Опять у меня в личной жизни фиаско. И, как всегда, лечилась

работой. Глобальные проблемы отвлекают от личных. Не знаю, почему

какие-то недоговоренности оборачиваются непонятками, а в результате

ведут к краху. Раньше говорили о пробежавшей искре. Сейчас это стало

анахронизмом. В общем, с любовными отношениями у меня не

складывается. Зато я хороший журналист. Во всяком случае, так считает

мое руководство.

Совсем недавно учёные открыли телепорт. В туристических целях, поэтому

и в финансировании недостатка не было. Пока погружение можно

рассчитать только в двадцатый век, зато попадаешь именно в тот

временной отрезок и в то место, куда надо. Туризм этот не бюджетный,

позволить попутешествовать во времени может далеко не каждый. Но по

особым пропускам командируют туда историков, следователей,

журналистов. Не всех, конечно, а лишь особо отличившихся. У меня было

задание написать настоящий репортаж с глубоким погружением об одном

знаковом событии Великой отечественной войны к стопятидесятилетию её

окончания. Раньше что мы знали о тех трагических событиях? Только то,

что написано в книгах, то есть пропущенное через автора. А это не всегда

объективно. Я должна была пройти короткий кусок истории рядом с

простыми солдатами, теми, кто честно воевал, приближая победу, увидеть

всё своими глазами. Люди стали забывать о той войне. А ведь там

остались наши предки, жизнями своими отстаивали свободу. Раньше я об

этом не думала, как и многие мои сверстники. И лишь побывав там, в этом

аду, поняла, какую цену заплатили за победу те, кто воевал против

фашизма. И задачей моей было донести через поколения то, что увидела и

почувствовала я.

Знала, что опасности для меня нет, а волос седых на голове прибавилось

сильно. Оказывается, это глубокое погружение слишком эмоционально

воздействует на психику. Находясь там, я столько увидела, столько

пережила, - на целую книгу хватит, не то, что на репортаж. Умом

понимаешь, что этих людей уже давно нет в живых, а так хочется их

спасти, помочь, предупредить!

Я не знаю принципы работы телепорта, как изменяются координаты, что

там за шутки со временем происходят. Не сильна я в точных науках.

Впрочем, это знать и необязательно. Главное - усвоить правила:

категорически запрещается что-то приносить туда и забирать оттуда.

Ходить можно лишь пассивным наблюдателем только до полуночи, не

вмешиваясь в ход событий. Хотя вмешаться и не получится, даже если

очень сильно захотеть. Те, кто там, не могут видеть тех, кто пришёл

отсюда. Такое впечатление, что находишься в центре увлекательного

кинофильма.

Мой репортаж о штурме Кёнигсберга прошёл на ура. И за это меня

премировали бонусом – три дня погружения в то событие двадцатого века,

которое меня интересует. За эти три дня я должна была разгадать одну

тайну нашей семьи. Дело в том, что я знала свою прапрабабушку - в

старинных антикварных альбомах хранились странные картонки-

фотографии с её изображением. Но в семье не было никакой информации

о прапрадедушке. Совсем никакой. И я с помощью телепорта хотела

восполнить этот пробел. Отталкивалась от даты рождения прадедушки, то

есть должна была попасть за девять месяцев до этого события в июль

тысяча девятьсот сорок четвёртого в Прибалтику по месту расположения

разведроты, в которой служила Маша Вольнова – моя прапрабабушка.

Куратор молча взял у меня архивные документы, по которым я

ориентировалась во времени, внёс инфу в компьютер и вскоре выдал

координаты. Я оставила все свои вещи в камере хранения. Потом

проверка дозволов, инструктаж, как обращаться с кнопкой, - и я

оказалась в прифронтовом лесу недалеко от Каунаса.

Машу узнала сразу - непослушные рыжие кудряшки, выбивающиеся из-

под пилотки, удивлённо распахнутые серые глаза, курносый носик в

россыпи веснушек. Худенькая, стройная, молоденькая – ей бы учиться, а

не воевать. Такой я видела свою далёкую пра-пра на картонках-

фотографиях, только на них не было красок. Я смотрела на неё, и не

верилось, что этой юной девушке сейчас было бы сто семьдесят лет. Она

разговаривала с пожилой полной женщиной, которая сидела на пеньке и

раскуривала самокрутку. Я прислушалась.

- Опять тебе ромашки Ванька притащил, - говорила женщина. – Что ж ты

его мучаешь, девонька? Через пару дней, возможно, вылазка у вас в тыл

врага. Каждый день может последним быть. Сердце-то распахнуть надоть.

Все гляделки на тебя проглядел Ванька.

