Часть 3.

Стая

 

Стоя в очереди за молоком, она незаметно наблюдала, как переступают аккуратные начищенные ботиночки человека, занявшего очередь за ней: то влево, то вправо. Он явно пытался увидеть ее лицо. От этого она еще ниже опускала голову.

- Эй, Сонька, чего тебе? Как обычно? – зычно гаркнула дородная продавщица в, не сходящемся на животе, белом халате.

- Да, - пролепетала Соня, протягивая ей свой оббитый эмалированный бидончик.

Потом выскользнула из магазина, отворачивая голову вправо, чтобы только не увидеть того, который стоял сзади. Свернув за угол, она пошла по Круглой. За ней зашуршали шаги.

- Девушка, да вы не бойтесь так, я нестрашный и неопасный, - послышалось сзади.

Она прибавила шаг.

- Ну вот, - голос разочарованный, - вы бы не могли мне помочь?

Она приостановилась.

- Я издалека, мест не знаю, может быть, подскажите, что тут есть интересного?

Она остановилась и даже решилась оглянуться, взглянула исподлобья. Высокий, приятный молодой мужчина, белозубая открытая улыбка, аккуратная стрижка, белая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей, черные отпаренные брючки.

- Ну вот, наконец-то, вы перестали убегать, - еще шире улыбнулся он и как-то быстро, но очень мягко перехватил из ее руки сумку с картошкой, - Я вам помогу, а вы мне расскажите об этих местах. Я в «Ленинградце» отдыхаю, вот первый день здесь. Да, кстати, меня Олег зовут. А вас как зовут?

- Соня, - пролепетала она.

Он сделал шаг вперед, и она послушно пошла рядом.

Пока они дошли до ее дома, перебравшись по гнущимся и пружинящим доскам через заболоченный ручей у самого его впадения в речку, поднявшись на холм и пройдя мимо вишневого сада, обсаженного, с целью защиты от соседских мальчишек, высоким и колючим кустарником, Соня узнала, что Олег приехал отдыхать из какого-то далекого северного города, что работа у него связана с геологией, что пробудет он здесь две недели и что он хотел бы с ней еще раз встретиться, чтобы она рассказала ему о здешних местах.

Около входа в дом он отдал ей сумку, она показала ему, как выйти со двора на Средний проспект и вниз через мост попасть в «Ленинградец». Он пообещал зайти за ней через три часа, потому что сейчас ей надо было готовить обед.

Вот так и началась история Сони и Чиполлинки.

Хотя было лето, Соня и ее отец продолжали жить в комнате в доме – сарай, давно покосившийся, прошедшей зимой не выдержал нагрузки снега и завалился набок, как будто прилегший отдохнуть путник. Отец, не так давно оправился от удара, но волочил ногу, да и рука одна почти не действовала. Некому было сарай поправить. Переехать было некуда, пришлось отказаться от дачников, хотя это было трудное решение, денег не хватало катастрофически - работала только Соня.

Отец опять начал выпивать, всего-то на полгода напугал его инсульт, а теперь все по новой, только не на зарплату, а на мизерную пенсию и на отнятые у дочери деньги.

Мама три года назад ушла туда, где, как надеялась Соня, много солнца, красивых лугов и добрых душ. Остались они с отцом, Константином Кулешовым, вдвоем.

Раньше он бил лишь жену, дочку совсем не замечал, только если попадалась под ноги. Теперь же, когда Соня выросла и начала донашивать мамины платья, застиранные, но бережно сохраненные и аккуратно, почти незаметно, заштопанные, а матери не стало, повадился и на дочь поднимать руку Константин.

После смерти матери и инсульта отца пришлось Соне бросить школу и окунуться в трудовую деятельность. Она работала уборщицей и в санатории «Северная Ривьера», и в детской библиотеке, в той, что на проспекте Ленина рядом с отделением милиции. В библиотеке после уборки пристрастилась она к чтению, уходя в красивые выдуманные мира и забываясь, отгораживалась на время от окружающего.

Хотя и называл отец Соню исключительно дурой, она не была дурой, скорее, как считали остальные - «не от мира сего». Замкнутая, без друзей и подруг, если не считать Ленку Ропшину, с которой они учились в одном классе и даже изредка проводили вместе свободное время. Но даже Ленка не понимала иногда вырывающиеся у Сони объяснения по поводу того, в каком виде и цвете ей иногда представляется окружающий мир.

Поэтому, если бы кто-нибудь увидел ее в тот день в обществе приятного молодого человека, то начал бы протирать свои глаза, не веря им.

Но так получилось, что прониклась Соня доверием к новому знакомому с первой секунды, таким он показался ей основательным, надежным, да к тому же он явился откуда-то из далекого неведомого мира, где есть полярная ночь и полярный день, где работают и живут сказочной жизнью совсем другие, отважные и благородные люди.

Верила Соня, что мир этих людей не окрашен в серо-мертвенный цвет мерзости и грязи.

