5 июня. 2015 г. Луганская область, г. Рубежное.

Так получилось, наш город оправдывает свое название: он находится на самом рубеже, который разделяет блокпосты украинских солдат и ЛНР. А война пришла в наш город 22 мая 2015 г. ровно в 4 часа, как по расписанию арийской пунктуальности. А сегодня на окраине города был серьезный бой.

Приехал я на ж/д вокзал, чтобы заснять на видео разбитые осколками стены и потолки для нашей электронной газеты. Также надеялся, что как-то проберусь к мосту через Донец, чтобы сфотографировать еще и разбитую технику, и подорванный мост. Меня тормознули украинские солдаты на блокпосту и предложили не соваться к мосту по дороге: могу получить шальную пулю – в лесу много боевиков… Я решил обойти. Лишь только немного углубился в лес, как недалеко раздался зловещий хлопок взрыва. Прямо на меня бежал молоденький солдат. «Там растяжки, не лезьте туда…» - выкрикнул он слабеющим хриплым голосом и упал. Я подбежал к парню… он не дышал. В его открытых глазах словно застыл вопрос: за что же теперь мы, украинцы, убиваем украинцев, русские русских? Зачем снова к нам пришла война? Я взял левее моста и пошел тропинкой. Незаметно вышел к кладбищу. Нашел родную могилу, присел на лавочке. С фотографии на меня смотрел мой отец – Петрушенко Дмитрий Трофимович. Офицер, танкист, прошедший дорогами войны до стен Рейхстага. «Вот и к нам пришла война, отец», – сказал я в тишину. Ветер тихо перебирает лепестки неживых цветов в металлической вазе у надгробия, словно время листает страницы жизни.

- Когда вы с мамой за праздничным столом поднимали тост «за мир», я с братом и сестрой переглядывались иронично, мол, какая еще война может быть у нашего поколения. Оказывается, может быть...

 

У вас с образом врага было все предельно ясно… А наша война… У нее не женское лицо, говорят. Да откуда у нее лицо? Оскал звериный. Расстрелять бы ее саму перед строем людей. А в ту твою войну расстреливали друзей перед строем людей. Помнишь, как в твоем рассказе?

 

Декабрь 1942-го

Мы готовились к генеральному наступлению по всему фронту. Выпала небольшая передышка. Я беседовал с друзьями-разведчиками, вернее, мы спорили. Они мне доказывали свое: как трудно в «минус 30» дотащить «языка» живым до своих, а я им как танкист доказывал свое: как сложно в те же «минус 30» ремонтировать свою «тридцать четверку». Настроение было плохое. Прошел всего один день, как погиб мой хороший товарищ, тоже лейтенант, танкист, комвзвода Николаев. Глупо так погиб.

Была у нас специальная команда кинологов, которая готовила собак-смертников. К собаке привязывалась взрывчатка с антенной взрывателя. Собаки обучались таким образом, что когда они слышали работающий двигатель танка, то бросались под него. Обычно это были немецкие овчарки. Умные животные, легко поддавались обучению. Вот и получалось: немецкие овчарки подрывали немецкие танки. А тут — глупейшая ситуация получилась. После очередного обучения на одну из собак надели настоящую взрывчатку со взрывателем. Решили проверить, как она будет на себе держать этот груз. Не будет ли сбрасывать. А в это время Сергей Николаев взял и завел свой танк, что стоял невдалеке. Двигатель решил прогреть. Овчарка услышала рев мотора, вырвалась и бросилась под танк... Немецкие пушки не могли взять эту «тридцать четверку». Как завороженная была – везде выживала. И ее командира Николаева называли бессмертным...

Это уже в самом конце войны, в мае сорок пятого, в Берлине, мы справили поминки по всем погибшим. Обошли ночью логово фашистов в полной темноте, без света фар. Потом, в один миг, Берлин осветили сотни прожекторов и фары наших танков. Я скомандовал своим экипажам: «Вперед! На Рейхстаг! И глядя на убегающих немцев, стал перечислять погибших своих друзей: «За Николаева! За старшину! За комбата!...».

Но это было потом. А пока — зима 42-го. Разошлись мы с разведчиками по разные стороны, каждый остался при своем мнении.

А на следующий день встретил я их у фельдшера. Никитичем его звали солдаты. Притащили они по снегу, в лютый мороз, «языка» — матерого немецкого офицера. Заботились о его здоровье больше, чем о своем. Ватниками своими прикрывали. Сами промерзли до костей. Смотрю, просят у фельдшера спирт. «Нет, — говорит Никитич, — спирт находится в спецпакетах противохимической защиты».