- Да что вы, Анна Степановна, он же мальчишка совсем. Год себе

приписал, чтобы на фронт попасть, - улыбалась Маша.

- Дык, мужской же поступок. Мог в тылу отсидеться, а он, вишь, в

разведшколу - и на фронт. Самой-то сколько?

- Мне уже двадцать стукнуло.

- Ишь, уже… Самой бы в университетах учиться, а не за линию фронта

ходить. Приглядись всё же к Ване. Ужо больно он тебя любит, девонька.

- А я другого люблю, - мечтательно вздохнула Маша

- Не дури, дочка. Командир женатый прочно. Знаешь, какая у него жена

красавица. Актриса. Любит он её. И она его. Была на фронте с

концертами, к нам заезжала. Ух, хороша! А голос какой! Что соловей поёт.

И смотрит Громов на неё вот так же, как Ваня на тебя.

- Ваня очень хороший, но…

- Ладно, девонька, пойду ужин готовить. Подумай. Показалось мне, что

меж вами искорка-то проскользила, теплится, а раздуть ты её

остерегаешься. Огня опасаешься. А ты не боись. Любви бояться не надо,

пули бойся. Пуля-дура не щадит ни молодых, ни старых.

Маша уткнулась носом в ромашки. Из землянки вышел военный, красивый

подтянутый. Седые виски не портили его красоту, а наоборот добавляли

пикантности в облик. Я сразу догадалась, что это командир Громов, о

котором упомянула Маша. Мне такие мужчины нравятся, видимо, вкусы у

нас с пра-пра сходятся. Только им красавиц-актрис подавай, а не рыжих

девчонок. Я вздохнула тяжко, вспомнив своего такого, который предпочёл

мне пусть не актрису, но супермодель с обложки нашего журнала.

Интересно увидеть того, с ромашками. Мои мысли прервал девичий голос:

- Товарищ капитан, разрешите обратиться?

- Слушаю, Вольнова, - голос у него был совсем не подходящий внешности

– мальчиковый какой-то, я прямо разочаровалась, ожидала услышать

густой баритон.

- Товарищ капитан, когда уже на задание пойдём? Война идёт, а мы тут

загораем. Ромашки-лютики собираем.

- Успеешь ещё и на задание, сержант Вольнова. Ждём приказ, - и чуть

понизив голос, добавил. – Думаю, дня через два.

- Товарищ капитан, - вот этот голос мне понравился: зычный, напористый,

а принадлежал он невысокому крепкому парнишке, подошедшему к

командиру, - разрешите обратиться?

- Слушаю, сержант Петров, обращайтесь.

- Долго мы ещё загорать будем? На задание когда?

- Ещё один, - ухмыльнулся Громов. – Не торопись, успеешь повоевать. Я к

соседям схожу, а вы отдыхайте пока.

Громов удалился, а сержант Петров подошёл к Маше, взял её за руку.

Девушка подняла глаза, пристально вгляделась в него, а потом спросила:

- Ваня, ты меня любишь?

- Честно? – Маша кивнула, пухлые щёчки порозовели. – Не знаю я, что

такое эта самая любовь, только тянет меня к тебе, ты даже не

представляешь, как тянет. Я каждую минутку ищу повод, чтобы тебя

увидеть. Хочется подарить тебе все ромашковые поляны в округе. Может,

не надо всё это говорить, но боюсь, вдруг убьют, а ты и не узнаешь, как я

хочу защитить тебя от любой опасности. А любовь это, или что другое, не

знаю…

Подошла Анна Степановна, Маша вырвала руку и убежала в землянку. А

мне пора было возвращаться.

Дома ждала пустота. Подумалось, что в моей просторной, напичканной

техникой квартире не было главного – души. Захотелось, чтобы и мне

подарил ромашковые поляны такой же коренастый влюблённый Ваня. Вот

только в моём окружении не было никого похожего. А как искренне

сержант Петров рассказывал сержанту Вольновой о своих чувствах!

Почему-то мне очень захотелось, чтобы моим прапрадедушкой оказался

именно Ваня, а не командир Громов. Этот пусть любит свою актрису.

Я решила, что следующую вылазку нужно сделать накануне выполнения

задания разведроты в тылу врага. Перед опасностью чувства обостряются.

Что там сказал красавец-командир? Через два дня. Значит, завтра я

настроюсь на это время.

 

Через два дня картина в балтийском лесу была всё та же. Я застала Машу

у ручья. Она мыла свой котелок. К ней подошёл Громов:

- Товарищ сержант, срочно зайдите ко мне! – на сей раз он мне не

показался таким красивым. К тому же явно был не в духе, казалось, он

сам – сплошное раздражение. И глаза злые. Видимо, что-то случилось

очень неприятное для него.

