Гусиное пёрышко легко скользит по поверхности новоиспечённого

блина. Ноздреватый, пышущий жаром кругляш, источает неповторимый

аромат: раскалённого чугуна сковороды, опары, раннего летнего утра.

Гусиное перышко летает от синей миски с пенистым топлёным маслом к

тарелке с блинами, будто само по себе. Но Любка знает: волшебство

бабушкиных рук умеет подчинить своей воле и пёрышко, и огонь примуса,

и даже керосиновую лампу. Однажды Любка попыталась разжечь

керосинку в бабушкино отсутствие, но зря старалась – как ни крутила

колёсико фитиля, как ни чиркала спичками, лампа так и не загорелась.

 

Любка собрала обгоревшие наполовину спички и бросила в поддувало

печи. На лампу вернула стеклянный закопчённый колпак и, схватив кусок

хлеба, убежала на улицу.

Но бабушка всё равно догадалась о Любкиных проделках:

- Не балуй с огнём!

Тогда-то Любка и поняла, что бабушка у неё не простая. Не как у всех.

- Веде`ма, - подумала Любка, но вслух не сказала. С той поры так и

называла бабушку за глаза «веде`мой», а в глаза – бабой Нюрой.

- Любка, ты пошто хлеб в ведро макала? – сердится баба Нюра.

- Не макала я, - отнекивается Любка, недоумевая, как бабушка

догадалась, что Любка, отломив горбушку хлеба, обмакнула его в ведро с

родниковой водой, а после – в миску с сахаром? От того горбушка стала

ещё слаще, впитав в себя не только вкус родниковой воды, но и сладость

сахарного песка…

 

А ещё баба Нюра верит в Боженьку, которого Любка никогда не видела.

Да и как увидишь, если Он живёт на небесах, а Любка бегает по траве и

пыльной деревенской дороге в старых стоптанных шлёпках. Сандалии, в

которых Любку привезли к бабушке гостевать, через месяц стали малы,

натирая пальцы на ногах до красноты. И бабушка, недолго думая,

большими овечьими ножницами, оттяпала у сандалий пятки – получилась

новая обувка!

Любка, по достоинству оценив бабушкину задумку, тут же побежала

хвалиться подружкам. Теперь ей не надо было возиться с упрямой

застёжкой, а буквально на ходу, сунув ноги, покрытые царапинами и

цыпками, в шлёпки, бежать на улицу...

Полуденный зной летит за Любкой по пятам: мимо палисадника;

завалившейся на один бок почерневшей баньки; мимо зарослей крапивы,

достающей почти до Любкиной макушки.

- Щёлк! Щёлк! – стучат шлёпки по грязным Любкиным пяткам.

 

Густая пополуденная тишина, настоянная на запахе коровьих лепёшек,

поспевающей в палисаднике черёмухи, зарослей лопуха, туго обнесённых

паутиной, нарушалась лишь надоедливым жужжанием мух и стрёкотом

кузнечиков вдоль обочины.

На улице – ни души…

Баба Нюра прикорнула на старой, с круглыми блестящими

набалдашниками, кровати в тёмном закутке, куда жара, к счастью, не

могла добраться.

- Не бегай далече, - зевая, наказала баба Нюра, и отвернувшись к стене,

задышала размеренно и глубоко…

А позавчера Любка сильно удивилась:

- Баб Нюр, а почему Зорька дома осталась?

- Заболела наша Зорька, видать клевера объелась, а может, сглазил кто.

Зорька наша – корова знатная, вон скока молока даёт.

 

Зорьку не погнали в стадо, как обычно, а оставили дома и определили в

загон. Баба Нюра с раннего утра хлопотала подле неё, гладила по

вздувшимся бокам, что-то шептала в оттопыренное рыжее ухо.

Зорька низко опускала лобастую, с крутыми рогами, голову, дышала

тяжело, с присвистом, переминаясь с ноги на ногу.

Бабка вынесла бутыль с прозрачной жидкостью, перекрестилась, снова

что-то пошептала, сбрызнула водицей коровьи бока, отёрла морду.

Зорька замычала протяжно и так жалобно, что Любка чуть не

расплакалась.

- Будя реветь, - сказала баба Нюра. И Любка не поняла, к кому она

обращается – то ли к ней, то ли к Зорьке, из карих глаз которой, проторив

себе дорожку, сбежали крупные горошины слёз.

Утром следующего дня коровы в стойле не оказалось.

- Ба, а где Зорька?

- На пастбище, где ж ей быть-то?

Любка посмотрела на бабушку внимательным взглядом, прошептала –

«баба-ведема».

- Чего бормочешь? – переспросила баба Нюра, но Любка тряхнула

волосами и убежала прочь…

 

Отчего-то Любка стеснялась, и даже побаивалась родную бабушку, хотя и

повода на то особого не было. Может быть, оттого, что Любка не всегда

могла объяснить бабкины поступки?

