Осень

 

Крым. Наши дни.

 

…Ярко-красный, влажный лист девичьего винограда накрепко прилип к

ржавому отливу под окном. Дождевые капли, выпуклые, словно из

набухшего желатина, медленно сползают по стеклу, оставляя за собой

извилистые, слюдянистые следы, которые быстро и безжалостно

перечеркивают новые, тяжелые дождевые капли.

На толстой неказистой смоковнице, невесть, зачем посаженной возле

самой калитки, листьев почти не осталось. Тяжелые, переспевшие,

пропитанные бесконечными дождями фиги, с громким шлепаньем падают

на землю, нервируя семейство соек, неспешно склевывающих больших

дождевых червей, ползающих среди листвы.

Пересмешники громко кричат, но из сада улетать не торопятся.

Чуть позади невысокого дома под давно уже проржавевшей железной

крышей, ряд лысых крыжовниковых кустов, а за ними, старая беседка с

земляным полом. Зеленая краска, которой некогда была выкрашена эта

беседка, облупилась и осыпалась крупными чешуйками. На земле пара –

тройка кирпичей темных от копоти. Небольшой костерок не торопясь

облизывает сухие полешки. Рядом на скамейке темного некрашеного

дерева, небольшая поленница из точно таких же, покупных поленьев. На

широкой доске, прибитой к перилам беседки, незамысловатый

натюрморт: початая бутылка водки, большой, желтый, словно дыня

огурец-переросток, нарезанный повдоль, сало, розоватое, с прослойкой

мяса и гроздь почти черного винограда с подпорченными осами ягодами.

Граненая рюмка с короткой ножкой. Блекло-голубое стекло без малейшей

претензии на хрусталь. Однако водка в такой посудине выглядит более

благородно. Где-то в крыше беседки, дырка: тяжелые капли воды с

пугающей периодичностью падают на раскаленный кирпич.

Пшш- легкое шипенье и снова отрезок тишины. Пшш…

Дождь сменился на не менее противную изморось.

Где-то внизу шумит море. Его отсюда невидно, да и сквозь шорох дождя

почти и не слышно. К тому же мешает стена бывшего имения Милютиных,

но запах, влажный запах йода, преющих водорослей и сырого

ракушечника, доминирует над всеми остальными запахами.

- …Ну, все Сережа.

Проговорила супруга, поправляя на талии поясок строгого, темно-серого

плаща

-Я уезжаю. У меня талончик на восемнадцать-тридцать…Я и так, боюсь,

что не успеваю. На море шторм, катер не ходит, придется ехать на

автобусе.

-Сколько раз я тебе, Алена говорил, переведись в местную поликлинику,

тогда бы и в Ялту не приходилось бы ездить по каждому чиху.

Устало бросил Сергей, нанизывая на прутик горбушку бородинского. В

воздухе вкусно запахло жженой хлебной корочкой.

- Ты много-то не пей.

Алена поцеловала мужа в щеку и направилась к калитке.

- Можно подумать, что за сорок лет совместной жизни ты так и не

заметила, что я никогда больше двух – трех стопок за день и не выпиваю?

- Заметила.- Бросила она, копаясь в замке калитки.

- А все одно, много не пей. Приеду постригу твою бороду. Зарос как

дикобраз.

Вообще, в последнее время ты мне не нравишься. Стал сам не свой:

равнодушный какой-то, раздражительный…Я уже начинаю жалеть о нашем

с тобой переезде сюда, в Симеиз. И еще этот дневник дурацкий. Вот

увидишь, отберу я у тебя эту тетрадку. Ей Богу отберу!

- Да отбирай!

Хмыкнул он ей на прощанье, не поднимаясь с места.

– Я за этот месяц, записки эти почти наизусть выучил.

Замок калитки за спиной супруги недовольно щелкнул, и Сергей, скрипнув

на зубах подгоревшим сухариком, вынул из-за пазухи небольшую,

замызганную тетрадь, скорее даже блокнот в темной, тисненной обложке.

 

Екатеринбургъ.23 ноября 1920годъ.

 

…Кап, кап, кап, кап.… В углу небольшой, отчего-то не прямоугольной, а

трапециевидной камеры с потолка капает вода. Пятнадцать капель в

минуту. Ни одной каплей больше и ни одной меньше. При аресте у

ротмистра Кавалергардского полка, Кудрявцева Сергея Александровича,

старые, отцовские еще часы Bure изъяли, но он и без них, сам, раз, за

разом пересчитывая до шестидесяти, все-таки установил эти самые,

пятнадцать капель в минуту.

Капли отчего-то ядовито зеленого, купоросного цвета, да и пахнут

медью.

Сквозь грязное, засиженное мухами стекло единственного окошка в

камере ротмистра, виднелись Верх- Исетский завод с черными

прокуренными трубами и далекие уступы Уральских гор, поросшие сосной

и елью.

Иногда, когда уставшее за день солнце опускалось в невидимое отсюда,

но, несомненно, присутствующее озеро, словно по волшебству

высвечивалась небольшая, беленая церквушка с маковкой облезлой

позолоты и слегка искривившимся крестом.

И как будто в тайном сговоре с остывающим солнцем, оживал небольшой,

надтреснутый колокол. Ни звонаря, ни саму колоколенку из-за

разлапистой сосны видно не было, но звуки благовеста сюда, до третьего

этажа старинного Екатеринбургского замка доносились прекрасно.

Рука сама собой тянется ко лбу, а звон колокола вдруг необычайно

преобразившись, превращается рынду, плывущую над Графской

пристанью Севастопольского порта.

 

Севастополь. 14 ноября 1920 годъ.

 

Над Графской пристанью, осень кружила осенними листьями и бумажками

- обрывками воззваний и прокламаций. Они, то взлетали высоко-высоко,

выше мачт и труб парохода Саратовъ, стоящего у причала, то опускались

совсем низко, едва не касаясь голов беженцев, военных и гражданских,

ожидающих начало погрузки на судно.

