Что хочет автор. Литературные конкурсы

Когда человек возвращается обратно в мир после своей смерти, он часто рассказывает о том, что он видел там, за чертой, о своих чувствах и мыслях. Чаще всего он описывает тёплую и ласковую волну, похожую на ту, что обволакивает при погружении в сон или когда человек замерзает. Яркие, объёмные картины всё больше не знакомых ему мест и людей окружают его, и возникающее вдруг ощущение привычности всего происходящего, словно так было много-много раз, заставляет всё ещё думать, что он это он. Ничего из происходившего с ним в прошлой жизни уже не посещает, не тревожит, и в эти бесконечные мгновения другой жизни, перед погружением в вечную ночь глубокого, беспробудного сна, нельзя понять какая же жизнь настоящая, а какая мерещилась. И тут кинжалом сердце пронзает ясная как бриллиант мысль, что земная жизнь была лишь искажённым ощущением действительности, порождением кривого зеркала восприятия, испорченного с детства разными воспитателями и случайным опытом, а настоящая жизнь, не подверженная наружный искажениям, идёт сейчас изнутри и вот теперь предстоит прожить её бесконечное время за считанные секунды времени земного. Только она и есть правдивая и настоящая! Кому-то видятся страны неведомые и народы незнаемые, кому-то драконы и чудища красивые, другим даётся ласковый берег и танцы в окружении прекрасных дев и юношей...

Ради этой жизни может быть и было устроено всё-всё в мире! И зачем только была дана обычная жизнь до этого?!

Другие только вздыхают, слушая подобные рассказы. Устрашась только одной мысли о своей кончине, люди впадают в желание сбежать от себя самих, выйти за пределы собственных мыслей и никогда не возвращаться, придумывая себе самые разные занятия и грёзы.

Справедливо ли это для людей живших давно, дремучим и диким или это только для людей живущих после них доступно и понятно?

Может быть в один из дней таких тяжких размышлений и пустился в подобный путь книжник Рагдай из Тёмной земли, лежащей между реками Нерль на севере и Окой на юге, Волги на востоке и Ламы на западе. Витиеватыми путями, жестокосердно проданный в детстве в рабство собственными родителями, ослабленными болезнями и жизненными неудачами, он прошёл школу невзгод в Хазарии, науки и писание в Константинополе и обрёл дар слышать то, что не слышать другие, видеть там, где другим открыта только тьма. Это свойство разума, резко выделяющее его среди земляков-голядян, мещеры, куршей, мокшан и кривичей, стало причиной всех тех событий, послуживших на долгие времена предметом толкований и сказаний, теперь уже почти позабытых. Только в сказках и былинах, песнях да поговорках можно ещё уловить отголосок тех дней, да и то если знать о чём идёт речь. Именно этот человек, живущий переписыванием греческих и арабских книг, составляющий истории любого народа по заказу щедрых правителей, жил над рекой Москвой в Медведь-горе, называемой ещё из-за множества птиц, кормящихся на зерновых поля голяди в пойме реки, Воробьёвыми.

Это он встретил торговца-авара на торге в Смоленске и узнал о сокровищах, вывезенных из Китая при смене императорской династии, о том, что эти сокровища были похищены людьми римского Папы, предателями, и спрятаны потом ото всех в пещере недалеко от Дуная. Поразившая его весть о том, что среди сокровищ есть таинственный предмет, якобы подаренный первому императору Китая небесным королём в знак вечной власти над миром, заворожил Рагдая навсегда. Это была Золотая лоция — шар размером с голову человека, из золота, которое невозможно было расплавить, разрезать или утопить. На шаре были подробно изображены все известные и неизвестные тогда земли, там были неведомые письмена и места крепления каких-то украшений, а может быть устройств. После нескольких проверок на примере известных гор Тибета и азиатских оазисов, китайским правителям стало возможным точно вычислять расстояния и направления для военных походов и плаваний, в том числе к огромным островам на востоке, за которыми через океан, лежали те же страны, что и на западе.

Жажда знаний, пересилившая страх, любопытство пересилившее привычку к дому, погнала книжника в дорогу. Ему казалось, что главное в нём, это его внутренний мир, осенённый сокровенными знаниями. Он считал, как и древние греческие мудрецы, книги которых он долго переписывал в Константинополе, что всё самое интересное и великое в мире для человека находится в его сознании, а все внешние вещи и события являются только кирпичами для строительства этого внутреннего прекрасного дворца сознания и души, и можно только жалеть людей, которые вместо строительства своего прекрасного дворца души, всю жизнь гоняются за отдельными кирпичами и блоками, восторгаясь ими, покупая их, воруя и накапливая кучей, и ошибочно считая их самыми ценными в мире. что Отряды из дружин разных князей Тёмной земли и викингов, ранее ему знакомых, книжник сплотил в рать князя Стовова Багрянородца своими сладкими посулами о быстром богатстве. А как ещё можно было двинуть в Европу этих свирепых воинов? Так или иначе, поиски Золотой лоции привели их всех в Моравию, туда, где пересекался Янтарный путь из Балтики, или Янтарного моря в Чёрное море, Византийское, с сухопутной дорогой из волжской Хазарии через аварские и печенежские степи, и Киев, в баварский Регенсбург-на-Дунае.

В лето 6138 от сотворения мира, или в 630 год от рождества Иисуса Христа...

Глава первая

СМЕРТЬ КОНУНГА ВИШЕНЫ

Всё это началось вдруг, и как недоразумение, а оказалось всерьёз и трагедией...

Викинги стояли плотно, плечо к плечу, не столько шеренгой, сколько толпой, но щит каждого из них закрывал половину тела бойца справа. Они занимали всё пространство между утёсом и невысокой каменной грядой, подходящей в реке с юга и буйно заросшей багульником и елями. От утёса до зарослей могло встать рядом только пять человек, пять щитов. Сейчас впереди стояли Вишена, Свивельд, Гунар, Торн и Гелга. Они готовились встретить метательные копья и град стрел. Гелга держал в правой руке увесистый молот с железной ручкой. Торн был вооружён топором, Свивельд и Вишена мечами, Гунар булавой. Остальные теснились за их спинами, держа щиты над головой, и в свою очередь готовя метательные копья и три своих маленьких, но чрезвычайно тугих составных лука со стрелами со стальными наконечниками-иглами, топоры и мечи. Облачённые к бою в шлемы и кольчуги, имея метательные копья, топоры, мечи и палицы, викинги уповали на малый простор для тяжёлых всадников, на скорую победу Стовова в реке и его помощь. Отход аваров без продолжения боя тоже был возможен, ибо странно было степнякам ввязаться в серьёзный бой, или сражение в неизвестных теснинах, не в раздольной Паннонии, а по эту сторону гор, в восставшей против них стране, некогда покорно дававшей рабов и дань, с пёстрым войском странного вида, появившемуся здесь непонятно как и когда, злобным, упорным, неизвестным числом и предназначением. До Ацура отсюда было всего тридцать шагов.

— Они обломают об нас зубы, стойте на месте, во имя Одина! — крикнул он сквозь шум боя на реке и ржание коней, — души эйнхериев глядят на нас, валькирии Хильд, Хлёк и Рангрид глядят на нас, чтоб взять в Валгаллу, и Бором, мы заслужили этой чести! И сегодня средь нас в бою стоят тени конунгов Гердрика Славного, Харольда, тени Дирка, Эрда, Текка, Инграма! Всех наших погибших когда-то друзей! Хвала Одину! Хельд!

— Хе-е-е-ельд! — закричали викинги.

Ингвар снова прерывисто затрубил в рог, имевший, как древнеримская букцина, разные поперечные перегородки для расщепления звука. Дребезжащий звук леденил душу, вызывая безотчётный страх у врагов, и свирепую уверенность в победе у друзей. Варяги ответили Ингвару медвежьим рёвом, на мгновение затмившим все звуки вокруг. Этот клич смешался с кличем врага:

— Йохдан! Йохдан!

Трое авар-великанов на гигантских фессалийских конях, едва умостившись в ряд, бросились вскачь, выставив вперёд копья. Они надвигались как хримтурсы — воины сынов Муспельхейма — огненного мира... Тусклые блики на островерхих шлемах, плоские, злые лица с раскосыми глазами, вытаращенные в бешенстве лошадиные глаза, выставленные вперёд жала копий... Хватило всего трёх десятков шагов, чтобы они разогнались в бешеный галоп. Когда им осталось всего несколько прыжков до щитов викингов, Вишена и Торн истошно заорали:

— Бросай! Бросай! — и пригнулись, чтобы в них не попали свои.

Казалось, освящённое рунами оружие викингов ожило и рванулось навстречу врагу. Стрелы, короткие тяжёлые копья, топоры и просто камни, увлекая за собой сор и воздух, ударили в аваров. Три коня с грохотом и почти одновременно рухнули в облако брызг грязи, старой и новой травы, словно из стреножил кто-то невидимый. Всадники, не успев полностью подняться, были смяты скачущими следом, сбиты с ног. Их лошади, получившие раны и повреждения, не дающие возможности держаться на ногах, ржали, били копыта и, скользили и катались с бока на бок, мокрые от крови. Следующих трёх всадников также опрокинул смертельный ветер и потеря равновесия. Они врезались в шевелящуюся, дёргающуюся кучу конских тел, железа, хрипа товарищей и проклятий. Умирающие закрыли дорогу живым надёжней, чем враг. Вишена двумя мощными ударами меча сбил двух аваров с ног. Меч чудом не сломался от такого усилия, и это было счастьем. Гелга своим молотом разбил одному голову, расплющив её прямо со шлемом, Торн топором с хрустом разрубил второму ключицу. Кровь брызнула как из зарезанной свиньи. Другие упавшие всадники заползли под груду лошадиных тел. Всё это заняло несколько мгновений, и для Вишены, занимающего свою место в строю, поскальзываясь, казалось, что обстановка на реке, положение отряда стреблян вообще не изменились. Полтески во главе с Вольгой вообще исчезли. Следующие со стороны тропы авары, видя перед собой гору тел, стали спешиваться, укрываясь за щитами. Несколько рядов всадников тоже спешились. Они принялись растаскивать поверженных, убитых и раненых, добивая агонизирующих и смертоносно бьющих копытами коней. Две лошадиных туши, опутав верёвками за ноги, потянув, отодвинули в сторону. Викинги, стоявшие всего в нескольких шагах от них, не препятствовали этому, опасаясь лучников. Трое аваров, оставаясь в сёдлах, с тропы принялись обстреливать викингов. Стрелы со звуком молотков, бьющих в доски, впивались в щиты. Цокали по верхушкам шлемов. Лучники викингов медлили, опасались высовываться для прицеливания. Согнувшись за щитом, Торн повернул к Вишене оскаленное от злости лицо и сказал:

— Тук-тук, стучат, жена, открой дверь, там смерть замёрзла на морозе, хочет погреться у очага!

— Бросайте в них копья! — снова крикнул Вишена, но лишь два копья из-за его спины вылетели в аваров, ни в кого не попав.

Зато сзади в кого-то попала аварская стрела. Потом ещё в одного. Это был Ингвар. Он сказал удивлённо:

— Мне кусок уха сорвало, ещё бы чуть-чуть! Но мне нужно уйти, кровь хлещет ручьём, нужно остановить кровь...

— Нас тут сейчас всех перещёлкают как на охоте из своих ужасных кривых луков, — сказал кто-то тихо, кажется, это был Хринг, — нужно что-то сделать!

Вишена, Свивельд, Гунар, Торн и Гелга, не сговариваясь, молча бросились вперёд, стараясь держать щиты ровно. Главное, было без потерь перебраться через тела убитых коней и людей и сблизиться с врагом так, чтобы лучникам, стреляющим с коней сзади, их же воины перекрыли обзор. Это викингам удалось, если не считать пары полученных ими царапин от наконечников стрел, пустивших, впрочем струйки крови.

— Бей их! — кричал им с утёса Ацур, оставленный аварами в покое, ничем не имеющий возможности помочь товарищам.

Тот авар, что был в стёганом шёлковом халате под панцирем, и оказался ближе всех, удивлённо вытаращил заплывшие узкие глаза на возникшего перед ним Вишену, но только и успел, что поднять навстречу щит. Конунг на бегу сшибся с ним щит в щит, но несколько наискось. От этого Вишена без остановки проскочил дальше, не глядя рубанув своего противника. Он не увидел, но почувствовал, что попал в мякоть. Времени оглянуться не было. Вишена понял, что он теперь впереди один в окружении врагов. Он споткнулся о круп коня, но сумел не упасть, а перепрыгнуть через препятствие. Затем он снова споткнулся, теперь уже о ползущего на четвереньках авара, раненого на тропе одним из первых. Коротким ударом меча Вишена перерубил ему шею и, если бы не кольчужная бармица, голова со шлемом упала бы в грязь. Почти вслепую Вишена затем отбил щитом мощный удар копья, потом сам ударил в подставленный щит, сбив его обладателя с ног. Ударив в другую сторону остриём меча, он пронзил другому авару бедро. Сразу за этим сзади с него сбили его драгоценный шлем. В голове что-то вспыхнуло. Подставляя меч под удар копья и отводя его в сторону, он поскользнулся в месиве из обрывков сбруи, кишок, рвоты и, получив удар в щит топором и удар сзади по голове, упал навзничь в это месиво.

Перед глазами оказалось высокое небо Моравии. Вдруг из безмятежных белых облаков перед ним возникло золотое видение женщины, очень похожей на его мать. Её лица не было чётко видно, только можно было различить добрые большие глаза, и руки с длинными нежными пальцами. Но он точно знал, что женщина похожа на его давно умершую мать. Сквозь золотое и белое свечение, он услышал с неба её негромкий, очень ласковый голос.

— Иди ко мне, Вишена, всё кончилось и никогда больше не будет боли, отчаяния и страха, ты переходишь в вечность, иди, хороший мой мальчик...

Прямо над ним разгорелся смертельный бой. Показалось, что на него, вдруг, сверху упала гора, стало темно и совершенно нечем дышать. Залязгала сталь, сверху полилась ручьём вонючая кровь. Наверху заорали истошно на разные голоса.

— Бей! Бей! — кричали одни по-норманнски, — Хельд, Хельд!

— Йохдан! Чурин! — кричали другие по-тюркски, — чурин!

Только золотая, добрая женщина не уходила и продолжала звать его к себе.

Показалось вдруг, что его грудь смялась в лепёшку. Гора с хрустом упала на Вишену, придавила. Конунг поднял лицо, перед ним лежала рука пунцового цвета в золотых перстнях с самоцветами, и большой палец руки висел на одной коже, вывернутый в обратную сторону от указательного, а безымянный ещё подрагивал.

Сверху на него упал покореженный шлем, отскочил, стукнул Вишене в переносицу, так что пошли в глазах чёрные круги. В шлеме, как в чаше, была пунцовая с чем-то белым каша с клочьями чёрных волос. На конунга упала ещё одна гора, снова вызвав в глазах чёрные круги, и он осознал, что задыхается.

Что было сил Вишена рванулся вверх, но не мог сдвинуться с места, решил перевернуться - бесполезно, попытался отползти назад — тщетно. Его словно закопали заживо. Исчезло клацанье стали, вопли, хруст костей и щитов, гудящая тишина заполнила мир, и в этой тишине бешено колотилось сердце конунга, билось в гортани, выталкивало глаза, блуждало по всему телу. Последними осознанными движениями Вишена подтянул к лицу кулак, втиснул его под скулу, другой рукой ощупал рукоять своего меча, крепко сжал его и приготовился умирать. Он ощутил, как уходит боль и тяжесть, вонь чужого пота и кишок, уходит гул, грохот сердца, перестаёт содрогаться земля, а тело становится невесомым, бесплотным. Перед ним промелькнуло печальное лицо матери, которую он не видел никогда, услыхал её гортанный, сиплый голос.

Лицо матери было обрамлено краями его крохотной колыбели, вверх, к закопчённым балкам потолка уходили верёвки, несущие колыбель, они были украшены лентами. Пахло летней травой, мёдом, мокрой овечьей шерстью, брюквой, дымом, материнским потом. Тут же, рядом, у длинного стола рыжебородый отец его и ещё несколько мужчин обмывали в ушате руки, смеялись. По столу, между наполненными едой мисками, вышагивала бестолковая курица. Солнце пробивалось сквозь узкое окно, в его лучах вилась пыль и мухи, которых отмахивал от стола седобородый старец, с лицом тёмным и морщинистым, как дубовая кора, а глаза старца были зелены, словно изумруды, светились изнутри, чёрные зрачки были не круглыми, а узкими щёлками, как у козы.

Мать ощупала обгаженную рогожку, малютка Вишена радостно ей засмеялся, слюни стекали с подбородка на пухлую шею, он думал, что мать будет рада его успеху, он вымочил на этот раз колыбель и рлгожку сразу всю. Она действительно улыбалась...

Но мир вокруг уже успел перемениться. Настала ночь. Звёзды были неподвижны на воде и мерцали. Вокруг, до края земли, были горы. В склонах гор были окна. В окнах свет. Везде неподвижно стояли люди, они были ростом кто под облака, кто ниже травы.

Все глядели на Вишену и говорили что то. Каждый своё и по своему. Из за облаков сыпался снег и сухая листва. Край земли дымно горел. Сам Вишена был уже седобород, как тот зеленоглазый старик, оставшийся в избе по ту сторону воды, но, когда конунг оглядел себя в отражение, он увидел свои глазницы пустыми...

Так начиналось предсмертие конунга Вишены.

Показалось, что его грудь смялась под тяжестью горы. На лице конунга лежала чья-то рука в золотых перстнях с самоцветами, часть пальцев висели на одной коже, вывернутые в обратную сторону от указательного, а безымянный палец ещё подрагивал...

Сверху упал островерхий шлем, с хрустом стукнул в переносицу. В шлеме, как в чаше, была пунцовая, с чем-то розовым каша с клочьями чёрных волос. Она выплеснулась на грудь. Потом на конунга упала ещё одна туша, снова вызвав в глазах чёрные круги, и он осознал, что задыхается, просто не может сделать и вдоха.

Что было сил, Вишена попытался сдвинуть с себя мёртвых, но не мог сдвинуться с места. Он решил перевернуться — бесполезно! Попытался отползти, отталкиваясь ногами, назад — тщетно! Его словно закопали. Воздух последнего вздоха кончался. Из его сознания исчезло клацанье стали, вопли, хруст костей и щитов. Гудящая тишина заполнила мир, и в этой тишине бешено колотилось сердце. Оно билось в гортани, выталкивало глаза, блуждало по всему телу. Последними осознанными движениями Вишена подтянул к лицу кулак, втиснул между скулой и телом сверху, другой рукой нащупал рукоять своего меча и крепко сжал его. Очень трудно было представить себе возможность уйти к Одину во время битвы безоружным. Он приготовился умирать... Ощутил, как уходит боль из всего тела и пробитой головы, и тяжесть мертвецов. Перестала ощущаться вонь чужого пота, железа и кишок, стал отдалятся гул копыт, грохот сердца, а тело начало становится невесомым, бесплотным и чужим. Промелькнуло печальное лицо матери, на этот раз без золотого свечения, а усталого после работы в поле.

— Как ты тут весь день один, голодный, вишенка сладкая? — сказала она давно забытым сиплым голосом.

