Я люблю эту землю

 

1

 

Забайкалье моё! Нет милей и родней,

Нет прекраснее места на свете!

Пусть над степью твоей, над тайгою твоей

Солнце ясное ласково светит!

 

Родина моя, сердце моё, солнце моё – Забайкалье!

Всё у тебя – роднее, чем где-либо. И воздух свежий, душистый, настоянный на соснах, богородской траве и полыни, и скалы гранитные, высокие, и гольцы белые, и степи раздольные, и саранки красные, и жарки жёлто-горячие, и багульник лиловый – всё!

И ключи твои чистые, студёные, и другие ключи – кислые и целебные, и третьи ключи – горячие, и реки быстрые, озёра хрустальные, леса густые, недра богатые – всё!

И птицы твои вольные, и звери твои гордые, и бабочки разноцветные, и тарчешки да кузнечики звонкие, и лягушки певучие – всё!

И люди твои, трудолюбивые и весёлые, в крови которых густо смешалась кровь русская, бурятская, тунгусская. мангутская, даурская – да Бог знает, какая ещё! А славный народ получился – крепкий, свободный, дружный, и в беде друг другу помогут, и радость разделят, и любого незнакомца приветно встретят и обязательно чаем напоят – одно слово – гураны!

А язык-то, язык! Нигде больше так не говорят, как в твоих деревнях, Забайкалье! Бойко и напевно, образно и красиво, не чураясь взять словечко у соседей – бурят или тунгусов - и переделать по-своему, усыновить его.

- Ты пошто же ворота-то расхабарила? Гляди, имануха в капусте ходит!

А названия! Услышишь на чужой стороне хоть одно – и заплачешь. Дульдурга, Дарасун, Кыра, Онон, Сохондо, Ингода… Да где же ещё так таинственно-чарующе называются реки и горы?

 

Верховья Онона,гранитные скалы, гористые степи, сосновые и берёзовые леса, холодные и горячие, пресные и кислые ключи, быстрые реки, хрустальные озёра... И среди всего этого великолепия – маленький шахтовый посёлочек Мордой – мой Мордой, моя незабвенная родина...

Мордой наш, хоть и маленький, но разбросанный, застроенный как-то участками, между которыми или сопка, или степь, а соединялись участки эти либо узкой улочкой, либо просто дорогой. Каждый участок имел своё название. Центр посёлка назывался Низом, на Низу были все три магазина, клуб, столовая и школа. Низ, однако, не весь был низом – часть его взбиралась на сопку, где находились почта и больница. Школа тоже была неподалёку, одно здание (начальные классы) – ниже, другое выше по склону. С другой стороны сопки была Точка – несколько домов и один длинный барак.А ниже, под сопкой, стояла электростанция, или просто станция, дававшая свет всему району. И за ней, ещё дальше – Шивартай – две или три улицы, заселённые, в основном, семейскими.

Семейские отличались от всех других тем, что их старухи носили длинные, до полу, сарафаны, и все семейские, даже дети, говорили на каком-то особенном, очень певучем языке. Кошку они, например, звали кунявкой, в то время как все другие – кыской. Речь семейских была очень мягкой, медленной, со множеством таких вот диковинных слов. Бог знает, как сохранился этот островок среди нашего мира, но он был, жил и говорил нараспев: «Ой, Варвара, ой, девоньтя, да как же ты избу-ту уделала – гладеньте-то, как яичечтё...»

Ещё был Старый Мордой – самый удалённый от Низа. Туда надо было идти по степной дороге. Старый Мордой был так далеко, что там работал свой магазин, маленький, с жаркой печкой. И ещё там было кладбище, по-местному, могилки, как мне помнится, совсем недалеко от домов.

И моя Вершина – самое родное, самое лучшее место на всём белом свете. Моя... там я родилась, там прожила первые десять лет своей жизни, самые счастливые, самые светлые, самые ясные годы... Вершина – это всего одна улица – Лесная. Потому что лес – рядом. И речка, рождённая холодными чистейшими ключами, маленькая, почти ручей, - прямо по улице. С одной стороны речка, с другой – дома. И Ключ, живой, ни в какой мороз не замерзающий, откуда я, ещё маленькая, носила воду на ладном, специально для меня сделанном моим крёстным, коромысле. Ключ, который в буквальном смысле вспоил меня своей живой водой.

