Без хлеба да без каши ни во что труды наши

 

«Мы так давно, мы так давно не отдыхали.

Нам было просто не до отдыха с тобой.

Мы пол-Европы по-пластунски пропахали,

И завтра, завтра, наконец, последний бой».

 

Вагоны эшелона победно отстукивали колесами версты, спешили на восток. Доблестные воины ехали из поверженной Германии в стареньких теплушках, украшенных портретами вождя, транспарантами и красными флагами с серпом и молотом.

Ранняя весна радовала солдат теплом, родными безбрежными просторами, нежной зеленью мирной листвы. За широко распахнутой дверью то и дело мелькали разбитые войной дома в городах и селах, покореженная грозная когда-то техника на заросших полях, и везде виднелись, как страшные следы оспы на земляном теле, глубокие воронки от бомб и снарядов.

Привычная картина войны не особенно омрачала солдатам импровизированного застолья. Они праздновали выстраданную победу: пили за то, что уцелели в жестокой бойне, распевали песни и рассказывали о прошедших боях.

Среди них ефрейтор Василий Панфилович чинно сидел в кругу солдат и разливал по кружкам водку. Старенький вагон, скрипя суставами, накренился на крутом повороте, но немолодой мужчина уверенно плескал в протянутые алюминиевые посудины.

– Ловко у тебя получается? – удивился один боец, увешанный боевыми наградами. – Глаз снайпера, хотя знаки саперные. Стрелять-то часто приходилось?

– Ни разу за года войны, – смущенно улыбнулся Василий в пшеничные широкие усы.

– Ты же не генералом был! – засмеялся молоденький сержант с орденом Красной звезды на груди. – Как это? И винтовку в руках не держал?

– А как же без этого на войне! Еще в гражданскую войну в 1923 году гонялся с винтарем за бандами, ну и в эту пришлось потаскать пока топали до Берлина. Хотя больше кашеварил на фронте, братцы.

– Ишь ты, а по виду не скажешь: больно тощий и две боевые медали «За отвагу», и одна «За боевые заслуги», – насмешливо присвистнул сквозь зубы здоровенный солдат с лычками ефрейтора на погонах. – У нас говорят, что кашевар живет сытнее князя даже на войне.

– Догадлив парень: на чужую кашу распоясался, – усмехнулся дружелюбно Василий. – Только враки все это, не зря говорят, что один у каши сирота. На этой войне любой кашевар был на большом счету. Ведь, как говорится, щи да каша – мать ваша, значит, повар – отец будет вам.

– Да, складная у тебя получается шрапнель из перловки. Ну раз так, так не жалей и масла, расскажи, Василий Панфилович, за что медали дали простому кашевару, – уважительно попросил ефрейтор.

– Да что тут рассказывать, – смутился Василий. – Я тоже не бегал от боя, но сильно не лез под пули-то.

– Да ты не смущайся, не увиливай. Уж очень нам интересно, за что столько медалей дали ротному повару, – наперебой зашумели солдаты. – Пшонкой не убьешь фашиста.

– Да не знаю, братцы, с чего начать, столько всего произошло, что голова кругом идет.

– Так начни, как попал в армию. Ты не так уж молод с виду.

– Ваша правда. Мне сорок лет стукнуло, когда вражина полезла на нашу землю. Я ещё в гражданскую навоевался с бандами досыта. Меня мобилизовали пареньком тогда. Когда вернулся в родную деревню Хорошево жив и невредим, то женился, сын родился, думал, что никогда не возьму в руки оружие. Но не пришлось мирно дожить до глубокой старости.