Приготовив обед и, подав его в комнату, где за столом уже сидел еще трезвый и потому злющий отец, открыла шкаф, выбрать наиболее новое платье.

- Куда намылилась, сучка?

- Гулять.

- Я тебе сейчас погуляю! – угрожающе поднял он свой костыль. - Деньги проматывать!

Не слушая, она вынула платье и ушла к себе за ширму, разделявшую комнату на родительскую и детскую половины. Отец занялся едой и отвлекся от дочери, она успела переодеться и выскользнуть на улицу. Во дворе никого не было. Присела на лавочку.

Олег появился с букетом цветов, розы, это почти как шиповник, который растет на прибрежном песке и вдоль шоссе, но краше и стройнее. Щеки Сони зарделись ярким румянцем.

Выйдя со двора мимо колодца, повернули налево, через мост, через территорию «Ленинградца», перешли шоссе, вошли в «Северную Ривьеру» и через нее на залив.

Гуляли долго, Олег красиво рассказывал про свой город, про людей, про какие-то свои увлекательные приключения.

Эти прогулки продолжались несколько дней, потом, как-то незаметно, они забрели на танцевальный вечер в «Ленинградце». Соня никогда не бывала на танцах, даже в школе. Хотя Ленка Ропшина и учила ее танцевать на Авиационной в родительской комнате под песни Хиля, разносящиеся по комнате из стоявшего на четырех тонких ножках огромного приемника, по шкале которого можно было изучать географию: Берлин, Париж, Лондон и много-много названий других вовек недосягаемых городов.

Потом они перешли в номер Олега, где она впервые попробовала шампанское – сладенькая газировка, от которой кружится голова. Его разговоры стали более напористыми. Выяснилось, что она ему очень нравится, и что он увезет ее туда за полярный круг в чистоту снегов и прекрасных людей, что он уже написал об этом своей маме, которая ждет их с нетерпением. Он был нежен и умел.

Когда они расставались, в конце срока его путевки, он внимательно записал ее адрес, оставил свой и обещал написать, как только приедет, и потом она поедет к нему.

В последующие дни Соне казалось, что мир вокруг прибывает в каких-то нежно розовых тонах. Как будто целый день встает заря.

Писем не было, время шло и выяснилось, что ждет ее семью пополнение. Тогда решилась она Олегу написать, вдруг он записал ее адрес с ошибкой, или она в волнении что-нибудь не так сказала.

Ее письмо вернулось через две недели с отметкой, что такого адреса не существует.

Пошла Соня на почту, где работала мама одной из ее одноклассниц. Та, посмотрев какие-то справочники, объяснила Соне, что такого города не существует, а индекс – это один из индексов Ленинграда.

Сонин мир погрузился в кромешную темноту, как ночью. Ощупью нашла дверь, по улице шла, очень внимательно нащупывая дорогу ногой, а когда пришла домой, то включила свет, хотя комнату заливало полуденное солнце.

 

Родился Сереженька слабеньким и уж очень маленьким. Да это бы ладно, но и подрастая, он сильно отставал от сверстников и в росте, и в развитии. Соня частенько, глядя с состраданием во взгляде на маленького своего сыночка, вспоминала тот давний теперь уже эпизод.

 

…В тот день она была дома, а отец с Егором Николаевым сидели около старого, сколоченного еще при царе Горохе, столика во дворе и допивали, принесенное Егором. Соня всегда удивлялась, надо же, Егор такой еще вообще-то молодой, а пьет, не меньше ее отца.

- Слышь, Костик, тебя, говорят, можно поздравить скоро? С тебя приходится, - ухмыльнулся Егор.

- Ты чего это? – удивился Кулешов.

- Скоро дедом станешь!

- Ты чего ё…у дался? – навалился на стол Константин, уперев злой взгляд в собутыльника.

- Да остынь ты! – отпрянул Егор. - У Клавки знакомая в этой, как ее, в консультации бабской работает, она и рассказала про Соньку твою.

Константин поднялся, подтащил костыли, оперся о них и поволок ногу к крыльцу.

- Эй, эй Костик, ты полегче! – попытался преградить ему путь Егор.

- Отвали, допили уже, иди отсюда!

В доме отец застал Соню, склонившуюся в три погибели над помойным ведром, ее выворачивало изнуряющей тошнотой.

- Ах ты, сучка гребанная, вот как ты отравилась, оказывается! – с порога закричал Константин и сильно ткнул дочь костылем в спину, так, что она завалилась на бок.

Отец встал над ней, уперев костыль ей в грудь:

- Нагуляла, шалава, на что кормить собираешься? У-у прибью, потаскуха! – взвыл он и, опершись на один костыль, начал с остервенением лупить дочь другим, не разбирая, куда попадает, а Соня, сжавшись в клубок, пыталась защитить от ударов живот…

 

Может от этого он так медленно растет, да и говорить все не научается, думала Соня, глядя на, сидящего на ее кровати и теребящего ручонками старую изодранную куклу, сына.

