Похоронку принесли пополудни.

Ольгуня, девка молодая и расторопная, достала из сумки документ, шмыгнула носом, отёрла варежкой иней, осевший над верхней губой.

Наталья, увидав в руках почтальонши знакомую бумагу, тяжёлым кулем повалилась в сугроб, неловко подвернув левую ногу.

Рыхлый снег принял её в объятия, будто старую знакомую. Хрустнул глухо, осев под грузным Натальиным телом.

- А-а-а! – закричала Наталья, и горячий пар повалил из её ноздрей и рта так, как будто у загнанной вусмерть кобылы. Морозный воздух подхватил надрывный крик её и далеко разнёс по обледенелой околице.

- Вставай, Наталья Егоровна, - почтальонша силилась поднять женщину, но, не удержав равновесие, плюхнулась рядом в сугроб.

Искрящийся снежный вихрь мучнистой россыпью упал на побледневшее лицо Натальи, и тут же стаял в бегущих по щекам горячих слезах.

- Айда в хату, а то простудишься, - трясла её Ольгуня, но без толку. Наталья ничего не отвечала, только смотрела, не моргая, в февральское небо серыми, с поволокой глазами. В глубине этих глаз угадывался не то небесный отсвет, не то сомнение, не то потаённая надежда.

 

Наталья охнула утробно, глухо, неловко перекатилась на бок и села… Вдруг слабое подобие улыбки озарило её лицо:

- Нет, Ольгуня, не могёт этого быть! Слышишь? Никак не могёт… Жив мой сын! Ошибка это, ей-богу, ошибка… Эх ты, кулёма!

Наталья выпростала руку из рукавицы, взяла у опешившей Ольгуни похоронную бумагу, сунула в карман цигейкового полушубка и, покачиваясь, побрела в сторону дома.

Ольгуня растерянно поглядела ей вслед, крепче затянула шаль, перебросила через плечо котомку и, непрестанно оглядываясь, двинулась по тропинке в противоположную сторону.

В сугробе, будто невольные свидетели случившейся драмы, остались две вмятины: одна, широкая и глубокая - Натальина, вторая поменьше - Ольгунина. Девке шёл осьмнадцатый год, и была она в самом соку. Счастье её бабье состояло в том, что перед самой войной дважды гуляла она за гумном с местным балагуром Васькой-плотником…

Дойдя до ближайшего проулка, Ольгуня оглянулась в последний раз и вдруг опрометью бросилась бежать, вспугнув сидящую на верхушке берёзы сороку. Птица тревожно застрекотала и, осыпав с веток щедрый иней, чёрной тенью метнулась прочь.

 

Суровый характер Натальи известен был каждому.

Жилистая, роста выше среднего, с широкой костью, имела она внешность яркую и необыкновенную. Цельный характер её обнаруживался при любом подходящем случае: правду всегда говорила в глаза, невзирая на чины и звания; в крепких крестьянских руках держала не только подворье, но и мужа своего.

Муж Наталье достался покладистый, мастеровитый, но без огонька, без искры, присущей малахольным людям. Похоронка на мужа пришла ещё по осени, в тот день, когда солнце, будто золотая печать в холодном ясном небе, подтверждало приход бабьего лета. Погода радовала душу: в палисаднике набирала ядрёности ягода калина, стаи воробышков весело щебетали, вспархивая с яблони на вишню. Вёдра с родниковой водой, стоявшие в сенцах дома, подёрнулись тонкой коростой льда. А печь в избе топилась теперь дважды – утром и вечером.

- Ты бы зашла ко мне повечерять, - звала Наталью подружка Ульяна. – Одна-то с ума сойдёшь! Степана твово, как и моего касатика, война забрала - не вернуть.

- Зайду опосля, как-нибудь, - Наталья отводила налитый горем, будто рюмка – водки до самых краёв, взгляд. – Дюже мне, подруга, некогда.

- Отчего так-то? – пытала Ульяна.