Лицо матери было обрамлено височными кольцами и платком с вышивкой на лбу в виде животных и птиц. Вверх к закопчённым брёвнам потолка уходили верёвки, несущие его берестяную колыбель. Она была украшена шкурками белок. От матери пахло летней травой, мёдом, мокрой овечьей шерстью, дымом, потом. Тут же, рядом, у стола-сундука стоял в полумраке его рыжебородый отец. Ещё несколько мужчин обмывали в ушате руки и смеялись. По столу, между наполненными кашей мисками, вышагивала бестолковая курица, пока её на сбросили на пол. Солнце пробивалось сквозь узкую дверь, заполненную дымом очага, и в его причудливых лучах вилась пыль и мухи. Их отгонял от стола седой старец с лицом тёмным и морщинистым как дубовая кора, с зелёными, словно изумруды, глазами колдуна. Они светились изнутри и чёрные зрачки их были не круглыми, а в виде узких вертикальных щелей, как у козы или змеи. Мать ощупала под ним мокрую рогожку. Мальчик, конечно, не мог это запомнить, он понимал всё это только в момент совершения действий окружающим миром, и он, после целого дня горестного плача и одиноких рыданий, вдруг засмеялся. Слюни стекали с его подбородка на складки шеи и он думал, что мать будет рада его успеху, что он вымочил на этот раз колыбель сразу всю. Она улыбалась, собираясь кормить его, и все вокруг улыбались...

Тут мир грудного ребёнка переменился, настала ночь. Через крышу дома взошли звёзды. Они были неподвижны, словно угольки на льду реки, и мерцали красным цветом. Вокруг, до края земли, были разновеликие горы, в склонах гор были окна, в окнах свет. Везде неподвижно стояли люди: одни были ростом под облака, другие гораздо ниже, и были совсем карлики, ниже травы. Все они глядели на Вишену и говорили что-то на разных языках. Всё гудело вокруг от этого говора. Каждый говорил своё и по-своему. Из-за облаков сыпался снег и сухая листва. Края земли дымно горели, словно лесной пожар зажгли грозы везде сразу. Луна была огромной, серой. Она быстро всходила над горизонтом и закрывала почти всё небо. Казалось, до неё можно было добросить стрелу из хорошего лука. Потом она также быстро закатывалась за горы. Сам Вишена был уже седобород, как тот зеленоглазый старик, оставшийся в избе, но когда конунг оглядел в своё отражение в медном зеркале, он видел свои глазницы пустыми...

Так начиналось предсмертие конунга Вишены Стреблянина...

— Конунг убит! — крикнул кто-то на тропе по-норманнски, — спасайте конунга во имя Одина, Тора и Фрема!

Произошедшее потом можно было бы назвать чем-то героическим, похожим на древние деяния Троянской войны, если бы это мог кто-то увидеть со стороны и описать в саге. Все викинги, и те кто сражался в первой линии, и те кто ждал своей очереди и стреляли из луков, или отошли назад чтобы поправить своё снаряжение, оружие, осмотреть раны, бросились вперёд, туда, где упал Вишена. Гибель конунга для них означало то, что они не сдержали данной ему клятвы перед лицом Одина — защищать его жизнь в бою как свою. Их поход мог закончиться здесь потому что драккар теперь становился причиной раздоров, а не источником богатства и славы, и выборы нового херсира могли обернуться кровавым междуусобным побоищем. Кроме Гелги и Ацура, никого из них не стали бы всерьёз принимать Инглинги, Скьёлдунги. По участию в дружине Гердрика и по славной истории с возвращением приданого его дочерям, Вишену знал и Хальвдан Храбрый, и Энунд Дорога, и ярлы вроде Эймунда и Гердрика, старейшины и князья в Гардарике. Возвращаться из похода поодиночке и ни с чем никому не хотелось, как и стать наёмниками чужеродных вождей, в старости превратиться в жалких рабов без своего заветного кувшина с серебром, зарытого на чёрный день, быть посмешищем как люди, потерявшие в бою своего конунга...

Сорок разъярённых, тяжело вооружённых воинов, выставив вперёд щиты и копья, как будто прыгнули сразу на тридцать шагов. Те авары, что не были отброшены назад, а оказались на пути этой стены из железа и ярости, были мгновенно убиты и втоптаны в землю. Викингами овладело то безумие, что охватывает в бою каждым человеком, считающим, что он не вернётся из него живым, когда страх становится бешенством, увеличивающим силы и ускоряющим реакцию. Воин начинает махать тяжёлым стальным оружием словно деревянными игрушками, видит всё вокруг, каждую мелочь, реагирует со скоростью кошки даже на полёт стрелы, не чувствуя боли и ран. Если сражения возникали бы регулярно, этот выброс божественного боевого безумия сошёл на нет, и если бы воины были слабы, не умели как следует владеть оружием, эта ярость тоже не возникла. К тому же в дружине должны были быть берсерки, способные воспламеняться во время битвы и зажигать других свои неистовством. Нападение конунга Вишена на аварский отряд в одиночку, зажгло Свивельда и воспламенило Торна. Именно они, отлично вооружённые, в шлемах с полумасками, в длинных кольчугах, поножах и наручах, стали берсерками в этом натиске. Они дрались словно тяжёлые бешенные медведи, со страшными криками, леденящими кровь, расшвыривая ударами щитов и своих и чужих. Они били мечами так, что клинки то и дело ломались, со звоном и дребезжанием разлетались на куски. Вольквин и Торн тем же движением рук, что разбивали клинки, подхватывали с земли везде валяющееся оружие какое попадётся, копьё, нож-скрамасакс, топор, палица. Это оружие от их мощных, быстрых и беспорядочных ударов тоже быстро ломалось, вылетало из рук, или застревало в щитах или телах врагов. Стрелы как соломины отлетали от них, копья соскальзывали, не нанося вреда, а удары сабель не причиняли ран. До тех пор, пока эти викинги сражались за десятерых, авары пятились, уволакивая своих раненых, теряя убитых и воинственный пыл. Однако берсерки вскоре стали замедляться, пока Ацур, наблюдавший эту атаку со скалы, не закричал, чтобы их увели назад, потому, что они очень устали и их могут убить. Вольквина и Торна, тяжело дышащих, мокрых от пота, с пеной у ртов, забрызганных своей и чужой кровью, товарищи наконец закрыли щитами и пропустили назад. Но в результате куча мёртвых людей и коней, где должно было быть тело конунга, оказалась свободна от авар. Ещё одним итогом было то, что авары, сражавшиеся со Стововом посреди реки, не могли теперь в ближайшее время рассчитывать на помощь своих единоплеменников. Другим следствием явилось освобождение Ацура. Он теперь мог спуститься вниз со своего убежища на площадке утёса. Он, свежий и решительный, проворно спрыгнул за спины трёх сражающихся в первом ряду врагов, быстрыми ударами убил одного и ранил двух, и прежде чем его, не имеющего кольчуги и шлема, другие авары успели поразить своим оружием, бросился под защиту своих товарищей.

— Ацур с нами! Ацур жив! — пронеслось между ними радостно.

— Вишена убит! Все сюда! Во имя Тора! Нужно найти тело конунга! — как бы отвечая им зарычал в орешнике бас Гелги и тут же он сам вывалился из зарослей с окровавленным молотом руках, — все сюда!

За его спиной возникла возня, невнятные восклицания и клацанье стали. Гелга оглядел кучу мёртвых тел в грязи под скалой, спины своих соратников, сдерживающих аваров на тропе и растерянно стоящих среди мёртвых врагов Ингвара и Бирга. Сюда же подошёл Ацур, Вольквин и Торн.

— Ну?

— Вот тут он бросился на них, — сказал Бирг, красивый юноша с чёрными волосами, вьющимися как мелкое руно, на висках и затылке выпадающими из-под шлема, — кажется он здесь, — виновато добавил он, указывая на бок убитого коня.

— Да? — Гелга сдвинул шлем с полумаской на затылок и ладонью вытер пот, застилающий глаза, — уверен?

— Кто убит? — из-за его спины возникли два тяжело дышащих молодых викинга, помогавших Гелге уничтожить аваров, пытавшихся пробраться вокруг тропы по зарослям.

— Вишена, — не оборачиваясь сказал им Гелга, — тех, в кустах, добили?

— Всех добили, — был ему ответ.

Раненые Вольквин и Торн медленно сели на траву, не выпуская из рук оружие. На их шлемах было множество вмятин, кольчуги имели разрывы, щиты превратились почти в кучу щепок. Налитые кровью глаза бессмысленно глядели вокруг через отверстия масок.

— Надо скорее растащить тела и найти его! — сказал Ацур, — авары вот-вот оправятся и бросятся вперёд, я видел с горы — их там сотни, если не тысячи!

В это время у реки разросся ликующий клич:

— Стовов и Совня!

Послышался невероятный шум, словно там разверзся водопад, торжествующе заголосили кривичи, заулюлюкали стребляне. С берега вверх по тропе, из-за зарослей появился Рагдай. Он быстро шёл в сопровождении Эйнара и Крепа. За десяток шагов от утёса он радостно крикнул:

— Те враги, что вошли в реку, из неё уже никогда не выйдут! Они сломались и в страхе бегут вниз по течению, их гонит Стовов! — Рагдай, высокий человек с длинным безбородым лицом, умными, внимательными глазами и коротко стриженными тёмными волосами с седыми прядями, вдруг прервал радостные возгласы, — много убитых? Кто?

— Вишена убит.

— Вишена? — переспросил Рагдай, лицо его, вдруг освещённое солнечным бликом, было сейчас серым, всё в царапинах, с его волос и одежды капала вода, на плечах болтались обрывки водорослей.

— Как убит? Быть не может! — воскликнул Эйнар и закрутился на месте, разводя руками, — где он?

— Тут, под лошадью и аварами. Вон голова его, кажется, вся в крови, — ответил Бирг, стараясь скрыть невольную дрожь в голосе, — я видел, как в гуще боя его собирались ударить сзади палицей, я хотел броситься туда, но не успел приблизиться чтобы отбить удар...

Подошли наконец Рагдай и Креп. Лицо книжника было серым, всё в царапинах, с волос и одежды капала вода, на плечах болтались обрывки водорослей.

— Снимите тела, — сказал он.

Викинги вчетвером перевернули труп коня на другой бок, потом за ноги оттащили в стороны туши аварских воинов, отгребли ногами и руками конские и человеческие внутренности. Наконец они освободили своего вождя от чужих тел. Вишена, высокий молодой мужчина, мощного телосложения, с рыжей бородой и усами, светлыми ресницами и зелёными глазами, лежал на спине, прикрыв лицо локтём, в другой руке он сжимал рукоять своего меча с рубиновыми вставками на гарде из золота. Он с ног до головы был обмазан густой кровью, будто бурым дёгтем. Бирг опустился на колени возле него, разшнуровал ворот кольчуги, отогнув угол, приложил ухо к груди конунга. Немного погодя, он сказал тихо:

— Не дышит он, и сердца я не слышу!

— В Валгаллу ведёт прекрасная дорога, — с окаменевшим лицом сказал Гелга, — одна из валькирия сейчас несёт его к трону Одина на крылатой спине своего коня. Смерть в бою лучше дряблого угасания в старческом слабоумии и язвах.. Оттого он и викинг, пусть даже из славян...

— Он был стреблянином, — сказал Креп, — отец у него был стреблянином.

— Надо отнести его в драккар, через реку, потому, что авары могут вернутся, — подняв голову сказал Бирг, — давайте, беритесь.

Двое викингов, вышли из-за спины Гелги, подхватили тело конунга под плеча, а Бирг взял его за штанины у колен.

— Да, Ингвар, найди его шлем с волками, — сказал Бирг товарищу, — пошли!

Спотыкаясь и скользя, краснея от натуги, они потащили тяжёлое тело вниз по тропе к Одеру. Некоторое время все стояли, глядя им вслед. На их лицах можно было прочесть суровую скорбь и принятие такого исхода, как части воли богов, посылающим в этот мир свои решения, изменить которые человек не в силах, даже такой волхв, берсерк и конунг как Вишена. Наконец, кормчий поднял с земли свой молот и, взвесив его в руках, поглядел в ту сторону, где шёл бой.

— Рагдай, идёшь с нами? — спросил он, — нужно отомстить им.

— Конечно, — ответил книжник, — я его позвал в этот поход, и не могу теперь остаться в стороне. Жаль, что у степняков вожди во время боя всегда остаются сзади и направляют своих воинов, и их трудно достать, чтобы враг побежал, лишившись хана. Нам бы тоже научится беречь вождей!

— Нам это не нужно, ведь мы все равны, и потеря одного воина, пусть даже воина-вождя, ничего не изменяет для врага, никто не побежит, а очень даже наоборот! — зло сказал Ацур уже направляясь туда, где в трёх десятках шагов вверх на тропе, авары пытались разметать дружину викингов и выручить своих соплеменников гибнущих в реке.

Рагдай, Креп, Эйнар и Гелга последовали за ним. Это подкрепление было встречено варягами одобрительными криками.

— Чернокнижник с нами! Эйнар с нами! Гелга-молот с нами!

На узкой тропе по-прежнему могли биться лишь три пары противников. Остальные ждали, чтоб сменить уставших, раненых или сражённых поединщиков. Позади всех, за спинами ждущих своей очереди, сидели на земле только что вышедшие из схватки. Они ощупывали раны и ушибы, глотали воду из тыквенной фляги, напряжённо слушали шум сечи и крики сражающихся. Насколько можно было видеть тропу за утёсом, везде были авары. Они тоже ждали своей очереди, не предпринимая ничего пока, после сражения в зарослях с ними Гелги с товарищами, и попыток обойти викингов справа, или зайти к ним в тыл и выйти к реке коротким путём. То-ли они не получили такого приказа от своего невидимого начальника, чего-то ждущего, то-ли они ещё не поняли, что их обход уже пресечён или рассчитывали, что их передовая группа сейчас отгонит врага на другой берег и вернётся, оказавшись в тылу у викингов, не известно. Только они всё ещё толпились с гортанными криками, потрясая своими знамёнам из лошадиных хвостов и пуская стрелы через головы своих бьющихся бойцов. Аваров было очень много. Они были не крестьяне, а воины, понимающие, что их враг-викинги, как бы они храбро и умело ни сражались, из-за своей малочисленности быстро устанут так, что не в состоянии будут и житом закрыться, будут совершать смертельные ошибки или они все погибнут на месте, или когда начнут убегать. Они не уступали ни в чём врагу, ни в качестве вооружения, ни в опытности воинов. По наличию мощных луков и коней они, наоборот, имели преимущество. Только узость места боя мешала им пока это преимущество реализовать. Может быть поэтому авары и не торопились больше с обходами. Они медленно, но верно теснили врага к реке. К тому же победные крики кривичей и бурундеев утихли, и там снова возник шум сечи, только на этот раз несколько ниже по течению. Значит, какой-то отряд аваров всё же перешёл через каменистую гряду в обход тропы и напал на Стовова на Одере. Словно в подтверждение этой догадки вернулись Эйнар с товарищами, несущими обратно тело Вишены.

— Там авары, мы не пройдём! — воскликнул Эйнар, обращаясь к Рагдаю, красный от усилий и тяжело дыша, — кладите его сюда.

Едва они сделали это, как вслед за ними выскочили два всадника на мокрых конях и с саблями над головами:

— Ха! Йохдан! Ха!

Эйнар отскочил в сторону, из-за чего сабля свистнула у него перед лицом. Второй всадник ударил Бирга по представленному топорищу, выбив из рук топор. Встав на дыбы, конь копытом отбросил Бирга в сторону, выбив из его кольчуги капли грязной воды. Если бы у аваров были копья, а не сабли в руках, не имеющие щитов Эйнар и Бирг были бы убиты. Рагдай отчётливо увидел, как длинные наконечники пробивают кольчуги, разрывая кольца, пробивают с хрустом тела, как падают побледневшие мгновенно викинги, хватая пальцами воздух. Но им повезло, потому, что Один сделал так, что эти авары сломали свои копья, когда прорывались сюда мимо кривичей.

— Нас окружили! — крикнул кто-то, и викинги на тропе начали пятиться, пугливо оборачиваясь, — авары уже сзади, нас предал Стовов!

— Сделай что-нибудь, чародей! — крикнул Гелга, обращаясь к Рагдаю.

Однако и без этого призыва Рагдай ударил мечом ближайшего всадника, но попал в ремень с бляхами на крупе коня. Конь присел на задних ногах и попятился. Этого момента хватило Крепу, чтобы подобрать лежащее на земле копьё и со всей силой вонзить коню в бок совсем не так, как это смог бы сделать просто помощник переписчика книг. Животное выкатило глаза, раскрыло пасть и стало падать назад. Молодой всадник в кожаном панцире и островерхом шлеме с пучком конских волос на маковке, приготовился спрыгнуть на землю, но второй удар Рагдая был точен. Клинок звякнул по шлему и разрубил ключицу вместе с панцирем. Кровь выплеснулась как из ведра, и авар, выронив саблю и щит, повалился на землю.

— Вот это удар! — успел изумится Эйнар, подступая ко второму всаднику.

Ему удалось отбить клинок и, проскочив перед грудью коня, под левую руку, заставить авара начать разворачиваться. Когда ему это почти удалось, викинг опять двинулся правее. Конь под всадником сделал уже почти полный разворот, когда Эйнар бросился в обратную сторону, уклоняясь от сабельного удара. Продолжая поворачиваться, всадник оказался к нему спиной. Не успел Эйнар замахнутся для удара, раздумывая, как ему дотянуться до человека через круп коня, как Креп, замахнувшись окровавленным копьём с крюком на поперечине, всадил его авару в живот. Конь рванулся вскачь в сторону реки, а авар так и остался висеть на копьё, выронив оружие, растопырив руки и ноги словно распятый, пока Креп не повёл и не бросил его, как бросают крестьяне снопы сена на скирду.

Видевшие это всадники на тропе, на секунду застыли от ужаса, но потом яростно закричали, призывая уничтожить всех страшных врагов до единого.

— Вот как надо! — глухо сказал Креп, выдёргивая копьё из бьющегося в агонии тела, — это им за нашего Вишену!

— Идите в бой, я останусь с Крепом и мы спрячем тело Вишены до того как авары будут здесь, — сказал Рагдай тяжело дыша.

— Хорошо! — ответил Эйнар, подбирая оброненный аваром щит, — следите за тропой со стороны реки, они могут появится опять!

— Вот он, славный конунг из Гардарика, которому был подвластен небесный огонь, любимец богов, людей и зверей! Скальды ещё при жизни пели саги о нём, которые слагали его друзья. Клянусь всеми его северными богами, это был самый справедливый и сильный конунг о котором я когда-нибудь слышал. Грозный как Один, вёселый как Локи, победоносный как Тор, прозорливый как Хеймдалль и справедливый как Ньёрд! — торжественно сказал Бирг, — лучший из всех конунгов, когда либо приходивших править Гардарикой! Я сочиню красивую мелодию в его честь, если останусь сегодня жив!

— Давай, Креп, перевернём его на спину, — сказал Рагдай, глядя вслед уходящим викингам.

Они перевернули безвольное тело Вишена на бок. Рагдай осмотрел его голову, затылок, разделяя слипшиеся от крови волосы и снимая пальцами сор.

— Что там? — спросил Креп, прислушиваясь к бою на реке и не выпуская из рук своего страшного орудия убийства, — куда его?

— Странно, однако... Бирг сказал, что он видел как Вишену убили сзади, ударом палицы по голове, но я не вижу раны. Может быть он умер от другой раны? Кольчуга не пробита, наверное, она выдержала удар, но под ней сломалась спина...

Конунга бережно повернули обратно лицом в небо. Облака разошлись и сошлись вновь, пропустив солнечный блик и порождая череду угасающих теней на безжизненном, неузнаваемом лице, закрытых веках, руках, лежащем рядом мече с рубиновыми украшениями. Креп медленно провёл по лицу конунга ладонью, стирая липкую грязь, замешанную на крови:

— Эх, жаль нет теперь никакой живой воды как год назад, чтобы воскресить его...