Но самым удивительным и несуразным выглядела его голова, вытянутая вверх, одно ухо маленькое с завернутым верхним краем, а вторе большое и излишне лопоухое. А уж прическа, которой наградила природа Сережу, не поддавалась никакому объяснению – волосы у него росли только на макушке и чуть расползались ко лбу, виски и затылок были абсолютно голы.

Вот мама и подарила ему имя Чиполлино, чаще Чиполлинка, как-то, когда читала ему принесенную из детской библиотеки книгу с итальянскими сказками. Действительно с этим пучком непослушных, топорщащихся на макушке волос его голова напоминала по форме луковицу.

Из-за врожденной медлительности, слабости и неповоротливости не брали его соседские дети в свои игры, а, подрастая, как вы прекрасно понимаете, если не забыли собственное детство, избрали его объектом для шуток и издевательств.

Как-то, когда Сережа сидел на горшке на половине комнаты матери, в дом вернулся со двора Константин, не дождавшийся кого-то из друзей, ушедших в магазин за бутылкой да не возвратившихся.

- Опять вонищу развели! – взревел он. - Хватит уже, пусть в нужник ходит, ублюдок твой!

- Ты что, он же маленький еще! – загородила собой сына Соня.

- Я сказал, хватит, дышать нечем! Мужик он или нет, пусть как люди ходит, засранец, мать твою!

Соня через пару дней нашла где-то детский стульчак, который очень удобно ложился на края дырки в дворовом туалете и научила Сережку забираться на него. Начал сын приучаться потихоньку к взрослой жизни. Деловито топая по лужам тропинки к спрятанному от глаз в глубине двора сооружению, неся в руках свой личный стульчак, вставал на цыпочки, поворачивал прибитый к двери кусок деревяшки, открывал дверь, заходил внутрь, поворачивал такой же запор изнутри и, сопя и пыхтя, забирался на высокий для него постамент.

Тут проявил изобретательность сосед со второго этажа – Сенька. Привязал тонкую бечевку к внутреннему запору двери. Дождался, когда в очередной раз прихватило живот у Сережки, собрал соседских мальчишек и девчонок и показал аттракцион.

Потянул за бечевку, щеколда опустилась, и дверь открылась, явив хохочущей компании малыша свесившего ноги, на которых болтались спущенные штаны и трусы, и деловито ковырявшего в носу.

Сначала оторопел Сережка, но потом неуклюже спустился на пол, взялся за ручку двери, пытаясь ее закрыть, но в этот момент Сенька еще раз сильно дернул бечевку, и полетел малыш в грязную лужу, встав в ней на четвереньки и выставив напоказ сою голую попу.

Веселью не было удержу.

Сережка заревел от обиды, попытался встать, но запутался в штанах и растянулся в луже уже во весь рост.

Как-то летом у одних из соседей по дому поселилась семья дачников, в которой была маленькая девочка, возраста Сережки. Первые дни она с удовольствием играла с ним, пока не познакомилась с остальными детьми, и тогда уже переняла у них издевательски-насмешливую манеру общения с ним. Как волчонок, который, если отбивался от стаи, мог поиграть и побеситься даже и с зайчонком, но в присутствии членов стаи ему пришлось бы загрызть недавнего приятеля по играм.

Полюбил Сережка ходить к конюшне, благо до нее от двора было метров пятьдесят.

Там он облюбовал стопку ящиков, на которую если забраться, то окажешься прямо перед маленьким окошком, забранным ржавой решеткой и с выбитым стеклом, а за окошком было стойло Белки. Кобыла покорно стояла днями и смотрела в это окошко на улицу, а Сережка стоял на ящиках и смотрел в красивый, очень добрый и теплый глаз кобылы. Иногда он рвал траву вокруг и просовывал ручку сквозь решетку, кормя Белку, но чаще просто смотрел ей в глаз, так он мог простаивать часами.

Со временем он решил, что он подружился с Белкой, потому что она его не обижала и не пыталась убежать, и тогда он начал с ней разговаривать, а когда кобыла встряхивала головой, отгоняя надоедавших гнусов, он думал, что она с ним соглашается.

Только ей он рассказал о том, как он мечтает играть с остальными ребятами.

В это время ребята, что были постарше, увлеклись игрой в «индейцев», тогда это стало даже более популярно, чем игра в «войну», в которой никто не хотел быть «немцами».

В густом кустарнике, тянувшемся вдоль дороги от конюшни мимо кузницы к Среднему, были проделаны тайные ходы. На ветвях большой плакучей ивы на краю двора создан настил – пункт наблюдения, а ствол ивы превращен в столб пыток, срезанные с удочек лески превратились в тетивы, а потерянные голубями перья ценились вообще на вес золота.

