Остров третий.

О тех, кто лепил мой образ

 

Вот пришло время моего очередного посещения Островов.

В этот раз я представил себя в Городе на Центральном острове в маленьком отеле на окраине, носившей странное название «Молинс де Рей». Острова, в свое время, после их открытия венецианским купцом Франческо, заселялись выходцами из разных стран Европы, поэтому смешение языков и названий здесь образовалось жутке.

На следующий день после завтрака я первым делом отправился на побережье рядом с портом, где так чудно провести еще нежаркие утренние часы, бродя по широкой пешеходной зоне вдоль воды. По Морскому бульвары, по сути - пирсу, можно заглянуть в Морской музей, или посидеть в кафе, или выйти на пляж, поглазеть на шикарные яхты.

Когда солнце стало припекать, я прошел мимо высокой колонны с памятником первооткрывателю Франческо, обратившему свой взгляд на бескрайние океанские просторы. Скульптура возвышалась над тросами фуникулеров, уносивших туристов из порта на вершины ближайших гор, где располагалась Крепость Графа Монжуи, служившая в давние времена защитой порта от непрошенных гостей. Там же за Крепостью находился Национальный Музей, привлекавший толпы отдыхающих.

Я вышел на Бульвар Капуцинов (моя любимая улица, которая взбирается к центру от берега), где рядом с клубом Gatronomy and Flamenco Show располагался Открытый архив.

Этот архив являлся хранилищем сдаваемых сюда как авторами, так и их потомками дневниковых записей и воспоминаний как нынешних, так и бывших жителей Города. Посетителям же предоставлялась бесплатная возможность ознакомиться с этими документами, листая их скан-копии на экранах, расставленных в просмотровом зале компьютеров.

Там-то я и натолкнулся на записки анонимного автора, которые здесь привожу:

 

«Я почему-то уверен, что лепить мой образ начали тысячи лет назад. Потому что нет в этом мире ничего случайного, все течет по определенному сценарию: сводит тех или иных людей, других же разводит так далеко, что им никогда не встретиться. И вот когда-то встретились двое, уж не знаю, что их свело в те доисторические времена, но что-то, видимо, определило их встречу. Потом одного из их многочисленных детей та же сила столкнула в некий счастливый миг еще с кем-то. И потянулась ниточка, заплетаясь с другими, сплетаясь в веревочку, затем в канат. Потом, быть может, канат опять расплетался в разные, непересекающиеся веревочки, порой доходя до толщины едва не рвущейся нити. Но нити имеют свойство спутываться, и вот снова они образовывали клубок, из которого некая сила вытягивала новое сплетение. И так до бесконечности, хотя и наступает момент, который каждый из нас уносит с собой в вечность, окинув мир последним взглядом, ощутив последний вздох сердца, веря, что нить не оборвется с нашим уходом.

Очень далеко в распутывание нитей, которые в результате сплели мой образ, мне заглянуть не дано, из-за отсутствия информации. Могу я лишь вспоминать легенды и рассказы, которые передавались из поколения в поколение, о моих прапрародителях.

В большей степени, конечно, о прапрадеде. Его же супруга ничем не отметилась в истории наших Островов, кроме того, что всегда была верной подругой своего мужа, любви своей. А что может вызвать в этом мире больший почет и благоговение, чем следование любви.

Родился мой прапрадед на Центральном острове, тогда еще заполненном отдельными мелкими поселениями. Но над ними уже возвышалась в то время Крепость Монжуи, подле которой и вырос впоследствии нынешний Город. Город, в который я влюблен, который понимаю, который чту, в будущее которого верю.

Звали моего прапрадеда Адамом. Не знаю, за что его родители наградили таким известным именем, может потому что был он у них первенцем. Известно или придумано, что было у него еще три младших брата и сестра.

Одна из Эпидемий, которые в те годы косили людей сотнями, а то и тысячами, перенесла родителей, братьев и сестру Адама в мир, который, по мнению многих, есть, но из которого никто не возвращался.

Тогда всех заболевших и умерших свозили на остров Белла.

Этот небольшой остров и был, и ныне остается воистину красивым - горы, густые леса, широкие песчаные пляжи и огромное зеленое плато на западной оконечности.