Головы, головы, головы…Сотни, тысячи голов…Кто-то в шляпах, кто в

казацких и полковничьих папахах, кто – то в полевых офицерских

фуражках, а кто-то даже и в ермолках.

Беженцы терпеливо ждут подачу трапа с парохода.

Чуть поодаль, в глубине портовой площади дымит полевая кухня на

колесах: горячий чай подают каждому желающему и бесплатно.

Похоже, исход: потеря Родины объединяет, уравнивает, утихомиривает,

сближает наконец, и правых и левых, эсеров и монархистов, либералов и

кадетов.

Кто-то неприкаянно бродит вдоль причала, с тоской заглядывая за

горизонт, кто-то читает, кто-то перекусывает, чем Бог послал, а кто-то,

притулившись в углу, спит на узлах, невзирая на шум и легкий, по-

осеннему прохладный дождь.

Некто худой и длинный, в клетчатом распахнутом демисезоне, потертой

шляпе и в рубахе с грязным воротом и затертыми манжетами, взобравшись

на деревянный ящик из-под табака, вдохновенно декламирует под

музыку стихи Вертинского. Его, похоже, никто и не слушает, но это

нисколько не задевает чтеца.

 

«…Я не знаю, зачем и кому это нужно,

Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,

Только так беспощадно, так зло и ненужно

Опустили их в Вечный Покой!

Осторожные зрители молча кутались в шубы,

И какая-то женщина с искаженным лицом

Целовала покойника в посиневшие губы

И швырнула в священника обручальным кольцом.

Закидали их елками, замесили их грязью

И пошли по домам — под шумок толковать,

Что пора положить бы уж конец безобразью,

Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.

И никто не додумался просто стать на колени

И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране

Даже светлые подвиги — это только ступени

В бесконечные пропасти — к недоступной Весне!»

 

Музыкально сопровождение – потертая балалайка. Надтреснутая и

усталая, такая же, как и сам музыкант, солдат – артиллерист в лохматой

шинели и австрийских, раздолбанных ботинках.

Скоро полдень. Люди устали от ожидания, от неизвестности, от никому

ненужной страшной, бесконечно долгой гражданской войны.

 

…-Гей, буржуї недорізані. Підходь швидше до мене. Я глава одеської

торгової компанії зі скупки золота і коштовностей "Кочмарік і сини". На

всьому Криму, зараз, я один дам справжню ціну. Ви сьогодні не підійдете

до мене, завтра їх у вас відбере п'яний комуняка, але тільки грошей він

вам вже не дасть.

Пузатый, словно на восьмом месяце беременности мужик, с лицом,

старательно подпорченным оспой, толкал перед собой небольшую

тележку о двух велосипедных колесах, толкал аккуратно и торжественно,

словно в этой фанерной тележке находились все активы торгового дома

«Кочмарік і сини».

Иногда мужик запускал короткопалую руку в карман черных, лоснившихся

на ляжках шаровар, доставал оттуда горсть жаренных тыквенных семечек

и ловко закинув их в рот, начинал сосредоточенно жевать, периодически

сплевывая шелуху на отлакированную недавно прошедшим мелким

дождем, мостовую Севастопольского порта.

В такие минуты Кочмарик внятно выкрикивать рекламу своего

предприятия понятное дело не мог, и лишь часто вскидывая кудлатую

голову, что бы небритым подбородком указать на небольшую растяжку,

привязанную к двум прутикам, прибитым к тележке. На растяжке, куске

светлого полинялого брезента, старославянской вязью выведено:

«Скупка золота и антиквариата. Расчет на месте!»

Бизнесмен с тележкой, видимо почувствовав скорый отход парохода с

беженцами, засуетился, занервничал. Его тележку, казалось, можно было

увидать одновременно в самых различных местах порта. Вот она

наворачивает круги возле пакгаузов, где отдыхает полк казаков, судя по

цвету лампас - Даурских, а вот уже поскрипывает колесами вдоль

причала, старательно объезжая узлы и чемоданы отъезжающих.

Неожиданно тележка Кочмарика, колесом наехала на ногу подпоручика -

корниловца, с задумчивым видом кормящего чаек кусочками белой булки.

Офицер, печально посмотрел на пыльный след велосипедного колеса,

подпортивший черное великолепие сверкающего сапога, пожал плечами и

ловко, даже как бы небрежно выхватив шашку из дорогих, украшенных

лакированной кожей и позолоченным наконечником ножен, в одно

движение располовинил фанерную тележку скупщика золота.

Кочмарик охнул, упал на колени и чуть слышно, то ли матерясь, то ли

молясь, начал собирать рассыпавшиеся цацки: золотые и серебряные

крестики, колечки, простенькие цепочки.

-Ни слова на своем птичьем языке, быдло!

Даже не думай! Забирай свое барахло, и чтобы через пять минут я тебя в

порту не видел, хам.

Равнодушно, вполголоса проговорил корниловец и, отвернувшись от

мужика, бросил шашку в ножны.

-Да. Да…Господин офицер. Я сейчас, я быстро…

На чистом русском языке зачастил Кочмарик и через какое-то время и в

самом деле пропал, унеся с собой и порушенную тележку, и золотые

безделушки.

Подпоручик же закурил и явно позабыв про незадачливого барыгу,

подошел к столбу, возле которого столпилось с десяток белогвардейцев.

На столбе, пришпиленный четырьмя тронутыми ржавчиной кнопками,

небольшой листок, обрамленном траурной рамкой.

 

«Имущество Крыма — достояние народа

ПРИКАЗ

войскам армейского тылового района No 97 т.

30 октября — 12 ноября 1920 г.

г. Севастополь.

При сём объявляю для сведения и точного исполнения приказ

Главнокомандующего Русской Армией от 29 октября No 0010230:

«В случае оставления Крыма запрещаю какую бы то ни было порчу, или

уничтожение казённого или общественного имущества, т. к. таковое

принадлежит русскому народу»

Ген. Врангель».