И вот как-то заигравшаяся ребятня стащила с ящиков у конюшни обомлевшего от неожиданности Сережку, отнесла его к иве, привязала к дереву и начала сначала с дикими воплями плясать вокруг, а потом кто-то первый пустил в пленника стрелу, а следом присоединились и остальные. Веточки стрел не были очень уж острыми, и их удары не были слишком болезненны, да и расплакался Сережка больше не от боли, а от страха, зажмурился и заревел, чем еще больше раззадорил «краснокожих». У кого-то явилась мысль о пытке огнем. Недалеко от ног несчастного пленника сложили кучку хвороста и подожгли его, дым сильно щипал глаза, ногам стало жарко, и тогда уже взвыл Сережка во весь голос. Неизвестно чем закончилось бы развлечение, но услыхала его Соня, развешивавшая белье во дворе, прибежала, раскидала ногой костер, отвязала сына, подняла на руки и обнаружила, что бедный ребенок потерял сознание.

Принесла его домой, уложила на кровать, он пришел в себя, а она как в забытьи сидела, смотрела на него, находясь в жутком трансе от одной только мысли, что его может когда-то не стать.

- Мама, а где я был? – спросил ребенок.

- Здесь, - удивилась она.

- Нет. Я был там, а теперь здесь, а между? Я умирал?

- Нет, Чиполлинка, не умирал, ты просто очень напугался и потерял сознание.

- А что это такое – сознание?

- Ну, это, когда ты все видишь, слышишь и чувствуешь, а когда его теряют, то будто засыпают.

- Если я умру, я потеряю сознание?

- Не умрешь, не говори так. Еще долго, долго будешь жить.

- Но потом умру?

- Все умирают.

- А там, в умирании, там страшно?

- Этого никто не знает, но я думаю, что там не страшно. Там тихо и спокойно, там может счастье.

- Там не обижают?

- Нет.

- А почему они меня обижают?

Соне показалось, что все вокруг подергивается красным цветом, но силой воли она гнала от себя недостойную мысль о мести.

- По-глупости. Они еще маленькие и глупые.

- Значит и я глупый?

- Глупый не в смысле дурак, глупый в смысле мало еще знаешь, будешь расти, будешь все новое и новое узнавать.

- А те, кто много-много узнает, не обижает?

- Нет. Когда человек испытает боль, или его обидят, он не будет другим делать больно, не будет обижать слабых.

- Я никогда не обижу слабых…

- Вот и слава Богу!

- …потому что я самый слабый! - и такая отчаянная печаль прозвучала в его голосе, что непрошенные слезы потекли по маминым щекам. - Не возьмут они меня к себе никогда! – а на этом выводе уже заплакал и ребенок.

Летом семидесятого произошло два трагических случая.

Сережка сломал руку.

В питомнике на краю оврага на прикрытой от глаз посадками молодых кленов полянке росла старая высокая сосна, имевшая на высоте метров двух с половиной толстую ветку, уходящую в сторону от ствола почти под прямым углом, так что напоминала сосна человека, стоящего у края дороги и «голосующего», пытаясь поймать такси.

Кто-то уже давно придумал соорудить на этой сосне опасные качели. Один конец веревки закрепили на верхней ветке, а к другому концу привязали палку, образующую сиденье. Длина качелей была рассчитана так, что если вы садитесь на палку, держась за веревку, и поднимаете ноги параллельно земле, то расстояние от земли до вашей пятой точки не более двадцати-двадцати пяти сантиметров. А весь аттракцион состоял в том, чтобы, забравшись на ветку-руку, сесть на палку, вцепиться в веревку и оттолкнувшись от ветки, задрав ноги, испытать на себе ощущение свободного падения, которое, когда сердце уже заходилось, обрывалось рывком над самой землей, а в продолжении долгое раскачивание с взлетом на такую высоту, что можно было увидеть кузницу и конюшню.

Вот на эти качели и привели шутники постарше Сережку.

- Эй, Чипа, хочешь стать нашим корешем?

У малыша загорелись глаза от восторга перед такой перспективой.

- Давай, покачайся и будешь своим.

Ему показал один из заводил как надо пользоваться качелями. Глядя на взмывающего вверх и срывающегося вниз мальчишку, пролетающего так низко над землей, что поднимались под ним облачка пыли, Сережка с ужасом понимал, не стать ему корешем, ему было отчаянно страшно. Но от него не отставали, затолкали на ветку, закинули веревку и начали подбадривать, давай, мол, не дрейфь.

В это время наверху сосны спрятался один из компании, и когда Сережка уже стоял на ветке, ослабил узел, удерживавший верхний конец качелей.

Сережка зажмурился и прыгнул. Удар был такой страшный, что он несколько секунд не мог даже вздохнуть и боялся открыть глаза. Вокруг гремел хохот.

В поликлинике сказали, что в левой руке трещина. Положили гипс.

Он не рассказал маме, что случилось, сказал, что поскользнулся в овраге. Больше всего на свете он боялся, что мама запретит ему водиться с остальными ребятами, если вдруг они когда-то решат с ним знаться.

В это же лето умер Константин Кулешов, не перенеся второго инсульта.

Не стало у Сережки деда, убрала мама из комнаты ширму и начала собирать Сережку в школу, пора было идти в первый класс.

 

Наступило первое сентября.