Но, как в насмешку над человеком, давшим ему это название, окрестили его островитяне печальным именем - Остров Скорби. Это произошло, потому что на нем много веков назад были возведены бараки, которые при каждой Эпидемии заполнялись умирающими. Плато же использовалось, в силу мягкости грунта, для захоронения умерших.

Когда на баржу стащили тела членов его семьи, Адаму было не более десяти лет.

Он тайком, воспользовавшись суматохой при поспешной погрузке, спрыгнул с причала на баржу и спрятался среди множества безмолвных и стонущих тел.

Притаившись за кустарником в покрывших все вокруг сумерках, он присутствовал при скидывании его родных в огромный ров на западном плато Острова Скорби.

Когда последний из могильщиков скрылся из вида, Адам вышел к свежей накиданной земле.

Неведомо мне, плакал он или просто обратил свой взгляд к небесам, но доподлинно известно (так передается из поколения в поколение), что поклялся он победить Эпидемии.

Потом остаток ночи бродил он по баракам, наблюдая мучения приговоренных (никому не известно за что и кем) больных, слушал их стоны и мольбы, вглядывался в покрывавшие их тела язвы, вдыхал окутавшее все вокруг зловонье, глотал слезы бессилья, мысленно повторяя клятву, данную над сырым холмиком земли, поглотившей его семью.

Следующие несколько лет Адам прожил в семье дядьки - родного брата его отца.

Когда ему исполнилось четырнадцать или пятнадцать лет, он тайком завербовался юнгой на одну из шхун, ходивших в Италию, где сбежал и начал свои десятилетние скитания по Европе.

Он примыкал к тайным союзам алхимиков, он проводил долгие месяцы, помогая как известным лекарям, так и шарлатанам. Он умудрился прослушать курсы в нескольких университетах европейских столиц. Он вникал в премудрости химии и фармации. Он, за гроши работая уборщиком, проводил сутки в лабораториях, подсматривая и вникая в тайну сложных опытов. Он устраивался сторожем в библиотеки, где ночи напролет проводил за чтением монографий. Он высосал из Европы все знания, которыми она тогда обладала, он научился мыслить, он научился создавать, он превзошел своих учителей.

Более чем через десять лет Адам ступил окрепшей, взрослой ногой на Центральный остров, ведя под руку привезенную из Милана молодую жену.

Звали ее Марией.

Адам открыл в городке, которым уже обрастала Графская Крепость, свой, как это теперь называется, кабинет, где принимал больных, выдавая им самостоятельно приготовленные в задних комнатах (он их именовал исследовательскими) лекарства. Он стал злейшим врагом всех местных аптекарей, которые привыкли извлекать выгоду из посещения людьми местных лекарей.

У Адама и Марии родился сын - Джованни.

А через год на Острова пришла новая Эпидемия, потянулись баржи на Остров Скорби, опустели улицы и лавки, закрылись все таверны и кафе, обезлюдел порт, корабли забыли путь в наши края.

Таща за собой тачку со своими колбами, спиртовками, книгами и записями, Адам первой же баржей отплыл на Беллу.

Дни сменялись ночами, ночи отступали с рассветом, только ничем не сменялся стон, стоявший над бараками, ничем не сменялся скрип колес тачек, увозивших замолчавших в сторону западного плато, никем не сменялся Адам, колдовавший над своими колбами.

Но все тщетно, его снадобья не помогали, они порой только усиливали муки страждущих.

Как тень, за Адамом бродил между сколоченных из грубых досок настилов, застеленных истертыми одеялами и заваленных телами, епископ:

- Адам, опомнись, это воля Божья, это посланное нам наказание за грехи наши, только молитва может облегчить страдания несчастных. Прекрати свои дьявольские опыты, ты поддался Бесу. Молись, молись вместе со всеми! Молись!

Адам молча продолжал свои опыты, не жалея ни себя, ни больных.

А через две недели, когда поздно вечером баржа увезла на Центральный первых исцеленных, измученный, иссохший, еле двигающий ногами Адам вышел на скалу над океаном, поднял голову, протянул к звездам руки и крикнул:

- Ты хотел, чтобы я верил в Тебя? А Ты в меня можешь поверить? Это я – человек – противостою Твоей воле! Я – человек! Если Ты не поверишь в меня, то никогда не поймешь, что Тебе удалось создать!