Наталья отмалчивалась…

Однажды решилась Ульяна потешить любопытство – нежданно нагрянула к овдовевшей подруге. Шагнула через порог и обомлела: в избе – жарко натоплено, а дух стоит такой, что впору вон из избы!

Воздух клубился разными ароматами: пахло ладаном, печёной картошкой, но больше всего – овечьей шерстью. Наталья, раскрасневшаяся, с горящими глазами и пылающими щеками, в цветастом переднике, вычёсывала шерсть.

 

- Проходи, Уля. Чайник поставлю, - Наталья отложила в сторону деревянный гребень.

Ульяна не нашлась, куда сесть. Всюду, на колченогой лавке, на кровати, на столе, большими и малыми горками лежала шерсть. Белая, словно облачко в летнем небе, и чёрная, будто грозовые тучи над селом…

На столе, ровными стопками – готовые вязанные варежки, носки, клубок со спицами, веретено…

- Батюшки-святы! – Ульяна развела руками. – Куды ж ты столько навязала?

- Знамо куда – на фронт. Зима вон какая лютая навалилась, озябнут наши ребятушки, и мой сынок Лёшенька озябнет, захворает ненароком.

- Вот оно что… Дык, и я посылку на фронт давеча собрала. Сало, чай да махру положила. Только вязать не люблю – это ты у нас мастерица!

Ульяна выбрала из общей кучи белые варежки, собралась примерить.

Внутри рукавицы что-то хрустнуло...

- Поклади на место, - приказала Наталья.

- Чегой-то там?

Ульяна, недоумённо поглядела на хозяйку, достала из варежки мятый листок.

- Письмо сыну... Да ты садись, Ульяна, чайник-то вскипел.

Ульяна вернула бумагу на место, придвинула к столу табурет.

- Тебе чай молоком побелить? – Наталья слегка приподняла широкую чёрную бровь.

- Можно и белить, а можно не белить.

Ульяна была полной противоположностью подруги. Покладистая, отходчивая, она легко могла рассмеяться и также легко могла расплакаться. Все движения души происходили в ней так быстро, так легко сменяли друг друга, словно бы погода – в капризном месяце апреле.

И сама Ульяна, в противовес смуглой и чернявой подруге - светловолоса, подвижна, небольшого роста, с приятной глазу полнотой.

- Тута варежек навязано – на всю армию хватит! – Ульяна на мгновение опустила в кипяток головку желтоватого сахара, поднесла ко рту, прищурив светло-карий глаз, с хрустом надкусила лакомство.

Наталья отставила кружку в сторону:

- Слыхала, чай? Фрица от Ржева поганой метлой погнали.

- Слыхала, как же не слыхала!

- Вот я и кумекаю, Уля… А может Лёшка мой скоро домой возвернётся?

- Оглянуться не успеешь, как возвернётся! Драпают немцы… чтоб ни дна им, ни покрышки!

 

Вдруг в печи, точно выстрел, громко треснуло полено. Наталья вздрогнула, взяла в руки кочергу и, отворив заслонку, пошебуршила в огненном чреве железным прутом.

- Мороз-то как ныне лютует! – вновь заговорила Ульяна.

Наталья не ответила, заворожённо глядя на разгоревшееся пламя.

В печной трубе неистово загудело, затрещало… Пламя, точно живое, разбушевалось, разыгралось, готовое вот-вот вырваться наружу. Хозяйка, опалённая жаром, в испуге отпрянула, поспешно прикрыв дверцу.

- Пойду до хаты, пока совсем не стемнело, - Ульяна поднялась. – Люди бают, волки близко к деревне приходют. У Тимофеевых курей давеча задрали.

- Ступай, Уля, да с оглядкой, - Наталья проводила подругу и накинула дверной крючок…

 

С того страшного дня, как принесли похоронку на сына, печь Наталья не топила, потому стужа чувствовала себя в доме полноправной хозяйкой.

Наталья вновь и вновь возвращалась к началу работы. Холодные спицы обжигали, петли соскальзывали, а закоченевшие пальцы совсем не хотели слушаться.