Между Вершиной и Старым Мордоем, на горе была Динамитка. Так она называлась из-за склада взрывчатки для нашей единственной шахты. На Динамитке тоже жили люди и была больница, где «принимали», в отличие от той, что на Низу, в которой «лежали».

Таким был наш Мордой, таким он живёт во мне... И запах полыни, и мычание коров, и плеск речушки, и огоньки саранок, и пение лягушек, и молодая красивая мама, и добрые руки бабушки, и дедушкина могила с пшеницей, которую там всегда высаживала в Родительский день баба... Моя Родина, моё Начало, моя тихая вечная Любовь...

 

Счастья тебе, возрождения из современной разрухи, мира и процветания тебе, моё Забайкалье! Здоровья и счастья твоим людям! Радости твоим детям! Чистоты твоим рекам, высоты горам твоим! Я люблю тебя, Забайкалье!

 

2

 

Ах, этот славный город Красноярск,

Где моя юность под гитару пела,

С вершин Столбов на Енисей смотрела,

Спускалась изучать пещерный карст…

 

Красноярск – город моей юности, город моего студенчества. Я любила его старые улицы, громыхающие красно-жёлтые трамваи, белую часовню с красно-коричневым куполом на Караульной горе, видную почти с любого конца города., колесо обозрения в старом парке, наш институт с белыми колоннами, замечательный ТЮЗ, который в то время был одним из лучших театров Сибири, но больше всего – Енисей. Стоять на мосту и смотреть, как по реке проплывают теплоходы и баржи, пролетают «Ракеты» и «Метеоры», тёплыми вечерами любоваться отражением городских огней и острым шпилем речного вокзала…

Сам город не так уж много места занимал в моём сердце. Мне, выросшей на природе, на воле, было в нём душно и неуютно. Но было у меня две большие любви – Енисей и Столбы. Полазить по Столбам или проплыть по Енисею на «Ракете» - было большой радостью. Потом к ним добавились походы по окружающим город пещерам.

В Столбы я влюбилась с первого взгляда. И потому, что они были несказуемо красивы, и потому, что приняли меня сразу, и я это сразу почувствовала, и потому, что напоминали мне мои родные вершинские скалы. На Столбах мы проводили едва ли не каждое воскресенье. Было на Столбах (надеюсь, есть и сейчас) особое братство столбистов, но мы в него не входили, мы были любителями. Но тем не менее, лазить умели, лазили всегда без страховки, знали основные ходы, а страховкой служили только руки друзей. Меня учили так: один из опытных друзей шёл впереди, показывая, куда ставить ногу и за какой «карман» держаться рукой, потом медленно, повторяя его движения, шла я, а сзади меня страховал другой опытный друг. Друзья были терпеливы и доброжелательны, иногда покрикивали, но чаще добродушно посмеивались над моими ошибками и скупо хвалили.

А какое же было счастье стоять на вершине, расстегнув ветру штормовку, раскинуть руки и дышать, дышать, а под тобой, внизу – тайга, Енисей, город вдалеке и снова – тайга, тайга… А рядом – друзья.

С теми же друзьями ходила я в глубокие и мелкие пещеры; они же страховали меня, когда я спускалась в Бездонку, обняв страховочную верёвку излюбленным «коромыслом», чтобы испытать пьянящее ощущение полёта; с ними же я восхищённо замирала у ажурных сталактитов и у подземного озерка, берега которого были выложены сказочным игольчатым кальцитом; с ними же пела у ночных костров песни Городницкого и Визбора; их же не забуду до последнего дня своего.

Вот потому тот Красноярск, Красноярск моей юности, для меня прежде всего – мои друзья и природа.

 

3

 

В Енисей глядятся кедры,

Горы Дивные плывут,

Мне на палубу «Ракеты»

Свой привет, родные, шлют…

 

Я помню Дивногорск ещё маленьким, деревянным, когда великая ГЭС только строилась, и по рождающейся плотине можно было запросто походить и поглазеть. Как-то по пути в Бирюсинскую пещеру мы зашли туда и долго ходили по плотине, любовались укрощаемым Енисеем, слушали шум большой стройки – и никто не прогнал нас, никто не спросил, что мы тут делаем. Люди были заняты делом, а мы их делом любовались, и никто никому не мешал. Никому и в голову не приходило прогонять нас илиподозревать во вредительстве. Сейчас и не поверят, что такое – было. Памятью о том дне лежат в моём альбоме несколько старых чёрно-белых фотографий.