Адам упал на камни и проспал двое суток.

Больше Эпидемия не возвращалась на Острова.

Но все же Господь не простил Адаму его смелых слов, не было больше детей у них с Марией, только Джованни, который является моим прадедом.

Слух о победе над болезнью посетил Центральный намного раньше, чем на него вернулся Адам. Малоизвестный лекарь и аптекарь, который уезжал почти месяц назад на Остров Скорби, сошел на пристань с баржи почитаемым горожанином. Он спешил домой, чтобы обнять жену и сына, с удивлением глядя на встречных прохожих, с поклоном уступавших ему дорогу.

Есть легенда, что буквально на следующий день он был приглашен в Крепость к тогдашнему Графу из рода Монжуи, имени которого я не знаю, но известно, что племянник этого Графа был одним из вернувшихся с Беллы. Как мне известно, именно после этого приема переехала семья моего предка на Остров Скорби, где под руководством Адама началась перестройка бараков и создание лечебницы и огромной лаборатории, первыми работниками которых были те волонтеры, рисковавшие собой, служа в бараках во время последней Эпидемии.

Так это или нет, но и сейчас на острове Белла стоят корпуса современной, многофункциональной, широко известной в Европе клиники, носящей название «La clinica de Adan».

Тогда же Адам построил на острове рядом со скалой, на которой объявил миру о своем могуществе, небольшой деревянный дом для своей семьи.

К сожалению, этот дом не сохранился, но именно он положил основу нашему родовому гнезду.

Мне очень жаль, что нет никаких портретов ни Адама, ни Марии. Как бы мне хотелось посмотреть в их лица и низко им поклониться.

Адам умудрился вызвать из Европы, ведя долгую переписку, несколько известных лекарей, уговорив их рискнуть устоявшейся жизнью и начать новую карьеру на новом месте. А через несколько лет он привлек и некоторых опытных, а также молодых, подающих надежды фармацевтов. К тому времени многие палаты бывших бараков были оборудованы даже каминами.

Джованни, живя и взрослея, практически, в стенах клиники, уже не думал ни о чем ином, кроме врачебной стези. Получившая уже хорошую славу клиника позволила Адаму отправить сына на учебу в Париж.

Надо сказать, что Адам прожил неимоверно долгую для тех времен жизнь, он дожил до девяноста одного года, оставаясь деятельным и активным почти до последних своих дней. Мария же оставила его в возрасте шестидесяти трех лет.

Джованни, еще при жизни отца, стал главой клиники и сохранял этот пост всю свою жизнь, которая тоже была не короткой. За время его правления клиника стала государственной (какой и теперь является) и признана национальным достоянием островитян.

Но это я далеко вперед забежал.

Вернувшись из Парижа, Джованни стал практикующим хирургом, расширил дом родителей, возведя у его южной стороны первые каменные стены. Дом подрос, а вскоре и обзавелся новыми жильцами.

Элиза работала сестрой милосердия в клинике. Однажды она ассистировала Джованни, после чего начинающий хирург потерял покой и сон, перед его глазами постоянно стоял образ этой миниатюрной девушки, с которой он еще и словом не успел перемолвиться.

Она действительно была миниатюрна. У меня есть несколько очень старых, поблекших фотографий, где запечатлены мой прадед и прабабушка в уже весьма солидном возрасте. На всех этих картинках в коричневых тонах Джованни сидит на стуле или в кресле, а Элиза стоит рядом, положив ему руку на плечо. Так вот, при этом головы их находятся практически на одном уровне.

Несколько дней мучился прадед, пока решился пригласить Элизу на вечернюю прогулку (не было тогда еще на Белле ни кафе, ни ресторанов, никаких других увеселительных заведении, для влюбленных существовал только океанский берег).

Поженились они через три месяца.

У них было три сына: старший - Ауроро, средний – Карамелло и младший – Леоне.

Как это ни странно, никто из них не связал свою жизнь с медициной.

