- А я говорю вам, есть Белая Баба! – маленький чернявый Санек даже вскочил со своего места, - мне шуряк рассказывал. Он скреперистом на Магнетитовой работает.

- Такое же брехло, как и ты, поди, - усмехаясь в усы, проговорил мастер участка Данилыч, человек всеми уважаемый.

- Че брехло-то сразу! – обиделся Санек, - по чем купил, по том и продаю!

- Да ты рассказывай, - потянул его на лавку Цыган, прозванный так за цыганскую внешность, - скоро уж автобус придет.

Санек сел, затянулся сигаретой, выдохнул колечко дыма и продолжил:

- Так вот. Пришел, значит шуряк мой Колька на смену. Все чин по чину. В шахту спустился. Лебедку запустил. Руда пошла. Вдруг на самом выходе из камеры, увидел он по руде прошел кто-то. Вроде как промелькнул в свете фонаря. Он яркости на фонаре добавил, посветил в ковши – нет никого. Он дальше работать. А потом смотрит на скребке, поверх руды сидит баба вся в белом!

- Да ну! – протянул Цыган.

- Вот тебе и «да ну!», - Санек снова затянулся и продолжил, - Колька проморгался, пропала баба. Он дальше работать. Да недолго пришлось. Глядит, а по полку погрузочному баба в белом вся идет!

-Не бреши, - перебил его Данилыч.

-Да, вот те крест! – перекрестился Санек, - и не идет даже, а по воздуху вроде как плывет. Колька лебедку-то вырубил и в слесарку бегом. Так до конца смены там и просидел!

- Ну, вот сбрехал же! – рассмеялся Данилыч, - а план за него дядя делал?

- Да, его сменный на горА вывел, в медпункт! - Возмутился Санек, - сердцем плохо стало мужику от таких видениев.

- Есть эта самая Белая Баба или нет, каждый сам себе пусть думает, - подал голос самый старший в компании Семен Петрович, - а я, вот, вам бывальщину расскажу. Было это когда я по молодости в Кушве на шахте Южная робил. Был у нас на участке Захар, бурильщик, каких сейчас поискать. Очень уважал свою работу. И была у него привычка – как придет к своему буровому станку, прежде чем к работе приступить завсе здоровался с забоем.

- Как это здоровался? – удивился Цыган.

- А вот так. Встает к станку и говорит: «Здравствуй, забой! Давай поработаем!». А был у нас взрывник, ну, вот такой, как Санек, шебутной. Так вот, раз умудрился он вперед того бурильщика в забое спрятаться за кучу руды накануне отбитой. Пришел тот, поздоровался, а наш взрывник из-за кучи замогильным голосом ему в ответ: «Ну, здравствуй!». Захар ажно на пяту точку сел! Опупел малеха. Потом вскочил и не хуже твоего шуряка в слесарку побег! Никому ничо не сказал, отдышался да в забой вернулся. Только с тех пор, спускаясь в шахту, ни слова не говорил! Как отрезало!

- Совсем? – удивился Санек.

- Совсем. Немота на него в шахте нападала, - серьезно проговорил Семен Петрович.

- А че я вам щас расскажу, - Цыган встал перед всеми, - Друган у меня на «Эксплуатационной» работает машинистом. Случай с ним был. Зимой еще. Перед работой как-то накормила его жена непонятно чем, ну и скрутило живот, прям в шахте. Еле до старой выработки добежал. У стенки сел, фонарь потушил. Сидит. Вдруг видит, в выработку эту баба заходит и в аккурат перед ним, сняв штаны, садится по нужде. Он возьми да и погладь ее по интересному месту. Баба ойкнула, у нее от испугу расслабление случилось, и это все расслабление прям на другана моего брызнуло. Она, штаны на ходу одевая, деру из выработки. А ему долго потом отмываться пришлось.

Дружным хохотом ответили шахтеры на этот рассказ.

- Вот приласкал, так приласкал, - вытирая от смеха слезы, только и смог сказать Семен Петрович.

В это время из-за поворота показался автобус, и вскоре все уже ехали в город, периодически всхохатывая при воспоминании о приласкавшем бабу машинисте.

 

 

Летняя ночь украсила небо россыпью звезд. Растущий месяц улыбкой висел над самым домом. Где-то вдали шумел город, но здесь, в деревне, царили тишина и покой, нарушаемые лишь стрекотом цикад, шелестом ветра в кронах сосен да хрустальным звоном самодельного фонтанчика.