 

Екатеринбургъ.25 ноября 1920 годъ.

 

…-Да, да... Именно так и выглядел тот самый, последний приказ генерала

Врангеля в Крыму…

Кудрявцев улыбнулся и попытался разодрать залитые, склеенные

спекшейся кровью, ресницы.

…-Что? Что ты там шепчешь себе под нос? Говори громче и не лыбься

словно пасхальный кулич.

Ты, ротмистр, похоже, до сих пор и не понял, в каком дерьме сейчас

оказался. Тут тебе не Москва, не Лубянка с ее либеральными вывертами.

Здеся тебе Урал.

Тут царя – батюшку с семьей в расход пустили и ничего, никто и не

перекрестился. А о тебе сволочь белогвардейская, вообще никто и не

вспомнит.

Высокий плечистый молодой чекист с простоватым лицом и пунцовыми

оттопыренными ушами, навис над избитым в кровь ротмистром.

Новенькую, похоже, ни разу не стираную гимнастерку чекиста украшал

такой же новехонький орден красного знамени РСФСР, пришпиленный к

красной махровой тряпице.

-Послушайте, господин хороший, ну что вы здесь передо мной Ваньку

валяете? Здеся…

Офицер рассмеялся невесело и зябко поежился в своем рваном и мокром

кителе. В холодном и сыром пыточном мешке старинной

екатеринбургской тюрьмы, даже сытым и вечно полупьяным охранникам в

их солдатских шинелях, было холодно и неуютно.

-Тоже мне, пролетарий, два класса церковно-приходской.

Не удивлюсь, что в анкетах своих, товарищ чекист, вы пишите, что

родились в деревне такой-то, уезда такого-то, а здоровье потеряли не

иначе как на Демидовских заводах Златоуста.

- …Я хорошо помню вас. И не думайте отпираться, у меня прекрасная

зрительная память. К тому же уши у вас , Je m'excuse auprès des présents,*

милостивый государь приметные, запоминающиеся.

Я встречал вас на лекциях в Уральском горном институте императора

Николая II.

По просьбе Екатеринбургского головы господина Обухова, Александра

Евлампиевича, мой отец несколько раз читал в этом институте лекции по

картографии. Вот там-то мы с вами и встречались. Хотя в те годы вы

говорили куда как более грамотно. Латынью помню, увлекались...

Фамилия ваша, фамилия.…Дай Бог памяти…

- Заключенный, пальцами черными от высохшей уже крови почесал

переносицу, крепко зажмурил глаза и через минуту уже более уверенно

закончил.

- Звягинцев. Ну да, конечно, господин Звягинцев…Отец ваш, по-моему, из

духовного сословия…Дьякон, кажется, или подьячий? Не помню точно…

- Ошибочка вышла, господин ротмистр Кавалергардского полка,

Кудрявцев Сергей Александрович, или тебе больше по сердцу, что бы я

называл тебя Протасовым? Землемером!?

Звягинцев пригнулся и кулаком, снизу и сбоку ударил офицера по

челюсти.

-Мой отец был протоиереем в Нижнем Тагиле. И я этот факт никогда и ни

от кого не скрывал. Более того, на первом же партсобрании, я честно

рассказал об этом позорном пятне своего происхождения, а так же

попросил считать меня полным сиротой, так как жить под одной крышей

со служителем культа не мог уже в юношестве.

Так что, ошибся ты господин офицер: перед партией и товарищами я чист.

Он наступил на живот упавшего ротмистра ярко- начищенным сапогом и,

сплюнув, злорадно рассмеялся.

- Видишь, как карта нынче легла, дворянская твоя морда? Еще вчера,

небось, в Крыму, ты бланманже с ананасами кушал, да Вдовой Клико

запивал, а сегодня на захарканном полу прохлаждаешься.

Зря.…Зря ты сюда, на Урал вернулся. Впрочем, Faber est suae quisquie

fortunae.**

И если ты вашбродь, решишь подписать все выдвинутые против тебя

обвинения, то допускаю (да что там допускаю, я почти уверен), что

Екатеринбургская, Губернская ЧК и лично товарищ Храмцов, зачтут твое

добровольное сотрудничество со следственными органами и предоставит

тебе работу в молодой советской республике. И в ЧК и в недавно

организованной милиции уже сейчас служат многие выходцы из

дворянских семей, а скоро их будет еще больше.

Ну как, убедил? Убедил я тебя спрашиваю!?

Звягинцев резко ухватил безуспешно пытающегося подняться ротмистра

за воротник, рывком поднял и бросил его на прикрученный к полу

табурет.

-…Да…Похоже у вас все еще сохранилась эта плебейская любовь вставлять

латинские изречения где надо и где не надо.

Проскрипел ротмистр, неловко вытирая о плечо окровавленный рот.

- Тут конечно и вы, и древние философы правы: каждый кузнец своей

судьбы, но те писюльки, что вы мне подсовываете, я подписать ну ни как

не могу.

Ну не знаю я ни Александра Зыкова, ни Ивана Воронина, и его

помощницу как бишь ее? А, ну да, Матрена…

Так вот и Матрену я тоже не знаю. Подпишу я сейчас бумажонки ваши, а

потом, на суде какой-нибудь пассаж приключится. Не comme il faut одним

словом.

Что за блажь, право слово, пытаться меня, офицера и дворянина, менее

недели назад приехавшего на Урал, выдать за члена банды, уже как

полугода занимающейся грабежами почтовых и грузовых составов?

Пусть это и не скромно, ну да бисер метать тоже не дело, так вот наш

фамильный герб украшает девиз: «За верность и ревность».

Вы слышите Звягинцев, за верность и ревность, а вы меня в шкуру какого-

то мазурика рядите…Смешно!

Кудрявцев хохотнул коротко, но смех его перешел в кашель, долгий и

надсадный.

- Да ты, меня, мать твою, никак своим происхождением уязвить решил!?