— Опять странно, кровь вот тут на щеке не запеклась, она всё ещё сочится, — сказал задумчиво Рагдай, садясь на корточки, не пересилив слабость в ногах, но едва не опрокинулся, потеряв равновесие, — вот тут, смотри!

— Где? — Креп положил копьё и стал стирать кровь с лица Вишены, но она выступила вновь из множества мелких порезов и ссадин. Рагдай прижался ухом к груди Вишены, к тому месту, где был откинут воротник кольчуги.

— Нет, сердце не бьётся! Но кровь-то идёт! Странно... — сказал он, — может быть я не всё правильно прочитал в книгах Галена про гладиаторов и их смерть, или Мать Матерей была права, когда говорила что сердце может биться так редко, что ты между ударами успеваешь похоронить человека в гробу, где он очнётся потом в ужасе и отчаянии!

— Князья теперь хотят, чтобы их норманнским или печенежским обычаям сжигали вместе с конями и рабынями, — мрачно ответил Креп, растирая в пальцах кровь, — тут уж не очнёшься из пепла, хотя как знать...

— Эйнар бы сказал сейчас что-нибудь вроде... Так же как из ледяной крови великана Гейреда, сражённого в странствиях Тором, течёт сейчас река, так и из ран конунга начнёт течение новая река, — ответил на это кудесник и потянувшись к поясу рукой туда, где обычно у него находилась торбочка с лекарствами и деньгами.

— Торба! — воскликнул он, — там были все мои снадобья!

— Где? — не понял Креп, быстро оглядываясь, — кто?

— Торба где моя? — крикнул Рагдай, вскочил и заметался, бормоча, — сердце не бьётся, но кровь идёт, а в торбе соняшна-трава есть!

— Так она, наверное, там и лежит на тропе у реки, где ты путником притворился перед аварами, а потом началась эта резня, — неуверенно ответил слуга книжника, ловя на себе его странный взгляд, — что, мне идти туда и попробовать найти её?

Рагдай кивнул. Креп тяжело поднялся. Мимо прожужжала аварская стрела с чёрными орлиными перьями и наконечником-шипом, для пробивания кольчуги. Она была на излёте, отразившаяся от чьего-то доспеха и громко звякнула о камень.

— Быстрее! — воскликнул Рагдай, нетерпеливо махнув рукой, — быстрее!

Путь до реки был короток. Внимательно прислушиваясь к шумам в кустарнике по правую руку и стараясь не наступить на убитых, чтобы не поскользнуться на крови, Креп, сжимая в руках копьё, вышел к тому месту, где тропа упиралась в берег Одры у брода. Быстрый поток тут омывал мутной водой страшную плотину из конских и человеческих тел. Она пенилась, процеживаясь через неподъёмную преграду, белыми хлопьями рвалась дальше. Неподалёку, у воды, среди разбросанного оружия и убитых, скрючив спины, сидели двое раненых кривичей. Один держался за лицо, другой баюкал одной рукой другую, третий прижимая ладонями свои внутренности из распоротого живота. Лицо его было белым, как льняное полотно, а глаза наполнены недоумением и страданием. Рябое его молодое лицо, простая войлочная свита с нашитыми медным пластинами, вместо кольчуги, гривна из простой меди на шее, выдавала в нём княжеского отрока. Креп знал его. Он обычно сидел на лодии князя ближе всех к кормовому веслу, где было грести труднее и больше брызг. Подняв на Крепа невидящий взгляд, отрок хотел что-то сказать, но изо рта хлынула чёрная кровь. И только хрип долетел до слуха.

— Где все? Так не бывает, чтобы все вдруг исчезли, — слуга книжника закрутился на месте, стараясь не глядеть на умирающего, и рассмотреть что-то среди зарослей на берегах за поворотами реки.

Вверх по течению вся река была чиста и свободна. По примятым кустарникам и траве, следам волочения на песке и земле, можно было угадать положение стоянки кораблей рати Стовов. Там было сейчас тихо как в могиле, даже не пели птицы. Дымов от костров над зарослями не было, но несколько беспризорных коз бродили там в кустах, сбежавшие в неразберихе из стреблянских запасов. Там стоял понуро огромный аварский чёрный конь, потерявший в бою седока. Он был красивый, молодой и сильный, похожий на тех наверно, что возили телохранителей византийских императоров. Ниже по течению река скрывалась за каменистой грядой и деревьями, растущими почти у самой воды, и не оставляющими открытым и краешка берега своей молодой весенней листвой. Именно оттуда неслось эхо, похожее на шум водопада. В какие-то мгновения этот шум распадался на различимые отдельно всплески воды, крики людей, стоны, ржание, клацанье стали. Шум боя на тропе слышался отсюда примерно с такой же силой, значит расстояние до этих мест было примерно равным. Вдруг со стороны скрытых на другом береге кораблей, послышался шум и крики.

— Пустите меня! Я сражаться хочу! — разнёсся явной несуразицей в месиве жестоких звуков сражения и бранных криков пронзительно-чистый крик девочки, — они изуродовали мою красавицу-сестру! Я отомщу! Я дочь Водополка Тёмного!

Креп вгляделся в северный берег и увидел, как среди остатков настилов по которым вчера вытаскивали лодии, прыгая через камни и жерди, бежала Ориса с лёгким копьём-сулицей в руках. Отроду ей было наверное двенадцать лет или даже меньше. Она была темноволосой, кареглазой, длинноносой, худой но ловкой девочкой. Удлиненное её лицо было покрыто ярким румянцем. Смелый взгляд глядел в мир, а голос был звонким и упрямым. За ней следом неловко следовали две её служанки-рабыни с видом полной растерянности, держа повыше юбки, стараясь не разорвать подолы о сучки и заусенцы.

— Госпожа, вернитесь, просим, просим, вернитесь, госпожа! — кричали они наперебой глухими от волнения голосами, тараща глаза на заваленный трупами людей и животных брод через Одер, на колыхаемые течением хвосты коней и распростёртые руки, струи истекающей крови и окровавленных раненых идущих им навстречу и сидящих на берегу, — не женское дело это, госпожа, сражаться в бою, вернитесь назад во имя Рожаницы!

— Женщины полтесков и других булгар сражаются вместе с мужчинами! — крикнул в ответ княжна обернувшись к ним.

В этот момент предательский камень оказался у неё под ногой. Она оступилась и, выронив копьё, упала лицом в грязь. Служанки наконец настигли её и попытались схватить за руки. Но не тут то было! Девочка, не обратив внимания на то, что платок с вышитой лентой на лбу слетел при падении и две русые косы упали на землю, вывернулась и была схвачена одним из раненых кривичей, оказавштмся неподалёку. От Крепа его фигура сначала был скрыта камнем.

— Ну, теперь мы, конечно победим... — проворчал себе под нос Креп, — и кто теперь будет ухаживать за прекрасной Ясельдой и внушать ей симпатию и надежду на спасение и сохранение девичьей чести, после смерти конунга?

Рыдающую от отчаяния девочку служанки и кривич потащили немилосердно по земле, по веткам и камням, зная лучше неё как ей сейчас надлежить поступать наилучшим способом.

— Я должна сражаться как все! — были её последние слова перед тем, как её прерывистое дыхание от толчков окончательно сбилось и она закашлялась.

Креп продолжил свои поиски и нашёл торбу Рагдая там, где и ожидал: небольшой кожаный мешок с медной бляхой-застёжкой на горловине вместо шнурка, аккуратно стоял в траве рядом с собранными в кулёк вещами Ладри, оставленными во время утреннего купания. С трудом пересиливая желание сделать тридцать шагов и заглянуть за поворот реки, Креп взвесил в руке торбу, немного поразмыслив, взял под мышку вещи Ладри. Он уже двинулся обратно и опять поравнялся со смертельно раненным кривичем-отроком, когда шум за поворотом реки резко усилился. Креп обернулся, засовывая торбу за пазуху рубахи и готовя копьё, размышлял — бросать кулёк мальчика или нет.

Из-за утёса показались закованные в железные панцири и шлемы всадники. Кони свирепо шли посреди реки по грудь в воде, так быстро, насколько могли, и водопад брызг стоял перед ними, почти скрывая седоков. Поскольку Одер здесь, в своём истоке, был достаточно узок, а всадники занимали почти всю его ширину, то возникал пропорциональный обман зрения и всадники казались великанами из сказаний о конце мира.

— Авары зашли с тыла?! — пронеслось в голове у Крепа и кольнуло в сердце.

Но это были кривичи и бурундеи, невероятным образом успевшие захватить аварских коней. Поскольку часть этих коней были без сёдел, с верёвочной уздой, можно было предположить, что часть из них были у аваров сменными, или вовсе не ездовыми, и попали к кривичам непонятным образом в неразберихе встречного боя. Креп удовлетворённо хмыкнул, разглядев разукрашенный шлем Стовова и его пурпурный плащ. Стовов Богрянородец был уже немолодой, тучный человек с быстрыми серыми глазами под нависшими бровями, извилистыми морщинами на щекам около густых усов и бороды. Дорогой пурпурный плащ, тканый золотой нитью, свободно спадал с широких плеч, открывая кольчугу с отполированными пластинами усиления, стоячий ворот свиты с красными орнаментами с золотой нитью. Пояс его, расшитый стеклянным бисером, камнями и золотом, ослепительно сверкал на солнце не меньше оружия и шлема с золотой чеканкой. Рядом с ним были его старшие дружинники Семик и Полукорм, в одежде и с оружем едва уступавшим княжескому. Их плащи, кожухи и штанины были тоже расшиты разными узорами, камнями самоцветными. Сапоги были натёрты жиром до глянца, а шапки под шлемами, рукава и воротники, выглядывающие из-под кольчуг были украшены мехом куниц и белок, вышитой тесьмой и золотой нитью. Бурундеин Мечек следовал за ними, седой как лунь, с серебряной бляхой в виде солнца на груди, в красивом бобровом кожухе мехом вверх, и железной шапке с полумаской. Дальше скакали остальные бурундейские воины. Копья их были украшены змеиными языками-флажками, полукруглые железные шапки их были утыканные по ободу клыками хищников, под плащами виднелись кожаные панцири усиленные железными бляхами, как у степняков. В руках знаменосца трепетал красный стяг на поперечной перекладине с изображением трёхглазого оскаленного солнца с лучами-змеями. На их лицах, заросших бородами, белел оскал яростного упоения битвой.

Обогнув заросли, кони с лёгкость вынесли всадников на тропу, моментально замесив грязную жижу из глины, мха и травы прошлогодней листвы. Вода лилась с них и всадников водопадами. Один из кривичей упал с проклятиями, не справившись с незнакомым ему пока конём, к тому же без седла и стремян. Спустя мгновение ещё один последовал за ним, пытаясь ухватиться за товарищей, тоже не без труда удерживающих чужих коней в повиновении. Привыкшие к степным походам бурундеи чувствовали себя на конях вполне уверенно, и даже позволяли себе показывать лихость, крутя животных волчком, и поднимая их на дыбы.

— Хороши кони, словно дети Велеса, да будет вечный свет Неба над ним! — приговаривал Мечек, — в бой на чужом коне ходить, всё равно что смерти хвост крутить!

— Ты прямо как полтеск, поговорками заговорил! — весело крикнул Стовов и его борода, торчащая из под маски шлема, поползла в стороны как если бы он улыбался, — что происходит, где все? Куда делись стребляне и полтески, эти лешаки кособрюхие? Они что убежали от боя?

— Кони видать зерном кормлены и гребнем холены! — кивнул бурундейскому воеводе Семик, — моравские лошадки к ним не вровень будут, но сгодятся, клянусь Велесом тоже, и его скотской благодатью под огненными рукам Ярилы!

— Не могли они из боя убежать, стребляне так не сделают! — одновременно с Семиком проговорил Полукорм, — и полтески лучше умрут, чем опозорят Ятвягу и своего Тенгре-громовержца.

Многие воины, воспользовавшись остановкой, стали ложится на шеи своих коней в страшном утомлении, другие слезли на землю и опирались о спины животных, отчего было трудно понять, сколько же их уцелело из дружин кривичей и бурундеев. Не многие из них, возбуждённо переговариваясь, хлопая друг друга по плечам и спинам, зубоскалили, раскладывая на земле и разглядывая захваченное оружие и тряпьё, осматривая своих лошадей, стягивая жгутами раны, черпая ладонями воду из реки, чтобы напиться. Крепу показалось, что теперь их меньше половины от того числа что сшиблись с аварским передовым отрядом посреди Одера.

— Вишена убит! — сказал Креп, обращаясь с князю, — он бросился вперёд чтобы выручить окружённого Ацура, сражался один против пятерых, но его поразили сзади.

— Кому теперь Ясельда будет жаловаться? — повернувшись к Семику сказал князь, — больше некому совать свой нос в чужие дела.

— Рагдай тоже дружка потерял, всё ему помогал разбогатеть, — согласился Семик, — хлебнём мы ещё с этими мореходами горя, смотри в какое побоище нас втравили на ровном месте. Что дальше то будет с нами?

— Да, чего-то не похоже на поход за сокровищами, — поддакнул ему Полукорм, — мы же не биться со степняками сюда пришли, у нас этих аваров и своих на Волге полно было, и стоило ли плыть за тридевять земель, чтобы здесь головы сложить с ними сражаючись? Вон сколько народу перепортили...

Двое кривичей сидевшие до этого в реке поднялись, и раненый в руку повёл своего ослепшего товарища через брод в сторону лодейного стана. Князь сурово всмотрелся в фигуру отрока с сизыми кишками наружу и со вздохом отвернулся. Он ничем не мог уже ему помочь. Стовов не спешил двинуть своих всадников по тропе туда, где варяги сдерживали натиск аваров. Только Мечек знаком приказал троим бурундеям, двинутся вверх, в сторону викингов. Креп поспешил за ними к Рагдаю, и почти сразу увидел, что навстречу ему бредёт здоровяк Гельмольд, волоча на спине стонущего рыжебородого Хорна.

— Вот, не уберёгся Хорн. Двоих положил, словно соломенные чучела рассёк топором, клянусь Фремом, а третий на него петлю накинул и повалил, а четвёртый палицей ударил по шлему как раньше конунга! Вот теперь не видит ничего, не слышит, сопли, слюни текут, красный, как камень из костра. Несу его в реку положить, может очнётся, так твой хозяин сказал, — пояснил Гельмольд и двинувшись дальше, стал ворчать, — нам Гелга сказал, что если подмоги не будет, надо отступать в заросли и рассыпаться по одному, иначе нас всех уставших перебьют на этой забытой богами тропе... Это все сыновья ярла Эймунда виноваты, клянусь Локи! Если бы они не напали тогда на пиру на Вишену, он ни за что не ввязался бы в поход со Стововом и Рагдаем!

— Мы отобьёмся от аваров, — стараясь придать голосу бодрость, сказал ему вслед Креп, — боги Тёмной Земли и Скании нам помогут, вот увидишь!

— Искали золото, а нашли безумных степняков, порази их молния Одина! Почему бой этот идёт, сказал бы кто...

Креп хотел было что-нибудь сказать ободряющее, но только и нашёлся, что выдавить:

— А куда бы вы ещё пошли, рыбацкие деревни в Англии грабить?

Гельмольд обернулся и сощурился так, словно солью посыпали рану, но тряхнув слипшимися от крови кудрями, на этот раз он ничего не ответил.

Послышался нетерпеливый зов Рагдая, и Креп, стряхнув с себя оцепенение крикнул в ответ:

— Иду!

Получив от него свою сумку, кудесник начал расшнуровывать её, и в этот момент над из головам, словно гром, прозвучал надсадный крик Ацура из самой гущи боя:

— Мы их не удержим, их больше во много раз, мы устанем, истечём кровью из ран и они возьмут вверх! Наше оружие уже наполовину утрачено, мечи сломаны, щиты изрублены!

— Всё! отступайте к реке! Сначала раненые и тела мёртвых заберите! Уносите тело конунга! Уходите! — сразу после крика Ацура велел всем старик Гелга, приняв на себя долю херсира дружины, как самый старый хирдман, на счету которого было больше всего плаваний-виков и только это могло его выделять среди равных.

Туда, наконец, доехали трое мечников Стовова, посланные князем для оценки обстановки в главе со Скавкой. Кони их выбивали теперь нетерпеливую дробь за спинами бьющихся викингов. С тревогой вглядевшись в бесконечную череду аварских всадников на тропе, они развернулись и с присвистом и криками, считая, что так их чужие кони будут слушаться лучше, понеслись обратно вниз к реке.

— Уходите, нурмоны сейчас побегут, у них уже нет мочи сражаться так долго! — крикнул Рагдаю на скаку Скавыка, показывая рукой назад.

Сквозь листву было видно как они рассказывают Стовову об увиденном и кривичи с бурундеями карабкаются в сёдла, побросав на землю перекидные сумки с коней с аварским барахлом. Часть из них по указанию князя стали поспешно уводить лишних лошадей через реку на другой берег, чтобы укрыть их там в зарослях. Лошади не слушались, пытались вырвать свои удила из рук незнакомых с их повадками людей, ржали, били ногами, танцевали, поднимая фонтаны солнечных брызг. Стовов приказал трубить в рог, чтобы собрать своих воинов к себе, и призывный хриплый звук полетел над Одером. Все были уже в сёдлах, кони гнули шеи и трясли головой, разгорячённо крутились на месте. Часть всадников уже двигалось вокруг князя и старших дружинников. Сливаясь в единое тёмное тело, похожее на ползущие кольца свернувшегося дракона, они мерцали сбруей и оружием. Стововом о чём-то жарко спорил с Семиком и бурундеином Мечеком.

— Неужели Стовов уйдёт за реку и бросит викингов? — то ли спросил, то ли утвердительно сказал Креп, наблюдая эти приготовления, — и полтески со стреблянами куда-то делись, неужели они струсили и сбежали?

— Стовов не уйдёт, или сегодняшний день станет последним днём его похода за сокровищами! — зло ответил Рагдай и развёл руки чтобы двое викингов, волокущие чьё-то окровавленное, стонущее тело, ненароком не наступили на тело своего конунга, — я ему этого не прощу и он это знает! А полтески...

После этого Рагдай замолчал на полуслове, загадочно улыбаясь и хитро глядя на ясное небо.

— Где подмога? Почему нас все бросили на этой тропе! — проходя мимо и сильно хромая, крикнул Рагдаю, потный и красный Хринг, опирающийся вместо костыля на аварское копьё с конским хвостом, — если мы выживем, то отомстим славянам-изменникам за предательство! Трусы! Трусы!

Глава вторая

БИТВА НА ОДЕРЕ

— Йохдан! Йохдан! — заревели ликующие авары на тропе, видя, что враг пятится, и те кто спешился, находясь позади, стали усаживаться на коней, изготавливаясь для преследования и рубки вот-вот возникающей толпы бегущих.

— Пора уходить, кудесник, клянусь всеми богами, живущими и будущими, тут твои чары бессильны, даже если ты обратишься медведем, — глухим от волнения голосом сказал Креп, — клади его мне на спину!

Рагдай обхватил безжизненное тело Вишены поперёк туловища с неожиданной лёгкостью поднял и уложил на подставленную спину Крепа.

— Тащи его за тот куст орешника у серого камня, — сказал он.

— Не через реку? — едва не задохнувшись под весом огромного воина в кольчуге, спросил Креп.

— Если я правильно чувствую время, то сейчас должно начаться, — почти весело сказал кудесник, сощурив глаз, слезящийся от попавшего в него сора, — веселье только начинается.

— Какое веселье? — переспросил слуга, — куда нести мёртвого?

