекает и пытается обрести подвижность, Саныч спокойно поворачивается ко мне и уважительно замечает: «Мать бы сейчас устроила, а у тебя ни один мускул не дрогнул!».

 

— Чего орать-то, ты ж меня спасал, руку подставил, чтобы в стекло не вписалась.

 

Улыбается. Про руку — это у него автоматом. Резко тормозит, выбрасывает руку между мной и панелью.

 

В чем еще сходство? Никогда не обижался. Не из презрения или всепрощения. Обидеть хотят редко, тогда защищайся, чего обижаться, в остальном не понимают или не хотят понимать — интересы не совпадают. Поэтому просто делал, как решил, когда не получалось договориться. Если тебя выбрал — он с тобой, если нет — говорит только то, что действительно надо.

 

Любовь, верность и преданность моей матери до самой смерти. Ни до, ни после я не встречала такого мужчины. Может, я и белорус немножко или множко? Что там, в теремке?