Выблядок дворянский.

- Да, черезвычайка пока еще совсем молода, и мы, ее солдаты тоже

молоды, и пусть офицерских званий покамест и не имеем, и по сравнению

с вами мы малограмотны и не образованны, но мы учимся. Ты слышишь

Кудрявцев!? Мы постоянно учимся.

И кстати, скажи спасибо своему батюшке: только в память о его честно

сказать, чертовски увлекательных уроках ты еще жив. Сентиментальный

я больно…Добрый.

Чекист выдохнул, успокоился и поднес к глазам ротмистра новый бланк.

…- Ну, хорошо.…А что скажешь про это?

- Вы бы голубчик лучше бы мне руки развязали. Читать неудобно.

Впрочем, пустое, я уже прочел.

Заключенный устало откинулся на табурете, видимо пытаясь спиной

опереться о стену камеры, но у него не получилось, и он проговорил,

отрешенно глядя на Звягинцева.

- Ох, господин чекист. До чего же вы твердолобый, право слово. Сначала

вы меня за бандитов сватаете, теперь вот за Колчаковского прапорщика

Толмачева. Да что же я могу вам про него рассказать, когда я его никогда

и не видел? Вместе с ним не служил, и в деревне Береснева, что, - он

снова глянул в бумагу, что все еще держал перед ним Звягинцев, - за

рекой Тагил никогда не был.

- А ты ротмистр не торопись отнекиваться. У меня еще с пару недель на

закрытие твоего дела есть, я подожду.…А вот выдержишь ли ты эти самые

две недели, вот вопрос?

Посиди в холодной, денек другой, без хлеба и курева, глядишь, что-

нибудь и вспомнишь. Кстати подумай на досуге, как мне, твердолобому

чекисту, максимально вразумительно объяснить твое появление в

Екатеринбурге, хотя бывшее имение твоего отца, находилось в пригороде

Тобольска, что от нас порядка 540 верст.

Чекист подошел к двери, приоткрыл его и крикнул громко:

- Заключенного в камеру.

- Да что тут вспоминать?- Хмыкнул офицер. - Решил сдуру управляющего

нашего именья отыскать.

Балашова. Он откуда-то из здешних мест. Из Екатеринбурга. Вот и сделал

крюк.

Кудрявцев тяжело поднялся и пошел на выход.

- У меня к нему пара вопросов назрело.

 

Севастополь. 14 ноября 1920годъ.

 

…Пароход свистнул и стоящий возле трапа матрос, преграждающий проход

на судно, отошел в сторону.

На первый взгляд довольно неорганизованная, разношерстная толпа из

казаков, солдат и офицеров, заполняющая территорию порта, вдруг

словно распалась на отдельные воинские подразделения, которые под

началом старших офицеров и атаманов, относительно быстро построились

в колонны по двое и начали подниматься на судно.

Редкие гражданские лица с чемоданами и баулами, вносили определенный

беспорядок, но вскоре и они, словно прочувствовав необходимость

дисциплины, прекратили суету и, втиснувшись в ряды солдат, умолкли,

покорно уткнувшись взглядом в лохматые солдатские шинели или серое

сукно казачьих бекеш.

- …Вам пора, родная.

Проговорил молодой ротмистр Кавалергардского полка, поднимаясь с

врытого в землю кнехта.

– Пора. Погрузка уже завершается.

Он поправил фуражку и одернул серого цвета китель. Позолота гарды его

драгунской шашки сияла, отбрасывая солнечные зайчики на лоб и щеки

девушки, минуту, назад вспорхнувшую с его колен.

- J'ai un accord avec le capitaine. Sur le" Саратове " de vous, Mademoiselle

Полина Крестовоздвиженская attend une cabine séparée. Parce que ma

tête...*

- Как!? А вы!? Разве мы не вместе? Разве вы оставите меня одну? Одну!? В

этой толпе и без вас!?

Вспомните Сережа, ведь мы с вами мечтали, не раз и не два говорили о

поездке в Европу. Вы же знаете, вы не можете не знать, не чувствовать,

что я люблю вас.

Она смотрела на него снизу вверх, мокрыми от слез глазами. Губы ее

слегка подрагивали.

- У нас в Европе много родственников и хороших знакомых. Мой pape

давно уже…

- Я знаю родная, все знаю.…Но мечтали обо всем этом мы совсем в другой

стране, совсем в другой России.

Ну а то, что происходит сейчас в стране: кровь, смерть, тиф, большевики,

да обо всем этом мы не могли и предполагать.

Сейчас все происходящее здесь, иначе как бегством, назвать трудно.

Даже ненавистное мне слово эвакуация, и то не что иное, как самое

обыкновенное фарисейство.

Простите Полина, может быть, и придет тот час, когда мы с вами вдвоем

объездим всю Европу, все их Парижи с Мадридами, но сейчас я Россию

покинуть не могу.

Я не имею права. И дело не в вашем отце, которого я всегда и безмерно

уважал. И не в вас, Полина. Вы же знаете, родная, что я всегда вас любил,

любил с той самой минуты, когда увидал в первый раз. Там… В доме

вашей подруги…Как бишь ее? Впрочем, это сейчас и не важно.

Я тогда еще толком не успел рассмотреть вас: ваши глаза, губы, овал лица

и легкий, невесомый завиток ваших пепельных волос, но уже твердо и

окончательно понял, что искал всю свою жизнь, пусть пока и не долгую,

но только вас. Вас моя родная…

К сожалению, дело во мне, поверьте мадемуазель Полина, во мне…

Во-первых, я женат, и вы это знаете, всегда знали…

А во-вторых, мне очень хочется посмотреть в глаза господам

большевикам, что умудрились настолько запудрить мозги нашим

людишкам, что те взялись за вилы, забыв про все хорошее, что делали

всю свою жизнь для них мой отец и особенно моя, царствие ей Небесное,

мать, пока были живы.