Дивногорск почти сплошь состоял из аккуратных деревянных двухэтажек, разбросанных среди вековых елей и сосен. Свежо было там, чисто, по-родному пахло лесом.

«Ракета» из Красноярска шла до Дивногорска примерно час, столько же по серпантину горной дороги пробирался автобус. Места были чудесные, красота ненаглядная! Я любила обе дороги и ездила в Дивногорск то по реке, то по берегу. А ещё в Дивногорск ходила электричка. Вокзалы стояли рядом – речной и железнодорожный. Помню, какой чудесный газон был возле вокзалов – ярко-зелёная трава, а в ней много-много маков. Какая была красота!.. Хорошо было в Дивногорске, красиво, и как-то всегда чувствовалась его молодость, бодрость – может, потому, что люди на улицах встречались сплошь молодые, весёлые, в автобусах ездили с шутками. А может, потому, что я сама была такая же молодая и радостная.

Но всё же гораздо больше, чем город, меня привлекал Старый Скит. Тем более, что именно там жила семья, с которой я подружилась, и в которой частенько гостила во время моего студенчества. В Старом Скиту было несколько старинных крепких домов, двухэтажное здание самого скита, бежал-журчал Филаретов ручей, а вокруг – огромные сосны и разлив медуницы под ними. Для меня, оторванной от родной природы и родных людей, живущей в шумном нечистом городе, всё это было таким щемяще-родным, так хорошо мне было в этой простой и доброй семье, где и меня принимали, как родную, где можно было и переночевать, и напиться парного молока, и сплавать с дядей Федей на левый берег Енисея, – посмотреть на следы рыси. Дядя Федя работал лесником. Он был молдаванин, высокий, красивый, черноглазый. Жена его, тётя Галя, была маленькой и худенькой, и всегда в работе, как и моя мама – то огород, то корова, то печка. Детей у них было четверо. Старшая, Маруся, ещё во время моей учёбы вышла замуж за гидростроителя и уехала с ним строить очередную ГЭС. Надя, черноглазая красавица, была моей ровесницей, и бегали-прыгали никогда не унывающие малыши – Мишка и Наташка.

Низкий поклон и благодарность вам всем, дорогие люди!

Напротив Скита, на другом берегу Енисея, стояла скала «Монах», со светлой вершиной, напоминающей монашеский клобук. Об этой скале бытует несколько легенд, и одна из них такая – молодой монах влюбился в мирскую девушку. Любовь была взаимной. Но и игумен, и родители девушки не могли допустить их союза. Тогда монах в отчаянии бросился со скалы и разбился. На месте его падения выросла стройная берёза, а из слёз несчастной девушки родился ключ, который по её имени называется Настасьюшкиным.

 

4

 

Чудесный край! Единственный на свете!

Смешалось всё: юг, север, море, лес…

Пройди весь мир – не сыщешь на планете

Прекрасней, удивительнее мест.

 

Приморье. Роскошное, прекрасное Приморье! Как хороши твои кристальные реки, как высоки и могучи твои кедры, как великолепны твои лилии, как грациозны твои олени! Растёт на твоей ладони волшебное бархатное дерево и драгоценный женьшень, потягивается и зевает спросонья гибкий тигр, крепко обнимает тёмную ёлку твой звёзднолистный виноград, и с глухим стуком падают на землю огромные кедровые шишки.

Таинственной музыкой звучат твои имена: Сихотэ-Алинь, Санчихеза, Убегоу, Тетюхе и среди них милые, как ромашки на лугу, Славянка, Фроловка, Сергеевка.

И море, синее прохладное море с огромными белыми теплоходами и изящными, стройными военными кораблями, с узорными панцирями морских ёжиков на берегу и с исчезающими в туманной дымке островами.

Приморье – самая волшебная сказка моей юности… Благодарю за то, что ходила по твоей удивительной земле, за то, что пила воду из твоих студёных рек, за то, что любила тебя восхищённой любовью. Спасибо тебе, Приморье!

 

Шло моё двадцатое лето. В то чудесное лето вошёл в мою жизнь рождённый в самом сердце уссурийской тайги светлый холодный Иман.

Бежит, молодым козлом скачет Иман по горам Сихотэ-Алиня, спеша отразить в себе и синее небо, и могучие кедры, и утлую удыгейскую оморочку. Недаром и назвали его маньчжуры Иманом – «Иман» или «Ниман» по-маньчжурски и значит «горный козёл».