Когда услышал, что германец попер на нас войной, то не сомневался, где мне быть. Сын Евгений к тому времени в средней школе в посёлке Андреаполь, жил в интернате. Аккурат перед войной окончил десятый класс и сразу подался в военное училище в городе Саратов. Его отправил военком учиться на артиллериста. Жена моя, Аграфена Агафоновна, к этому времени умерла от горячки. Водицы студеной попила после баньки, слегла, сердечная, и больше не поднялась на ноги. Один я остался, как бирюк, в начале войны. Вот и подался добровольцем. Дверь в избу заколотил досками крест на крест, трижды перекрестился на восход и потопал на сборный пункт. Сразу угодил в саперы, учился по ходу наводить мосты, гатить болота, чтобы войска и техника могли пройти через водные преграды и топи. С боями отступали по родной калининской земле третий месяц. Но фашистов пока не встречал. Мы же всегда за спинами товарищей строили мосты. Они бьются насмерть, а мы готовим им отход. Вот наведем переправы и двигаемся дальше. Войска, отбиваясь от врагов, как от цепных псов, за нами. Бомбить нас бомбили немецкие самолеты не раз, минометами били насмерть, а не бывали в настоящем бою. Так оказался я под Ржевом.

Там наша потрепанная в боях дивизия угодила в большой мешок. Немцам оставалось только завязать его насмерть крепким узлом. Вот в самое горлышко и бросили всех. Даже саперов поставили в траншеи, чтобы огнем поддержали стрелков. Мы должны были сдерживать врага, пока наши выходили из намечавшегося окружения.

Вот лежу, помню, всматриваюсь вперёд, а кругом непроглядная мгла. Какой-то неподъемный груз давит невыносимо на тело в ожидании первого жестокого боя. Одно дело мосты наводить под бомбами, другое – встретиться с фашистом лицом в лицо, чтобы погасить человеческую чужую жизнь или отдать свою. Крутыми волнами наплывает неоднородная тяжесть на сознание, выталкивает в светлое забытье воспоминаний. В траншее стою, как неживой, а немцев все нет и нет. Но вскоре, когда томительное ожидание стало безразличным, тьма стала рассеиваться, а в редких просветах уже суетились темные фигурки немцев.

Когда услышал нервный отрывистый приказ ротного командира: «Огонь!», передернул затвор, прицелился в ближайшую мышастую цель, но выстрелить не успел. Что-то упругое и горячее больно торкнуло в плечо. В глазах стало темнеть от слипающихся в огромный ком ошметков стремительно нарастающей боли.

Я очнулся уже от бешеной тряски в санитарной полуторке, едва удерживался на скользком от крови кузове. Простреленной не раз машине удалось вырвать горстку контуженных и раненный бойцов из страшной мясорубки Ржевского котла под выстрелами снайперов из леса и очередями фашистских истребителей с неба. Затем меня прооперировали в тылу, погрузили в санитарный поезд. Так я оказался на далеком Урале в военном госпитале. Как я понял потом, меня господь уберег тогда. Много наших солдат полегло по Ржевом, немало угодило в плен к немцам.

– Да, народу потеряли в том котле немерено, – сказал кто-то из слушавших бойцов. – Повезло тебе, братец, что живой остался. И наград не раздавали в то время героям, не до того было, бои каждый день, некогда было дух перевести, не то чтобы бумаги составить в штаб.

– Верно, – подтвердил Василий Панфилович Горчаков. – Все мои награды с 1943 года. После Ржева сначала хотели не пускать на фронт меня. Рука плохо зажила, не могла гнуться толком. Что-то там цепляло, не мог размахнуться, как следует. Но я не сдавался, сильно досаждал врачам, чтобы отпустили на войну. Дело в том, что сын к тому времени училище окончил и лейтенантом отправился на фронт. Командиром стал батареи сорокопяток осенью 1942 года. Я письмо получил от него накануне с фото. На ней мой Женя в курсантской солдатской форме с одним кубиком младшего лейтенанта. Вроде и мой мальчик, а в форме какой-то чужой стал, взрослый. И задумал я, братцы, встретиться с сыном на фронте. Вот вбил себе в голову такой гвоздь под самую шляпку. Очень нужно мне было поговорить с ним по одному важному делу.