— Да брось ты, старшина,— говорят разведчики.— Сколько мы уже воюем! Никакой химической атаки никогда не было. — Помрем ведь от переохлаждения, старшина. На твоей совести смерть наша будет...

Не знаю, что они ему еще там говорили... Но уговорили. Распечатал он несколько пакетов. А на следующий день по закону подлости — полковая проверка во главе с генералом. Проверяли полную готовность к наступлению. Что дальше... Дальше сработал закон войны. Пакеты химзащиты оказались вскрытыми, спирт украден... Трибунал!

Зимним утром выстроили полк под линеечку. Вдоль строя ведут старшину фельдшера. Он держится достойно, смотрит в глаза ребятам-разведчикам. А они опускают глаза. смотрят под ноги, в снег... Говорят, солдаты не плачут. Плачут! В тот день плакали сильные и мужественные парни из разведки, которым он помог. Его расстреляли перед строем.

...И падал снег. Был светлым зимний день.

И было страшно умирать ему.

Я б перед строем всех живых людей

Из всех винтовок расстрелял войну!

 

* * *

 

Настоящие зимы были раньше, не то что нынче: ни то, ни се. И снега, и смеха было больше в жизни. Заносила метелица все стежки – дорожки, дворы и огороды. Выходили мы, пацаны по 12 – 15 лет, на «белое-белое покрывало января», а сугробы у окон такие большие, что можно в них с крыши прыгать. Но не до прыжков - идем дорогу расчищать, хоккейную коробку делать.

По обе стороны проезжей части дороги борта из снега получались по метру и более высотой. Страсти спортивные бушевали у нас нешуточные. Своя серия матчей была СССР – Канада. Бросали жребий, кто сегодня будет нашими, а кто канадцами. У Сереги, самого здорового из нас парня, была кликуха Фил Эспозито. Но даже он не хотел, пусть и понарошку, быть канадцем. Все хотели сражаться за СССР и быть Харламовыми, Петровыми, Якушевыми…

Играли мы по-спортивному зло, как говорят, до крови. Мой дом был рядом с нашей искусственной хоккейной «коробкой». Иногда на крики выходил ты, отец, и утихомиривал нас: «Что вы деретесь, как с немцами. Вы же все свои. Тоже мне вояки. А ну-ка, прекратили эти бои! Я вам как офицер приказываю!». Один раз мои друзья и попросили тебя: «А Вы расскажите, как на войне было. Видели немцев близко-близко? Убивали?»

Ты вздохнул: «Все было. Это война. Это вам не клюшками махать, драчуны». И рассказал нам в перерыве наших сражений о настоящих боях. Как касками в темноте в сарае бились, не видя ничего. Схватишь за шиворот, если заматерится, значит, свой, а промолчит или по-немецки вякнет - сразу каской по голове… Один раз в окружение попали. Лежали мы в санбате. А тут обходят нас немцы. Поднял я всех раненых, кто мог держать винтовку, взял несколько гранат - и в прорыв пошли… Семнадцать из ста и прорвались… А еще были и смешные случаи. Помню, сидим мы в окопе. Тишина поразительная. Непривычная для передовой тишина. Старшина Еременко что-то в бинокль рассматривает. Потом говорит мне:

«Разрешите, товарищ старший лейтенант, за медом сползать. Вон там, аккурат посредине между нами и немцами, пчелиные улья стоят в поле. Откуда они там, не понятно, но в сотах мед точно есть. А к нам уже двое суток кухня добирается, никак не доберется. Вот бы и подкрепились…». "Поползем вместе, - говорю, - ты со своим автоматом прикрывать будешь". Пополз я первый, он за мной. Доползаю до улия. Пчел не видно, а в рамках мед остался. Достаю одну рамку.. и вдруг тут из-за другого улия прямо на меня немец выползает и тоже с рамкой. Бросает ее – и за автомат. И я свой табельный «ТТ» выхватил. Смотрим друг на друга и на мушке держим. Рыжий такой немец. Морда круглая, глаза бегают. То на меня смотрит, то на пистолет. Молчим. Я прячу пистолет в кобуру. Он тоже кладет на землю автомат. Берем по две рамки и ползем к своим… Вот. Даже с фашистами были перемирия обеденные. А вы – свои, а до крови деретесь…».