На долгом пути принимает Иман в себя реки и речки – от горной красавицы Колумбэ до болотистой Нэйцухе, от величественной Арму до маленькой егозы Убегоу.

Ширится, успокаивается Иман, начинает течь пристойно, не взбрыкивая, как раньше, на любом перекате и повороте. Смотрятся в Иман горы, покрытые мощными кедрами и тёмными елями, пышно и тесно растут по берегам лиственницы и берёзы, ореховые и бархатные деревья, клёны и липы, пихты и ясени, черёмухи и тисы, аралии и ильмы. Пониже непроходимой стеной встаёт элеутеракокк. И всюду вьются лианы, горя то рубиновыми ягодами лимонника, то розовыми листьями актинидии, то чёрными гроздьями винограда.

Красуется среди них Иман, то течёт большой рекой, то разделится на многочисленные протоки, то снова соединится – играет, значит. Всё чаще и чаще встречаются на его берегах людские поселения.

И одно из них – маленький посёлок Сидатун, в котором базировалась наша геолого-съёмочная партия. В начале лета на его улочках и по краям огородов цвели огромные тёмно-фиолетовые ирисы. В их сердцевинах таился такой необыкновенный цвет, что у меня щемило сердце. А в июле над селом и над сопками стояла жёлтая мгла. «Кедра цветёт! – говорили сидатунцы. – Орех хороший будет.»

Это было моё первое близкое знакомство с Приморьем – студёные хрустальные реки с радужными хариусами и серо-жемчужными ленками, непроходимые заросли элеутеракокка, крепкие, как гвозди, колючки аралии, дурман цветущего жасмина, изюбриные крики, дикие утки, всепроникающий мокрец, гибкие лианы… И эта поляна…

Она была большая. На неё садились изредка прилетавшие в Сидатун самолёты. Сначала это была поляна как поляна, и вдруг… Однажды, вернувшись после десятидневной работы в тайге, я увидела чудо. Поляна была усыпана тёмно-красными саранками. Как звёздами. С саранками я была коротко знакома с детства, но таких огромных не видела никогда. Они были такие большие, и их было так много, что казалось – такого не бывает, такого вообще не может быть! Но они были. И ещё были пионы. Между саранками. Тоже крупные, белые и очень нежные. А внизу, совсем у земли – земляника. Сладкая! Душистая! Огромная, как садовая клубника, и много-много! И солнце. И синее небо. И светлый холодный Иман.

А ещё в Сидатуне были прекрасные закаты, которыми я любовалась, сидя на высоком заборе. И маленький клуб, где раза два в неделю показывали кино. И хорошие, очень дружелюбные люди. И юноша Коля, с которым я подружилась и который угощал нас вкусной варёной кукурузой. И на удивление хорошая библиотека, где я впервые прочитала стихи Рембо и «Проделки праздного дракона».

Жив ли сейчас Сидатун, исчез ли? Жива ли красота той поляны, или сгубили её, как многие другие наши красоты? Так же ли радостно несёт Иман свои светлые воды, свою красоту и силу прекрасной Уссури и уже в обнимку с нею – в прохладное синее море? Не знаю. Всем сердцем хочу верить, что всё это есть: саранки, пионы, цветущие кедры, чистые реки и добрые люди.

 

К сожалению, по политическим соображениям или по каким другим заморочкам многие старые, коренные названия в Приморье заменили абсолютно безликими русскими. Не избежал печальной участи и Иман. Теперь он называется Большая Уссурка, а город в его устье, тоже когда-то Иман, тот самый, где похоронены погибшие на Даманском наши ребята, – Дальнереченск. Но для меня Иман всегда останется Иманом. Тем более, что слово это – родное, моё с детства – ведь и в моём родном Забайкалье спокон веку диких и даже домашних коз зовут иманами и иманухами. А это на редкость неблагозвучное «Уссурка» сказать – язык не поворачивается.

 

5

 

В якутских горах, средь листвянок и мелких берёз,

В брусничном краю, где хозяином – крепкий мороз,

Был тихий посёлок с названьем, как вздох – Аллах-Юнь –

Трудяга, добытчик, добряк, весельчак и певун…

 

В Якутии я жила недолго, всего лишь неполных два года, но сердце моё полно благодарности к этой холодной земле, к маленькому посёлку Аллах-Юнь, прижавшемуся к одноимённой речке, и к людям, которые окружили меня теплотой и заботой там, в самом начале моего трудового пути.