В новенькой форме, с левой рукой на перевязи, держась за маму, шел Сережка к автобусу. Дождались триста второго, все же на копейку дешевле, не пятак, а всего четыре. Доехали до школы, торжественная линейка и в класс.

За одну парту с ним посадили курносую белобрысую девчонку Надю.

На последнем уроке захотелось Сережке в туалет, да так сильно, что он даже зажмуривался, борясь с природой. Как же быть, рука одна, и вспомнил он, с каким трудом застегнула утром ему мама пуговицы на штанах с неразработанными еще петельками. Не дотерпел он, и набралась под партой солидная лужица.

Сначала кто-то из сидевших сзади заметил, начал показывать пальцем и хихикать, потом уже смеялся весь класс. Поняв в чем дело, учительница вывела его из класса, приговаривая:

- Беги, Сереженька, домой. Ничего страшного, не расстраивайся так.

- Мне маму ждать, - ответил он.

- Ну, подожди внизу, в раздевалке.

За спиной раздались поспешные шажки, подбежала Надя:

- Я с ним.

- Нет, девочка, тебе надо на уроке остаться, - возразила учительница.

- Нет. Раз нас вместе посадили, мы должны друг друга поддерживать, - и, не оборачиваясь, побежала за Сережкой вниз по лестнице. В раздевалке села на соседний стул и дождалась вместе с ним Соню.

Вечером мама надрезала края петелек на школьных брючках, а чрез три дня сняли гипс, но кличка «ссыкун» прилипла навсегда.

Приноровилась Соня, чтобы не отпрашиваться с работы, сажать Сережку в автобус к дяде Коле Ропшину. Устремлялся Сережка под никелированную трубу, прилипал носом к лобовому стеклу, как вперед смотрящий на пиратской шхуне из книжек, прочитанных ему мамой. На остановке «Школа» дядя Коля никогда не трогал автобус с места, пока мальчонка не перебежит дорогу и не нырнет в кусты, чтобы вынырнуть из них уже у ступеней школы за спиной памятника Ленину.

Занимался он много, с русским было все хорошо – врожденная грамотность и легкое понимание языка, с чтением тоже проблем не было, а вот с арифметикой была ну просто беда.

Как-то весной на перемене он бродил по школьному двору. Подошли четвероклассники:

- Эй, луковица, ты чей?

Он не понял, пожал плечами.

- Где батька твой? – уточнили вопрос.

- У меня нет папы.

- А откуда же ты взялся?

- Меня маме аист принес.

- Ха, - со знанием дела ответил мелкий знаток, - его мамке аист этого шибзика, видать, клювом сделал. Спроси у мамки, понравилось ей?

В ответ дружный молодецкий хохот.

Вечером перед сном, лежа под одеялом и наблюдая, как Соня гладит белье, спросил:

- А где мой папа?

Она замерла с поднятым утюгом в руке, осторожно поставила утюг на подставку, зачем-то вытерла руки передником, вздохнула и, подойдя, села на край своей постели, где теперь Сережка спал один. Как всегда, когда она волновалась и терялась, свет вокруг окрасился холодным подрагивающим голубоватым цветом.

- Твой папка далеко на Севере. Он работает там, добывает полезные ископаемые.

- Зачем?

- Чтобы у нас здесь было светло, чтобы в школе у тебя было тепло, чтобы ты не мерз и не болел. Он думает о тебе, он заботится о тебе и поэтому должен там работать.

- А почему другие там не работают?

- Все где-то работают. Вот дядя Коля работает, чтобы возить детей и взрослых, я работаю, чтобы было чисто в библиотеке, чтобы книжки лучше сохранялись и такие как ты могли узнать много всего интересного про наш мир и всех, всех людей других.

Как-то раз Сережку поймали несколько одноклассников покрупнее в туалете, двое держали, а третий, набрав в ладошки воды из-под крана, с усердием поливал Сережкины брючки. Когда он вернулся в класс, все вокруг стали зажимать носы и отскакивать от него:

- Ссыкун!

Надя встала рядом с ним, достала из своего ранца носовой платок и обтерла ему штаны:

- Молчите, дураки! – крикнула она, и обращаясь к Сережке. - Садись, не обращай внимания.

В третьем классе, заметив, что на арифметике Сережка заглядывает ей через плечо в тетрадку, она прикрыла лист рукой и прошептала:

- Списывать не дам. Хочешь, я после уроков могу тебе помочь с домашней работой?

Он кивнул.

Почти каждый день они оставались в классе, и Надя пыталась вложить ему в голову премудрости, которые творятся в этом мире с цифрами и числами, но то ли бедолага не способен был постичь эти сложности, то ли у Нади не хватало педагогического таланта.

Так и тянул он этот тяжкий груз вычислений максимум на «между двойкой и тройкой».

Другой раз и тоже в туалете одноклассники покрасили пучок его волос на макушке зеленой краской, а потом в коридоре и классе плясали вокруг него и распевали:

- Лу-ко-ви-ца за-мор-ская! Лу-ко-ви-ца за-мор-ская! Лу-ко-ви-ца за-мор-ская!