- Майку надень наизнань, - бабка достала из комода чистую зелёную

майку.

- А зачем?

- В гости сегодня идём. А там народу всякого много - ну как тебя сглазят.

Любка ослушаться не посмела и надела под платье в синий горох майку

наизнанку, как велела бабушка…

Или, например, в прошлый раз, когда у Любки полезли на руках

бородавки.

- Любка, а ну сказывай, лягушку или жабу обижала?

- Нет, бабуля, не обижала.

- Откель тогда бородавки?

Баба Нюра достала красную нить, завязала узелком на самой большой

бородавке, что-то пошептала.

- Не тронь нитку, так покуда ходи.

Любка и не заметила, как все бородавки сошли на нет!..

А ещё она вспомнила, как прошлым летом, когда мать привезла её в

деревню, Любка стала плохо спать. А если и засыпала, то ей снились

чудища - вурдалаки да лешие…

- Поветрие споймала, а может, глаз чёрный, недобрый. Погоди, внученька,

хворь-то я из тебя выбью.

Так и случилось…

- Господь даст – чудо и сотворится, - удовлетворённо сказала баба Нюра.

 

Любка добежала до середины улицы и, глянув под ноги, замедлила шаг: в

серой пыли, переливаясь жёлтым цветом, блестело стёклышко.

Любка ахнула… В её жестяной заветной коробочке, на крышке которой

улыбалось солнце, хранилось настоящее богатство – два перламутровых

камешка, найденных в роднике, и три стёклышка – зелёное, белое и

голубое. Вот только жёлтого стёклышка Любке как раз не хватало!

Она знала: если стёклышко поднести к глазам и взглянуть на окружающий

мир, то можно сразу очутиться в сказке!

Любка присела на корточки, ковырнула пальчиком находку, подышала на

него, отёрла о подол платья и, прищурив один глаз, взглянула вокруг…

Столько солнечного света Любка ещё не видела! Над головой – жёлто-

зелёное небо и оранжевое солнце. Справа – жёлтый дом, слева – ромашки

с жёлтыми лепестками. И даже белые куры во главе с крупным петухом,

что гуляли подле дома, оказались жёлтого цвета!

 

Краем глаза Любка вдруг заметила, что петух шумно встряхнул крыльями

и, вытянув шею, бегом устремился в её сторону.

- Щёлк! Щёлк! Щёлк! – с удвоенной силой застучали шлёпки по Любкиным

пяткам.

Запыхавшись, она добежала до сеней, рванула дверь на себя и, боясь

оглянуться, с силой захлопнула. Любке показалось, что петух всё ещё

гонится за ней, косясь красным от злости глазом и хлопая крыльями,

готовый впиться острыми шпорами в затылок…

Любка прислушалась к тишине за дверью… С облегчением вздохнула и,

ступая на цыпочках, чтобы не разбудить бабушку, осторожно заглянула в

чулан.

Баба Нюра лежала на спине и, не моргая, смотрела в потолок так, словно

видела что-то такое, чего Любка видеть не могла.

- Баб Нюр, - тихо позвала Любка. Но старуха даже не шелохнулась, не

отозвалась на внучкин голос.

 

Волна сильного страха, в сто крат сильнее того, что испытала Любка

несколько минут назад, подбросила её на бабушкину кровать, швырнула

на впалую старушечью грудь; толкнула навстречу тому, чего до конца

Любка осознать не могла.

- Б-а-а-б-а-а! - истошно закричала Любка и отчаянно замолотила

кулачками по подушке.

Бабушка вдруг дёрнулась всем телом, с хрипом вытолкнула из груди

воздух и, наконец, моргнула. Из уголков глаз её, таких же серых, как и у

внучки, потекли спасительные слёзы.

 

- Любушка, внученька! Свет очей моих, - прошептала баба Нюра и

улыбнулась одними глазами.

- Ба-а, - дрожащим голосом сказала Любка, - погляди-ка, что я нашла.

Любка разжала кулачок – на ладошке, запотевшее от избытка тепла,

лежало жёлтое стёклышко. Конечно, оно не выглядело таким ярким, как

при свете солнца. Но Любка знала о его возможностях - превращать

окружающий мир в сказочное королевство.

- Ведема ты моя! Чудотворница! - бабка Нюра крепко прижала к себе

внучку.

А Любка сильно удивилась! Она так и не поняла, откуда бабушка узнала

про заветное слово.

Любка положила голову на бабушкино плечо и поднесла стёклышко к

глазам… Мир, в котором жила она, Любка, бабушка Нюра, корова Зорька,

и даже злобный петух, и впрямь оказался жёлтого цвета.