– По полевой почте не мог что ли? Треугольник свернул бы, как положено, и отправил бы куда надо. А на фронтах встретить человека, все равно что искать иголку в стоге сена, – отозвался один солдат.

– Одним словом: надоел так врачам, что махнули они рукой и отправили меня к военкому с припиской в бумаге, что годен к нестроевой, – не стал отвлекаться на вопрос кашевар Горчаков и продолжил свой рассказ. – Военком, братцы, оказался с понятием мужик. Сам рвался на фронт, но его не отпускали, да и прихрамывал сильно после финской. Он посмотрел на меня и, улыбаясь, спросил: «Бабу сможешь обнять правой рукой?»

Он будто догадался, что вполне мог сапер это. И недавно познакомился с одной девушкой из госпиталя. Я в прачечной помогал от безделья женщинам в госпитале, дрова подносил и печи топил под котлами для кипячения белья. Очень запала мне в душу молодая женщина по имени Анна. Частенько беседовал с ней. Она рассказывала, что перегоняла скот подальше от надвигающегося врага. Мы оказались земляками. Она тоже из тех же мест. Ну и я о себе поведал все без утайки. И почувствовал впервые после смерти жены, что стал дорог мне человек. Она тоже, похоже, была неравнодушна ко мне. Все бы ничего, но больно разница в возрасте у нас большая.

– Так любви все возрасты покорны. Что стушевался, солдат? Война все спишет! – весело крикнул молодой солдат из угла теплушки.

– Это вам, молодым, война все спишет, а как быть женщинам? Они же поди потом ждать станут весточки с фронта от приглянувшихся мужчин. А у них уже другие бабы лежат под бокам там. Нет, не по мне это. Раз уж нашел себе женщину, с ней пойду до конца.

– Тогда что же межевался, взялся за цугундер и вперед, раз так, женился, как положено, денежный аттестат выправил ей и на фронт, – удивился рядом сержант.

– Всё верно, дорогие товарищи, так я и хотел поступить. Но решил иначе всё же, мол, вернусь после войны, заберу к себе в деревню. Новый дом поставлю и заживем вмести. А пока решил поговорить об этом с сыном. Чтобы не получилась неловкость. Сын придет с войны, а у отца молодая жена, почти ровесница ему. Нет, нужно было поговорить сначала. Иначе получится не по-людски как-то.

И вот пришло время покидать госпиталь, закинул за плечи Василий Панфилович потрепанный вещевой мешок с солдатскими пожитками и отправился с предписанием на сборный пункт, где формировалась резервная бригада для отправки на фронт. Фашисты уже подошли вплотную к Москве. Вовсю свирепствовала холодная зима 1942 года. Будто мстила врагу за вторжение сорокаградусными морозами. Не легче было и красноармейцам. Время было тревожное. Через два дня полный состав с бойцами уже деловито отстукивал версты на запад. Никто не знал куда их везут строгие молчаливые командиры.

«Да и какая разница, – подумал Василий. – Сейчас везде война, всюду льется кровь».

И в этот раз Василий снова угодил на родную калининскую землю. И уже в составе Калининского фронта 915 полк держал оборону под Ржевом. Там же, где и получил Василий Панфилович ранение в 1941 году.

Прибывшее пополнение разгрузили и распределили по частям. Василий Панфилович Горчаков опять попал в саперную роту. Командир роты не долго рассматривал бумаги. Недавно помощник повара угодил в лазарет с аппендицитом.

– Так что, Василий Панфилович, принимай половник и вникай в поварское дело. Тебе там самое место, – по-доброму усмехнулся ротный. – Отъешься маленько. Да и руке твоей не так трудно придется на полевой кухне. Это тебе не брёвна таскать на переправах. Как думаешь сам?

– Всякая работа мастера хвалит, как говорят у нас, – не смутился ефрейтор Горчаков.

– А я о чем? Кто любит труд, того люди чтут, так я слышал в нашем народе.