Никогда не забуду я доброты главного геолога Фёдора Федосеевича Бурлака и его жены, которые сразу по приезду снабдили меня необходимой посудой и будильником, чтоб на работу не проспала – вставать надо было в пять, дорога на участок с красивым названием Селлях была неблизкой. Не забуду дружеской поддержки моей сверстницы и тоже молодого специалиста Веры, тёплого дома её родителей, её приглашений в гости, доверительных разговоров. Не забуду моего пробоотборщика Юру, который, увидев, как я в ожидании автобуса брожу меж листвянок и собираю из-под снега бруснику, явился ко мне домой с целым ведром спелой тёмно-бордовой ягоды: «Ешь! А то, гляжу, ходишь, копытишь!»; его жену Шуру, которая принесла мне пару дефицитнейших в том краю апельсинов, оторвав их от своего семилетнего Васьки. Не забуду мою соседку Аллу Васильевну, которая помогала мне впервые купать моего сына и очень многому меня научила. Не забуду отеческой заботы пожилого рабочего моего отряда Ивана Никитича Куркина и доброго отношения других рабочих, студента-практиканта Костю, в перерывах на работе вырезающего из первой попавшейся деревяшки простым при скудном шахтном освещении удивительно тонкие и изящные фигурки. Не забуду, как нянчилась с моим Алёшей семья Кайгородовых, пока я оформляла его в ясли. Не забуду, какими вкусными пельмешками кормила меня «старательская мамка» Валентина… и многих, и многих ещё, чьи имена припомнить уже не могу, но чью доброту – помню. К сожалению, забыла я и отчество детского врача по имени Нелли, чудесной женщины, окружившей меня и моего сынишку вниманием и заботой… так жаль, что забыла… много лет прошло… но это меня не оправдывает…

Очень повезло мне на хороших людей в Якутии! Как впрочем, и всюду… На что-на что, а на хороших людей я везучая!

А какие звёзды горели над Аллах-Юнем! Яркие, огромные, казалось, протяни руку – и достанешь… А какой чистый и музыкально-скрипучий был там снег… А какие стояли морозы – за минус пятьдесят, но тихие, безветренные… А какие концерты самодеятельности устраивали аллах-юньцы в своём маленьком клубе, как смеялись, как пели, какие читали стихи…

Аллах-Юнь – место рождения моего сына. И пусть я увезла его оттуда в годовалом возрасте, и пусть ни он, ни я больше никогда Аллах-Юня не видели, это – его родина, точка на земле, где он впервые увидел свет, где я испытала самое высшее счастье, которое только может быть – счастье материнства. И первые шаги мой сын сделал именно по этой земле. Шёл по белому хрустящему снегу в чёрных валеночках и коричневом пальтишке, шёл ещё неуверенно, и я поддерживала его за концы пушистого шарфа.

И первый документ – свидетельство о рождении – сыночку выдали там, там он впервые пошёл в ясли с чудесным названием «Оленёнок», где я тоже впервые в жизни была на родительском собрании, сидела на маленьком детском стульчике, проникнутая важностью события, исполненная волнения и гордости – мама

И не забылась, конечно, природа тех мест – поросшие мелкими берёзками и тонкими листвянками горы, полные-преполные брусники, светлая река, кедровый стланик, из которого в клубе собирали новогоднюю ёлку – я тогда впервые увидела такое чудо – сборную ёлку.

Посёлок был окружён горами, покрытыми снегом и поросшими невысокими лиственницами и берёзками. А внизу текла красивая река, которая тоже называлась Аллах-Юнем и была правым притоком Алдана. Древнее Алданское нагорье с выходами докембрийских и архейских пород, как я учила в институте. Красивая суровая природа. Хорошие добрые люди.

Я мечтала показать всё это сыну, ходить с ним на речку, собирать бруснику, любоваться северными оленями, на которых в наш магазин частенько приезжали якуты. Не получилось… И мне очень жаль. Наверное, и ему тоже. Ведь каждому человеку хочется знать свой исток. А у моего сына нет даже памяти – слишком мал был… Осталась только строчка в паспорте – место рождения – посёлок Аллах-Юнь Усть-Майского района Якутской АССР…

И всё же, и всё же – слава тебе, Аллах-Юнь, и спасибо тебе за то, что ты был в нашей жизни.