Рагдай распрямился, вдохнул свежий воздух, пахнущий прелой листвой и свежей, только что распустившейся зеленью, конским потом и железом. Ослепительно ярко светило весеннее солнце, на сине-голубом небе висели редкие облачка, быстро уносимые на северо-восток, над холмистыми горами вокруг кружили стаи птиц, вернувшихся с юга, или продолжающих путь на север, на свою оттаявшую родину. Вокруг из сочных побегов травы выглядывали крапинки жёлтых, синих и красных цветов, маленьких и больших, а пчёлы уже начали над ними свой вечный брачный танец. Между камней промчался перепуганный до смерти серый заяц. На одну секунду это глупое существо подскочило на задних лапах, застыв, разглядывая не понимающими бисеринками чёрных глаз движени сотен враждебных для себя существ, и помчалось дальше. Дымка тумана кое-где сияла радужными кольцами, и весь мир, казалось, был наполнен блаженной истомой ранней весны, когда впереди может ждать всех только одно великое, большое счастье радостной жизни и бесконечного роста, развития и вершин, где нет угасания, разрушения и смерти. И только каменные россыпи, отдельные камни-останцы и скалы, видевшие множество раз такое перерождение, мрачным свои видом намекали на сиюминутность этого состояния мира, перед неминуемым движением всего по кругу рождения-смертей...

Книжник стянул с плеч и бросил под ноги сырые лохмотья плаща, пришедшего в полную негодность, вымокшую свиту и рубаху. Он вступил в бой без кольчуги, стёганного поддоспешника и шлема. Несмотря на это и постоянно щёлкающие вокруг него аварские стрелы, он не имел ни ран, ни даже царапин, словно был заговорен от этого. Наконец торба была пристёгнута к поясу, меч вернулся в ножны. В руке у книжника остался только маленький каменный сосуд с сургучной пробкой, где находилось снадобье из соняшны-травы.

— Они уже здесь! — сказал он Крепу.

Тому понадобилась вся его ловкость и сила, чтобы оттащить тело Вишены в сторону от тропы, Он уложить его так, чтобы тело за камнем было незаметно со стороны тропы и берега. Затем он вернулся за мечём и шлемом конунга и спросил, заглядывая в глаза книжника, чтобы убедиться, что тот его слышит:

— Что дальше?

Но Рагдай молчал. Креп посмотрел в сторону берега и плюнул от досады, поняв, что кривичи начали о ходить через реку в сторону стоянки кораблей, и только бурундеи всё ещё на этом берегу стоят около Мечека, а тот ругается со Стововом и Семиком.

— Гелга ранен! — вдруг раздался крик среди варягов, — прикройте Гелгу!

Тотчас из-за стены их последнего ряда показался страшный, как как бог войны, Овар, волокущий под руки раненого кормчего. Тот всё ещё сжимал в руках свой молот, но одна нога его безвольно волочилась по грязи, но Рагдай как будто не замечал этого. Он смотрел поверх их голов, поверх затылков варягов и широких лиц степняков куда-то в сторону от реки.

— Уходите отсюда скорее! — прохрипел Гелга, тяжело дыша, поворачивая к кудеснику искажённое болью лицо, красное, блестящее от пота, — они сейчас прорвутся!

— Уходите! — эхом вторя ему сказал Овар, споткнулся о ногу убитого коня, и с проклятием упал, роняя Гелгу на себя...

— Вот они! Хвала богам! — воскликнул Рагдай и с шумом выдохнул, — победа близка!

Креп чуть не заплакал от этих слов, решив, что у Рагдай вдруг случилось помутнение рассудка из-за падения головой на камни в реке в начале боя, и из-за того, что он пробыл под водой слишком долго, и прошептал:

— Неужели жалкое слабоумие может постигнуть даже в тебя?

— Уходите!

— Йохдан!

— ...

Едва Креп сделал тяжёлый шаг и схватил своего господина за рукав, чтобы оттащить его за камень с тропы, как в воздухе что-то переменилось. Родился странный звук, будто громадная птица взмахнула крылами или разом упали все ветви в неведомой дубовой роще, а потом упали и сами дубы, а кора этих деревьев была из железных пластин. Тут же в ужасе заголосили авары, словно всех их поразили в самое сердце видения смерти, хаоса и мглы. И наконец стало понятно, что произошло: за аварскими спинами там, где кончалась скала, где ещё недавно отсиживался Ацур, а заросли багульника и тропа пропадала за каменной россыпью, опрокинулись кусты нежно-зелёного орешника, и стало темно от чёрных одежд полтесков, и ослепительно-солнечного, искрящегося блеска стали их занесённого ввысь оружия. Они подобрались к аварам почти вплотную с юга, видимо далеко обойдя их растянувшееся по дороге воинство. Им удалось не обнаружить себя перед их боковыми разъездами и другими отрядами наверняка идущими справа и слева, не встретиться с их обозами, ведущими припасы, добычу, наложниц и рабов. Полтески плотным строем последовательно врезались в оба растянувшихся на многие сотни метров аварских отряда, как нож в натянутые верёвки. Эти умозрительные верёвки лопнули в том месте, где Вольга вместе с другими опытными воинами, построившись по-булгарски клином тяжеловооружённых всадников, вышиб одного за другим из сёдел копьями около полутора десятков аваров. Визжа и стеная, они оказались на земле и были мгновенно убиты следующими рядами всадников. Внезапность, свежесть, мощь, умение и ярость атакующих полтесков, обрушившихся на аваров уже празднующих победу, могли заставить дрогнуть любого врага на свете, даже покорителей причерноморских степей, Моравии, Паннонии и Фракии. Авары попятились в разные стороны, и те что оказались зажаты теперь между полтесками и викингами, сбившиеся как бараны в кучу, и те что имели путь к отступлению, уже не кричали, а шарили вокруг глазами, соображая, куда бы пуститься в бегство. Среди них как и прежде не было заметно начальника, способного ими руководить. Только десятники выделялись среди них раньше большей щумливостью, активностью и богатством сбруи. Вероятно один или несколько их начальников-сотников погибли в реке в начале сражения, или были среди тех, кого кривичи и бурундеи заставили бежать и рассеется в лесу на другом берегу.

Рагдай, много лет проживший в тёмных залесских украинных землях кривичей, не раз встречавший полтесков на торге, на ярмарках и праздниках, где они показывали искусство борьбы, скачки и стрельбы из лука, слышавший о них много чего, ни разу не видел их в конном бою. Это было что-то невероятное. Наверное так же врезались в пехоту ополченцев неразумных персов тяжёлые катафрактарии византийского императора Ираклия I в битве при Ниневии. Удары копьями на скаку пробивали многослойные просоленные щиты, кольчуги, кожаные и металлические чешуйчатые панцири вместе с войлочными куртками, сбивали с коней, выбивая щиты и оружие из рук. Когда же копья ломались от страшных ударов, и во все стороны летели щепки и их оковки от них, в дело вступали изогнутые мечи полтесков, топоры и булавы. Полтески так умело обращались с чужими конями, что без раздумий таранили ими всё на своём пути, и только редкие животные уносили их прочь от места битвы, показывая свой бешеный степной нрав. В одно мгновение обе тропы в месте их пересечения оказались завалены ранеными и мёртвыми аварами, умирающими в агонии коням, брошенным оружием. Земля мгновенно раскисла от льющейся крови и слизи внутренностей словно от ливня. Это было тем более не вероятно, из-за того, что в ходе этого первого сокрушительного удара у них вовсе не было потерь.

После этого полтески разделились на три отряда. Один из них наскочил на окружённую часть авар, а два других двинулись вверх по склону сокрушая врага на обоих тропах. Но это было ещё не всё. По странному совпадению, обходя с самого начала сражения врагов с другой стороны чем полтески, стребляне под предводительством Ори, вышли примерно в то же место, что и полтески Вольги, только в сотне шагов выше по склону берега Одера. Они не свалили перед собой стену кустарника, они были пешими. У них не было тяжёлых копий и острых мечей, и луки у них не имели мощных многослойных костяных вставок, но зато они стреляли в упор, а их топоры, дубины и длинные ножи работали неустанно как каменная зерновая мельница, но только огромная и кровавая. Для этих смертельных орудий рукопашного боя, ничего не стоило прорубить до кости кольчугу вместе со стёганной подложкой, раздробить шлем вмечте с черепом, или оглушить коня. Всё это и стало происходить с ужасающей частотой за счёт того, что в месте своего появления на поле боя, стребляне получили кратковременное численное преимущество из расчёта десять на одного, как это случилось чуть раньше во время атаки полтесков. Один из отрядов авар оказался разрезанным уже в двух местах и окружён соответственно в двух местах. Из-за того что между свежими полтесками и стреблянами оказалась зажата та часть авар, что изменилась после боя с викингами была этим измотана, а многие имели ранения, эта часть тут же бросилась бежать в заросли по обеим сторонам тропы. Они избавлялись от щитов, копий и бунчуков. Уперевшись в густые заросли, напрасно посчитав их ранее непроходимыми, они бросали коней и пытались спастись пешими. Стребляне стреляли им в спины, всаживая стрелы в затылки, ноги и спины, не задумываясь добивая раненых и поднявших в мольбе о пощаде руки. Впереди всех, с окровавленной дубовой палицей в руках свирепствовал Оря Стреблянин. Среди голых по пояс своих воинов, он выделялся своей волчьей шкурой с оскаленной шапкой-мордой. Каждый взмах его страшного оружия находил цель, и разлетались на куски шлемы, разрывались кольчуги и панцири, ломались руки и сабли. На солнечном свете янтарные вставки, заменяющие глаза, светились огнём, и казалось, что волк преисподней живёт в этом огромном человеке. Даже если бы сейчас Мать Рысь, Мать Змея или скотский бог Велес приказали им остановиться, они не смогли бы охладить охватившего их боевого безумия безнаказанного убийства. Авары падали тут как валятся колосья перезревшей ржи под порывом грозового ветра. Тут и возник тот леденящий душу, пробирающий до костей вопль страха и ужаса, возникающий в переломный момент битвы, когда одной из сторон становится понятным, что она проиграла и пощады теперь не будет. В свою очередь яростно и радостно закричали берущие вверх, в предвкушении расправы и поживы.

После этого стебляне отхлынули, открывая дорогу той часть полтесков что скакала вверх по тропе, продолжая осыпать вражеские головы стрелами.

— Мы победили! Полтески и стребляне вернулись! — закричали радостно викинги, открывшие в себе новые силы для продолжения сражения, тем более, что противостоящие им аварские бойцы перестали нападать, а теперь только оборонялись и пятились, спотыкаясь и соображая, что же им теперь делать: сражаться, отступать или бежать.

— Наша берёт! — закричал Стовов, возвращая шлем на прежнее место так чтобы маска закрыла лицо, и поднимая меч, — бей обров окаянных!

Начавшие было отход кривичи стали поворачивать коней прямо посреди реки и возвращатся. Одновременно завывая и насвистывая, от реки вверх по тропе, двинулись на помощь викингам бурундеи.

— Расступись! Дорогу! Мы их всех уничтожим! — кричал Мечек, но викинги плохо понимали славянскую речь, наполовину наполненную тюркскии выражениями из уст бурундейского воеводы, — отойдите, дайте нам по ним ударить!

— Расступитесь, расступитесь во имя Тора! — закричали Гелга и Рагдай в один голос викингам из-за камня-останца, — отойдите!

Впереди своих дружинников нёсся Стовов Богрянородец как воплощение ужаса войны: плащ его красный с золотым шитьём развивался, кольчуга и маска блестели, золото и драгоценные камни украшений искрились на солнечном свете, а клинок меча ярко пылал как луч ослепительно белого света. Огромный вороной конь под ним в роскошной серебряной сбруе мчался с оскаленной пастью и бешенно вытаращенным глазами, не обращая внимания на трупы и обломки оружия вокруг, поднимая копытами брызги, щепки и комья дёрна. Он с трудом поворачивал от встречных раненых викингов, и тех кто им помогал покинуть поле боя.

— То не дождёшься от него действий, а то впереди конской морды летит! — прокричал вслед князю Рагдай, возвращаясь к Вишене, — ну что, брат стреблянин, почему у тебя, мёртвого, кровь идёт как у живого.

Викинги, изнемогающие от усталости, не имеющие сил для последнего натиска, расступились, пропуская всадников. Далее произошло примерно тоже что и при первой атаке полтесков с фланга, с той лишь разницей, что там авары были застигнуты врасплох и поэтому не успели повернуться и построится для боя, а здесь они рассыпали строй, сбившись в кучу и собираясь предаться бегству. Первый ряд аваров, если можно было так назвать пятерых кряжистых воинов в островерхих шлемах и цветастых стёганых куртках обшитых металлическими кольцами, несмотря на опущенные в сторону нападавших копья, оказался буквально опрокинут. В одного попало копьё Семика, сломавшееся со страшным треском, но пробившее наконечником тело насквозь, второго отбросило грудью коня князя на несколько шагов назад на других воинов, третий пытался увернутся от коня Полукорма и сам упал под копыта, разбившие ему сразу и лицо и грудь. Других постигла не лучшая участь. Второй ряд аваров был смят, и только третий ряд, подняв щиты и попав копьями в медвежеголовый щит Стовова и в грудь коня Семика, замедлил удар. Здесь Стовов принялся буйствовать, словно предыдущие сомнения относительно возможных действий во время сражения его дружины кристаллизовались в нём в двойную силу рук и плечей. Он махал своим сверкающим мечом столь легко, часто и точно, а доспех его был настолько хорош, что на некоторое время он один занял всю ширину тропы, и авары, потеряв от его руки троих воинов, перестали на него нападать, а только укрывались за щитами, стараясь убить или ранить хотя бы коня. Утомлённый рубкой отличных аварских щитов, князь отъехал за спины своих дружинников.

— Я что, один буду за всех биться? — раздражённо гаркну он и озадаченно попробовал пальцем то ли зазубрины, то ли солнечные блики на клинке меча, — ну, не ленись, покажи удаль!

Однако конь под Семиком с подрубленной секирой ногой хрипя повалился в кустарник, увлекая за собой всадника, конь под Полукормом развернулся на месте, не слушая узды и понёсся вдоль края зарослей обратно к реке, отчего Полукорму пришлось бросить оружие и прижаться к его шее всем телом, чтобы не упасть, и не быть сбитым ветвями, чего конь, наверное и добивался. Молодые дружинники кривичей, гридни и отроки, не имея сил справиться с конями, стали спешиваться, по одному вступая в пеший бой.

Возникла заминка, и в этот момент полтески ударили снова в сомкнутом строю, уже тремя, более мелкими, чем раньше отрядами, но и им теперь противостояли растерянные и расстроенные враги. Усилили натиск и обстрел стребляне. Часть из них успели обзавестись аварскими составными, большими и малыми луками и запасом стрел с разнообразными наконечниками, от жала, пробивающего кольчугу, до крючков для нанесения ран лошадям. Пущенные тут-же в дело, несмотря на повреждения мальцев из-за их неумелого применения и запястий, эти луки стали выбивать авар как тренировочные цели из сена и тряпок. Это было уже слишком, и они побежали...

Солнце, пройдя едва половину своего пути и распугав жаром редкие облака, упало вдруг за плотную стену туч. Моравию накрыло огромной грустной тенью. По камням и листьям разлилась она, погасив краски, отобрав блеск и объём и резкость теней. Ветер, несущийся сквозь теснины Моравских Ворот неверными рывками, с надсадными завываниями и вздохами, теперь изменил направление и тоже как то погрустнел и ослаб. С низовий, от Восточного моря, а может быть с Эльбы, двинулись через горы массы влажного, липкого воздуха, чтобы потом, достигнув вершин, обогнуть их сверху, заходя в холодные слои неба, и совсем охладившись, превратиться в колючие капли дождя. Этот ветер с севера, зародившийся не то у моря, не то в берлинских болотах озёрах, был тугим, ровным и бесконечным. В его теле неслась пыльца цветущих полей, сор, беспомощная юная мошкара. Ветер перемешивал запахи влажного леса и речных цветов с железным запахом крови, едкого пота и калёной стали, нёс в себе безмолвие лесного зверья, затаившегося вокруг поля сечи, любопытство птиц, молча наблюдающих за происходящим из ветвей и гнёзд, и звук самой сечи...

Дальнейшее все потом вспоминали по разному. Преследование спасающихся бегством авар распалось на великое множество событий со множеством участников и обстоятельств. Те сорок аваров что были окружены между викингами и полтесками и подверглись атаке кривичей, попытались спастись в зарослях и были перебиты, не успев в них углубится. Их представление о них как о непроходимых, возникших в начале сражения, оказались абсолютно верными. В более спокойной обстановке несколько воинов, может быть и смогли бы, пригибаясь, отодвигая и ломая ветви медленно двигаться в них, но для бегства, когда нужно побыстрее удалится от готового к удару острия оружия, это было неприемлемо. Проход, сделанный телом беглеца за мгновение, преодолевался преследователем всегда быстрее, потому, что тому не было нужды бороться с ветвями и тратить время на поиск способа обхода препятствия. Истекающих кровью на тропе степняков, не имеющих сил бежать, викинги добили без пощады, несмотря на поднятые вверх в мольбе руки, предлагающие свои украшения и умоляющие о пощаде. С хохотом и рёвом торжества, крича хвалу Одину, несколько в кингов топорами срубили трём из них головы топорами, причём одну голову удалось отделить от плеч не с первого удара из-за нескольких чёрных кос воина. Насадив головы с вытаращенным и уже мутными глазам на копья, они стали танцевать с ними, позабыв об усталости. Сразу же с убитых стали снимать золотые, серебряные, янтарные и костяные украшения, бусы, ожерелья, шейные цепи, кольца, перстни, деньги, браслеты, пряжки, застёжки, амулеты, гребни, иглы, дорогое оружие и одежду, мех и парчу. Если застёжка браслета была непонятна, отрубали кисть, если перстень не слезал с пальца отрезали палец. Несколько ссор возникших у викингов с кривичами из-за трупов, закончились толчками, руганью и даже зуботычинами, пресечённым, впрочем Стововом с помощью хлыста и напоминания о том, что это всё равно вс его добыча, пока он её не разделил. Сначала всё должно быть положено без утайки перед его очами и, после того, как он отберёт свою княжескую десятую часть, всё остальное будет и поделено между воеводами в соответствии с их заслугами во время ратного дела. Кто не согласен с этим, может отказаться от своей клятвы, дать за себя выкуп и убираться на все четыре стороны. Понимание, что это может означать вовсе не свободу, а один из любимых полтесками казней с разрыванием человека четырьмя конями на руки и ноги, или с помощью пригнутых гибких деревьев, воины остановились. Князь был прав. Грабёж пошёл спокойнее и ссор больше не было.

— Смотрите у меня, зверьё кособрюхое! — сказал князь, снимая шлем с потной головы и хлопая между ушей своего коня, — вот он мой Змей летающий, каков огонь!

Другая часть аваров, численностью около полусотни воинов, частью уже раненых, окружённый между полтесками и стреблянами, всё же рассеялся в зарослях, побросав коней, щиты, копья, сумки и шлемы.

Часть стреблян устресились за ними с кровожадными криками во главе с Орей. Другие, не обращая внимания на всё ещё нависающее с юга, растянутое на тропе войско аваров, бросились грабить убитых и добивать раненых. Здесь повторилась та же последовательность с отрубанием голов и конечностей, насаживанием голов на копья и мечи, безумными плясками в лужах крови и внутренностей. Единственно чем голядские обычаи тут отличались от норрдландских, это большее внимание к оружию, обуви и одежде, чем к украшениям.