Ауроро еще в детстве увлекся рисованием, и это увлечение не оставило его никогда, а после встречи с Миррой оно дополнилось еще и страстью к поэзии. Мирра не ответила взаимностью восторженному юноше, хотя какое-то время они проводили вместе, пока учились на Центральном в Академии художеств. Но их отношения так и не зашли дальше совместных посещений наполненных художниками и поэтами кафе Бульвара Капуцинов и аллей «Parc de les Aigues». Мирра вышла замуж за однокурсника и уехала с ним в далекую Флоренцию. Ауроро замкнулся, перестал поддерживать связь с семьей, жил в дешевых гостиницах Города. Сочинял пронизанные печалью и обреченностью стихи. Писал никому не понятные полотна. А когда на вершине горы, рядом с Крепостью Монжуи, к всемирной выставке начали строить огромный комплекс в стиле ренессанса, который теперь носит название Национальный Музей, Ауроро, сидевший на высокой скале с видом на порт, допил принесенную из соседнего бара бутылку вина, бросил ее в океан, и сам последовал за ней.

Оборвалась в этот момент одна из ниточек, так и не вплетясь в канат нашей семьи.

Карамелло выбрал себе будущее, связанное с кораблестроением. Учась в Политехническом институте, начал посещать модные на Островах в первой четверти прошлого века кружки социалистической партии, а, окончив институт, неожиданно для всех уехал строить новую жизнь в далекую и неведомую Россию.

От него пришло всего несколько писем, а потом они прекратились. Сколько родители ни писали, ответа не было. Из писем было известно только, что Карамелло женился, он работает на каких-то Адмиралтейских верфях и строит корабли, как и мечтал всю жизнь.

У меня до сих пор хранится его фотокарточка: Карамелло в длинном кожаном пальто и меховой шапке. Он стоит на фоне большого осколка скалы, на которой воздвигнут памятник всаднику, вскинувшему в сторону правую руку, чтобы удержать равновесие на вставшем на задние ноги коне. Вся земля вокруг всадника и постамент памятника укрыта белым снегом, который у нас можно увидеть лишь в ясный день на заоблачных вершинах горных хребтов, пересекающих Центральный.

Много лет спустя, когда уже закончилась в Европе страшная война, друг нашей семьи ездил в командировку в Россию. Он тоже занимался кораблестроением, и, видимо, поэтому попал в тот город и на тот завод, где когда-то работал Карамелло. Там ему удалось узнать, что брат моего деда умер от голода в Ленинграде во время войны, что у него осталась жена и две дочери, которые так и живут в этом городе. Его жена рассказала, что еще в середине тридцатых годов письма с Островов перестали приходить, а те, которые писал Карамелло, возвращались назад.

Не оборвалась его ниточка, тянется, вьется, сплетается, но только далеко, за тысячи миль, вне единого каната.

Что же касается моего деда – Леоне, его жизнь навсегда была связана с Островами.

Не было у него в детстве особых увлечений, рос обычным мальчишкой, стремящимся больше проводить время не за занятиями, а на улице, на берегу. Он, как и большинство местной детворы, не представлял себе жизнь без океана. Но, в отличие от них, Леоне предпочитал игры тихие.

К тому времени Белла обзавелся своим небольшим городом, приятелей у Леоне было много, но ближе всего он сошелся с Антонио. Они часами пропадали на пляже, строя из мокрого песка замки и крепости. Леоне использовал для строительства кусок доски, ровняя стены своих сооружений. Антонио, напротив, не стремился к правильности форм, он любил воздвигать свои «постройки» выжимая из кулака струйки мокрого песка, создавая наплывающие округлые формы. Кто бы мог подумать в те годы, что этот мальчонка в будущем внесет в мировую архитектуру свое слово именно придуманными им непривычными формами и прославит Город Центрального созданными им необыкновенными и красочными зданиями и Собором.

Известно, что, когда Франческо открыл Острова, в Европе уже сложились государства, устоялись языки и нации. Поэтому, если говорить честно, то Острова не имеют коренного населения, все мы потомки переселенцев, а переселенцы случались из многих стран. Часть из них образовывали отдельные, этнические поселения, но большинство все же смешивались, теряя свои национальные черты, образуя, в конце концов, общество островитян.