 

Несколько лет назад увидела я в журнале «Гео» репортаж об Аллах-Юне. Посёлка практически уже нет, но работы снова ведутся, земля там богатая, золотая…. На фотографиях видно, как всё перерыто, вся земля в шрамах рассечек, карьеров, засыпана отвалами… Сейчас об охране природы да ещё на Севере – кто думает? Государству дела нет, а частники, приобретшие права на добычу, только о добыче и думают…

В Интернете искала что-нибудь об Аллах-Юне, зашла на сайт, созданный бывшими аллах-юньцами, повспоминала, знакомых не нашла, но сам посёлок на старых фотографиях растрогал меня до слёз. И песня… Не знаю, кто её написал, но душа у этого человека болела за покинутый посёлок, за людей, и – любила их… Вот – отрывки из песни… спасибо автору за неё… разделяю его боль…

 

Дорогие для сердца места…

Вслух сказать – не пропустит цензура,

Как начальством однажды был сдан

Аллах-Юньский участок Джугджура.

 

Мы нарушим с тобою табу

И, глаза повлажневшие спрятав,

Вспомним, как мы делили судьбу

И полбанки тушёнки на брата.

 

Постою с ощущеньем вины

На крылечке шахтовой конторы,

Полной грудью хлебну тишины

Опустевших её коридоров…

 

6

 

Бескрайние степи, бездонное небо

Да пыль из-под конских копыт,

Да стелются шёлком ковыльные стебли,

Да ястреб надменный парит.

 

Хакасия – знойные степи и величественная тайга, хрустальные реки и солёные озёра, пение чатхана, древние менгиры и современные города. Хакасия – земля, на много лет ставшая моим домом, родиной детей моих.

Степная зона Хакасии – земля, где я живу, земля, давно ставшая любимой. Сухое горячее небо над поросшими чабрецом и степной клубникой горами, редкие березнячки в ложбинках, орлы, высокомерно парящие над миром, заросли караганы, бело-розовый бессмертник…

Широко раскинулась Долина Царей с множеством древних курганов, окружённых каменными менгирами и стелами с загадочными рисунками. Самый большой, самый царственный среди них, который часто сравнивают со Стоун-Хенджем – Салбыкский. Несколько тысячелетий неколебимо стоят неизвестно откуда и как доставленные сюда охраняющие курган камни. Изящный чий нежно касается гибкими стеблями его древней ограды, трепещут на ветру цветные ленточки-чалама, воздух пахнет солнцем и полынью… Тихо и свято здесь…

И моя любимая прекрасная Кюн-Таг с остатками крепостной стены, с древней писаницей на тёмной скале – лучники, лоси, олени…

Здесь храбрый лучник крепость защищал,

Здесь к солнцу плыл языческий молебен,

Здесь после битвы воин рисовал

На тёмном камне быстрого оленя…

Стоит прекрасная Кюн-Таг, смотрится в синие воды Енисея, пропуская его к океану, вместе с тремя другими священными горами – Суханихой, Тепсеем и Оглахты – образуя природное чудо – Енисейские ворота. Немного на земле мест, способных сравниться красотой с этим. Синее небо, синий, спокойный и величественный, хотя здесь ещё неширокий Енисей, и горы… Слева – Кюн-Таг и Оглахты, справа – Суханиха и двухголовый Тепсей.. И бесконечный простор и воля…

В Хакасии много чудесных мест: загадочная и сказочно красивая горная гряда Сундуки, где, по мнению некоторых историков была древняя обсерватория, и откуда открывается потрясающий вид на долину Июса, таинственные пещеры – Кошкулакская и Ящик Пандоры, множество солёных и пресных озёр и множество гнездящихся и просто отдыхающих при перелётах птиц на этих озёрах, много наскальных писаниц и почти всюду – менгиры, менгиры, менгиры…

Древняя земля… Как подумаешь, сколько лет, сколько веков прошло... Всё изменилось в мире. А камни стоят. Сколько видели они! Сколько знают! И – молчат... Что было здесь, когда ставили их? Гремели битвы, ржали кони, плакали женщины, вертелся в танце шаман… Когда это было? Кого стерегут безмолвные стражи? Чьи души оплаканы здесь, чьи тела истлели?..

Кто плакал над этим курганом? Чью радость сокрыл он навеки?

Кого легконогие кони к закату умчали стрелой?

Тайна… Лишь так же, как тогда, протекает через Енисейские ворота великая река, соединяя наши и те давние дни, тех, давно ушедших людей – и нас.