Иней толстым слоем укрыл окна изнутри, и что творилось там, за окном, не известно.

Слабый мышиный писк и возня в подполе не тревожили Наталью, как не тревожило чувство голода и пустой чугунок на печи. Сложив в скорбную гримасу посиневшие губы, она что-то усердно выводила на клочке бумаги, еле слышно шепча:

- Такого быть не могёт… Ошибка это… Ошибка!

Наслюнявив химический карандаш, писала снова и снова, складывая записки в каждую шерстяную варежку, пока не закончилась в доме бумага…

 

За последние дни Наталья сильно изменилась: под глазами - тёмные круги, возле губ - две глубокие скобы-морщины.

Сделав последнюю петлю, Наталья щёлкнула ножницами, отрезав от готовой варежки шерстяную нить, крючком протянула кончик вовнутрь, чтоб соблюсти аккуратность.

Закончив работу, тяжело поднялась, протопала валенками в чулан и вскоре вернулась с громоздким ящиком.

Одна пара, вторая, третья… Пара белая, пара чёрная… И снова белая… Стопка носков - стопка варежек…

 

В сенцах неожиданно хлопнула дверь.

Ульяна, едва отряхнув валенки от снега, шагнула в избу:

- Наталья!

Хозяйка, словно не слыша, не оглянулась на вошедшую, положила в посылку последнюю пару варежек, прикрыла сверху газетным листом, сказала чуть слышно:

- Вот, Уля, сыночкам моим гостинец собрала.

Ульяна, глядя на образа, перекрестилась – сын у Натальи был один-единственный… Ульяна нерешительно шагнула к столу:

- Вот и слава богу, милая, вот и слава богу… Пойдём, Наташенька, со мною.

Ульяна заботливо накинула на плечи подруги полушубок:

- А посылку твою мы завтра же отправим. Вместе на почтамт поедем, Красулю запряжём и поедем.

Она мягко подтолкнула Наталью к выходу и крепко прикрыла за собой скрипучую дверь…

 

Согревшись на тёплой печи, Наталья тут же провалилась в сон.

Ульяне не спалось… Засветив лампу, она долго сидела у стола, подперев голову руками и предаваясь горьким думам, прислушиваясь к ночным шорохам и к завыванию то ли ветра, то ли хищного зверя за окном.

Слёзы не один раз за вечер сбегали по её округлым щекам, быстро высыхали, и снова торили себе дорожку…

Будто что-то внезапно вспомнив, Ульяна открыла посылку, и, сунув ладонь в варежку, достала записку. На клочке бумаги, твёрдой Натальиной рукой, было выведено несколько строк. Ульяна, шевеля губами, прочла по складам:

«Сынок! Молюсь о твоём возвращении. Час победы близко. Возвращайся живым. Твоя мама».

Ульяна убедилась в своих догадках и предположениях: в каждой связанной паре, хранящей тепло женских рук, лежала точно такая же записка. И текст каждой из них оказался написанным словно бы под копирку. И адресат каждой записки оказался тем же – «На фронт. Сыну»…

Ульяна покачала головой, аккуратно сложила вещи, выключила лампу и, забравшись на лежанку, прижалась к подруге, крепко её обняв...

 

Утром слегка попустило.

Мороз неожиданно сдал свои позиции, и иней, отяжелев от утреннего тумана, большими белыми хлопьями полетел на землю.

Первые струйки печного дыма взвились к небу, потекли, побежали, точно струи парного молока - в подойник. И в первых проблесках зари, и в первых петушиных криках, и в протяжном мычании коровы в хлеву – всюду явственно чувствовалась близкая долгожданная оттепель.

Первая оттепель зимы сорок третьего года.

…

Факты скупой военной хроники:

«Женщины Клявлинского района Куйбышевской области отправили на фронт:

Тёплые варежки – более 2000 пар;

Тёплые носки – более 1000 пар;

Валенки– 300 пар».

Сколько было отправлено кисетов с махоркой, папирос, посылок с крупой и сухарями – никто не считал.