Официальным, государственным языком Островов является английский. Хотя у многих это вызывает удивление, потому что диаспора выходцев с берегов туманного Альбиона была наиболее малочисленной. Но случилось так, что, когда формировалась государственность Островов, когда избрали первый Парламент, то большинство в нем заняли именно английские переселенцы. Видимо, это у них в крови, и лучше всего они умеют заседать, выступать и спорить.

Но наличие государственного не мешает сосуществовать множеству национальных языков, наречий, а также их смесей.

Остров Центральный не сводился, и сейчас не сводится только к Городу, который расположен на Юго-Восточном берегу. Конечно, по размерам и населению никакой иной населенный пункт не только Центрального, но и любого другого острова архипелага не может в отдельности сравниться с Городом. Но, тем не менее, общее количество островитян намного превышает количество жителей Города.

На противоположном от Города берегу Центрального уже несколько столетий существовал городок, образованный переселившимися сюда каталонскими рыбаками. Сейчас этот городок тоже существует, но чуть в стороне от того старого, который превратили в музей под открытым небом. Музей называется «Рыбацкая деревня».

В те далекие годы, когда клиникой уже начал руководить Джованни, в поселение каталонцев приехала из Испании семья врача, который бежал со своей родины от властей, опасаясь суда за незаконные испытания лекарств на своих безнадежно больных пациентах.

Семья была малочисленная: отец, мать и дочь – Анна.

Попав на острова, Чезарио – глава семьи скоро прослышал про великолепную клинику на Белле и, не откладывая, посетил ее, где и познакомился с Джованни и Адамом. Понравились врачи друг другу, как это обычно бывает, когда встречаются люди беззаветно преданные своему делу, готовые ради него переступить даже некоторые общепринятые нормы.

Вскоре Чезарио возглавил одну из исследовательских лабораторий, живя первое время в клинике. Но потом снял небольшой домик недалеко от нашего дома и перевез на Беллу свою семью.

Анна была младше Леоне на шесть лет, и, когда новый сослуживец Джованни приводил в гости свою семью, Леоне не замечал ее, не обращал внимания. Хотя Чезарио с семьей частенько бывал в доме Адама.

Так дом назывался всю жизнь прадеда и долгие годы после его смерти. Я заметил, что мои дед и бабушка так называли его всю свою жизнь, а мои родители уже ввели термин «наш дом», которым пользуюсь я и мои дети.

Когда Леоне учился в старших классах, неожиданно для домочадцев забросил он гулянки, всерьез увлекся точными науками, предпочитая уединение в своей комнате с книгами по физике и математике беседам с гостями и приятелями.

Анне Леоне не понравился, она, находясь в раннем подростковом возрасте, была веселой, заводной, компанейской девчонкой, любившей шумные игры, песни, танцы и никак не могла взять в толк, что за интерес могут вызывать книги не о любви. Не привлекали ее молчаливые, замкнутые люди.

Окончив школу, Леоне поступил в уже существовавший тогда на Центральном острове Университет на факультет физики. Снял себе квартиру в Городе и появляться дома на Белле стал очень редко.

Тем временем Джованни и Чезарио, поддавшись влиянию новой идеи, которая увлекла Адама, занялись организацией при клинике учебных курсов для врачей. Сейчас эти курсы называются Медицинским институтом, поступить в который очень сложно. В наши дни он занимает несколько современных учебных корпусов, глядящих окнами на западное плато острова. Тогда же все начиналось с небольшой комнаты на территории лаборатории и пяти первых слушателей.

Уже учась на последнем курсе в Университете, Леоне навестил отчий дом после сдачи летних экзаменов и попал «с корабля на бал» в прямом смысле этого слова. Сойдя с парома, он прогулялся по знакомым с детства береговым местам, а, подходя к дому, услыхал громкие разговоры, звуки гитары, смех.

В доме Адама слушатели врачебных курсов отмечали окончание очередного учебного года. Среди гостей были, конечно, Чезарио и его семья.

Поговорив немного с родителями, Леоне уединился в своей комнате, его быстро утомляли шумные сборища.