- Да-а-а, - умиротворенно протянул Вадим, - лучше русской баньки с березовым веничком ничего нет на свете.

- Хороша у тебя баня, Борис Захарыч, - подал голос с газона Санёк, - здорово вот так в выходной, и попариться, и пивка попить, да просто на травке поваляться!

- Что правда, то правда, - усмехнулся в усы хозяин, - банька это для души шахтерской самое пользительное для роздыху.

- Ой, мужики, гляньте! Вон дым от бани, словно тетка в длинном платье, - привлёк внимание всех Семён, самый молодой в компании.

На баней поднималось оторвавшееся от трубы облако дыма, действительно очертаниями напоминавшее женщину.

- Ух, ты! Точно! Баба белая летит, - заворожено проговорил Санёк.

- Ну, Санёк, ёшь твою медь, достал ты уже с этой самой белой бабой, - ругнулся Вадим, - везде она тебе мерещится.

- А ты, Вадим, не кори его, - вступился вышедший из бани дед Захар, - баба белая не каждому кажется. Вот ты про Хозяйку слышал? Во-о-от, а баба белая ею поставлена все шахты смотреть, чтоб никто, значит, зла не копил.

Седые до белизны волосы и белёсая борода подчеркивали черные глаза, блестевшие на бледном лице. Белое исподнее ничуть не прятало худобы старого шахтёра.

- Присаживайся к нам, Захар Титыч, - подвинулся на лавке Вадим.

- Вот что я вам скажу, сынки, - отхлебнув из большой кружки ароматный чай, поданный сыном, тихо проговорил старик, - я в шахте отробил поболе, чем кое-кому из вас лет. Меня еще мальцом батя в шахту брал, а постаршел, так отца и сменил на откатке. Тяжко в те времена робить было, механизмов как теперича не было. И народ был смирный, не то, что вы, нонешние. Уважали мы гору. Верили, что гора и наказать может.

- Дедуль, - Семён присел напротив старика на камень фонтана, - ну, а как гора наказать может?

- У каждой горы есть смотрительница, - старик снова пригубил чай, посмаковал его и продолжил, - и если кто неуважат работу свою или, скажем, порчу горе наводит, на того, глядишь, и начнут в шахте горе-несчастья сыпаться. А коли, не поймет, работный, что ему грозят, так и засыпать могет. Но ежели человек со всем уважением к горе, тот завсе живым из горы выйдет при любом обвале.

- Гора наказует, гора милует, сказки всё это, - ухмыльнулся Вадим, - сам человек себя блюдёт.

Борис Захарыч подал отцу раскуренную трубку и попросил:

- Батя, а ты расскажи мужикам про Силыча.

Старик пыхнул трубкой, призадумался и, выдержав паузу, заговорил.

 

Я тогда ещё неженатиком ходил. Федот Силыч, мир праху его, был на диво тихим и скромным мужиком. Из семьи рудознатцев, он и сам хорошо все подземельные кладовочки знал. Чуйка у него на руду была как у гончей. Бывало, и маркшейдеру помогал советом. Никто никогда от него слова плохого аль грубого не слыхал. Федот даже гору ласково «горушка» величал. Еще заметка у него была – как из клети выйдет, обязательно рудной водой руку смочит, по лицу проведет и чего-то там нашепчет. Спрашивали его, молчал, лишь в бороду улыбался. А борода у ево знатнейшая была.

Однова, только в шахту спустились, Федот руку, как завсе, намочил, но почему-то не стал лицо сразу мочить, понюхал сперва. Нахмурился, руку на сухое место приложил, а потом сменному и говорит, мол, надо народ из шахты выводить, «болеет горушка». Тот в дыбки - чего гутаришь непотребное, как так «выводить», а кто план гнать будет и всё прочее такое.