Пошутил ты еще немного с нами и пошел домой. Шаги короткие, осторожно так ноги передвигаешь. Это сейчас я вспоминаю… и мне жалко снова тебя. А тогда не понимал… или забывал, что ноги были у тебя больные. Отморозил ты пальцы на ногах, когда лежал в разведке и считал немецкие танки. Ампутировали фаланги пальцев, и стал носить ты сапоги меньшего размера. В них и Берлин брал …

 

Мы в детстве все любили щегольнуть

И каждый месяц рост свой отмечали.

Мы, как гармонь, растягивали грудь,

Казалось нам, могучими плечами.

Гордился я, что вот отца догнал.

Его ботинки мне малы и узки.

Гордился я... я просто забывал –

Он отморозил пальцы ног под Курском.

Уже давно я вышел в мужики.

Лежат в альбоме детства фотоснимки...

Но малые отцовские ботинки

Всегда. Всю жизнь.

Мне будут - велики.

 

* * *

 

* * *

Мы с тобой всегда говорили друг другу правду… это правда. Но в последние годы твоей жизни я стал замечать, что тебя мучает какая-то тайна, которую ты не можешь рассказать мне. Тебя мучила боль совести, как не удаленный осколок под сердцем? Иногда я тебя, коммуниста, встречал в церкви. Ты ставил свечку справа у образов… Там ставят за упокой. У нас, слава Богу, тогда были еще все живы. Кого ты тайно поминал? Потом моему сыну Дмитрию ты рассказал военную историю, которую мне не доверял?. Получился вот такой рассказ… Извини, отец, если где-то и в чем-то я ошибся…

Лето 1944 года

Старшина натолкнулся на высокий, густой кустарник. Обойти его слева или справа?... Потом, спустя десятилетия, он не раз будет возвращаться в памяти своей к этому месту, к этому выбору, рассматривая разросшийся у болота кустарник, как былинный камень: налево пойдешь – честь потеряешь, направо пойдешь – жизнь отдашь… А сейчас он, немного подумав, шагнул влево. Немец, по его рассуждениям, как раз находится немного правее. Вот и должен он выйти на фрица незамеченным, прячась за густыми зелеными ветками. То, что он почти догнал беглеца, старшина Дмитрий Петрушенко чувствовал всем своим нутром. Двое его товарищей с немецкой овчаркой Диной взяли круто вправо, и были где-то метрах в двухстах от него. Но старшина «вел» пока еще невидимого немца, как будто бы преследовал себя.

- Куда бы я пошел сейчас? Конечно, к воде. К озерцу, к болотистой местности, только лишь бы сбить след собаке. Иначе никак не уйдешь. Здесь он, совсем рядом, - рассуждал Дмитрий, - надо еще тише двигаться…

Везли пленного фрица в полуторке ночью, двое конвоирующих и Дмитрий – водитель. Караулили по очереди. Один на посту – другой дремлет. Под утро разморило и дежурившего последним ефрейтора Никитина. Немец каким-то образом развязал себе руки, прихватил его автомат и сиганул через борт. А ведь мог и расстрелять всех вместе с водителем? Пожалел что ли? И вот теперь они втроем преследуют в югославском лесу беглеца. Но лесА – то национальности не имеют. Похожи друг на друга. Вот и Дмитрий решил, что ориентируется в этой местности уверенно. У себя на Украине в Кременском лесу не раз блуждал он по таким зарослям и полянам. Все его считали опытным грибником. Но сейчас грибник в звании старшины должен был найти и обезвредить самый ядовитый «гриб» в своей жизни - матерого немецкого офицера, который оставил их конвой в дурнях и пытается скрыться в лесу. Если ему это удастся, капитан Сорокин Дмитрию и его товарищам головы оторвет. Высохшая (как казалось) часть болота, была невелика по объему, и представляла собой серую потрескавшуюся корку земли, а вот остальная, водная, более обширная часть, была просто усеяна кувшинками.

Вдруг обе ноги Дмитрия соскользнули с бугорка - и он сам резко ссунулся в болото. Трясина жадно охватила его ноги и стала медленно, как удав жертву, втягивать и все тело бойца. Автомат при падении оказался возле ног и также погружался в смертельную жижу.