Отчего, от какой такой необъяснимой злобы, или из зависти, людишки

эти, сначала разграбили, выбили стекла в зимнем саду, а потом и сожгли

и сад и наш дом? Мне писали, что дым пожарища несколько суток

стелился над Тоболом.

Ну а в третьих, в третьих, боюсь, что я без России просто не смогу

существовать.

Одно дело съездить за границу на неделю – другую: отдохнуть,

полюбоваться их причесанными красотами, искупаться в теплом море.

Ну, месяц, ну два, ну три, наконец, а потом!?

Да я там волком завою, сопьюсь вконец, без Родины-то своей, без

России.

Пусть и не ласковой порой, но Родины.

Нет. Сегодня я покинуть Россию не могу. Я не знаю, что ожидает меня в

будущем, но, что бы ни случилось я пока уехать не готов.

Он поднял небольшой, перетянутый ремнями чемодан и, взяв Полину под

руку, повел ее к трапу.

Неожиданно в аккуратных шеренгах беженцев, случился какой-то

раздрай: буквально в минуту образовалась пестрая толчея, в центре

которой, словно в водовороте крутился большой, крупный телом молодой

мужик, чем-то похожий на Кочмарика, с фанерным, явно тяжелым лотком

на груди.

- Підходь скоріше, кровних грошей не шкодуй! Тільки сьогодні і тільки тут

можна купити рідну землю на пам'ять. Один фунт російської землі, всього

один Миколаївський червонець. Земля розфасована по сатиновим

мішечках. У кожному рівно один фунт російської землі. Залишилися

мішечки з Тамбовської, Ростовській, Московській, Рязанській і Кримської

землею.

Сергей, поморщившись, бросил.

- Воистину, кому война, а кому мать красна. Вот видишь родная, они уже и

землей торгуют…

Русской землей.

А вы говорите уехать.

- Ну а как же вы Сережа собираетесь добраться до пепелища? Как вы

вообще собираетесь выбраться из Крыма? Кругом красные... Какой-то

Фрунзе…

-Девушка крепко, как ребенок схватилась за его левую руку, словно боясь

потеряться в толпе беженцев, и прижавшись к Сергею, обреченно

поспешила за ним.

…- Как? С Божьей помощью конечно…

Помолчав, проговорил Ротмистр, но взглянув на Полину, тот час же

продолжил.

- Сегодня ночью с армянами – контрабандистами я предполагаю добраться

на шаланде до Симеиза. Я с ними еще второго дня как сговорился.

На первое время для меня на имя уездного землемера Протасова,

забронирован номер в вилле «Ксения». Хозяйка виллы наша дальняя

родственница, по женской линии. Ну, это так, на два-три дня, не больше.

А потом, когда осмотрюсь, скорее всего, уйду в горы. А там осыпи,

пещеры. Там проще затеряться. И к тому же оттуда проще добраться до

материковой России. А там сейчас черт ногу сломит: бардак. Где свои, где

чужие? Там затеряться не сложно.

Ну, вот мы и пришли. Позвольте я вас поцелую, родная.

Он наклонился, поцеловал девушку в щеку и, подведя ее к матросу у

трапа, проговорил негромко, вкладывая ему в руку пару золотых

Николаевских червонцев.

- Постарайся голубчик, что бы мадемуазель Полину

Крестовоздвиженскую, разместили в отдельной каюте. Я с Владимиром

Александровичем, вашим капитаном уже договорился, но всякое может

быть…Вдруг, да и запамятовал.

- Не знаю ваше благородие, что вам и сказать? Наш пароход рассчитан на

1860 человек, включая команду, а на борт уже поднялось более шести

тысяч беженцев.… Но я постараюсь…

- Матрос козырнул и, приняв чемодан из рук ротмистра, повел девушку

вверх по трапу.

- Сереженька! Милый! Я…Я уже скучаю по вам! Скучаю.…Как только мы

прибудем в Констанцу, я напишу вам. До востребования… Кудрявцеву

Сергею Александровичу до востребования. Вы заходите, заходите на почту

во всех городах на вашем пути. Уверен, что письма мои вас обязательно

догонят!

Безнадежно попыталась перекричать шум толпы Полина, но ротмистр

Кавалергардского полка, Кудрявцев Сергей Александрович, привычно

прижимая шашку рукой, уже ушел.

Он шел не оглядываясь, куда-то в сторону грязных дощатых построек,

мимо красавца парохода, мимо солдат и офицеров, строем покидающих

Родину, мимо ржавых бакенов и цепей, кучей сваленных в углу у

длинного барака.

 

Екатеринбургъ. 30 ноября 1920 годъ.

 

- Ну что, Кудрявцев, отдохнул? Как-никак четыре дня без допросов, это

неплохой подарок для бывшего белогвардейца, подозреваемого в

грабежах и разбоях.

- Да…- Ротмистр устало скукожился на табурете.

- Четыре дня без допросов, четыре дня без хлеба, горячего чая и папирос.

Вы очень щедры господин Звягинцев.

- Кстати о щедрости. Хочешь самогону? Ей богу, вполне себе неплохой

самогон. Я только что опробовал.

Вчера товарищи из милиции по подпольным борделям, рейд совершали.

Одно ведро мне по старой дружбе занесли. Как знали, что у меня на днях

именины.

Ну, так как, плеснуть чутка?

- Разве что для согрева. Вообще-то я почти не пью, а если и пью, так либо

коньяк, либо херес.

Кудрявцев брезгливо поморщился.

-Впрочем, за неимением горничной спим с дворецким. Опять же именины…

- Ну, пусть так, пусть так.

Легко согласился Звягинцев и зачерпнул жестяной кружкой из ведра

стоящего на подоконнике.

…Следователь опьянел неожиданно скоро. Расстегнув ворот гимнастерки и

бросив ремень с кобурой на подоконник, он миролюбиво смотрел на

Кудрявцева и снова и снова нырял кружкой в ведро. А после третьей или

четвертой кружки, похоже, неожиданно даже для себя самого, снял с

заключенного наручники.