Федот ничего ему не ответил, дальше пошел и временами то пол, то стены трогал. Но продолжал молчать. А в забое он простукал все стены, послушал, кивнул и робить начал. А за ним и мы тож. До конца смены уж часа два оставалося, как до нас гул докатился, и тряхнуло разок. Федот как гаркнет, аж эхом отозвалося – все ко мне! Кто близко работал, клич услыхал, бёгом к нашей камере прибежали. Как собралися, Федот рукой в стенку опёрся и зашептал. Кто рядом стоял, разобрали только «горушка», «хозяюшка»…

Тут у края камеры засветилося пятно, и из него вышла дева, вся белая, как дым, лишь глаза как смоль. Мужики как дышать забыли, на неё уставились во все глаза. А она оглядела всех, к выходу пошла и рукой махнула, следом позвала. Двинулись мы всем тулаем за нею. Дева идёт-торопится, нам всё рукой машет, и мы бежать, а по задам только гул слышим. Добрались таким макаром до тупика. Дева две руки на стену положила, а из них свет пошел в руду-камень. И стала стена таять как-бы снег весной. Глядим, а в стене проход образовался с крутым подъёмом. Дева первая в проход вошла, за нею все мужики, последним шел Федот. Долго поднимались и всё позади гул слышали да ногами трясение ощущали. Дышать трудно стало – воздуха мало, а пылищи-то в нём…. Вскоре впереди свет замаячил и ветер подул. Выход это был. Как на воле все оказались, дева та растаяла как туман, как и не было её, а наш выход зашуршал и осыпался. Только небольшая ямка сталась.

От того горного удара, слышко, сменный и не спасся, его первым же пластом накрыло.

С той поры и пошли по шахтам разговоры о белой бабе. Кто, можа, сам её видел, а кто и приврал немалости. Одно скажу, баба белая только в крайний час покажется, то ли спасет, то ли накажет.

 

- Мда-а-а, - протянул Вадим, - и вот и думай, опосля такого, есть она, эта самая баба белая, иль нету её. Но ведь порой, действительно, словно чудо людей в шахте спасает.

- Есть она только для тех, кто в неё верит, - тихонько проговорил старик и, выбив трубку о край скамейки, вошел в дом.

Шахтёры еще долго сидели у фонтанчика, но разговор не клеился, каждый думал о рассказе деда Захара.

 

 

Яркое весеннее солнышко пригревало почти по-летнему, и его теплом с удовольствием наслаждались после смены шахтеры, расположившись на лавочках возле быткомбината в ожидании автобуса до города. Тишина прерывалась лишь пением птиц в лесу.

- Ну, скучно же так просто сидеть! – Вдруг воскликнул Санёк, щуплый мужчинка неопределенного возраста, бросая окурок в урну, - Борис Захарыч, ты б рассказал каку-никаку байку, ты же их множище знаешь.

Предложение Санька шахтёры поддержали дружным гомоном.

Самый старший среди шахтёров усмехнулся в усы, выколотил о край скамейки трубку и неторопливо произнес:

- Байку, говоришь? Вы про рудничников слышали? Ну, слушайте тогда…

 

Было это, когда я после армии пришел робить на шахту «Южная». Жил я тогда в Кушве. Поставили меня на дробилку работать. Сначала с наставником, потом и сам стал справляться. А учителем моим был Тихон Макарыч, всю жизнь на руднике проживший. Человек он был с понятием, правильный, работу свою любил, к горе с уважением относился. Бывало, говаривал:

- Гора, она как мамка шахтерская, терпеливая до поры, до времени. Коли ты к ней с любовью-уваженьем, и она тебя не обидит, от любой напасти убережет. А ежели шахтерский обидит гору, жди несчастья лихого.

Я посмеивался над его словами в душе, не верилось мне, что гора может и от беды уберечь, и сама беду навлечь.

А был у нас в смене крепильщик Яшка, мужичонка в зрелых годах уже, а вот никто его иначе как Яшка и не звал. Злой он был, вороватый, на три слова нормальных четыре матерных. Да за воротник закладывал, мама не горюй! Порой с таким духманом с выходных на смену приходил, что его мастер домой отправлял.

Так вот с этим Яшкой постоянно в шахте что-нибудь да случалось – то папиросы из клети в ствол уронит, то его обед на печке пригорит, то споткнется да упадет так, что лоб расшибет, то электролит из батареи на тело просочится, то бревно на ногу уронит. Короче, тридцать три несчастья.

Как-то раз говорит ему Тихон Макарыч:

- Ты бы, Яков, прекращал пить да материться в шахте, а то рудничники тебя к себе приберут, сколько раз тебе упреждения давали. Терпение у горы не бесконечно. Рудничники эти наказывать сильно умеют, могут в гору забрать.