- Трясина! Надо же, пол-Европы прошел с боями, а умру, как жаба, в болоте, – обожгла безнадежностью мысль. Дмитрий попытался опереться хоть как-то руками, земля-то рядышком, вот она…, но серая поверхность предательски расступалась, а под ее коркой вязкая жижа начала втягивать солдата… Вот и все, вот и все – выбивал болезненно морзянку пульс. Трясина-убийца заботливо пеленала бойца со всех сторон. И мужественный солдат дрогнул. «Эй, э-э-эй! – Закричал старшина и попробовал резко повернуться к берегу. Но от резких движений погружение только ускорилось… Эй, ребята, спаси-и – и - те!» – безнадежно закричал в лес старшина, когда на поверхности остались только плечи, руки и голова…

И в этот момент он увидел, как к нему с автоматом наперерез быстро приближается… фашист. Офицер, за которым он гнался по лесу. Дмитрий в отчаянии закричал беглецу: «Стреляй, стреляй сволочь. Чизен! Чизен, фриц! Пристрели, говорю, ты же солдат. Дай умереть от пули, не от болота…». Кроме «чизен» немец не понял ничего, но автомат положил на землю, а сам сломал большую ветку кустарника и буквально сунул ее конец в ладонь русского солдата. Старшина сжал пальцы и начал пытаться лечь на плечи, чтобы увеличить площадь опоры…Через несколько минут тяжелой борьбы за жизнь Дмитрий радостно оперся коленом о твердую землю, завалился на бок и, ухватившись за ветку кустарника, подтянулся на берег… В этот момент где-то рядом раздались одиночные выстрелы и лай собаки… Немецкий офицер привстал и посмотрел в сторону преследователей. Старшина в этот момент перекатился по земле и схватил автомат фрица, а тот, с искаженным от ужаса лицом, посмотрел красноармейцу в глаза, затем на дуло наставленного на него автомата и рванул вдоль кустарника… Дмитрий уже видел своих, видел и убегающего немца. Первым, размахивая табельным «ТТ», бежал младший лейтенант Кудинов, старший конвоя, он тоже видел убегающего. На его лице было удивление и злость. Глядя то на старшину, то на удаляющегося среди деревьев фашиста, он в недоумении кричал: «Ты что не стреляешь?! Стреляй, стреляй, уйдет!». Дмитрий опять повернулся в сторону бегущего немца, прицелился и нажал на пусковой крючок… Длинная автоматная очередь достала беглеца. Старшина опустил автомат: «Прости, фриц. . .».

 

2001 год 9 мая.

Ты сидишь в кухне за столом. Я разговариваю с другом по мобильнику, отвечаю машинально, слушаю невнимательно и все заглядываю на кухню. Беспокоишь ты меня, отец. Совсем плох стал. Еще в прошлом юбилейном году перед днем Победы ходил в школу, рассказывал ученикам о войне, а в этом году резко сдал, ослабел. Девятый десяток все-таки.

С полчаса уже, наверное, сидишь перед стоящей на столе рюмкой водки, и все никак не решишься выпить. Говоришь тихо что-то непонятное…и кому? Правда, сил и желания хватило у тебя, чтобы достать зачем-то из шифоньера и надеть свой старенький китель с наградами: справа - три ордена, слева - множество медалей и нашитые наградные планки. Никуда ведь не идти, зачем этот парад? На столе стоит еще стакан, наполовину заполненный сорокоградусной, сверху на нем – кусочек хлеба.

Последние три - четыре года ты именно так отмечаешь День Победы, вечером, после всех торжеств…. Один. Не любишь, чтобы кто - в это время был рядом. Глаза красные, влажные от слез. Выпиваешь все-таки рюмку… Не закусываешь, смотришь в закрытое шторой окно и шепчешь непонятные мне слова - «Прости, фриц…».

 

* * *

Наше южанское кладбище расположено в лесу. Темнеет здесь намного раньше, чем в городе. Пока я говорил с тобой, солнце спряталось за высокие сосны. Пора прощаться. Я приду, отец, на Проводы, на День Победы – обязательно! Никакие политические пасьянсы новой власти, воюющей с собственным народом, не смогут отменить 9 Мая, как бы им ни хотелось. Это твой любимый праздник, отец. Мой тоже.

 

Всем в этот день припомнится война.

Кому - по фильмам.

а кому - по ранам.

Звенят колоколами ордена

На старых гимнастерках ветеранов.

Мир. Тишина. И только неба даль

Похожа заревом на огненные дали.

И солнце - как награда! Как медаль!

Всем тем, кому

не вручены медали.