Надя увела его в столовую, где перед дверью был ряд раковин, и отмыла его волосы, благо, что краска была акварельная. Но он все равно ждал, что в какой-то момент она встанет в круг с остальными и начнет над ним смеяться. Он опасался ее, он тянулся к мальчишкам. Чем больше они над ним издевались, тем сильнее его тянуло стать равноправным членом их компании.

 

Когда он перешел, хотя и с трудом, в четвертый класс у них появились отдельные учителя по каждому предмету. Больше всего ему понравилась Елена Борисовна – учительница по русскому языку и чтению, уж очень она была похожа на его маму, такая же тихая, худенькая, со светлыми волосами и печальными глазами.

Учителем математики стал Ворчунов Николай Семенович – невысокий, жилистый мужчина с седыми волосами и в проволочных очках. Он всегда носил один и тот же галстук и серый, как школьная форма, костюм, за глаза все ученики в школе звали его, естественно, Ворчуном.

Ворчун вел беспощадную войну с кражами, процветающими в школе.

Сначала пропадали деньги и всякие мелочи из карманов в гардеробе, поймать воришек не удавалось, но постепенно все ученики привыкли ничего не оставлять в карманах верхней одежды. Тогда кражи перешли в открытые поборы. Старшеклассники отбирали у малышей деньги, выдаваемые родителями на завтраки, те, кто не отдавал добровольно, помечались разбитыми носами и синяками. Добиться у малышей показаний не представлялось возможным, все были запуганы и иногда решались пожаловаться только родителям и то без имен и фамилий. Ворчун грозился привлечь к делу милицию, вывести негодяев на чистую воду и обеспечить им оформление привода в отделение, благо оно было в двух шагах от школы.

После первых десяти дней занятий он вызвал к себе Соню и предложил ей:

- Если вы не против, я бы хотел дополнительно позаниматься с Сергеем, иначе ему будет не закончить школу.

Соня низко опустила голову, боясь взглянуть на учителя, она их с детства не то чтобы боялась, но чувствовала себя жутко стесненной в их присутствии:

- У меня нет денег на это, - пролепетала она, да так тихо, что Ворчунов еле расслышал, а, поняв, о чем она, рассмеялся.

- Вы меня не правильно поняли. Я хочу ему помочь, деньги здесь не причем. Просто у меня каждый день, как минимум, шесть уроков, плюс всякие мероприятия школьные. Мне было бы удобно, чтобы Сережа приходил ко мне вечером домой, и мы бы с ним хотя бы два-три часа в неделю занимались. Я не вижу причин сомневаться в том, что он сможет переломить свой страх перед моим предметом.

Соня вскочила из-за парты, за которую села напротив учительского стола, и начала быстро кланяться Николаю Семеновичу:

- Спасибо вам, огромное! Спасибо!

Он испуганно встал и, ухватив ее за плечо, заставил прекратить кланяться. А ей показалось, что забрезжило что-то розовое, как тогда, когда был Олег.

- Что с вами? Успокойтесь! Это же естественно помочь детям.

И начал Сережка то раз, а то и два раза в неделю ездить к Ворчуну в его комнату в коммунальной квартире на проспекте Ленина в каменном доме возле рынка. Раньше рынок был на Ленина, почти напротив улицы Красных Командиров, где сейчас стоит большой дом с магазинами и банком.

Они занимались математикой, пили чай с сушками, иногда просто разговаривали.

- Так у меня ничего и не получается, - тяжко вздохнул Сережка над нерешенной задачей.

- Почему же ничего? Первая же получилась. Надо усилиться в своем труде, и начнет получаться больше. Если не опускать руки, то человек на многое способен.

- А зачем? Мы же все умрем.

- Умрем, конечно, - удивленно поднял брови учитель, - Но это произойдет очень нескоро, а до этого надо жить, а значит надо трудиться.

- Жить? Долго? Жить долго, чтобы умереть?

- Но жизнь – это же самое дорогое, что дано человеку…

- Зачем? Чтобы столько лет мучаться, а потом еще и умереть? Может лучше, если бы она была короче?

- Если ты будешь жить недолго, ты принесешь большую боль твоим близким, маме, например. Ты же любишь маму и не хочешь приносить ей несчастье?

- Я ее люблю, очень люблю, я даже на нее не сержусь, не обижаюсь.

- За что тебе на нее обижаться?

- За то, что она меня родила, что я появился здесь среди людей. Я не сержусь на нее, она же не знала, каким я буду, каким я стану…, как мне будет тяжело, как все вокруг меня будет не для меня. А, вдруг, ей будет лучше, если бы меня не было, она бы так не расстраивалась, не волновалась, не плакала бы по ночам, я же слышу. Может, я приношу ей несчастье, потому что еще живу?

Николай Семенович смотрел на маленького человечка и не знал, что ему сказать, в голове крутились какие-то заученные правильные фразы, вдолбленные в мозг годами учения и повышения квалификации.