Он прилег, не раздеваясь, на кровать, вытащил из чемодана книгу, открыл ее, только начал вчитываться, как его отвлекла наступившая за стеной неожиданная тишина. Удивленно подняв брови, он отложил книгу, и в этот момент в комнату просочились звуки неспешно перебираемых гитарных струн, а потом все пространство заполнилось грудным, с легкой хрипотцой женским голосом, который на смеси каталонского и местного наречия западной части Центрального пел печальную, завораживающую песню. Леоне лежал, боясь вздохнуть, боясь чем-либо спугнуть это чудо и то тепло и нежность, которыми заполнялась душа.

Песня смолкла, еще несколько секунд в доме стояла полная тишина, а потом раздались аплодисменты и восторженные возгласы.

Леоне вскочил, распахнул дверь и обомлел от вида стоявшей посреди гостиной Анны. Лучи заходящего солнца, пробиравшиеся сквозь ее распущенные волосы, играли румянцем на щеках, смешиваясь с сиянием глаз.

Гости разговаривали, один из студентов, положив гитару на диван, о чем-то беседовал с Анной, та в ответ смеялась. Кто-то скрипел стулом, придвигаясь к столу, кто-то, негромко звякнув стеклами, закрыл окно, кто-то вышел на улицу, кто-то с хлопком открыл бутылку шампанского, праздник продолжался, а Леоне так и стоял, придерживая рукой дверь своей комнаты.

Я прекрасно помню, что, уже будучи в возрасте Леоне, я носил длинные волосы, не признавал другой одежды, кроме вытертых джинсов и линялой футболки, был постоянным посетителем Hard Rock Cafe на Главной площади Города, не признавал никаких других ритмов, с юношеским нигилизмом морщился при упоминании классиков музыки. Но стоило бабушке запеть, я забывал обо всем. Ее голос не потерял с возрастом шарма, а наречие рыбачьих поселков так же глубоко продолжало проникать в души слушателей.

Конечно, когда я вырос, она пела уже редко.

Это бывало, если приезжал к нам в гости бывший однокурсник деда и аккомпанировал ей на гитаре, или в те вечера, когда дед играл на рояле.

С роялем вообще была связана одна из семейных легенд. Дед в молодости не умел играть и никогда не испытывал к этому занятию тяги, но, говорят, что, попросив руки бабушки, он услышал в ответ ее условие: «если ты научишься мне аккомпанировать».

Он играл хорошо, и было видно, что получал от этого удовольствие. Не только аккомпанировал, но частенько садился к роялю и в одиночестве.

Мое детство во многом связано с бабушкой и дедом.

Родился я на Центральном. К моменту моего рождения отец преподавал в Университете и был вынужден купить квартиру в Университетском городке, переехав туда с семьей из дома на Белле.

Дед же занимался теоретической физикой, что не требовало никакого оборудования и постоянного присутствия на Центральном, куда он приезжал один-два раза в неделю на семинары. Поэтому они с бабушкой практически безвылазно жили в доме Адама, к тому времени представлявшим собой современно оборудованное двухэтажное каменное здание с огромной террасой, обращенной к океану.

Так вот, все каникулы, а порой и выходные я проводил с ними на Белла.

Я обожал это время. Дело в том, что на зависть соседским мальчишкам со мной там общались не как с ребенком, а как со взрослым, равным. Такая была манера у бабушки с дедом. Они никогда не заставляли меня что-либо делать, если я упрямился. Они заводили разговор, казалось бы, не имеющий отношения к делу, в котором ненавязчиво, между прочим высказывали свое мнение по насущному вопросу, порой подтверждая его интересными примерами из жизни. Меня втягивали в эту беседу, и постепенно у меня не оставалось аргументов противиться, я незаметно для себя проникался их правотой. Я как будто сам приходил к мнению, которое они так умело вкладывали в мое сознание.

Иногда добивались они своего почти без слов.

Помню, как-то раз, мне тогда не было и десяти лет, я заигрался с ребятами на берегу и опомнился только, когда начало темнеть, вспомнив, что бабушка ужин готовит к семи.

Дома меня встретили молчанием, ни единого упрека, мы сели за стол и съели остывшую паэлью. Мне было очень стыдно, они ждали меня, а теперь из-за меня ели остывший ужин.