А Яшка рассмеялся:

- Ты чего, дед, (мать-перемать) пугаш меня? Каки-таки рудничники? Сам я рудничник первостатейный, раз в руднике роблю.

Наставник мой тогда только головой покачал. Остальной-то люд тож старика на смех поднял с этими самыми рудничниками, он и не стал спорить.

Средь лета пришли на шахту две девчушки после ПТУ, одна сигналисткой, другая контролером ОТК работать стали.

Которая с нами в шахту спускалась, была худенькая как тростинка, а роба на ней так ладненько сидела, не портила. За её волосы золотистые мужики её ромашкой да солнышком называли, у неё и имя подходящее было – Светлана. Полюбилась Светланка шахтерам, при ней не ругались, а уж чтобы матом… Боже упаси! Даже Яшка притих. Только зыркал на неё исподлобья да щерился. Эх, знать ба, каки мысли в его башке проспиртованной шевелились….

Раз в ночную смену Светланка на минус сто двадцатом горизонте работала. Приняла все вагонетки с рудой, пробы рудные взяла, да в своей кондейке сидела, энти пробы обсчитывала. Яшка-то и завались к ней. Зла она от него не ждала, а то бы бёгом от него кинулась, а она всё считала сидела. Он-от, гад, и напал на неё. Много ли силёнок у худышки, справился с ёй, хитник, ссильничал. Кричала, бедная, звала, да в шахте рази дозовешься? Народ-то весь в работе, далече от ствола. Успел ведь дело своё черное сделать.

Кончилась смена, стали люди у ствола в камере собираться, слышат, из-за двери кондейки, где контролёры ОТК сидят, плач доносится. Заглянули, и сразу всё поняли, даже спрашивать не стали – кто. Ясно ж, как белый день, кто на такое способен. А тут он сам появился, заходит в камеру, рожа, аж, лоснится от удовольствия. Заметил, что люд шахтерский на него хмуро смотрит, заоглядывался-заозирался. Только мужики в его сторону двинулись, как слышат, шепот какой-то злой, как змея шипит, и камни по стенам шелестят, скатываются. Как живые, прям. Народ-то расступился, дышать боясь. А камушки-от со стен стекают, как вода, только шорох стоит, и в большие кучи собираются, и не просто камни получаются, а на человечков маленьких похожие. Яшка их увидал, от страха глазья его чуть на лоб не повылазили, бежать захотел, а куда? В стенку упёрся. А каменные человеки всё ближей к нему, и вот один на ногу Яшке прыгнул. Мужик дернулся к людям, да шагу не смог сделать, ноги-от приросли к земле. А тут и второй каменюка на другую ногу прыгнул, и стал Яшка обрастать каменьями, как есть статуй. А как стал весь с головой каменный, осыпался кучею большой, тихо стало, только шелест каменный слышно. Полежала так куча каменна малёха, да в землю её втянуло, вместе с Яшкой. И следа не осталось. Тут только народ выдохнул.

- Вот они какие - рудничники-то, - прошептал кто-то, - покарали насильника. Собаке собачья смерть.

Пока все на гора не поднялись, никто слова сказать не смог. Спужались. Такое увидеть может раз в жизни суждено.

А Светланка больше на шахте и не появилась, уехала, баили.

 

- Вот соврал, так соврал, - восхищенно проговорил Санёк, когда рассказчик, замолчав, вздохнул и полез за кисетом.

- Почему сразу «соврал»? – взглянул на него Борис Захарыч, - чистая правда.

- Так я и поверил, что есть они, энти самые рудничники! – Санёк вскочил с лавки.

- А вот подумай сам. Работаешь ты, и работает Митяй, - закурил трубку Захарыч, - почему у него план кажон день, а у тебя всё через пень-колоду! То лампа тебе незаряженная достанется, то струмент в камеру уронишь…. Башка на плечах, не тыква, соображай.

Огорошенный шахтёр опустился на лавку, а окружавшие его мужики заторопились к въехавшему на шахтный двор автобусу.

Санёк медленно пошел за всеми, и хотел, было, пнуть лежавший на дороге булыжник, но замер. У булыжника вдруг объявились ручки-ножки и башка. Протер глаза Санёк – нету человечка, а есть булыжник, поднял его мужик и осторожно положил в траву.