- Есть! – засветилась Маша. Она домыла котелок и пошла в землянку, где

ожидал Громов. – По вашему приказанию сержант Вольнова прибыла.

- Раздевайся, Вольнова! – он стал расстёгивать гимнастёрку. Маша стояла

как вкопанная и не могла произнести ни слова. – Что стоишь как

просватанная? Думаешь, не замечал, как ты на меня смотрела?

Он подошёл вплотную к девушке и резким движением сорвал с неё

пилотку, рука коснулась пуговицы.

- Не надо так, товарищ командир, - Маша отпрянула. Непрошенные слёзы

потекли по её щекам, и она как ребёнок стала тереть глаза кулаками. –

Вы ведь не такой, товарищ капитан.

- Зато вы все такие. Не надо недотрогу из себя изображать. Я мужик. И

хочу бабу перед опасной вылазкой. Что непонятно? – Громов опять

приблизился к Маше.

- Вы бы о жене думали. Мне тут рассказывали, как вы её любите, -

девушка попятилась.

- О жене? Да что ты знаешь? – он заорал, а потом как-то сник, вынул из

кармана гимнастёрки белый треугольник и бросил его Маше. Тихо сказал:

– На, читай.

- Но ведь нехорошо читать чужие письма.

- Это приказ. Читай вслух, может, тогда я пойму, что там написано.

Маша развернула треугольник, слова, которые она произносила, жгли её,

как пули. Письмо было коротким.

- «Здравствуй, Дима! – читала Маша. – Думаю, что надо тебе обо всём

рассказать. Я не могу тебя обманывать. Прости, но я полюбила другого

человека. Мы вместе переживаем тяготы войны. Не буду тебе говорить,

кто это, потому что имя его слишком известно. Я благодарна тебе за всё,

что между нами было, но жизнь есть жизнь, и она идёт своим чередом.

Надеюсь, ты не будешь плохо обо мне думать. Мне говорили, чтобы я пока

тебе ничего не писала, но я хочу быть честной – ты это заслужил. Может

быть, когда-нибудь встретимся. Прости. Нина».

Маша сложила треугольник и протянула его Громову.

- Так что была жена да вся вышла, - он недобро ухмыльнулся. – А ты

разве не хочешь стать моей женщиной?

- Товарищ капитан, разрешите идти? – Маша печально посмотрела на

командира.

- Понял, не дурак. Разрешаю, - девушка подняла пилотку и направилась к

выходу из землянки. – Маша, сержант Вольнова, извини. Я не должен

был…

Девушка подошла к ручью, умылась. Пробормотала себе под нос: «Всё-

таки любовь – это когда тебе дарят ромашковые поляны и хотят защитить

от всех напастей. И любовь рождает любовь. Спасибо, командир, за этот

урок».

Я, наверное, тоже плакала. Было жаль и Машу, и Громова. И пока я

мысленно переживала события этого дня, к Маше подошёл сержант Ваня

Петров.

- Пойдём, погуляем, малыш? – нежно пробасил Ваня.

- Какой я тебе малыш? Я на три года тебя старше, - улыбнулась Маша.

- Это не в возрасте. Просто я большой и сильный, а ты маленькая и

хрупкая. Завтра за линию фронта. Я боюсь за тебя, - они брели вдоль

ручья дальше в лес.

- Да ладно, обычное дело. Это для тебя первый раз. Карту укрепрайона

проверим – и обратно. Знаешь, Ваня, я вдруг поняла, что такое любовь,

пронзила она меня до последней клеточки, - Маша резко повернулась и

неожиданно прижалась к Ване, подставив губы для поцелуя.

- Маша, Машенька, - шептал Ваня, - как же ты нужна мне.

Он целовал губы, щёки, волосы. Гимнастёрка полетела на мягкий зелёный

мох. Я отвернулась. Нехорошо подглядывать. И так было ясно, что

произойдёт дальше. Я поняла: пора домой.

Вот и узнала, кто мой прапрадед. На душе было легко, но тревожно. Я

решила, что не буду с ними на вылазке в тыл врага – мне сейчас не

хотелось войны, я ведь пришла сюда за любовью. Помочь всё равно

ничем не могла.