-Вы никак решили меня споить, господин Звягинцев? Напрасно. Я все

равно ничего нового вам не расскажу.

Увы, mon cher. Увы.

Кудрявцев, обхватив голову ладонями, пытался унять подступающую

тошноту. Самогон круто отдавал сивухой и даже приличного размера

ржаной сухарь, брошенный чекистом в ведро для аромата, положения не

спасал.

-Да ничего мне больше от тебя не нужно.

Звягинцев с трудом приподнял кружку с самогоном, но пить не стал.

Отставил в сторону.

-Александра Зыкова, Ивана Воронина, и маруху его Матрену, вчера утром,

решением военного трибунала приговорили к высшей мере наказания,

расстрелу. Ну а товарищ Штальберг, латышка наша Штальберг (Звягинцев

отчего-то неожиданно прыснул пьяным, дурковатым смехом), приговор

этот уже привела в исполнение. Там, во дворе…Сама.

Она у нас баба вообще на это дело скорая. Ей что человека прихлопнуть,

что вшу раздавить!

Я меркую, она от того такая, злобная, что на морду, страшная как

лошадь и мужики ее за версту обходят.

А может еще от чего? Кто этих латышских блядей разберет!?

Он замолчал, поскучнев, уткнувшись взглядом в зарешетчатое окно.

- А хочешь, я тебя сегодня же освобожу? Сейчас же!? Хочешь!?

Чекист вплотную пододвинул стул к прикрученному к полу табурету, на

котором сидел подследственный офицер и из нагрудного кармана своей

гимнастерки со второй попытки вынул мятый конверт.

- Непроизвольно гримасничая, и старательно проговаривая слова, вконец

опьяневший Звягинцев, прошептал громко.

- Вот только вчера , на главпочтамт города Тобольска, пришло письмецо и

что-то мне говорит, что письмецо это от вашей знакомой, Полины

Крестовоздвиженской.

Господи, до чего же фамилия красивая!

Кресто-воздви-женская. Да человека только за одну фамилию полюбить

можно…Тем более женщину.

Чекист закурил и, роняя пепел на галифе, недобро и ревниво глянул на

полусонного ротмистра.

- Черт с тобой, Кудрявцев. Ты свободен. Иди, иди, разберись со своими

дворовыми мужиками, если найдешь кого, конечно. Контра ты,

несомненно, та еще, но что-то мне подсказывает, чуйка наверно моя

революционная, что за оружие ты больше не возьмешься.

Навоевался, похоже.

А там глядишь и сам к нам придешь, когда жрать захочешь. Ни ты

первый, ни ты последний.

Не зря, наверное, товарищ Дзержинский на таких как ты ставку делает?

Как на опытных военспецов.

Ну а что касается меня, то, в конце-то концов, могу, и я себе хоть что-то

позволить? Хоть какую ни будь безделицу!? Не все ж товарищу

Штальберг в одинаре сливки с пирожных слизывать?

Звягинцев, обслюнявив пальцы, вынул из конверта небольшой листок

тонкой, голубоватой на просвет бумаги и протянул его Кудрявцеву.

Ты уж ротмистр, на прощанье, так сказать под свое, честное слово

офицера, выдай дословный перевод этой фразы и можешь идти отсюда.

Скажу больше, я лично тебя из замка выведу.

Но с переводом расстарайся, дружок. Я если и иду на должностное

преступление, так хотя бы должен знать наверняка, что эта писюлька,

всего лишь женские охи и ахи, а не, к примеру, зашифрованное

монархическое воззвание. Я доходчиво объяснил?

-Вполне.

Проговорил глухо ротмистр и, прижавшись лицом к небольшому, измятому

листку чуть голубоватой, тонкой рисовой бумаги, дышал, не надышался

чуть слышным ароматом « Muelhen»: любимых духов Полины.

- …Je t'embrasse à travers des centaines de kilomètres déconnectés mon ange

d'argent»?

Кудрявцев привстал, непроизвольно ухватился за плечи чекиста и почти

прижавшись к самому уху Звягинцева громко прошептал:

- В переводе с французского, это звучит примерно так:

«Целую вас через сотни разъединяющих нас верст, мой серебряный

ангел».

- Вот вам и перевод, господин Звягинцев, и никакого шифра, никакой

тайны.

После чего с трудом опустился на свой табурет и, привалившись к

спящему уже чекисту, тоже уснул.

 

Крым. Наши дни.

 

…Калитка захлопнулась, как обычно с чуть слышным, противно-ржавым

скрипом.

. Над участком повисла пропахшая переспевшими яблоками и жженым

хлебом тишина.

Он выпил, похрустел горелой горбушкой и пошел к рябине, чьи

усыпанные ягодами ветви свисали из-за забора соседей.

Иногда хочется проглотить ее горьковато – кислые ягоды, после которых

во рту еще долго остается своеобразное, свежее послевкусие.

Палка, на которую он опирался, копытом своим проваливалась в вязкую,

темно-каштановую почву, и вытаскивать ее приходилось с трудом.

Когда Сергей вернулся к костру, на скамейке сидела женщина в тонком

шерстяном платье стального цвета, смотрела на огонь и со смешным

причмокиванием посасывала жареную корочку хлеба.

- Здравствуйте Сергей. Пьете?

- Пью!? Да пожалуй, что и пью.…Здравствуйте Полина.

Казалось ее появление под крышей беседки, его совершенно не удивило.

Он положил большую, ярко-оранжевую гроздь рябины на доску рядом с

водочной бутылкой и опустился на скамейку так, чтобы видеть лицо этой

женщины.

- Вы стали еще красивее, если сравнивать с нашей последней встречи. Как

вам это удается? Это вы, конечно, нарочно хорошеете, так сказать в пику

мне… Большому, толстому и бородатому…

- А что вы возмущаетесь, в конце-то концов!?