Полк уже побывал в общем наступлении в декабре 1941 года, освободили двадцать населенных пунктов. Потом сражались за город Зубцов, теперь стояли против немцев под Ржевом. Люди в полку понюхали вдоволь пороха, держались уверенно и боевито в обороне.

– Вовремя вернулся на фронт, – протянул руку повар Семён новому помощнику. Василия привёл на кухню старшина роты. – Теперь хромых-косых велено не брать на войну. В следующем году, как я слышал, будут отсеивать женщин и таких, как ты.

– Каких таких? – резко спросил Василий Панфилович, недовольно пожимая руку тучному повару.

– Старых, – нисколько не смутившись, ответил с улыбкой Семён.

– Так и сам-то ты не первой свежести.

– И я о том. Мы с тобой два сапога – пара, вместе будем держаться при кухне, не будет износа. Авось не попрут с передовой два кирзовых голенища. Давно на войне?

– С первых дней.

– Я с августа 1941 года. Первый бой принял под городом Западная Двина.

– Так это была часть Смоленского сражения. Я тоже участвовал там же, но сапером. Так получается мы рядом шли нога в ногу в начале войны.

– Так и я был не у кухни, а в зенитной артиллерии, отбивался от немецких самолетов возле переправ. Вот и выходит, что ты строил, а я защищал твои мосты. Недавно ротный отправил на полевую кухню, когда дознался, что до войны поваром был в ресторане. Кашевара нашего убило шальным осколком. Теперь будем вместе кормить бойцов.

– Я не против, рад был познакомиться.

Василий быстро освоился на кухне. Семён показал, как сварить перловку, пшёнку, наваристый борщ. Одним словом, наступила рутина службы. Часть воюет, а повара готовят обеды для них.

Однажды летом сильно прижали немцы их роту в небольшом лесочке, обложили так, что птица не пролетит. Обоз остался отрезанным от части.

Кашу-то сварили на обед повара, а кормить некого. На лошади с кухней не пробиться к своим. Вот и решили Василий и Семён перебежками, и ползком добраться до своих солдат, чтобы накормить воинов досыта.

Командир батальона выслушал поваров внимательно, одобрительно кивнул:

– Валяйте, братцы, а то на голодный желудок не навоюешь много.

Василий с Семёном наложили горячей пшённой каши в большие алюминиевые термоса, вскинули за плечи и отправились через лощинку к лесу.

Повара старались идти след в след, чтобы не ступить на мину. Дорогу выбирали заросшую кустарником, чтобы не сразу заметили фашисты.

Только не знали, что недалеко их разведка укрылась воронке.

Видно наблюдали они за странными сгорбленными солдатами, размышляли что же тащат они. Потом сообразили и чесанули из двух автоматных стволов в спину.

Василий и Семён упали на живот в колдобину возле сосны. Василий Панфилович выждал минутку-другую, спросил:

– Влипли, похоже. Как ты?

Семён в ответ ни гу-гу. Скинул Василий Панфилович лямки с плеч, выполз из-под термоса и подвинулся к товарищу.

Тот застонал.

– Ага, – сказал – жив, друг, но ранен малость. Ты лежи, я перевяжу тебя.

У Семёна оказались обе ноги перебиты.

Он освободил его от термоса, забинтовал ему ноги и сказал:

– Ты лежи здесь тихо, а я потащу кашу к своим. Потом вернусь с помощью, выручу.

Семён в ответ кивнул и приготовил винтовку, если немцы решатся подойти к нему.

Василий снова влез под термос, закрепил лямки на плечах и пополз вперёд.

Тишина. Вроде не заметили его фрицы.

Ему нужно было преодолеть холм перед лесом. Василий поднялся на ноги и поспешил вперёд. Он думал, что пока фрицы опомнятся да начнут стрелять, его и след простынет. Но не получилось, как задумал. Какой-то фриц оказался на чеку, полоснул из автомата по солдату с термосом.

Василий Панфилович почувствовал толчок в спину. Он бросился на землю за чащобой, прислушался к себе. Вроде нигде не болит, только горячо стало на пояснице.