 

Однажды, в день, когда должно было состояться очередное дополнительное занятие, Сережка увидел на последней перемене, что Семен Николаевич, поспешно натягивая на ходу плащ, выскочил из школы.

Подумав, что тот пошел домой раньше, мальчик решил, будет лучше пойти на занятие сразу после школы, а не ездить сначала домой и не терять зря столько времени.

На его звонок обитую дерматином дверь открыла пожилая соседка Ворчунова:

- Ты к Николаю? – спросила она, приглядываясь к гостю.

- Да.

- Проходи, знаешь где?

- Да.

Он прошел по длинному темному коридору, заставленному шкафами, коробками, велосипедами и лыжами. Лампочка висела только вначале, около входной двери, поэтому остаток пути мальчик, хоть и знал его хорошо, проходил на ощупь. Тихо постучал, и ступил на порог комнаты учителя.

Занавески были задернуты, но в свете пробивавшегося сквозь них весеннего дня он увидел что-то странное. На кровати у стены происходила какая-то возня. Приглядевшись, он увидел, на кровати Ворчуна и какую-то женщину, Николай Семенович, лежа сверху, как показалось Сережке, извивался под одеялом, уткнувшись лицом в шею женщины, а она достаточно громко стонала.

На мгновение оторопев, мальчишка, опомнившись, выскочил назад в коридор и тихо прикрыл дверь. Сначала он хотел убежать, но, подумав, решил остаться, и сел на старый табурет, стоявший за шкафом в коридоре.

Ждать пришлось долго, но вот за дверью комнаты послышалось движение, шаги, какие-то всхлипы, наконец, дверь открылась и вышли двое. Глаза Сережки окончательно привыкли к полумраку, и он узнал и Семена Николаевича, и его спутницу – руссичку, Елену Борисовну, которая, как показалось мальчику, плакала. Взрослые ушли по коридору, хлопнула входная дверь, назад вернулся Ворчун и только теперь заметил, забившегося в угол ученика.

- Ты давно здесь? – спросил он.

- Нет, - ответил Сережка.

- Заходи, - Николай Семенович распахнул дверь в комнату, вошел первым, раздернул шторы, поправил покрывало на кровати и сел к столу. - Есть хочешь?

- Нет.

Дрожа всем телом от волнения, Сережка не сдержался и спросил:

- А вы обижали Елену Борисовну?

Николай Семенович впал в задумчивость. Связь его с Еленой, продолжалась уже три года, и как все тайное в последнее время и эта связь стала явной, получился скандал, который не постеснялся вынести на суд общественности Еленин муж. Тяжкий разговор состоялся у Ворчунова с директрисой школы. Как вы могли? Семья – ячейка общества! Мать двух детей! Уважаемый муж! Пример ученикам! Ну и все в том же духе. Сегодня у них с Еленой было последнее прощальное свидание.

- Наверное, да, - тяжело вздохнув, прервал паузу Николай Семенович.

- Зачем? Она же слабее вас.

- Да, слабее. И я виноват в том, что дал волю своим чувствам, которые в результате привели к тяжелым для Елены… Борисовны последствиям, - он не понимал, как объяснить ребенку.

А Сережка думал совсем о другом.

О том, как Елена Борисовна похожа на его маму, и почему в этой жизни обижают только его, его маму и людей похожих на них? Зачем Николай Семенович делал больно и мучил ее? Неужели только потому, что она похожа на маму и потому, что она такая же слабая, и ее некому защитить?

Путаница мыслей совсем измучила Сережку, а сердце пронзила острая обида на учителя, ведь мальчишка же так его уважал, почти любил и так доверял, а оказывается он не лучше других, даже хуже, потому что притворяется хорошим, добрым, а сам…!

Занятие получилось какое-то нервное и скомканное.

На следующий день на большой перемене, сидя на скамейке рядом с компанией ребят постарше, Сережка услышал, как Леха Плейшнер сказал кому-то из приятелей:

- Ворчун-то еще и с руссичкой крутит.

У Плейшнера была, конечно, настоящая фамилия – Степанов. Но когда ему кто-то из десятиклассников размазал на голове липкую ириску, и пришлось ему выстричь часть слипшихся волос, приятели вспомнили вышедший год назад фильм о нашем крутом разведчике и нарекли Леху новой кликухой.

- Да. Он делает ей больно, - неожиданно влез в разговор Сережка.

- Чего, чего, малявка? Что ты там пищишь? – наклонился к нему Плейшнер, да и остальные обернулись, с удивлением глядя на малыша, лезущего во «взрослые» беседы.

Все еще находясь под впечатлением вчерашнего открытия и не проходящей обиды, Сережка не мог удержаться, его все еще распирало возмущение от сделанного накануне открытия, о готовности Николая Семеновича обидеть слабого.

- Он ее кусал за шею, а она плакала, - выпалил он.

В это время к компании подошел старший брат одного из ребят - Василий Белов, недавно вернувшийся из армии, и теперь являвшийся грозой для любого, кто попытается покуситься на главенство в школе компании, в которую входил его младший брат – Петька, Леха Плейшнер, Иван Выходцев и еще несколько мальчишек.