Она возбужденно фыркнула и, отбросив корочку в костер, тонкими

пальчиками отщипнула пару ягодок.

-Я можно сказать по первому вашему зову появляюсь перед вами, где бы

вы не находились: будь-то в Москве, Севастополе, или здесь, в Крыму, в

Симеизе.

Что я вам, в конце-то концов, Конек-горбунок что ли!?

Голос ее дрожал от обиды.

Он посмотрел на нее, не скрывая восхищения. В ее чистых, слегка

удлиненных глазах под пушистыми ресницами плясало отражение костра.

Багровое на темном.

-Появляется она…

Скорее с показной, многократно преувеличенной обидой заговорил

Сергей.

-Да что толку мне от ваших появлений!?

Он вздохнул и положил свою ладонь на ее колено.

- Уж лучше их совсем бы и не было, этих наших встреч.

Ведь вы, как были в те юные свои годы для меня чем-то высоким,

недосягаемым, эфемерным, ну вроде как белым облачком на

акварельном небе, так такой и остались сейчас, в свои сорок лет. Столь

же желанной и столь же недосягаемой.

- Ну, пожалуй, не в сорок, а в пятьдесят, это, во-первых, а во-вторых: я

как мне помнится, ни разу вас не оттолкнула.

Зачем вы фантазируете!?

- Не оттолкнула она…

Да неужели вы не понимаете, что если бы я прикоснулся к вам хотя бы

пальцем, я бы уже никогда сюда не вернулся?

Он тоже поднялся, и тоже оторвав пару ягодок, бросил их в рот.

- Я не смог бы…Вы для меня не мимолетная интрижка, не легкий ни к чему

не обязывающий курортный романчик … Вы…

Он сложил пальцы в щепоть словно подыскивая нужное слово и не

находил его.…Потом махнув безнадежно рукой, продолжил утомленно.

-А после того, как я узнал о смерти вашего мужа, когда я в полной мере

осознал, что вы вдова, и перед людьми, впрочем, как и перед Всевышнем

свободны, вот тут даже та мизерная вероятность нашей близости, что

сохранялась до этого, и та превратилась в ничто.

Исчезла. Растаяла, как тает роса в жаркий полдень, как …

- А вам не кажется Сергей, что вы все усложняете?

Прервала она его, впрочем совсем не обидно.

Сережа, давайте отложим этот разговор, не хватало еще нам с вами

поссориться, словно мы муж и жена.

А я сейчас хотела бы рассказать вам свой сон. Странный.

Местами четкий словно кинохроника, где, даже тени ярко-черные, а

временами блеклый и расплывчатый, словно переводная картинка (

помните в детстве такие были?), на которую еще не нанесли даже капли

воды.

И снился мне причал в южной бухте. Большой, забитый толпой причал в

Севастополе. У причала огромный пароход. Вот странно: помню красные

буквы на белом фоне, помню сверкающий как золото якорь, а имя,

название корабля запамятовала…

- «Саратов».

Буркнул Сергей, наполняя рюмку водкой.

- Так назывался один из самых последних судов, прибывших в

Севастополь за беженцами, в тот осенний день, в ноябре.

Он протянул ей рюмку и присел к огню.

 

…-Вы стояли возле сходней и старательно вслушивались в слова

главнокомандующего русской армией в Крыму барона Врангеля. -

Правда?

-Правда…

««Оставленная всем миром, обескровленная армия, боровшаяся не только

за наше русское дело, но и за дело всего мира, оставляет родную землю.

Мы идем на чужбину, идем не как нищие с протянутой рукой, а с высоко

поднятой головой, в сознании выполненного до конца долга. Мы вправе

требовать помощи от тех, за общее дело которых мы принесли столько

жертв, от тех, кто своей свободой и самой жизнью обязан этим жертвам…»

А вас все поторапливал и поторапливал матрос, которому я до этого

вложил в кулак два золотых червонца.

Потом, когда вы все ж таки поднялись на борт, гражданских перестали

пускать на судно: дескать, прибыл командующий первой армией генерал

Кутепов, и якобы это было его личное распоряжение.

Ну а я…

- А вы ушли искать каких-то армян…

- Да-да, армян…Контрабандистов.

Сергей прислушался, и, приподнявшись, поставил рюмку на место.

- Прошу прощенья Полина. Похоже, супруга вернулась. Пойду, открою

калитку. Со стороны улицы у нее вечно запор заедает. Все как-то руки не

доходят поправить.

- Да-да Сергей, идите, конечно. Я подожду.

Он ушел, тяжело опираясь на трость, а она, дождавшись, когда фигура

его растворилась в плотном уже вечернем мраке, нацедила рюмку водки и

медленно, глотками, словно обыкновенную воду, выпила.

 

Москва. Канатчикова дача. Наши дни.

 

-… А эта Полина, кто она такая? Откуда она вообще взялась?! Я…Я,

доктор, всех его знакомых знаю наперечет, тем более женщин. Да и

знакомых у него как таковых немного. Он из-за травмы ноги почти из

дома-то и не выходит. Так, изредка в лесок соседний, что за Кошкой

горой, за грибами прогуляется, на часок, другой и все.

 

-Я думаю, что Полина, это именно та девушка, что осенью 1920 года на

пароходе Саратов, с тысячью других беженцев покинула Россию. По

крайней мере, в разговорах со мной и находясь под гипнозом, он

несколько раз называл это имя.

Полина Крестовоздвиженская.

 

- Постойте, постойте. Вы говорите в 1920 году? Но как же такое

возможно!? Сережа 1958 года рождения. Да его бабка и та, наверное, в

двадцатом в девицах бегала? И кстати, что это за фраза, которую он по

вашим рассказам раз за разом повторял, да еще с таким выражением, с

таким изяществом, словно с детства владел этим языком в совершенстве?

Это правда!? Это было!?

 

- А…Вы имеете в виду «Je t'embrasse à travers des centaines de kilomètres

déconnectés mon ange d'argent»?