Преследование в плотных зарослях вскоре замедлилось. Это произошло потому, что беглецы так широко распространились в лесополосе между тропой и берегом Одера, постепенно расширяющейся к востоку, что стребляне перестали друг друга видеть, а зачвстую и слышать. В ряде случаев это привело к тому что преследователи превратились в преследуемых там, где двое или трое авар оказывались против одного стреблянина. Издаваемые со всех сторон крики и вопли, множимые эхом, затрудняли понимание происходящего, а спрятавшееся солнце лишало в кустарнике ориентиров. К тому же, совершая в начале битвы обходное движение, стребляне натолкнулись сначала на другой большой отряд аваров, тоже идущий к реке восточнее, а потом на обоз из множество повозок с быками, вьючными лошадьми и носильщиками под охраной легко вооружённых аваров и их союзников угров, свирепого вида. Оставив надежды добить всех без исключения убегающих авар этого отряда, стребляне начали по одному и кучками выходить обра но на тропу. Дольше всех отсутствовал Оря, но в конце концов украшенный гирляндами из отрезанных ушей в знак доказательства его воинской доблести и охотничьего умения, весь в крови, листьях, исцарапанный так что на его теле, не укрытом волчьей шкурой не было и живого места, вернулся и он.

— Мать Змея сегодня будет довольна жертвами, принесёнными ей сегодня мной, и наши раненые выздоровят все, — хрипло сказал он вращая красными глазами и тяжело дыша, — а наши погибшие найдут в новом мире себе рабов и помощников для сева золотой пшеницы и ловли серебрянной рыбы в небесной реке.

Тем временем, полтески, не обращая внимания на возможность поживы, собрались под звук сигнального рога Вольги. Молодой воевода приказал всем своим трём маленьким отрядам, собраться снова в одну дружину из тридцати всадников. Поскольку обе тропы были свободны для преследования, и авары везде поспешно отступали, он решил их преследовать по тропе идущей дальше от реки, полагая что авары на тропе, идущей ближе к реке, опасаясь быть отрезанными от пути отхода и прижатыми к реке, сами уйдут на восток как можно дальше. Авары на другой тропе, имея явное численное преимущество, продолжали отступать, предполагая, что появившееся на их пути войско, ведущее сражение так настойчиво и смело, имеет скорее всего большую численность и хорошего полководца, осуществившего сложные действия в встречном бою, самом сложном виде военного искусства. Вид полтесков — лихих всадников, бесстрашно разрезавших надвое сразу два их отряда, и имеющих явное сходство с союзными им уграми, смущал их ещё больше.

— Не растягивайтесь! — крикнул Вольга через некоторое время после начала преследования аваров рысью в полной тишине.

Только было слышно как бренчит сбруя и оружие. Их скуластые безбородые лица не выражали никаких эмоций, отречённость и покорность воли небесного бога, делали происходящее для них заранее определённым. Среди полтесков пока не было убитых и даже тяжелораненых, однако множество мелких ранений, ушибов и вывихов, большое количество утерянного, испорченного и сломанного оружия и предметов защиты, хромающие и истекающие кровью кони, с каждым мгновением делали силы отряда всё меньшими и меньшими. Азарт боя постепенно проходил и боль вступала в свои права. Отёки и кровоизлияния росли, лишая подвижности, сил и ловкости. Некоторые полтески держались в седле из последних сил, скрипя зубами и временами проваливаясь в бессознательное состояние. Только привитый с детства навык подолгу быть в седле и даже спать в нём во время движения, делал их ещё на что-то годным. Встреча сейчас со свежим врагом ничего хорошего не сулила.

Несколько раз им попадались на тропе беженцы. Сербы, моравы или хорваты, сказать было невозможно из-за похожих друг на друга меховых шапок, рубаз, подпоясанных лентам матери, широких штанов, перехваченных на голенях обмотками, закрывающих ии верх поржней. Платья женщин и их платки с вышивкой тоже были у всех похожими. Только вот керамика на продажу с лощёными чёрными боками на повозках больше выдавала хорватов, а лыковые сита, прялки, искусно сделанные бочки и корзины делали узнаваемыми сербов. Моравов можно было отличить, наверно, по войлочным нак дкам у мужчин и стеклянным бусам у женщин. При виде отряда свирепых всадников, все они сгоняли волов с тропы вплотную к зарослям, останавливались и по многу раз кланялись, приученные к этому аварами и другими господами всех мастей, прочёсывающие эту местность между Одером и Моравой, на Янтарной дороге вдоль и поперёк, в поисках лёгкой наживы. Миновав несколько таких маленьких торговых обозов, Вольга приказал отряду перейти с рыси на шаг.

— Лучники вперёд! — не оборачиваясь крикнул Вольга спустя ещё какое-то время, определив для себя место, где он повернёт обратно и прекратит преследование, — доедем до того поворота тропы у поваленных деревьев и всё, будем возвращаться!

Трое самых сильных его воинов, со своими маленькими, но невероятно тугими многослойными костяными луками, выбрались из рядов товарищей и поехали впереди него. Они держали стрелы вставленными своими прорезями в тетивы так, чтобы можно было мгновенно приступить к стрельбе. Это было сделано своевременно потому, что после гнетущей тишины, наступившей после того как стих шум копыт и крики отходящей аварской конницы, возник другой шум, словно шелестел лес под порывами ветра, но лес не весенний, а осенний, с сухими жёлтыми листьями, собирающимися упасть на землю, но всё ещё остающимися на ветках. Именно на такой звук сухой листвы, трепещущей, дребезжащей, почти свистящей на ветру, был похож шум. Рокот конских копыт стал приближаться. Лучники приготовились. Навстречу полтескам вылетел на всём скаку отряд всадников с восточными луками наизготовку, в длинных стёганых одеяниях из кожи, в таких-же прошитых кожаных шапках, усиленных металлическими полосами, на низкорослых, крупноголовых лошадях с косматой гривой. У них были похожие на аварские, злые, кареглазые, безбородые лица.

— Вот они! Бей их! — крикнул один из них на гортанном языке, в некоторой степени понятном полтескам, по крайней мере значение этого крика все они поняли сразу.

— Угры! — крикнул Вольга своим воинам, — берегитесь стрел!

Все трое полтесков выпустили по стреле и стали прилаживать следующие. Одна из стрел попала в плечо первому из всадников и он непроизвольно выронил свой лук. Вторая и третья стрела не достигли цели, но заставили одного из угров совершить неловкое движение и упасть на землю, ударившись на скаку об обломок поваленного наполовину дерева. Его лошадь стремительно пронеслась по краю леса мимо полтесков. Следующий всадник-угр пустил стрелу и попал Вольге в островерхий шлем. Стрела с жалобным звоном отлетела в сторону. Ещё немного и воевода остался бы без глаза. Этого угра, стрелявшего в Вольгу, всего с пяти шагов застрелил успевший натянуть лук стрелок-полтеск. Зацепившись за стремя при падении, убитый, с вытаращенными глазами и пробитой шеей, последовал за первой лошадью мимо отряда. Полтески сгрудились на тропе и приготовили копья, отодвинув назад своих ослабевших. А из-за поворота появились ещё сразу шестеро угров с луками наизготовку, а за ними ещё воины. Расстояние позволяло им начать прицельную стрельбу не приближаясь в упор. Ещё мгновение и они могли утыкать полтесков стрелами из своих мощных луков, и у тех не осталось бы никакой возможности спастись — ни бежать, ни рассыпаться, ни построиться. Только скорость свежего коня, мчащегося на просторе, нападение, или стрельба в ответ из сопоставимого количества луков, самострелов или пращей в ответ, могли бы их спасти. Вольга это знал. Поэтому он сделал единственно возможное для себя в этот миг, а именно, бросился навстречу уграм со своей железной палицей наизготовку. Эта была просто железная палка, вроде тех, что кузнецы используют когда начинают выковывать меч. Из-за быстрого уплотнения железа и потери окалины, такой прут быстро худел, и если его всё всё время переплетать с другим таким же прутом, то получался не меч, а подобная палица. Это оружие не боялось самых сильных ударов и не ломалось как меч, встретившись с клинком, оковкой щита, или шлемом. Кожаная оплётка не давала палице скользить, а пятка как на мече, не позволяла ей вылететь из руки при промахе.

Такое древнее оружие полтесков и обрушил на лучников Вольга.

— Дятел в дупло, пчела наружу! — сказал он перед этим тихо сквозь зубы и, ударив пятками бока коня, бросился вперёд.

— Берегись! — закричал ближайший к нему враг, отклоняясь в сторону.

Однако немного изменить кистью руки направление движение палицы после замаха, опытному конному бойцу не составило труда, и угр, получив страшный удар по голове через шапку, кулём повалился на землю. Упавшая шапка обнажила его бритый череп с сине-красной вмятиной на темени, из которой торчала белая кость. Пока этот угр падал, Вольга круговым движением руки вернул палицу в состояние замаха и без задержки обрушил её на следующего врага, при вставшего с стременах с натянутым для выстрела луком. Палица ударила по лбу лошади этого стрела и с хрустом разбило его. Лошадь осела на месте, как громом поражённая, угр покачнулся и выстрелил мимо, продолжая падать вместе с лошадью. Вольга круто повернул своего коня влево, и сделав один скачок поперёк тропы, снова дёрнув поводья, повернул обратно. За это мгновение он успел ударить ещё одного противника. Этот лучник уже был готов к удару, и почти уклонился, но палица всё же по касательной задела его правое плечо, лишив возможности участвовать в схватке.

Угры, видевшие, с какой лёгкостью свирепый воин в островером шлеме и чёрном плаще расправился сразу с тремя их товарищами, остолбенели. Было понятно, что в их головах сейчас складывались воедино сказания о злых и вечно голодных духах войны, поднявшихся в этот мир за жертвами, рассказ беглецов о чудо-воинов, не умирающих, но разящих как боги грозы, стоящие на тропе на изготовке десятки таких-же воинов, ждущих своей очереди, чтобы получить свои жертвы среди них...

Сразу две стрелы, попавшие в грудь и лицо ещё одному угру, окончательно решили дело. Не успел Вольга развернуться чтобы повторить серию молниеносных ударов, как угры стали поворачивать коней со свистом и дикими завываниями, и бросили их вскачь прочь от этого места. Ещё только несколько стрел пустили они перед тем, как скрыться за поворотом, обернувшись, но мимо, и всё — битва на Одере, начавшаяся так неожиданно, неожиданно и завершилась.

— Кто это? — спросил один из полтесков, указывая на фигуру маленького человека, показавшуюся из зарослей и нерешительно застывшую в десятке метров от тропы.

— Это мальчик из дружины викингов, которого они украли у какого-то их короля, и теперь воспитывают у себя как разбойника-викинга, а може, держат как заложника или на продажу, — ответил Вольга, — мне кажется, его зовут Ладри...

— Ладри! — крикнуло сразу несколько голосов и мальчик вышел на тропу.

Он был, наверное десяти лет отроду, маленький, худой, но жилистый и вёрткий. Сейчас, однако, он еле держался на ногах, был весь в синяках и царапинах. Казалось, что ещё более исхудад и стал ещё меньше ростом, чем прежде. Рубаха и штаны его были в бурой крови и слизи. Полные ужаса глаза выражали изумление. Казалось, что он сейчас расплачется. В руке он сжимал нож крамо-сакс.

— Иди к нам! — сказал Вольга по-славянски и, дождавшись пока мальчик подошёл к нему вплотную, рывком втянул его к себе на луку седла, — поехали к своим, всё закончилось.

Глава третья

ВНУТРИ ЧУЖОЙ ВОЙНЫ

Последствия победы были ужасны. Убиты были трое викингов и конунг, десять из них ранены, и трое очень серьёзно. У кривичей погибли трое старших дружинников и три отрока, и четверо были тяжело ранены. Один из них умер, не дожив до захода солнца. Бурундеи потеряли столько-же, сколько и кривичи. У стреблян двое пропали без вести — не вернулись из преследования авар в лесу вдоль Одера. То ли они были убиты и их унесло течением, то ли их захватили в плен. Как объяснил Оря, они были опытными охотниками и упорными пастухами, дравшимися голыми с голым рукам против волков и с одной рогатиной против медведей, и боящимися только духов мёртвых, и, если уж они не смогли вернутся, значит они мертвы. Ещё у стреблян было шестеро убитых во время боя на тропе и десять раненых, их них, по-видимому смертельно, двое. У одного был пробит стрелой череп и наконечник там и сломался. От этого страдалец, шестнадцатилетний красивый лицом воин, горел огнём, не ел, не пил, метался, бредил, не приходя в сознание, постепенно ослабевая. Другой юноша получит удар копьём в грудь, от чего наконечник, пройдя насквозь, пробил ему позвоночник, полностью обездвижив, и разорвал лёгкое и селезенку. Белый как снег, он лежал в пропитанной кровью тряпице, не имея возможности даже говорить. Кровавая пена стекала изо рта, и только голубые глаза василькового оттенка жалобно смотрели в небо.

У полтесков легко ранены были все, но тяжело только один. Сказалось наличие отличных хазарских панцирей, шлемов и другого защитного облачения. Отличные навыки конного боя тоже сослужили добрую службу. Однако двое из них всё же погибли. Сказать, что они были убиты в битве, не получалось. То, что они умерли от ран после, тоже не выходило. Их смерть обнаружили, когда Вольга привёл полесков обратно к Одеру у места, где были спрятаны корабли и лодки. Когда все слезли на землю, эти двое остались в сёдлах, скрючившись и свесив головы, словно от страшной усталости. Только когда их кони начали проявлять странную нервозности и расходится в разные стороны, это обнаружилось. Полтески умерли от ран, нанесённых копьями и мечами авар. Их стёганные халаты с конским волосом, надетые под кольчуги, наручи и бармицы шлемов, скрыли текущую из ран кровь от товарищей, а невозможность оставить товарищей в бою под страхом смерти и изгнания из семьи племени, приучили их сражаться до самой смерти, невзирая на боль и слабость. Немногословность полтесков вообще и не любовь красивым жестам, тоже не давали возможности сразу заподозрить неладное. Когда умерли эти два воина, когда вернулись? На обратной дороге, а может ещё до этого?

— Не удивлюсь, если они мёртвыми и сражались, — угрюмо сказал на это Семик, — глядя, как полтески раздевают своих убитых, чтобы омыть тела перед прощанием и кремацией, — но это кто знает...

— Кто знает... — ответил Полукорм, согласно кивая, — народ они, издалека пришедший на Волгу-то... Откуда и сами не помнят уже. Мало ли, как у них там с рождения мира было заведено с этим.

Ясельда вопреки страшным предположениям её сестры Орисы, пострадала отнюдь не сильно. Красная полоса от сдавливания верёвкой аркана на её шее быстро бледнела, сломанные ногти, царапины и ушибы не шли ни в какое сравнение с боевыми повреждениями тел воинов. Монах-летописец Пётр, уже вполне оправившийся от порки, учинённой ему князем за нелестные высказывания о богах кривичей, вызвался ухаживать за ней и воодушевлять её чтение наизусть мест из разных Евангелий, применительно к страданиям праведных душ. По мнению христианина, появление как из под земли авар, было карой воинству Стовова за хуления истинной веры, за служение ложным богам и кровавые жертвы в их честь. Не решаясь говорить об этом открыто, и справедливо считая, что служанки всё рассказывают кривичам о происходящем вокруг княжён, он утверждал, что авары посланы как предвестники конца света и страшный суд приближается, и через год или два все предстанут перед судом божьим.

Другим неприятным последствием победного сражения, было потеря кривичами и берендеями части мечей, кольчуг, шлемов и щитов. Мечи кривичей, выкованные в Новогорде и Гнезде из болотного железа, были хороши против голяди, мокоши, эрзи и мери, не имеющих никакой защиты. Остро заточенные клинки из сбитой из нескольких кусков стали, рассекали людей пополам или от плеча до паха. Разбивали с одного удара плетёные щиты или деревянные палицы несчастных лесных жителей. Бой же с аварами, когда пришлось ударять клинок в клинок с аварскими изогнутым мечами, коваными восточными мастерами из большего количества брусков, имеющих разные места происхождения и свойства, необходимость рубить кольчуги, кольца и платины, нашитые на кожу панцирей, щиты с оковками, шлемы, привел к тому, что большая часть мечей была сломана. Они ломались при ударах и по толстой сильной части, ближе к рукояти, и по слабой части, ближе к острию. При рубящих ударах они разлетались надвое, а при колющих, иногда и на несколько частей. Если таким мечом нужно было отразить удар секиры или топора, то меч ломался почти всегда. То, что у кривичей и бурундеев мечниками были только старшие дружинники, несколько выручило всех в бою. Помог также опыт старших воинов, привыкших быстро менять любое оружие в бою, из-за сильных ударов, потных ладоней, поломок или изменения нужды. Мечи, стоившие по две, три коровы, всем было жалко до слёз. Мечи Стовова и Семика, привезённые купцами из-за Балтики, из кауптов фризов, бой выдержали, хотя и получили зазубрины и сколы. Но они и стоили в два раза дороже даже без отделки рукоятей. Мечи викингов тоже не пострадали. В большей степени из-за того, что они не считали меч хорошим оружием в бою. Им нельзя было уверенно разрубить кольчугу, шлем или щит, особенно в свалке, где никто не даст времени этим заниматься и счёт идёт на мгновения. Получив удачную возможность, обойдя щит врага, нанести удар по его туловищу и голове, её нужно было использовать однозначно, потому, что другой удачи могло и не быть. Топор для этого подходил куда лучше. Не было такого шлема, кольчуги или панциря, за исключением, может быть византийских катафрактариев, имеющих возможность сопротивляться удару секиры или боевого топора. Если он не застревал в теле, то волноваться за возможность поразить любого врага, у его хозяина не было. К тому же он был вдвое легче меча и в десять раз дешевле. Оставляя мечу быть утехой вождей и хвастунов, оружием судебных поединков и грозой безоружных, викинги дополняли свои ударные возможности, за исключением молота Гелги, копьями, пригодными для броска, укола, и даже для удара плашмя. В тесноте схватки абордажного боя даже скрамасакс был удобнее меча. Только Вишена, Эйнар, Ацур и ещё трое викингов имели дорогие франкские мечи.

Потери кольчуг и панцирей тоже были значительными. Обрывы колец из мягкого железа, потеря кусков плетеня, особенно у кольчуг кривичей из сведённых колец, разрубленные звенья кольчуг полтесков из закалённой стали, отрыв нашитых пластин и колец с кожаных панцирей бурундеев, делали большую часть этой защиты не пригодной без длительной починки. Несколько лучше дело обстояло у викингов. Многие из них обзавелись кольчугам незадолго до этого похода, и раньше их защитой был только шлем, и то не всегда, и ешё щит. Поэтому вражеские удары в меньшей степени достигли их кольчуг. И большая часть их ран, приходящаяся на ноги и голову, хорошо это подтверждало. Щиты у викингов были почти все изрублены, изуродованы и разбиты. Умбоны пробиты или погнуты, шнуровка окантовок разорвана, доски расслоились. Так-же дело обстояло у кривичей. Стреблянские щиты из прутьев, обтянутые кожей тура и лося, рассыпались, Только щиты полтесков, хотя тоже плетёные из прутьев и обтянутые кожей, пострадали не сильно и были пригодны для дальнейшего использования. Просто плетение их было концентрическое с жилами животных и они были покрыты просоленной многослойной кожей, твёрдой, словно камень.

