Счастливый день. Из детства.

 

В солнечный зимний день в магазин к Степану Васильевичу привезли «груз». И в этом «грузе» были карандаши. Цветные. Восемнадцать штук! В чёрной коробке с нарисованными тремя богатырями. Восемнадцать штук! У меня их было только шесть, у Тани Ивженко – двенадцать, а восемнадцати не было ни у кого, и я даже представить не могла восемнадцать разных цветов. Я попросила Степана Васильевича показать мне коробку. С трепетом открыв её, я обомлела от восторга. Среди других карандашей в коробке лежали восхитительный розовый и никогда мною не виданный бирюзовый. Сглотнув слюну, я долго глядела на разноцветное чудо, потом медленно закрыла коробку и отдала её Степану Васильевичу.

Дома, приученная ничего не просить, я всё же сказала маме про карандаши.

- Денег нету! – коротко бросила она, но увидев моё лицо, добавила: - Сходи к бабе. Может, она даст.

Карандаши стоили десять рублей, старыми, дошестьдесятпервыми деньгами. Баба поглядела на меня, вздохнула и достала из сундука десятку. И я вихрем помчалась в магазин.

И вот, наконец, карандаши – мои! Я попросила Колю зачинить их и положила в портфель. Рисовать было некогда, надо было учить уроки.

Вечером я выпросилась ночевать к бабе. Мне так хотелось спокойно порисовать вожделенными карандашами, а дома разве дадут? Все сразу полезут, всем рисовать захочется, ещё сломают или потеряют. И маленькие они ещё такие карандаши в руки брать. Ещё и в школе не учатся.

Весь вечер, пока не стали совсем слипаться глаза, я рисовала, рисовала с упоением, забыв про всё на свете.

А ночью поднялся ветер и сильно похолодало. Проснувшись и увидев за окном белый день, я испугалась:

- Баба! Я в школу проспала!

Баба подняла голову от рубахи, к которой пришивала пуговицу, и спокойно сказала:

- Ничо, ничо. Я матери-то сказала, что у тебя с вечера голова болит. Ветер-то какой! Нечего больную девчонку в школу-то гонять! Счас мы с тобой чаю попьём. Я картошечку нажарила, кружочками.

Визгнув от радости, я выскочила из-под одеяла. Картошка кружочками! Бабина! Мама такую картошку жарить не умела, хотя и доказывала мне, что её картошка такая же. Нет, бабина была в сто раз вкуснее!

После картошки и чаю я снова взялась за карандаши. И только изрисовав всю тетрадку, вспомнила про дом.

- Баба, поди, мне домой надо? Мама заругается.

- Не, моя. Я ей сказала, что ты у меня полежишь. Дома шум да гам. Головка-то болит?

- Не, - сказала я честно и потрясла головой. – Вроде не болит.

- Чо ж не болит, пройдёшь по ветру-то, и заболит. Сиди у меня. Книжку мне почитай.

Весь день я читала бабе рассказы из «Родной речи», раскрашивала фотографии в газетах, мы с бабой пили чай и разговаривали про всё на свете – про школу, про мою подружку Лидку, про бабиного братика Кузю, которого на войне убило, про деда Гришу, про нашу корову. А на окнах сияли морозные звёзды, а в печке трещал огонь, а в ведре стояла свежая ключевая вода.

На всю жизнь со мной этот день покоя и счастья, выхваченный моей бабушкой из суетных будней и подаренный мне. И себе. Нам обеим.