- Ну что вам сказать дорогая Елена, прошу прощенья, запамятовал ваше

отчество…

 

-Юрьевна.

 

-Так вот, дорогая Елена Юрьевна, это случается, когда находясь в

глубоком гипнотическом трансе человек, вдруг начинает изъясняться на

неродном ему языке, иногда даже древнем языке. Природа этого явления

еще до конца не изучена и я…

 

- Доктор, господи…

 

-Да, да, конечно. Прошу прощенья. Что-то я сегодня удивительно болтлив.

Так вот сударыня, перевод интересующего вас предложения, мне пока

еще не известен. Если б это была латынь, или на худой английский язык,

тогда бы да. Но это французский, а я им не владею.

 

-Доктор, вы не обидитесь, если я закурю?

 

-Да Бог с вами Елена Юрьевна. Я и сам бы на пару с вами закурил, но как

представлю себе, сколько в мою и без того жиденькую еврейскую кровь

попадет никотина, мышьяка, бензола, полония, формальдегида,

канцерогенных смол наконец, а уж…

 

- Да прекратите доктор свой ликбез. На меня даже гипноз не действует. Да

и поздно доктор: я в любом случае уже закурила.

Вы лучше ответьте мне на чистоту, доктор: Сергей, он, по-вашему, все-

таки нездоров? У него, что и в самом деле шизофрения?

- Ну, если быть более точным в терминах, то схизофрения. Это, во-

первых.

Во-вторых, как я вам уже говорил и не раз, и не два: кабы не наши с вами

общие, давнишние знакомые, которым я обязан, я бы мужа вашего к себе

в клинику ни за что бы, ни положил.

 

- Вы опять за свое, доктор!?

Женщина громко выдохнула табачный дым, и загасила окурок в чашке с

давно остывшим кофе.

 

- Как вы помните, я с вашего же разрешения несколько раз погружал

вашего мужа в глубокий гипнотический сон, на протяжении которых имел

с ним небезынтересные и довольно продолжительные беседы. Пр Я

сейчас, почти уверен, что никакое, а тем более больное воображение, не

сможет придумать столь правдоподобный, а самое главное подробный в

мелочах (включая номера на артиллерийских башнях корабля и шлюпках

притороченных к бортам, количество гвоздей в половых досках камеры

Екатеринбургского замка ) рассказ о событиях, произошедших в

двадцатых годах прошлого века с ротмистром Кавалергардского полка,

Кудрявцевым Сергеем Александровичем. Судя по всему прадедом вашего

Сергея.

В его рассказах, присутствуют такие детали, которые мог знать только

очевидец.

Ну, а так как поверить в то, что ему сейчас более ста двадцати лет, я

хоть убейте, не могу, остается одно: генная память. Теория в свое время

была очень модной и имела довольно много именитых поклонников.

Впрочем, окончательный вердикт, или скажем диагноз выносить еще

рановато. Необходимо какое-то время для наблюдений. Да, да …не будем

спешить.

 

-Ну а дневник?

Проговорил женщина поднимаясь.

- Может быть, дневник сможет пролить свет на нынешнее состояние

Сергея?

 

- Сомневаюсь…- Улыбнулся врач, и тоже привстал.

-Судя по выцветшим чернилам и некоторым языковым отличиям , в

дневнике этом всего несколько предложений написанных именно

ротмистром Кудрявцевым, а все остальное – стихи вашего мужа. К коим,

кстати, он относится с большим скепсисом. Почти все им написанное,

многократно перечеркнуто. Вы всегда можете забрать этот блокнот, но

повторюсь, он вам ничего не даст.

 

- Ну, хорошо. А мне что сейчас делать? Остаться здесь или вернуться в

Крым?

 

- Возвращайтесь домой, Елена Юрьевна. Здесь вам пока делать нечего. В

клинику к мужу, приходить в ближайшие пару недель очень не

рекомендую. Наши пациенты первые дни нахождения в нашем стационаре,

частенько негативно относятся к тем, кто их, по их же мнению сюда и

положил. Не волнуйтесь, никто из вашего Сергея овощ делать не

собирается. Легкие антидепрессанты, лечебный сон, душ Шарко,

прогулки, ну и конечно гипноз. Я думаю, месяца через полтора вашего

мужа можно будет забрать. А там уже и весна не за горами.

Весна в Крыму, что может быть лучше!?

 

2 марта. Крым. Симеиз.

 

Теплый, влажный ветер хлобыстнул распахнутой форточкой на

застекленной веранде дома Кудрявцевых и подняв легкую пыль с

подсохшей уже бетонной дорожки, ломанулся через забор, к соседям.

Пахнуло влажной землей, молодой порослью кипариса и, конечно же,

морем.

- Вот и хорошо, что ветер.

Подумала, на днях вернувшаяся в Крым Елена Юрьевна, подходя к окну.

- Скоро Сергей приезжает. Хорошо если грязь подсохнет.

Она переобулась, взяла в коридоре легкие грабли и вышла на улицу.

Возле уродливого и кривого, посаженного возле самой калитки инжира,

стояла молодая, со вкусом одетая незнакомка.

Елена Юрьевна отложила грабли и, подойдя женщине с удивленьем, если

не со страхом взглянула на нее.

Незнакомка опустила со лба на глаза очки в тонкой, едва заметной оправе

и улыбнулась.

-Алена. Вам случайно не попадался на глаза дневник ротмистра

Кавалергардского полка, Кудрявцева Сергея Александровича? Небольшая

такая тетрадочка. Можно сказать блокнот. Он мне очень нужен.

- Нет, не попадался.- Зачем-то солгала Елена Юрьевна, в упор,

разглядывая странную визитершу.

- А вы прошу прощенья кто?

- Я? Я Полина. Полина Крестовоздвиженская.

- Да ладно! Та самая Полина!? Быть такого не может!

Елена Юрьевна коротко, истерично хохотнула, и резко повернувшись, не

оглядываясь, пошла к дому.