Копья и стрелы тоже были частью утеряны, частью повреждены. Меньше всего повреждения и утраты коснулись шлемов, у кого они были, топоров и ножей. Что касается лошадей, то прекрасные аварские кони, захваченные в начале сражения оказались так сильно изранены, что многие легли у реки и медленно умирали, отказываясь от питья и еды, глядя на мир влажными, будто от слёз, умным глазами из под длинных ресниц. Бурундеи, осматривающие их раны, только разводили руками. Другая часть лошадей была сильно утомлена, покрыта пеной, грязью и кровью, хромонога и изранена. Однако, вместе с лошадьми авар, пойманных на месте боёв и зарослях вокруг, их было теперь более ста, включая и лошадей для поклажи. Вместе с лошадьми моравских торговцев, захваченных до этого, их вместе хватало чтобы посадить на них всех кривичей, бурундеев и полтесков, часть викингов или стреблян, заложников и обеспечить перевозку запасов. По указанию Стовова лошадей стали осматривать и распределять для ухода и кормления между дружинами Мечек и Вольга. Князя сейчас интересовали животные больше людей.

Общий итог победы был страшным: восемнадцать воинов судовой рати Стовова, пришедшие с ним к истокам Одера были убиты, двадцать воинов уже не смогут принять принять в ближайшее время участия в походе из-за тяжёлых ран. Их придётся оставить здесь, у кораблей, с частью легко раненных для ухода за ними до времени возвращения домой. Всё это уменьшало силу рати на одну пятую. Горше всего было осознавать, что это произошло не в результате нужного напряжения сил, связанного с добычей и удержанием, или с доставкой на родину сокровищ, а в бою из-за случайностей страны, где идёт смертельная война всех против всех. Всем было очевидно, что небольшой аварский отряд шёл без охранения и разведки, без воевод и лёковолружённых воинов не сам по себе, а в связи с какой-то общей задаче, поставленной ему ханом и его военачальники, а неожиданно встреченное воинство Стовова, они приняли за своих врагов франков или баваров, при том, что рыжебородые, голубоглазые викинги со своей северогерманской речью и вооружением были от них слабо отличимы. Кривичи, бурундеи и сребляне тоже мало отличались от знакомых им полян, слезцев, моравов, хорватов и сербов. Разве что полтески своим степным видом и манерой вести бой могли вызвать у них изумление, но и переход угров, печенегов и других скифо подобных отрядов на службу ко многим племенам, князьям и старейшинам тоже не были такой уж редкостью. Византийский император вообще не имел войск не из наёмников, в том числе угров, армян, аланов и печенегов. Предшествовавшее любому бою выяснения кто есть кто, перебранка, даже поединок самых сильных воинов или вождей, не могли произойти из-за особенностей места — узкой тропы в зарослях, скрытой для обзора с реки, и для обзора реки с неё. Рагдай, Ацур, Эйнар, Ладри, Ясельда, оказавшиеся там перед началом сражения, и явившиеся, как бы, его причиной, не являлись таковыми ни для кого. В конечном итоге судьбой всех людей распоряжались боги всех видов, силы, названий и местопребывания. И если они кого-то и выбирали орудиями осуществления своей воли, то от орудия это зависело в меньшей степени.

Жаловаться на Стовова, разговаривающего от имени всех с богами и духами предков, тоже ни у кого не возникало причин. Товарищи погибли и многие были покалечены, но это не стало разгромом с поголовным истреблением или захватом в рабство. Наоборот, была победа, и более пятидесяти трупов врагов лежали вокруг, на тропе и в лесу. Несколько тел унесло течением. Раненых и сдавшихся в плен врагов, а таких насчитывалось более сорока, убили одного за другим, разбивая им головы палицей, или снося с плеч топорами и секирами стребляне с согласия князя, и несмотря на возражения Рагдая. Кроме возможности узнать о происходящем вокруг из уст аваров, их можно было удерживать как заложников, в случае появления их главных сил. Полтески отнеслись к этой возможности с недоверием, потому, что никакой хан не откроет своим воином правды и смысла, а сами воины-степняки не отличались постыдным любопытством. А заложники вообще никогда не останавливали авар и угров от нападения. Воля богов и путешествие в страну мёртвых ими воспринимались ещё более ественно.

Таким образом стребляне безжалостно убили всех. Некоторым пленным для своей потехи, перед обезглавливанием они рубили руки и ноги, похвалялись силой и удальством друг перед другом. Ряды окровавленных, обезглавленных тел, лишенных конечности, отрубленные головы с косицами, обритыми макушками, насаженные на копья и ветви вдоль берега, разбросанные кругом руки и ноги, которые уже начали растаскивать вороны и лисицы, вызывало ужас и отвращение у викингов и кривичей. Даже видавшие многое полтески ушли на время резни с берега. Служанок и княжён решено было не пускать туда, особенно маленькую Орису. Ладри наоборот, было велено Ацуром смотреть, и мальчик, бледный, смотрел на противоестественное избиение пленных и раненых, ещё недавно бывших его мучителями. Он старался держать глаза открытыми, но льющиеся потоками слёзы заставляли его часто моргать, и делали всё размытым и нечётким.

Грек Пётр, монах, высокий и узкоплечий, чернобородый, с длинный горбатым носим на узком лице и с карими глазами, оставив утешения княжён и решивший послужить Иисусу Христу в деле обретения спасённых душ, взял в кулак свой оловянный крест и вышел к несчастным, связанным, глядящим отрешённо перед собой. Он обратился к ним со взволнованной речью на греческом языке, не возымевшей, впрочем, никакого действия. Князь смотрел за этим происшествием от своей палатки, снимая доспехи, переодеваясь, умываясь водой из ковша, носимой ему неутомимым худощавым Мышецом.

— И примет вас Господь в объятия свои как детей своих, и заключит в объятия, простит прегрешения ваши и заблуждения языческих дней, ибо не правил но жили вы в заблуждениях ваших и грехах смертных, а теперь... — почти запел Пётр, поднося крест для поцелуя поочерёдно всем пленным, хоть и безрезультатно, — и крещения приняв как утешение, возликуйте, станьте братьями во Христе, почувствовав избавление от тягости тьмы веры ложной!

Не дождавшись конца проповеди, один из стреблян, длиноволинноволосый воин с серьгой в ухе, вполне добродушной внешности, размахнулся и ударом дубовой палицы разбил голову ближайшему к монаху пленному.

Кровь и мозг обрызгали лицо руки Петра. Он задохнулся на полуслове и только стон ужаса вырвался из его рта. Стоящий на коленях рядом с падающим телом, авар, поднял на грека ясный печальный взгляд, похожий на взгляд умирающих неподалёку лошадей, и вдруг улыбнулся белозубой улыбкой, глядя на смешного церковника. Пётр пропел по-гречески ему слова утешения:

Достойно есть яко воистинну блажити Тя,

Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную

И Матерь Бога нашего славлю и прошу о помощи!

Богородицу Тя величаем и души спасение ищем...

Следующим ударом улыбающийся авар тоже был убит среблянином, но тело его ещё некоторое время трепетало и дрожало перед тем, как затихнуть вовсе.

— Лошадям сейчас уход нужен и корм, а они потом великую службу нам сослужат, разорвись спина! — сказал князь, оторвавшись от этого зрелища и садясь на сундук у шатра на опушке, — они такие красивые, как души богов!

— Да уж, — согласился Мышец принимая у князя расшитый рушник и откладывая ковш, — чего, нога болит?

— А людишки добычу будут требовать, а потом предадут и сбегут к здешним пышногрудым хорваткам под подолом у них шарить и на сеновале жить припеваючи, — мотнув отрицательно головой, князь стал смотреть как его нового гнедого жеребца уже раздевшийся до портов Полукорм ведёт в реку и начинает пучком травы смывать с него грязь и пот, — а кони... поворачивают головы на всплеск, — и после этого он запел тихо и глухо:

А кони поворачивают головы на всплеск,

А за туманом нет реки — обрыв и прорва!

И с небом там смыкается огромный древний лес,

Наверное за ним прибежище для мёртвых...

— Кому они нужны тут наши кособрюхие? — с сомнением произнес Семик, который вместе с Торопом в это время разравнивали на куске дерюжной ткани драгоценности снятые с аварских воинов и было видно, что руки его дрожат от недавнего напряжения, — тут своих хватает бородатых.

К шатру, расположенному вполне уже открыто, ибо скрыть от торговцев и от местных жителей своё присутствие после сражения, весть о котором тут же распространилась по окрестностям, не было смысла, подошёл один из кривичей и положил свёрток с драгоценными вещами, снятыми с убитых и вынутых их сумок. Несколько моравов почтенного возраста, будто седые бороды могли служить оправдание их свободного нахождения среди воинов недавно вышедших из битвы и собирающих свою добычу, бродили от отдного убитого к другому и подолгу обшарили каждого. Они снимали с них одежду, обувь, всё вплоть до ремешков вплетённых в косицы, всё что было оставлено победителями, но имело хоть какую-то ценность. Их повозки, запряжённые волами стояли на другом берегу Одера и при них находились маленькие дети и подростки, укладывающие и разбирающие снятую одежду, обувь и другие вещи.

— Ну вот, хоть не зря животы свои сложили! — оглядывая богатство, сказал удовлетворенно Тороп, шамкая разбитой от неосторожного движения собственного щита губой, — дели, князь, добычу.

Стовову предстояло разделить между дружинами груду золотых, серебряных, янтарных, стеклянных, костяных и бронзовых украшений и вещей. Здесь были десятки колец, перстней, браслетов, самоцветных камней, нашейных гривен с подвесками и без, монет, гирек, бус, чаш, блюд, цепей и цепочек, амулетов, гребней, застёжек, пуговиц, пряжек, блях, зеркалец, писал и множество других мелких повседневных вещей и украшений, христианские кресты и разных языческих божков.

— Думаешь, стребляне всё отдали? — добавил Тороп, косо поглядывая на Орю Стреблянина, стоящего по другую сторону добычи вместе с Вольгой, Мечеком и Эйнаром.

— Иди и проверь, — с усмешкой ответил Оря, похожий в своей окровавленной шкуре на дух подземного царства мёртвых, — а склавяне положили сюда добытое? Или только за чужими спинами горазды прятаться?

— Ты чего сказал подумал, голодранец лесной? — перестав звякать драгоценностями в руках, спросил Семик, поднимаясь с корточек и меря стреблянина ненавидящим взглядом, — забыл как пощады просил на Аузе.

— Мы не лесные, мы хлеб сеем и скот пасём, — не собираясь по видимому останавливать начинающуюся ссору, ответил Оря, — вы наш мёд отбираете и воск, пушнину и зерно. А сами кроме грабежа можете чего-нибудь?

— Все устали, — сказал Рагдай, подходя к шатру Стовова со стороны лодий, — давайте хоть сейчас без драки обойдёмся.

— Ну что там Ясельда, всё так-же убивается по конунгу? — глядя исподлобья на кудесника спросил князь, — плачет, стенает?

— Она сидит над его телом с той поры, как его принесли с поля боя, — вместо Рагдая ответил Тороп, — прямо любовь!

— Нет, всё-таки я сделаю её своей наложницей, — сказал князь, начиная уверенно раскладывать предметы, деля их на глаз на пять частей, учитывая одновременно и вес и ценность, — я возьму пятую часть добычи, обычную свою долю.

— Водополк Тёмный не простит этого, лучше всех новгородцев перебить чем такое... — с сомнением сказал Семик, — вот если бы мы сначала самого Водополка убили, вот тогда можно!

— Поди его убей! — с обидой в голосе сказал князь, — у него одних викингов наёмных — сто бородатых, да по варангам народу тьма сидит, и если он всю эту русь свою рассыпчатую соберёт и на лодки да плоты посадит летом, то от Тёмной земли одно пепелище останется...

— Верно! — ответили в один голос Семик и Оря, толи имея в виду сказанное о Водополке, то ли сложенные кучки добычи.

— Вот ещё... — сказал князь и задержал в воздухе ладонь с великолепным янтарным ожерельем из разноцветных камней, с мелкими рисунками на них, и, в конце концов положил их к доле полтесков, — они хорошо дрались.

— Князь, — воскликнул Семик, — ты так полтескам благоволишь с начала похода, то они твою палатку охраняют, то к золоту первыми идут, то эти бусы дорогущие снова им!

— Они поклялись мне служить так же как своему князю, — ответил Стовов, — нам ещё многому у них можно поучиться, например на лошадях ездить. Сам-то ты со степняками можешь на коне справляться?

— Ладно, — махнул рукой Семик, — мы больше на лодках воюем, ты же знаешь, зачем сравнивать?

— Лодки — это прошлый век наш, будущее славян — конница, только так мы сможем овладеть страной чернозёмной земли! — воскликнул Стовов, — чего ты мне перечишь? Сам хочешь князем быть? Забирайте свои доли все!

Наблюдая, как воеводы перекладывают, кто в сумки, кто в куски ткани драгоценности, Стовов посмотрел на свои ободранные, исцарапанные руки с поломанными ногтями, поцарапанные, погнутые кольца и перстни и тяжко вздохнул. Ему предстояло принести жертвы Яриле в благодарность за победу. Для этого был предназначен один из захваченных коней, длинноногий пегий красавец с белой звездой во лбу. Он совершенно не пострадал в бою, был не старше двух лет и очень умные глаза. Ярила должен был остаться доволен в отличие от Семика, с трудом отдавшего этого коня Стовову. После жертвоприношения Стовову предстояло присутствовать на прощании с погибшими воинами. По всеобщему согласию тела предстояло сжечь в одном о дем костре, невзирая на обычный для таких случаев обряд, принятый каждой народностью. Даже полтески, считающие что воину пристойно упокоиться в деревянном гробу с оружием и припасами на первое время существования в мире мёртвых, до первой удачной охоты, согласились на это. Оставить в этих местах деревянные колоды с телами открыто как на родине было нельзя из-за невозможности защитить их от разграбления, зарывать их тоже было нельзя из-за боязни того, что их души могут не попасть к богу небес Тэнгри. Поэтому сжигание своих мёртвых воинов было вполне допустимо, тем более что прах их, поднимаясь вверх вместе с дымом, приближался к небу. Бурундеи верившие сразу во множество богов тоже допускали для себя такой способ прощания с мёртвыми. Викинги и кривичи считали сжигание мёртвых лучшим способом ухода к богам, а насыпать над прахом курган или предоставить пепел морю или реке, зависело от обстоятельств. Как например сейчас. Странным было бы сейчас насыпать курганы в незнакомой стране, где никто не будет проходить потом на тризны, а наоборот, положат своего покойника сверху и принесут ещё земли, используя чужую могилу для своего возвеличивания. А могут и разрыть, выискивая драгоценности и оружие. Хотя... Стребляне присоединились к большинству. Они могли конечно как положено было по их представлениям о близости к Матери Змее, зарыть воинов в землю, головой на восток, но и сгоревших в лесных пожарах и испепелённых молнией принимала к себе Мать. То что стреблянские герои будут лежать в одном погребальном костре вместе с героями викингами или кривичами, не делало их уход менее правильным. Несколько сербов, раздеввющих трупы авар и снимвюзих упряж с убитых лошадей, были пойманы, под ударами плетей и угрозой убийством отравились заготавливать дрова для погребалбного костра. Оставшаяся до окончания этой работы их добыча, включая срезанное с трупов лошадей мясо и кишки для колбасы, держала их лучше всякой верёвки. Более того, когда костёр был сложен и на него уложили вперемешку с сучьями тела погибших, сербы привели своего старосту Тихомира.

Тихомир, достаточно ещё молодой мужчина со шрамом на щеке и кудрявой коричневой бородой, в добротной льняной рубашке до колен, со стоячим воротником, расшитом стеклянным бисером, с резным посохом, поклонился князю, и завёл речь о том, что несколько сербских сёл к югу от Остравы ищут себе князя. В нынешние смутные времена, когда даже небольшой отряд грабителей забирает последнее, а самое главное угоняет в рабство людей, без защитника, имеющего постоянную дружину обойтись нельзя. Сёла пославшие его к победителю авар, были по его словам многолюдны. Земли много, стада, пашни, огороды, пасеки, рыбные пруды, гончарные изделия на продажу и кожевенное дело. Князя и его дружину они прокормить смогут. А он пусть судит, бьёт грабителей и договариваться с окружающими властителями. В случае чего ополчение выйдет с ним в поле с железным топорами и вилами, косами и палицами. Многие мужчины не раз в своей жизни брались за оружие. Если дружине потребуются жёны, так и красавиц в сёлах хватит. Можно и город свой построить, если что места хорошие есть. И будет процветать новая страна.

Стовов, слушая рассказы старосты о прелестях сытой жизни в тёплых краях, о плодородии местной земли и женщин, невольно сравнивал это с тяготам проживания в Тёмной земле, где большую часть года занимала зима, дождливая осень и мрачная весна. Постоянный сброс листвы деревьями и смерть трав и насекомых быстро увеличивал плодородный слой. Обилие воды болот, ручьёв, рек и озёр, напитывало его жизнью. С одной стороны чёрная земля могла давать хорошие урожаи и её было много, но облака могли на всё лето закрыть солнце и тогда урожая хорошего могло не быть. Тогда только охота, забой скота и бортничество спасало до следующего года. Из-за этого жители Тёмной земли исстари старались селиться пошире, чтобы обеспечить себе запас зверья и рыбы на случай неурожая зерна. В Моравии земля была похуже, покаменистее, это было видно, но тепло и солнечный свет всё равно давали тучные урожаи и скот рос и тучнел прекрасно. Здесь селения располагались зачастую в пределах прямой видимости, и города были многолюдны, с большим количеством ремесленников и торговцев. Однако, размышляя над военными делами, Стовов невольно представлял себе возможность обороны. Здесь некуда было отступить, спрятаться и накопить силы как в чащах вокруг Нерли или Оки. Нельзя было перевести дух, подготовить оружие и собрать людей в непроходимую полноводную весну или устраивая засады на берегах летних рек, извести врага.

В Моравии всё было открыто. Дороги шли в разных направлениях, множество, открытых и безлесных участков заставляли сражаться в любом случае, сдаваться или уходить совсем прочь. Горная местность служила большем препятствием, чем любые укрытия. Всё это заставляло сразу думать о союзниках, но им нужно было что-то предлагать взамен и опасаться их не меньше, чем возможных врагов. Вся эта война всех против всех, когда запад и восток, местные и пришлые, сошлись здесь выяснить, чья же это страна, доказывала правоту его размышлений. Семику и Торопу льстила витиеватая речь серба, расписывающая их победу над аварами. Всего за один день эта весть разнеслась между многими сёлами и городками. Ненависть славянского населения к степняками была велика, разорение и поругание от них постоянно и велико. Франки и бавары имели других богов, язык и обычаи, но такую же жестокую жадность и презрительную ненависть к ним. Моравский король Само раньше бывший сам франкским купцом из какого-то славянского народа, собравший с помощью моравов большое войско, объявил о подготовке к принятию новой веры, с подчинением папе Римскому, чтобы покончить с многобожием разных племён и создать большое государство для обороны. Против него тут же восстала часть лужичан, не желающих предавать веру предков. А часть моравов уже жалеет, что пригласила Само с его бандитами-торговцами для защиты своей торговли и борьбы с аварами и франками. Порядка стало ещё меньше, а поборы на войну превысили грабежи авар. Победа Стовова Багрянородца оживила надежды части сербов и моравов на самостоятельность. Наличие в войске Стовова сил но не похожих друг на друга отрядов их не смущала. То, что они без переводчика разговаривали с кривичами, а полтесков почти не понимали, их только забавляло. Тихомир рассказал, что сначала войско Стовова приняли за ругов с острова Руяна, из Арконы, служителей свирепого бога Святовита. Похожий язык, хорошее, дорогое оружие, высокий рост и мощное тело говорило за это. Та уверенность, с которой они вступили в сражение аварам, тоже способствовало это у предположению. Руги имели сильных воинов, на своих кораблях они даже часть данов обложили данью. Кое-кто из жителей Поодерья называл Балтику морем ругов, а поморы всегда призывали князей ругов к себе княжить.