 

Дома не знала, чем себя занять. С нетерпением ждала утра, чтобы снова

погрузиться в тот далёкий год. Здесь прошла всего лишь ночь, а там целых

два месяца. Уже не лес, а какое-то село у границ Восточной Пруссии. Я

увидела Машу, что-то в ней неуловимо изменилось. Я пригляделась: чёлка

стала седой, а между бровей пролегла глубокая морщинка. И опять, как и

в первый раз, попала на беседу моей далёкой пра-пра с Анной

Степановной, которая, судя по всему, была ротной поварихой. Я

прислушалась.

- Жаль, девонька, с тобой расставаться. Но тебе в тыл нужно. Пиши

рапорт.

- Я не хочу в тыл. Как мне жить без Вани?

- Ради Вани тебе и жить. Семя его взращивать.

- Откуда вы знаете? Я ещё сама не уверена.

- Ох, дочка, я семь раз мужу такие подарки делала. Все семь сынов теперь

на фронте. Я вижу. Ты ить хочешь мне рассказать, как Ваня погиб, да? Не

молчи. Выговорись. Жжёт тебя изнутри пламень. Тебе в себе дитя носить,

а не морок.

Маша присела, сглотнула слюну.

- Не знаю, Анна Степановна. Жить не хочется, разве только ради ребёнка,

чтобы остался от Ванечки след. Никого у него нет - только мы с Ванечкой

маленьким. Чувствую, что мальчик будет, - машинально положила руку на

живот. - А у меня внутри рана никогда не заживёт, - Маша тяжело

дышала.

- Говори, девонька, говори, увидишь, полегшает. Одна ж ты возвернулась

с той вылазки.

- Мы уже возвращались, - Маша чуть помолчала, а потом, сглотнув слёзы,

продолжила. - Услышали лай собак. Командир нас с Ваней вперёд

отправил. Самое главное, надо было разведданные передать, там уж

совсем немного до своих оставалось. Что стало с остальными, не знаю,

выстрелы, очереди автоматные слышали. Ваня впереди шёл. Не увидел

мину. В общем, ноги ему оторвало. Я повязки тугие сделала, пыталась его

тащить, но он кровью истекал, сознание от боли терял. Пришёл в себя на

какой-то миг и говорит: «Не могу больше, малыш. Не могу. Мне всё равно

не жить. А тебе обязательно нужно до своих. Помоги мне…» И пистолет

достал, а руки-то уже не слушаются. Трудно мне это говорить, Анна

Степановна, но и в себе носить такое не могу. Я в ту минуту поняла, как

сильно его люблю. Поцеловала на прощанье и… выстрелила. Вы

понимаете, что я сделала? – Маша заплакала навзрыд. – Своими руками.

Даже похоронить не могла, ветками в воронке закидала. Надеюсь, найдут

его после войны и окажут все почести. А я его любить и помнить буду,

сколько проживу.

- Герой ты, Маша. Единственно правильное ить решение было. Истёк бы

кровью-то. Аль птицы бы склевали, - Анна Степановна положила девушке

руку на плечо. - А теперечи береги его дитя – долг свой Ване отдай. Пиши

рапорт, тогда и особисты от тебя отвяжутся. Им всего, что мне

рассказала, знать не нужно.

Я больше не могла там находиться. Как представила, что эта хрупкая

девушка пережила такое. Это ж с ума сойти можно. Как же страшно –

война. И как же нужно любить человека, чтобы своими руками прервать

его жизнь, освободив от мучений. Что было дальше? Я вспомнила рассказ

бабушки, как Машу нашла её сестра, забрала из госпиталя с сыном

Ванечкой. Только Маша совсем недолго ещё прожила, видимо, так себя

изнутри и сожгла. А Ваня Вольнов стал мои прадедом.

Теперь я знала, что обязательно нужно сделать, - отыскать, где покоится

сержант Иван Петров. Это мой долг.

 

Мысли путались. Война, жизнь, любовь, смерть. Они, - те, чью судьбу я

подглядела, были совсем другими. Кругом кровь, гибель товарищей, пули

свистят - сущий ад, каждая минута может стать последней, а мальчик

дарит любимой ромашковые поляны. Всего-то сто пятьдесят лет прошло.

Наше поколение прагматично, мы даже не задумываемся, что такое –

любовь… Познакомились - пожили – расстались, всё в порядке вещей.

Жила я себе жила, ни о чём таком не задумывалась. А эта телепортация в

любовь перетряхнула все мои представления о жизни. А вдруг я всё-таки

встречу такого, как мой пра-пра, чтобы неведомое мне пока чувство

пронзило до последней клеточки? Почему мы стали такими – Иванами,

родства не помнящими?

Я хороший журналист. И сделаю всё, чтобы помнили тех, кто отстоял

страну, кто жил и любил так, что нам и не снилось. Я достучусь до своих

сверстников. Чтобы помнили…