 

 

Любил Петрович с молодых лет порыбачить на утренней зорьке. И с этой его любовью не смогли справиться ни жена, ни теща. За долгие годы совместной жизни он отстоял своё право раз в неделю отправиться на рыбалку. Платой за эту «вольность» были километры вскопанных грядок, и центнеры перевезенного в город собранного на «фазенде» урожая.

С выходом на пенсию встречи с утренней рыбацкой зорькой стали чаще, ведь Петрович на все лето уезжал в деревню.

В конце мая, когда уже не надо было караулить внуков – провожать-встречать со школы, помогать с уроками, возить мальчишек на тренировки – Петрович перебирался за город. Недели за две до приезда жены и внуков. Надо же было привести в порядок перезимовавший в одиночестве дом, который после какого-то телесериала величался не иначе как «фазенда».

В этом году всё было как всегда, и теплым майским вечером умиротворенный долгожданной встречей с деревней Петрович с рюкзаком за плечами и большой клетчатой сумкой в левой руке бодрым шагом двигался с автобусной остановки к дому. Ох, уж эта клетчатая сумка! Особенно «плодовоовощная» аппликация, которой её украсили женщины, чтобы «сумка отличалась от таких же»!

Мужчина с удовольствием вдыхал пропитанный близким кедрачом воздух, глаза отдыхали от городской серости, наслаждаясь деревенскими красками и синевой майского неба.

Душа Петровича пела, и он подпевал ей, предвкушая долгожданную рыбалку.

Но на повороте, когда до дома оставалось совсем немного, по добродушному настроению рыбака был нанесен сокрушительный удар слева. Прямо в аппликацию на сумке! От неожиданности Петрович потерял равновесие и рухнул в кювет, сумка - следом, придавив хозяина к земле.

- Ангидрит твою в перекись, - хрипло пробормотал упавший, на четвереньках выбираясь из кювета и толкая перед собой сумку, - эт что за военные действи…

Закончить он не успел, новый удар по сумке, снова свалил беднягу в придорожную канаву.

Поднявшись на ноги, Петрович огляделся. Над ним на краю дороги стояла… коза.

- Мм-е, - тихо мекнула агрессорша, не сводя серых глаз с противника.

- Тттты чья т-т-так-к-кая п-п-прыткая б-б-будешь? – заикаясь, проговорил атакованный, не отводя взгляда от козы.

- Михеич, а, Михеич, - послышался женский крик от ворот ближайшего дома, - иди скорей, опять твоя коза людям проходу не даёт!

В ответ сначала послышался многоэтажный мат, потом по дороге прошуршали торопливые шаги, и рядом с козой с верёвкой в руках возник сосед Петровича Сидор Михеич.

- Ты уж прости, Дмитрий Петрович, за эту козищу! Вот ведь, вражина, кол сумела вырвать и с палисада уйти на дорогу, - торопливо проговорил старик, показывая привязанный к концу веревки березовый колышек.

С опаской поглядывая на животное, наш бедолага выбрался, наконец, из канавы.

- Ты когда козой успел обзавестись, Сидор Михеич? Да еще такой недружелюбной? – потирая ушибленный бок, спросил он соседа.

- Понимаш, како дело-то, - вздохнул тот, - брательник мой в больницу попал, сердце прихватило, вот и попросила меня Анна, жена эвойная, козу-дерезу у себя подержать. А эта шустрила Миколой, эт братуха мой, к табаку приучена!

- К табаку? Это каким образом-то?

- Дык Микола, когда пасет козу на выгоне, завсе её табачком угощает. Вот она и привыкла, а если не дать – кидается. Сколько я страху натерпевся от неё, ёшкиной матрешки, - Михеич крепко держал козу за рога.

Петрович достал из кармана изрядно помятую при падении пачку сигарет, вытрусил начинку из одной на ладонь и протянул воительнице.

Коза нюхнула протянутое угощение, одним махом языка отправила его в рот и начала медленно жевать.

Мужчины с интересом наблюдали за её преображением.

Недавняя агрессорша миролюбиво потерлась лбом о коленку своего противника, глаза её потемнели, на губе появилась слюна, табаком окрашенная в желтый цвет. Пару раз мекнув, коза направилась к хозяйскому дому, пожевала немного травы и улеглась в тени забора.

Так с той поры и повелось. Если случалось Петровичу проходить мимо козы, он заранее готовил ей на ладони угощение – табак.

Коза больше его не трогала.