— Ваша жадность хочет защиты, — наслушавшись длинных рассказов, сказал старосте в конце концов князь, — гордость заставляет вас искать себе князя, способного быть мечём в ваших руках. Если бы вы умели жить в мире сами с собой, вы выбрали себе князя из своих, из сербов. Но ваши души не имеют покоя из-за жадности, поэтому у вас постоянная междоусобная вражда. Князя же со стороны, вы выгоните, когда минует опасность или что-то вам не понравится. Судя по рассказам, вас в два раза больше, чем людей у меня на родине, что живут на моих землях. И это у вас получится легко. Нет уверенности, что вы не пригласите потом и ещё какого-то князя против меня. А тем временем всё, что я построил и завоевал на востоке от Волхова, пропадёт. Клянусь силой Ярилы, мне это не подходит. Я тут буду стоять какое-то время. Если что-то будет для вас страшное, то за плату малую помогу. Это всё.

— Да будет славянский князь кривичей Стовов! — прижав руки к груди, сказал Тихомир, — так и решим, а там может быть всё поменяется. Если нужен колдун раненых лечить, то мы можем прислать тебе своего.

— Не нужно, у нас есть свой колдун, лекарь и книжник, учившийся в Константинополе и у волхвов, — за князя ответил Семик, указывая на Рагдая, — он творит чудеса.

— Однако пришлите своих кузнецов, а то после битвы у меня много оружия требует починки, а я заплачу им, — сказал князь показывая рукой что разговор закончен, — прощай, добрый серб.

— Спаси вас боги, добрые люди! — проговорил староста, кланяясь и пятясь назад, — пусть Ведогонь-охранитель хранит вас, выходит мышью, бродит по свету, на горы, на звезды! Гуляет, всё видит и возвращается обратно. И вы счастливые после таких снов: то поход затеете, то песню сложите. Это все Ведогонь ваш, что хранить вас будет хорошо!

— Иди уже! — рявкнул на него Тороп, — и чтоб кузнецы были утром!

— А что мы после проводов воинов в мир иной будем делать? — спросил Стовов, обводя глазами собравшихся воевод и старших дружинников, — а-а?

Рагдай, решивший, что обсуждение дальнейших действий сейчас не к месту из-за плохого настроения князя, вернулся к палаткам викингов, где в одной из них лежало тело конунга. В палатке он застал смущённого Эйнара и хмурого Крепа, а так же Ясельду и Орису. Княжна Ясельда была молодой девушкой, лет восемнадцати, может быть чуть меньше от роду. Высокая и стройная, голубоглазая и бледнокожая, она была красива той простой красотой, что сводит мужчин с ума обоятельной нежностью. Ничего красивого в её лице не было, как казалось: брови и ресницы будто вылиняли от солнца, широко расставленные глаза, чуть вздёрнутый небольшой нос, большой рот, слишком близко сидящий к носу, маленький подбородок, робкий взгляд серых глаз, угловатые движения... Сейчас она стояла на коленях, положив ладони на лоб конунга, закрывая его белое бескровное лицо от своих крупных слёз, капающих с длинных ресниц. Шея её была обёрнута влажной тряпицей, волосы убраны под платок с налобным гребнем с вышивкой, на висках блестели бронзовые кольца на подвесках. Длинная двойная вышитая узорами рубаха под юбкой с бляхами на норманнский манер, свободно лежали вокруг неё на полу складками дорогой ткани. Ориса была в таком же одеянии, что и сестра, только вместо тряпицы не её шее была расшитая лента-ворот. Кольчуга, шлем, нож и меч Вишены сиротливо лежали рядом. Тут же стояли баночки и короба с лечебным снадобьями, что использовал книжник для лечения раненых. Очага внутри палатки не было, а источником света служила греческая масляная лампа. Тусклый колеблющийся свет делал всю картину у мёртвого тела похожей на подземные бдения в царстве мёртвых, внутри уже насыпанного погребального кургана.

— Мы положим его на костёр вместе со всеми? — спросил у книжника викинг, поднимая вверх печальные глаза, — или конунгу всё-таки нужно сделать свой костёр из корпуса драккара? Как ты думаешь? Наши все говорят по разному.

— Драккар принадлежал Вишене, а у него не осталось наследников, кто бы мог это решить согласно обычаям и правилам, — ответил Рагдай, опускаясь на корточки перед своими снадобьями и глядя на них рассеянно и печально, — он так любил этот свой корабль, что не думаю, чтобы он захотел его уничтожить в огне, будь его воля.

— Не уничтожить, а взять с собой в Вальгаллу, — сказал Эйнар, пожимая плечами и обводя присутствующих взглядом, словно ища поддержки, — зачем тогда воевать за богатства, если оставлять их здесь, на земле, тем кто их не заслужил?

— Древесина и верёвки драккара сгорят, а гвозди останутся, Эйнар, — сказал на это Креп, — зачем викингу на небе корабль без гвоздей? Он же рассыпется! Не сможет плыть.

— Огонь так же забирает и душу железа, разве ты не знаешь? — неуверенно ответил вопросом на вопрос викинг, — душа оружия сгоревшего на погребальном костре тоже отправляется к Одину вмечте со своим владельцем а остаётся в углях только ржавое ничто, правда ведь?

— Не знаю, мне не кажется, что у железа есть душа, — сказал Рагдай, продолжая перебирать снадобья, — я знаю, что Вишену нельзя класть на костёр потому, что что тело не опало как у других мёртвых, и волосы с ногтями растут быстрее, чем у других мертвецов, и кровь до сих пор сочится. Я не думаю, то он стал вервольфом, или чем-нибудь подобным... Он конечно убит, но клянусь звёздами, я не понимаю, что это и где та рана, что убила его.

— Он не умер, не умер... — сквозь слёзы сказала Ясельда, — не знаю почему, но скорее всего из-за вмешательства богов, я вижу его глаза даже когда мои глаза закрыты, слышу его голос в полной тишине, а когда листья и ветки задевают меня, кажется, что это он прикасается ко мне. Я внутри себя вижу прекрасную страну, где мы с ним идём по лугу полному разных благоухающих цветов. Вокруг поют птицы и ослепительное солнце переливается в потоках хрустальных ручьёв. Богиня Рожаница смеётся и дарит нам бескрайние поля спелой пшеницы, а Русалия бросает нам под ноги дорогу из белоснежных тканей. Мои мать и отец стоят на высоком холме в окружении дружины, волхвов, купцов и челяди, и машут нам букетами цветом и шёлковыми лентами в знак того, что сватовство принимается...

Сказав это, Ясельда зарыдала в голос и повалилась на руки сестры.

Так же как вода очищается от любой грязи при испарении с поверхности Земли, превращаясь из зловонной жижи в белоснежные облака, так и мысли многих людей, грязные и порочные, превращаются в светлые мечтания, при обращении людей к Богу.

В палатку заглянула одна из служанок.

— Мы согрели воды для умывания госпожам, — сказала она, странно глядя на Эйнара, словно у них был сговор, — и мыльной золы натёрли.

Пока Рагдай осматривал раненых, лежащих кто как среди кораблей, лодок и палаток, на берегу Одера разыгралось действие похорон погибших воинов. Стовов Богрянородец как князь и жрец кривичей от Нерли до Москвы, взялся за роль волхователя и для полукочевых бурундеев из эрзянской земли, дикой голяди из Москвы и полтесков с берегов Волги. Ярило кривичей, Тенгри полтесков, бог Неба бурундеев и Мать Змея стреблян, получили умилостивление лошадью. Животное было убито самим князем ударом топора перед жертвенным костром. Куски туши положили рядом с телами воинов, между брёвен и сучьев.

— Мы все пришли сюда с востока, преодолев множество ледяных рек, морей и племён, мы сразились с хищным чужеродным врагом и победили! Пусть здесь знают о Нерли, Москве и Волге! — крикнул воинам князь, принимая из рук Семика смоляной факел, — эти храбрые воины умерли в бою, а не в немощи стариками в собственных испражнениях на завшивленных циновках в земляной норе-землянке и будут приняты своими богами с почетом и любовью! Пусть же всех нас ждёт счастливая судьба в жизни и после смерти!

Вольга от полтесков, Оря от голяди стреблянской, Мечек от бурундеев по очереди произнесли короткие речи, восхваляющие богов, принимающих храбрых воинов в свои цветущие сады вечности, хрустальные дворцы небес. Многие воины клали на костёр от себя вещицы, ленты, горсти и куски еды, подарки из нехитрого походного скарба — пуговицы, иголки, гребни, наконечники стрел. Многие, не стесняясь, плакали, утирая рукавами рубах бородатые лица.

Стребляне запели:

Мать Змея, клубись кольцом, болот живых огни зажги,

Небо огня и влагу земли соединив плодородную ниву!

Мёртвых детей в коробах лубяных вознеси на Луну воскрешений,

Кровь их пролей из дождей на грибные места красной клюквой...

При полном молчании других дружин, князь зажёг факелом костёр с нескольких сторон, обходя его с запада на восток. Куски свиного жира, служащие для быстрого возгорания, потекли, расправляясь, и быстро разнесли огонь вглубь костра. Подхваченное ветром, пламя загудело, затрещало и поднялось высотой с верхушки деревьев. Гул, шум и треск, скрежет и писк сопровождали это буйство пламени. Казалось, мёртвые начали шевелиться, улыбаться на прощание, делать жесты ладонями рук. Запахло горелой человечиной, и удушливый дым чёрной стеной пополз в разные стороны.

Из-за спин кривичей вышел монах Пётр и, глядя в костёр, начал читать по-гречески христианскую молитву о царстве небесном и избавлении от напастей. На этот раз его никто не тронул, не стал останавливать. Даже Стовов никак не отреагировал на это ни жестом, ни взглядом, полагая, что если ко многим богам, помогающим сейчас взлететь в небо душам, добавится ещё и Иисус Христос, то особого вреда не будет. В конце концов Ярило тоже когда-то был Святовитом и Белобогом, когда дед Стовова благословлял сына идти из Гнезда на восток, в места, богатые пушниной, чёрными землями и рассыпчатой русью.

Викинги, сперва положив всех павших в бою товарищей на общий костёр, потом передумали. С помощью сербов они соорудили себе другую поленницу, чуть ниже по течению. С их точки зрения бог Один был ближе к обычному человеку и не был создателем мира как, например, Ярило кривичей. Его божественные друзья и враги, его волшебные звери и птицы, были таким родными и узнаваемыми для норманнов, что отправить своих погибших друзей вместе с почитателям всеобъемлющих богов мира было, по их мнению, чревато ошибками. Погибшие в бою, славные эйнхерии могли вместо Вальхаллы оказаться в других загробных мирах, среди чуждых и по языку и нравам народов. Вместо того, чтобы наслаждаться заслуженными пирами и любовными развлечениями, им пришлось бы захватывать с боем чужие блага, или искать путь к своим. Гелга, посоветовавшись с Ацуром и Эйнаром, всё таки назначил отдельные похороны. Тела викингов вытащили из уже готового общего костра.

— Среди них нет славного конунга Вишены Стреблянина! — сказал Ацур, держа перед собой на вытянутой руке гривну с изображением молотов Тора, — его удача вела нас к великому успеху и его старый друг Рагдай советует пока не сжигать его тело, подобно тому как Гулльвейг не хоронила своего мёртвого мужа, ходившего по ночам к ней в дом для зачатия ребёнка, или волк Фенрир не может переварить проглоченное Солнце! Пусть он отправиться в страну мёртвых позже, когда наплачется по нему прекрасная словенка Ясельда из Гардарики, точь в точь похожая на его несостоявшуюся коварную невесту Маргит, дочь вероломного ярла Эймунда!

Зажечь костёр эйнхериев было доверено Гелге как самому уважаемому и храброму, выложившего немало врагов своим страшным молотом. Его держали под руки двое викингов, потому что он сам пока не мог ходить. И этот костёр быстро разгорелся, унося души героев на заслуженную высоту.

Стоящие неподалёку от костров сербы, завороженно смотрели на этот обряд, расточительный по сравнению с захоронениями в земляные могилы. Мало того что железные топоры были изношены напрасно при рубке дров для костров, так ещё дорогие ткани одежды, бусы, янтарь, драгоценное оружие пропали зазря и безвозвратно. Им казалось что воины рати Стовова, особенно викинги, были сказочно богатыми, и их семьи и дети имели в сто раз большие богатства, если позволяли себе уходить в такой роскоши. Они не могли себе и представить, что зачастую, то, что было надето на мертвеце, было всё что он имел. Ещё большее впечатление на этих этих славян произвело бы известие, что многие имели клады, зарытые в местах известных только им. В глиняных кувшинах, запечатанных восковыми пробками лежали арабские дирхемы, византийские солиды, франкские далеры, украшения с рукоятей мечей, самоцветы, подвески, янтарь и жемчуг. Драгоценности накопленные за десятилетия смертельно опасных походов, с гибелью владельца пропадали для людей навсегда. Если баснословно богатые гробницы восточных царей и фараонов можно было разграбить и переплавить драгоценности, использовать их вновь, то клады викингов навсегда доставались северной земле, лесам между озёрами, фьордам, болотам, островам...

Бирг заиграл на флейте прекрасную мелодию. Грустная музыка испуганно вилась между деревьев, текла вместе с водой Одера и смешивалась с дымом. Звуки далёкого Норрланда, шум ручьёв, щебет птиц, свист ветра в скалистых горах, звук пира и песни скальдов на праздниках слышались викингам. Родина словно шептала им о своём ожидании их возвращения, и любимые лица незримо улыбались им сквозь пространство и время. Ладри плакал, размазывая кулаками грязь по лицу, а служанки княжён закрывали глаза, чтобы не видеть как корчатся в огне мертвецы. Рагдай только на мгновение подошёл к костру, сквозь расступающиеся ряды воинов, бросил в огонь горсть ароматных сушёных трав и сразу вернулся к раненым.

Глава четвёртая

СТРЕБЛЯНСКАЯ РАЗВЕДКА

Вечер, освещённый кострами, где горели погибшие воины, прошёл в напряжённом ожидании. Никто не сомневался, что разбитый отряд авар не единственный в округе Остравы и Оломоуца, и в общем движении воюющих в Моравии сил он выполнил указания своего властелина. Помешав невольно этому, пока ещё не известному замыслу, рать Стовова становилась врагом силам великим и беспощадным. В самое ближайшее время можно было ожидать их появления. Успех всего похода теперь казался призрачным. Отряд полтеска Хетрока, ушедший в долину реки Марицы близ Адрианополя, для того чтобы проверить рассказ Крозека о том, что сокровищ там уже нет, а они скорее всего находятся где-то неподалёку, у Ирбис-хана, должен был вернуться обязательно в эти места. Значит далеко уходить было нельзя. Оставаться станом у спрятанных в чаще кораблей, тоже было неправильно почти двести воинов, сто лошадей, снующие туда-сюда местные сербы и хорваты неминуемо привлекли бы сюда силы одной из враждующих сторон. Франков короля Дагобера, моравов короля Само или аваров Ирбис-хана. Раненые тоже не создавали своими жалобами и стонами много вариантов для действий. Им нужен был покой хотя бы на несколько дней. Это всё представляло для кораблей опасность. Лучше было бы воинству Стовова отойти от них в сторону. По крайней мере, в случае нового сражения, если его не удастся избежать при переговорах, дарением подарков и избавлением всевозможного почтения и преданности хоть кому, можно было бы с боем отойти или вообще бежать. Корабли пришлось бы защищать до последнего вздоха. Если на плотах ещё можно было рассчитывать сплавиться вниз по Одеру к устью до Волина и Руяна, но пройти на плотах вдоль южного берега Балтики хотя бы Моонзунда, и мечтать не приходилось. О том чтобы пойти против течения Новы, Ладоги, подняться через пороги Волхова при противодействии князя Водополка, чьи дочери были у Стовова заложницами, можно было и не думать.

Что бы сейчас не предпринял Стовов, его действия вели к ухудшению положения его воинства. Всё что он мог сделать, это выслать вокруг себя разъезды из своих дружинников и разведчиков из числа стреблян. По крайней мере они могли захватить любых разведчиков или мелкие разъезды авар, предупредить о приближении крупных сил врага. То что не было сделано раньше и привело к погребальным кострам, должно было выполняться теперь с великим тщанием и рвением. Ещё чадили догорая костры, сербы по указанию Стовова увозили в свои кузницы оружие для починки, стребляне и кривичи, всё же решили насыпать над костровищами холмы, а несколько разъездов кривичей и дозоров стреблян отправились в разные стороны.

После вчерашнего ослепительного солнца, резкого ветра, гоняющего и рвущих в пологих долинах белую мглу туманов, открывающийся взорам простор долины Моравы под пологом серых облаков выглядел уныло. Вся в пятнах перелесков, чередующихся с холмами, скалами останцами, разрезанная широкой извилистой рекой с озерца, ручьями, ключами, дымным шлейфом чадящих селений, неясными бликами, эта долина казалась переполненной тревогой, тоской, ожиданьем. Слева, со стороны сине чёрных гор дул слабый промозглый ветер. Сладко пахло травами и дождём.

К полудню, миновав череду перелесков и каменистых россыпей, так что среди деревьев и поросших кустами холмов уже нельзя было различить долину, а пологие горы за спинами поднялись под самое небо, слившись с облаками, несколько стреблян на измученных коротконогих моравских лошадях выехали по тропе, идущей от пересечения торговой дороги с Одером у стоянки воинства Стовова, к тому месту, где через безымянный ручей был перекинут бревенчатый мостик. Место было открытое, ручей и тропа просматривались в обе стороны. Невдалеке, в кругу валунов торчала фигура, деревянная, почерневшая, с остатками старой раскраски, похожая на сербского Чернобога. Оттуда доносился хлюпающий звук бьющего водой ключа, и вниз к ручью сбегала тонкая струйка воды, скрытая зарослями кустарника, похожего на малину. Слева начиналась цепи дубрав и буковников, так характерных для всей этой местности. Несколько десятков молодых дубков росли по другую сторону ручья на довольно большом пространстве, образуя неровный круг около расщеплённой, обгорелой коряги, бывшей когда-то могучим деревом. Несколько вертикально вкопанных рядом с ним камней, говорили о том, что некогда это было священным для кого-то местом. За дубравой начинался мелкий ельник, нырял в невидимый овраг и появлялся на другой стороне, уже вместе с редкими вязами. Вокруг всё было застлано сочной весенней травой, вперемежку с цветами. Насекомые радостно носились вокруг, не обращая внимания на яростную охоту на них со стороны разнообразных птиц.

Вспугнув стайку горлиц, всадники приблизились к старому истукану. Один из них, в линялой волчьей шкуре с головой волка, служившей шапкой, двинулся было дальше по тропе но, оглянувшись на спутников, передумал и неловко слез на землю.

— Ишь, колченогая лошадка, уморилась, надо ей попить! — сказал он своим воинам, — да и вы, я смотрю, тоже!

Оря Стреблянин, а это был он, не особенно уверенно потащил под уздцы лошадь к источнику. Она гнула серую шею, стараясь ухватить траву, перебирала копытами и всячески показывала норов.

Двое других всадников, рослых, бородатых охотников-стреблян, сейчас измождённо лежали на шеях своих лошадей. Эти лошади, доставшиеся им при захвате каравана торговцев ещё до сражения, были наверное самыми неказистыми и захудалыми в Моравии. Под взмыленной, лоснящейся кожей, в судорогах дрожали старые мышцы, сбитые копыта заставляли их попеременно поджимать ноги, а хвосты висели как мочала, не реагируя на мух и оводов, вившихся вокруг в великом множестве.