На следующий день дед подарил мне настоящие часы на кожаном ремешке:

- Помни, не принято, чтобы мужчина опаздывал. Я понимаю, что вчера это случилось, потому что ты не мог следить за временем. Теперь мы этот вопрос решили.

С тех пор я никогда никуда не опаздывал, предпочитая прийти заранее.

А часы эти так и хранятся в ящике комода в моей детской комнате в нашем доме Адама.

Бабушка и дед всю жизнь производили впечатление совершенно разных, несовместимых людей.

Бабушка – вечно в окружении подружек, друзей и (этого не скроешь) поклонников. Она любила шумные компании, веселье, короче – праздник.

Дед – скорее отшельник, хотя друзья у него были. Он любил тишину и уединение.

Он, конечно, поддерживал компанию, когда к бабушке приезжал кто-нибудь из знакомых, но ровно до тех пор, пока прием сводился к тихим беседам и воспоминаниям. Стоило встрече начать перерастать во что-то более шумное, дед скрывался в кабинете, погружаясь в свои книги и черновики статей. Делал он это так естественно и незаметно, что гости порой были уверены, что он где-то здесь, вот буквально секунду назад его видели, наверное, вышел на минутку, сейчас вернется.

Бабушка была кладезем всевозможных историй и анекдотов. Сколько же интересных вещей я от нее узнал!

Дед был молчун.

Бабушка легко делилась с окружающими своими чувствами и настроениями, не скрывая их, высказывая их легко, без застенчивости.

Дед производил впечатление безучастного замкнутого человека, будто никакие чувства ему были не свойственны.

Но в те нечастые вечера, когда в доме не было гостей, бабушка и дед выходили вечером на террасу, садились на плетеный диванчик, прикоснувшись друг у другу плечами, а порой взявшись за руки, и могли так сидеть часами, не проронив ни слова.

Как я любил, когда был маленьким, в такие вечера прокрасться на террасу, сесть в уголок ступеней крыльца и смотреть в звездное небо, слушая шелест листьев, гул прибоя и тишину у себя за спиной, где сидели два так мной любимых человека.

Какое же выпало мне в жизни счастье быть внуком такой прекрасной пары.

Дед умирал дома.

Тогда на Белле собралась вся семья.

В один из вечеров мы все сидели на террасе, а бабушка была в спальне, делая деду вечерний укол. Когда она вышла к нам, у нее по щекам катились слезы. Мой отец вскочил ей навстречу, но она подняла руку, отрицательно покачав головой, будучи не в силах еще несколько минут выговорить ни слова. Потом она перевела дыхание, вздохнула и сказала:

- Все хорошо, он уснул, - помолчала и решилась. – Вы не поверите, он взял меня за руку и сказал: «Ты не представляешь, как я тебя люблю!»

Дед умер через три дня в возрасте семидесяти пяти лет.

Бабушка пережила деда на десять лет. С каждым годом в ее рассказах все чаще звучали слова: «Когда мы с Леоне…».

У них был один ребенок – сын, его зовут Валиенте – это мой отец.

Они с мамой продолжают жить в Университетском городке, но не в той небольшой квартире, в которой родились мы с моей старшей сестрой - Виолеттой, а в отдельном домике в профессорском квартале.

Отец пошел по стопам моего деда, окончил Университет и погрузился в прекрасный мир математики. Он этому миру никогда не изменил, хотя у меня есть твердая уверенность, что похоронил он в себе талант актера.

С каким удовольствием я вспоминаю давние вечера, когда отец читал нам Диккенса.

Мы с сестрой уже давно переросли тот возраст, в котором детям на ночь родители читают сказки, мы давно уже умели сами читать, ходили в школу и считали себя взрослыми.

Я уж не говорю о маме, которая неизменно была третьим слушателем.

Но в такие вечера мы все собирались в гостиной, рассаживались на диван, а отец занимал кресло напротив нас: прямая спина, чуть откинутая назад голова, согнутая рука, упертая локтем в подлокотник кресла, книга чуть поднята вверх, чтобы не надо было при чтении склонять голову. И начиналось чудо. Мы легко узнавали героя, слова которого в этот момент читал отец. Как он этого добивался? Это было совершенство. Он не менял тембра голоса, но придумывал каждому герою романа свою манеру говорить, свои интонации, свои паузы, превращая чтение в спектакль, с которым мало что может сравниться из увиденного в театрах.