«Кровь, – подумал повар, – нужно остановить её».

Он скинул термос, провёл рукой позади себя. Затем посмотрел на ладонь.

– Да это каша! – облегчённо вскрикнул Василий.

Термос был пробит пулей. Из него сочилась пшёнка. Василий Панфилович достал из кармана небольшое полотенце и заботливо заткнул дыру.

Он добрался вскоре до своей роты, доставил в сохранности кашу.

Группа бойцов выручила из беды второго повара, притащила ещё один термос.

– Больше я не встречал Семёна, братцы, – обратился Василий к слушавшим бойцам в вагоне. – И стал я теперь старшим на полевой кухне. И мне дали взамен выбывшего повара молодого рыжего паренька, не поверите, по имени Вася. Он говорил мне, что ему восемнадцать лет, но я не верил ему. Не больше семнадцати, думаю, было ему тогда. Я его назвал Внучком.

– Обычное дело на войне, – вступил в разговор молчаливый минёр-старшина. – Год-два прибавят себе пареньки и бегом на фронт. – Всё понятно с тобой, Василий, и награды твои по заслугам, и сам ты ещё мужчина хоть куда, сносу не будет после войны. Ты плесни нам ещё в кружки и расскажи – встретился ты с сыном или нет? Уж очень стало мне интересно.

Все выпили, закусили и приготовились слушать дальше. Всем было любопытно: встретились ли отец с сыном на войне.

– Я уже думал, что наши пути не пересекутся никогда, – начал рассказ Василий Панфилович. – С кухней и помощником своим Внучком прошагали много вёрст.

Однажды бригада должна была с ходу форсировать небольшую, но коварную, речонку. Дело в том, что перед нею раскинулись обширные болота, в которых вязли не только танки, но и не могли пройти солдаты.

– Гатить! – приказал полковник. – Снять всех на это – от сапёров до поваров.

Василий с Внучком таскали валежник, небольшие деревца из ближайшего леса и бросали на болото. Метр за метром отвоёвывали у зыбкой жижи более-менее устойчивой для войска путь на другой берег.

Слева и справа работу прикрывала артиллерия. Зенитчики отбивались от самолётов врага. Сорокапятки не давали подойти танкам.

Почти сутки не спали люди на переправе. Из последних сил носили всё, что пригодится для этого.

Первыми прошли танки. Они утопали на четверть колёс, но добрались до суши без потерь. За ними двинулись войска.

Сапёры молча наблюдали за переправой. Если требовалась их помощь, то спешили на место с подручным материалом, дополнительно подкладывали под ноги.

И вдруг Василий Панфилович слышит чей-то приказ:

– Капитан Горчаков, выводи свою артиллерию на переправу! На том берегу закрепись и не подпускай никого близко!

Сердце Василия заколотилось. Он почувствовал, что этот капитан его сын Женя.

– Разрешите, товарищ старшина, отлучиться к сыну на полчаса! – обратился к старшему повар. – С начала войны не виделись.

– Разрешаю!

Отец встретил сына на середине переправы. Мужчина окрикнул его. Так и стояли обнявшись долгое время на краю гати. Мимо проходила техника и солдаты, уважительно смотрели на офицера и ефрейтора.

– Потом, дорогие мои, встретился я с Женей ещё раз на том берегу. Мой сын распорядился установить артиллерию, как полагается, сидел с заместителем за картой. Вот тогда и рассказал всё ему о своей невесте Анне.

– А он что на это?

– Сын одобрил меня. Вот еду домой. Потом заберу её к себе и распишемся, как полагается по закону.

– Тогда наливай, Василий, выпьем за Победу и твоё счастье!

Эшелон мчался дальше по просторам родной страны. Солдаты сидели за импровизированном столом, пили, пели песни и радовались жизни. Они возвращались победителями с войны. И среди них был неприметный повар ефрейтор Горчаков Василий Панфилович.