Сережка рассказал, свидетелем чего он стал.

Василий, заметив, что Леха хочет что-то сказать, дернул его за рукав и скомандовал:

- Так, парни, пошли разговор есть, дайте этому отдохнуть, перемена у него.

 

Когда Сережка возвращался с автобуса домой и проходил через «Ленинградец», от навеса над теннисным столом подбежал Плейшнер и крикнул:

- Эй, Серега, куда торопишься?

- Домой, - удивился мальчик тому, что кто-то вообще знает его нормальное имя.

- Пойдем к нам, одному-то скучно, - предложил Леха, взявшись за плечо Сережки и повернув его в сторону навеса.

Там сидело человек десять ребят, асфальт вокруг скамеек был заплеван и забросан окурками, на столе валялись ракетки и пара шариков. Со всех сторон послышались приветствия, Сережку усадили на одну из скамеек, кто-то, откусив кусок картонного мундштука беломорины, протянул бычок малышу:

- На, затянись, - и вставил окурок ему в зубы, Сережка вздохнул, резкий дым попал в горло и вызвал захлебывающийся кашель и тошноту.

- Эй, полегче! – подошедший Василий Белов, вынул изо рта малыша окурок и выбросил его в кусты. - Успеешь еще научиться! Слушай, парень, тут такое дело, нам нужна твоя помощь в одном очень важном деле. Ты же не против помочь нам, пора тебе, уже подрос, пора в нашу компанию подтягиваться. Как ты насчет этого?

У Сережки от предложения и перспективы перехватило дыхание, неужели свершилось, неужели теперь все изменится!?

- Ну, что? - еще раз спросил Василий.

- Я согласен, а что надо делать?

- Помнишь, ты говорил, что Ворчун руссичку обижает, больно ей делает? Так вот, решили мы ему отомстить и защитить Елену и других, кого он еще может обидеть. Чтобы знал он, что есть у нас тут сильные и благородные люди, что есть, кому слабых защищать.

- А как это сделать?

- Да просто, от тебя ничего сложного не надо. Смотри, изобразим, что тебя бьет Леха, изобразим так, чтобы это увидел Ворчун, он вступится, а мы потом скажем, что Леха тебя не трогал, а Ворчун на него напал и побил. Ты подтвердишь, и тогда Ворчуна накажут. Как тебе идея?

- Хорошая, наверное, - ответил Сережка, не очень понимая, что должно произойти и какова его роль в этом, но то, что Николая Семеновича накажут за то, что он обижал слабых, наверное, правильно.

Как решили, так и сделали. Получилось даже лучше.

Когда проходивший мимо кустов на подходе к школе, Ворчунов услышал жалобный Серегин призыв о помощи, и увидел «нападавшего» на малыша Плейшнера, он не только оттолкнул нападавшего от ребенка, но еще в запале хлестнул его ладонью по лицу, что заметили две девчушки, спешившие на уроки. Если бы Леха нападал на кого-нибудь другого, а не на этого несчастного, затурканного маленького изгоя, скорее всего, Николай Семенович действовал бы более спокойно и смог удержать себя в руках.

Сцена получилась впечатляющая, а скандал разразился грандиозный.

- Николай Семенович, ну как вы могли, поднять руку на ребенка, вы же учитель. Как мы можем теперь объяснять детям, что драка - это не выход, что это проступок, это преступление! – директриса нервно мерила шагами свой кабинет.

- Татьяна Ивановна, это был не ребенок, это был старшеклассник, напавший на малыша…

- Ни на кого он не нападал, они стояли и разговаривали.

- Это ложь.

- Николай Семенович, сейчас соберутся все участники, и мы выясним ситуацию. Я понимаю ваши чувства, вы давно пытаетесь доказать, что Алексей Степанов и некоторые его приятели участвует в отнятии денег у малышей, но вам так и не удается найти доказательства, и вы сорвались, но это не делает вам чести. Имейте ввиду, если не подтвердятся ваши слова, я попрошу вас написать заявление по собственному желанию. Это единственное, что я могу для вас сделать, чтобы не предавать делу широкой огласки.

Все участники собрались в учительской. Девочки рассказали, что они видели, Леха рассказал свою версию, потом всех детей выпроводили из учительской, оставили одного Серегу.

- Сереженька, - обратилась к нему директор, - Пожалуйста, скажи нам, нападал ли на тебя Алексей Степанов, отнимал ли он у тебя что-нибудь? Говори правду, не бойся, никто из ребят не узнает, что ты тут скажешь. Не бойся их, я тебе обещаю полную тайну и защиту. Ты можешь сказать правду?

- Да.

- Скажи, нападал на тебя Алексей?

- Нет, - уверенно, как учили, ответил Сережка, прямо глядя в глаза Николаю Семеновичу, взгляд которого как будто бы потух после ответа ученика, голова опустилась на грудь, и так, не поднимая головы, учитель встал и в полной тишине вышел из учительской.