Отец редко бывал дома, я не могу сказать, что он занимался воспитанием детей в том смысле этих слов, который обычно подразумевается. Он не вникал в детали нашей учебы и поведения, не произносил слов наподобие: «Это непозволительно… Это стыдно… Это не подобает…» и так далее.

Он просто был рядом, он просто был и остается собой. Расположенный к людям, верный друг, всегда готовый прийти на помощь, уравновешенный, спокойный, любящий жизнь, неравнодушный, пропитанный литературой, театром, улыбчивый и справедливый, в том числе, к себе.

Во многом наши с сестрой образы лепились без его видимого участия, мы просто, как губки впитывали, создаваемую им атмосферу.

Когда мне раньше или теперь кто-нибудь говорит: «Ты говоришь… Ты ведешь себя … Ты рассуждаешь, как твой отец», то мне становится хорошо и спокойно, я понимаю, что я говорю, веду себя и рассуждаю правильно.

Чем старше я становился, тем больше я сближался с отцом. У меня вошло в привычку обсуждать с ним все интересующие меня вопросы, я старался делиться с ним всеми своими сомнениями, чтобы услышать его мнение.

Мама же, еще до свадьбы окончившая педагогические курсы, напротив, считала своей обязанностью вникнуть в каждую деталь нашей с Виолеттой учебы и воспитания, она не терпела каких-то секретов, которые всегда есть у ребенка, подростка, молодого человека.

Даже теперь, когда у меня есть внуки, если я прихожу к родителям, то с порога слышу мамин голос:

- Что у тебя нового? Как ты решил эту проблему? Зачем ты сказал ему это? Тебе не надо было вмешиваться в эту ситуацию? Ты неправильно себя ведешь!

Это всегда сопровождается доброй улыбкой отца, которой он меня встречает, молча стоя за маминым плечом.

С Виолеттой мы не были близки, в наших отношениях всегда присутствовало некоторое напряжение, которое спало, когда у меня родилась дочь.

Моя сестра никогда не была замужем. Вспоминаю дату своего рождения и, прибавляя к ней три года, понимаю, что уже никогда и не будет.

Лед между нами сломался, когда я был поражен любовью и заботой, которыми сестра окутала мою дочь, вызывая порой ревность у моей жены. Сейчас они – моя дочь и ее тетка - преданные друг другу подруги, несмотря на разницу в возрасте, и моя дочь, отрывая время от своих двух чудных маленьких сыновей, много времени уделяет уходу за сильно больной Виолеттой.

Мой сын и дочь, в отличие от нас с сестрой, в прекрасных отношениях.

Вот и сейчас они со своими половинками улетели на несколько дней в Париж, одарив меня моими внуками: два сына дочери и дочь сына.

Как изменилось время, теперь для посещения Европы не надо долгие дни страдать морской болезнью. Достаточно добраться до Центрального, там - в аэропорт, несколько часов и ты уже в любой знаменитой столице.

Сейчас я, сидя на террасе дома Адама, заканчиваю эти свои записи. Пора идти ложиться спать, потому что завтра ни свет, ни заря зазвучат звонкие голоса моих внуков и их маленькие ручки и ясные, озорные глаза на свой лад начнут менять мой образ, который давно уже слеплен и затвердел, и только в их присутствии обретает мягкую, податливую структуру…»

 

Я вышел из Открытого архива на Бульвар Капуцинов и двинулся в задумчивости наверх к центру Города.

Я шел по аллее между двумя встречными полосами автомобильного движения, не обращая внимания на толпы спешащих мне навстречу туристов, на яркие витрины сувенирных магазинов, на шумные кафе, в которых когда-то встречались Ауроро с Миррой, мимо замерших неподвижных фигур актеров изображающих скульптуры, я был погружен в свои мысли, навеянные прочитанным.

Мне тоже хотелось вспомнить тех, кто слепил мой образ.

 

11-13 января 2016 года