Тот из всадников, что был моложе и тоньше в кости, разжал наконец пальцы, и на траву из них выпала дубовая палица. Сам съехал с лошади на траву со словами:

— У меня внутри в животе всё слиплось от тряски... Оря, помираю!

— Терпи, Хилоп, тихо! И ты, Крях, тоже не стони! — ответил Оря Стреблянин весьма зло, — тут рядом могут быть степняки! Наш вечно сонный Пордя где?

После этих слов Оря откинул волчью шапку-голову на затылок, разгрёб со лба к вискам совершенно мокрые от пота волосы, и завертелся на месте в поисках места куда бы привязать лошадь.

Наконец он просто бросил узду — несчастное животное всё равно было занято только травой и радовалось возможности просто стоять на одном месте.

— Этот лентяй отстал, вон кажется его лошадь в кустах еле идёт... А вот ты мне лучше скажи, вождь, сто мы тут делаем, на этом Одере, за тридевять земель от нашей родной Протвы, Нары, Пахры и Москвы? — сказал Крях, тоже слезая с лошади, — у нас там эти бессовестные кривичи землю отбирают, а мы тут их князю служим как собаки.

— Кто у тебя твоё заболотье отберёт? — ответил Оря, садясь на замшелый камень и рассматривая орнамент на старом идоле, — на наш простор от реки Нерли до Оки у Стовова Богрянородца сто дружинников и триста ополченцев из челяди и рабов, способных носить оружие. Всяких кузнецов, ткачей, бочкарей и скорняков можно не считать. Волхвов и жрецов тоже. А у меня одних воинов может собраться молодых тысяч пять и у Претиштя ещё пять тысяч. Куда ему до нас? Твои гречишные поля за Воробьёвыми горами я сам-то не найду иногда, так скрыты в лесах и ручьях, а в Звенящих холмах за Пахрой вообще есть старая голядь, что помнит времена, когда там только острова были и ледяные горы до небес стояли, и таяли непрерывно, а с них водопады устремились к земле со страшным грохотом, более сильным, чем гром гремит. Они ещё Мать-Змею живой видели!

— Да ну? — недоверчиво воскликнул Хилон, — Мать змею? — он подобрал свою дубину, уселся на траву рядом с вождём и принял позу человека, готового слушать длинный рассказ.

— Так зачем нам этот князь? — проговорил с заговорщицким видом Крях, — давай его и убьём тут вместе с его боевыми людьми Семиком и Торопом! Особенно Мышеца ненавижу я, так бы с него кожу с живого и содрал всю по кусочкам!

— И что толку будет? Ну не будет кривичей, так придут с запада вятичи, или с юга эрзи и мокшадь, а то ещё хуже, бурундеи, — ответил Оря, — бурундеи будут нас хазарам в рабство продавать, вятичи заставят с утра до вечера железо болотное для них собирать и мех на продажу, а эрзи просто грабить каждый раз всё до нитки будут. Это же проверенное дело! Кривичи Стовова хоть всего по немногу требуют, зато не дают другим нас трогать.

— Ну да, не дают купцам детей воровать и девок, — согласился Хилон, — плуг с железным наральником научили делать, берёзовый дёготь гнать для лодок, доски колоть из брёвен...

— Скажи ещё бани топить камнями научили! — с усмешкой сказал Крях, — может быть русь выпаривать в варангах из солончаков они научили?

— Откуда у нас солончаки взялись? — удивился Хилоп, — это в смысле живые ключи из Воробьёвых гор?

— Там да, есть русь в воде, не то, чтобы много, но на широкой ледяной поверхности можно выморозить горсть руси за месяц, — ответил Оря, — это, конечно, не летние каменные варанги у биармов на соловецких островах, где русь через день можно горстями собирать, или зимой после вымораживания со льда рукой сгребать, но всё же.

— У Москвы вода совсем бедная, не то, что морская, пока тут русь выпаришь, столько дров нужно сжечь, проще куниц и белок настрелять или наловить силком, да у тех-же биармов и выменять, — закрыв глаза сказал Крях, — если, конечно, словены и карелы разрешат туда пройти, или оттуда.

— Лучше русь на железо менять, — задумчиво сказал Оря, — этой рыжей жижи по нашим болотам полно лежит, дров тоже вокруг немеряно, знай себе суши да обогащай раз за разом, а цена-то у него, по весу как у руси рассыпчатой. Тем более, что при Стовове, товар начал с купцами часто на север и юг ходить, чего теперь убиваться с этой водой из ключей?

— Всё равно, князь Стовов лишний на нашей земле! — сказал Крях, и скривившись лицом от боли в спине, несколько раз согнулся и разогнулся как старик, — мы сейчас тут в этой Моравии, а там нужно земле к севу готовиться!

— Да без тебя там есть кому пахать и сеять, — сказал, пожав плечами Оря, — главное, чтобы при севе земля не пересушена была, а под осень чтоб поля водой не залило, а это уже моё волховское дело, ворожбой и жертвами Матерям нашим, Змее и Рыси, просить об урожае.

— Это князю дань кровью с нас! — сказал недовольно Крях, повышая голос, — а ты ему служишь как пёс, а он столько наших деревень повоевал и пожёг, этот кривич со своим Ярилой-Солнцкм.

— Тише, не ори! — махнул на него рукой и сдавленно воскликнул Оря, — враги кругом, забыл, где находишься, тебе тут не Бор-на-Москве!

Крях присел сначала на корточки, а потом и лёг на спину, щупая ноющий от верховой езды пах. Медленно переставляя копыта, к старому капицу вышла ещё одна лошадь. Совсем юный стреблянский всадник на ней спал, обняв лошадиную шею, свесив голову с длинным русыми волосами. Он лежал на лошадиной спине, словно спящая рысь на ветке, свесив руки и ноги.

— Вот где его носит, племянника, — сказал Оря, набычившись, — вот он ждёт, когда его враги спящего схватят!

Брякнув серебряным ожерельем с янтарными вставками, вождь поднялся на ноги, подошёл к молодому воину и с силой сдёрнул с лошади на землю. Тот рухнул как куль мокрых шкур. Сверху на него ссыпался ворох стрел из чехла, лук, горсть орехов и жёлудей. Пордя в ужасе разомкнул веки и воскликнул:

— Волхвы требую жертв?

— Какие волхвы? Очнись! — ответил Оря, затем хотел было по-отечески ударить кулаком в зубы, но потом только махнул рукой.

— Упустили мы оставшихся авар, и теперь они могут вынырнуть к стоянке кораблей Ствова откуда угодно, — сказал Крях, поднимаясь и подходя к Порде, — ну, воин, проспал всё? Вот нужно тебя плетью выдрать!

Он обхватил юношу поперёк живота так, что затрещала рубаха и свита, и потащил его к источнику. Жестокое наказание ледяной водой соответствовало тяжести проступка лучше, чем избиение палкой. Через некоторое время Пордя, мокрый, злой, но бодрый, сидели на камне рядом с Орей и с хрустом жевал сушёную рыбу. Солнце ослепительным шаром висело в голубом небе над долиной Моравы, и ветер был тёплям, словно настало настоящее лето. Пахло дымом и цветами. Птицы неистово пели вокруг, перекрикивая друг друга. Казалось, что они сошли с ума и если они будут так голосить хотя бы ещё один день, то умрут от истощения сил. Только в тени деревьев чувствовалось, что земля ещё по-весеннему холодная и сырая. Крях принялся бродить между тропой и идолом, поглядывая то на кружащихся над лесом птиц, то на Орю, то на тропу.

— Да, упустили блинолицых, — сказал он, — однако давно не видать никого и из местных сербов и моравов, ни охотников и пастухов, ни лесорубов или путников.

— Думаю, что авары своих уже нашли, рассказали о сражении, и теперь вот-вот на нас навалятся, заслони нас Стожарь-звезда! Стало нас после сечи на четверть меньше, могло не стать и вовсе, но скоро это и произойдёт...

— Разве на четверть?

— И ещё столько же раненых.

— Да нет же... — многозначительно произнёс Хилоп, глядя как товарищ ходит у тропы, приседает, трогает ладонью траву, прикладывает к земле ухо, втягивает ноздрями воздух.

— Зато лошадей много взяли, — сказал Пордя, стуча от холода зубами, — оружия всякого много.

— Чего ж себе шапку железную не взял или рубаху с бляхами? — оживился Хилоп, — проморгал?

– Не могу я в этом железе ходить — ночью от него холод, а на солнце жжёт, и тяжёлый! Тесак кривой взял, да обронил тогда же в реку. А потом уж не успел ничего больше, кск вернулся после боя к реке, люди Стовова уже всё в кули себе повязал. Корыстны кривичи.

— Так это только на бой надевают! В другой раз расторопней будешь и умнее. Вот сам в поход увязался, за лодками от Стовграда берегом крался, зачем? Плёл бы корзины дома, да девок красных тискал по праздникам!

— Неведомые земли поглядеть хотел, — ответил юноша, — может, богатство найти.

— Поглядел?

— Поглядел...

— Ну?

— Чего ну? Чудно тут всё, клянусь Матерью Рысью! То горы, то болота, дома из камня городят, а крыши их глиняных черепков, везде полно скота, пива. Железных и медных изделий много, соли много, нард всё больше рослый, и много его везде. Чудно... Зверья, правда, меньше, солнце и луна не так по небу ходят, моей звезды родной Кигочи не видно ночью.

— А у Стовграда сейчас волхвы в рысьих шапках славят богиню плодородия Нару, дочь Матери-Змеи, у Моста Русалий бросают в воду зерно, чтобы гречка и рожь хорошо принялась, пьют медовое пиво, пляшут, — погружаясь в дрёму ответил Хилоп, — и сом хорошо ловиться сейчас начал в Аузе, хоть руками...

— Там что-то движется! — сказал тихо юноша, вытягивая перед собой руку и указывая на что-то среди дубравы, — смотри туда.

Хилоп всмотрелся в тени и солнечные пятна. Там двигались двое всадников, обнимая лошадиные шеи и неловко подпрыгивая при каждом шаге.

— Это кривичи Резеняк и Полоз, младшие дружинники Стовова, — сказал он наконец, — как я посмотрю, не очень-то лихо у них получается на лошадях ездить, а нас обзывают неумехами.

— Я их сейчас позову! — сказал юноша, складывая ладони и изображая пронзительный утиный крик, — кря, кря!

После этого Оря, сидящий рядом, побагровел и дал Порде крепкую затрещину, такую, что волосы, казалось, некоторое время летали отдельно от головы.

— Здесь нет уток, лихоманец! — зашипел он, — ты наше место выдаёшь всей округе. Дружинники Стовов прошли бы мимо или не прошли, нам всё равно, это наш дозор, а вот враг может насторожиться.

Закончив разглядывать следы на тропе, к ним подошёл Крях и стал рассказывать о своих соображениях:

— Тут следы лошадиные одни и те же повторяются несколько раз, словно кто-то ездит вокруг нашего становища корабельного. Там копыта, одним, двумя шипами подкованные, как у аваров. Всадников этих было восемь или девять.

— Может это Резеняк и Полоз?

— Я говорю, восемь или девять всадников.

Тут Крях боковым зрением заметил движение справа от дубравы. Оттуда шёл коренастый, большеголовый человек в обрывках чёрного плаща, поверх чёрной же рубахи, в островерхом шлеме с шишечкой. Он шёл по колено в траве, постоянно оглядываясь назад. В одной руке он держал кривой нож, в другой нёс мешок. Это был, вероятно, один из аваров, уцелевших в сражении у Одера и сбежавших вдоль реки в зарослях от стреблян. Скорее всего он заблудился, раз три дня спустя, всё ещё бродил неподалёку.

— Авар! — воскликнул Хилоп вскакивая с места, тыча в дубраву своей палицей.

Не успел Оря что либо сказать, как Хилоп побежал к авару размахивая своим страшным оружием. Беглец, увидев своих врагов, ринулся к тропе, но раздумал и побежал в сторону ельника, где растительность была гуще и угадывая спасительный овраг.

До ельника оставалось не больше сотни шагов, когда на дальнем конце дубравы показались Резеняк с Полозом. Они засвистели, загикали, задёргали усталых лошадей, и понеслись голопом вдоль ельника, нелепо подскакивая в сёдлах.

— Ловите его! — крикнул Резеняк, увидев стреблян у заброшенного капища, — лови косоглазого!

С авара упал шлем. Он бросил мешок, нож, и побежал что было сил. Пордя в него выпустил из своего лука подряд две стрелы, но не удачно: одну в листву дубков, другую в недолёт.

— Верхом садитесь, мы его погоним как кабана! — крикнул с азартом Оря, запрыгивая на лошадь.

Крях тоже влез в седло, его лошадь завертелась на месте, сопротивляясь удилам. Наконец он порысачил за Орей, не переходя вскачь, несмотря на удары пятками. Авар истошно закричал, видя, что не успевает добежать до оврага. Полоз всё ещё скакал вдоль ельника, а Резеняк уже повернул наперерез. Он занёс для удара меч и ощерился. Авар остановился присел в траву, закрыл голову ладонями. Со всего маха, чуть наклонившись, Резняк нанёс удар. Что-то брызнуло, голова авара опрокинулась и отлетела в траву. Резеняк торжествующе гикнул, поднимая над собой окровавленный клинок, и после этого неловко слетел с лошади.

— Не успел я! — огорчённо крякнул Хилоп, опуская дубину, — эх!

Затем он пошёл уже шагом осматривать убитого. Пордя отправился искать свои стрелы. Остальные, успокоившись, собрались у источника. Резняк отмыл клинок в ручье, и осмотрел своё плечо, ободранное при падении.

— Лошадь у меня бешеная, словно тур! — сказал он наконец, обращаясь к стреблянам, — но ничего, научимся ездить и будем не хуже князя скакать в бою!

— Чего такие хмурые, голядяне? — спросил в свою очредь Полоз, — домой хотите, к маме?

— Это сказано для ссоры? — глядя исподлобья, спросил Крях.

— Не злись, мы с вами пока не воюем, — ухмыляясь ответил кривич, — на вот, орехов.

В торбе у него оказалась горсть жареных желудей и орехов.

— Ладно, давай, — сказал Крях, подставляя ладонь.

Высыпав половину орехов, кривич уселись на камень и сказал:

— Мы недавно видели ещё одного авара, правда мёртвого. Похоже, что его местные сербы убили.

— Здесь недалеко небольшой аварский отряд бродит, человек десять, — сказал Оря, — на тропе есть следы.

— А мы видели недалеко отсюда тысячи следов, — сказал Полоз, — словно там бороной вспахана земля.

— Уходить надо всем отсюда поскорее, — сказал Резеняк, — война тут чужая. Убьют тут всех. Про нас уж ведают в округе. Как серба не встретишь, так сразу говорит, а-а-а, вот мол, здравствуйте, победители авар!

Подошёл Хилоп, за волосы держа в руках оскаленную отрубленную голову. Он поставил её перед всеми на землю, показал три снятых с авара серебряных кольца и недорогое медное ожерелье в виде цветков лотоса с мелкими янтарным вставками.

— Хороший был удар!

— Надо из верхушки черепа чашу для питья сделать, — сказал Оря, поднимая голову и вертя её в руках, — лёгкая, не бьётся как черепок глиняный, только края нужно оковкой тонкой укрепить, чтобы в поры кости гниль не попадала.

— Нет, этот авар старый, — ответил Резеняк, беря голову и взвешивая в воздухе, — чаша хрупкая будет, а возни много: потрошить, пилить, сушить, полировать.

— Дучше из молодой головы делать, у которой кость плотная и белая. А это старый человек уже...

Все некоторое время молчали, рассматривая страшный трофей, передавая его из рук в руки.

В конце концов Оря выбросил отсечённую голову авара в траву.

— Мне вчера сон снился, — сказал Крях, — что я дерево в лесу рублю, а топор сломался. Так и стоит оно не прорубленное до конца. Я хожу вокруг в ужасе страшном и думаю, как зимой дом буду отапливать без дров. А вокруг деревьев полно, и валежника, и сучьев, и молодняка. А я всё убиваюсь, чуть не плачу. Так и проснулся в страхе. Только потом подумал, почему я просто сучьев не набрал вместо дров. К чему бы это?

— А мне сон снился, что у меня на поле отцовом вместо ржи стрелы торчат из земли оперением вверх, — в тон Кряху заговорил Хилоп, — целое поле стрел, представляешь?

— Уйти-то мы уйдём, Стовов сам понимает, что войско тут оставаться нельзя, — сказал Оря, никак не отреагировав на рассказы соплеменников, и вытирая руки о штаны, — оставить можно раненых и несколько человек для ухода за ними, и всё. Тогда ещё может удасться по тихому тут посидеть до прихода Хетрока с Марицы. А всё войско с лошадьми не спрячешь в чаще надолго.

— Да-а... Хетрок должен вернуться к верховьям Одера с вестями о том, есть ли золото в той пещере, — сказал Резеняк, ощупывая свои ушибы, — отчётливые рубаки, эти полтески всё же, если бы они не обошли тогда блинолицых, как духи умерших предков, со спины не напали, те посекли бы всех варягов на тропе и бурундеев с нами, что уже победу ираздноыали и добычу делили в реке.

— Да, эти уж древние ратные приёмы полтесков, — ответил, согласившись с ним другой кривич, — когда они в начале боя куда-то делись, я думал всё — измена, сбежали полтески. А они оказывается незаметно всех обошли и ударили аваров в спины, и стрелы у них были с ядом...

— Да не было у них яда, они его не готовили заранее, и при переходе реки любой яд бы испортился, — с недоверием в голосе ответил Оря, — значит не были у них стрелы отравлены.

— Чего-же тогда лошади авар и они сами падали замертво?

— Просто у полтесков луки мощные, из нескольких слоёв берёзы, склеенной рыбьим клеем, а изнутри ещё костяные пластины, жилами примотаны, — сказал Крях, — это не наши дровяные луки, чтобы белку в ветвях бить с десяти шагов, это луки для войны специально, чтобы воина в доспехах за сто шагах насквозь пробивать, если щитом не закроется.

— Ну да, яд тогда, вроде, ни к чему, — кивая сказал Резеняк, — а потом все понеслись вслед за бегущими аварам, и секли и били их нещадно, поубивали множество, а переранили в три раза больше. Вот такая битва была.

— Полтески, наверно, дети Змея Валдуты, старшего сына Матери-Змеи, лучшего воина из всех, что когда-то были, — сказал Оря важно, — они всем народом своим жили раньше в степях у Царь-града, и были воинами у греков и хазар. Потом прошли авары и разбил их народ на части. Одни ушли за Карпаты и назвались там болгарами, а другие пошли на Волгу, служить хазарам. Потом пришли от них на Каму, ближе к северу, в страну марийцев диких. Это было когда первые кривичи пришли к Москве и Аузе. Мой дед Рора, их, правда, убил всех, тех первых кривичей. Но потом пришли воины с отцом Стовова и началась война. Вождь Претич, знаете, за Колумном, и не собирается пока покоряться. Рагдай так поведал про полтесков, а про Претича сами знаете.

— Этот Рагдай — колдун! Его надо сжечь на костре! Уговорил князя Стовова идти в этот поход своими чарами колдовскими, — ответил Резеняк, делая вид, что не слышал слова стреблянина о странной войне стреблян с кривичами, — сидеть бы ему в Медведь-горе и зверьё в людей обращать. А он...

— Да, скверное дело получилось с этим походом, — еле прошли через Нерль, Ильмень, Волхов, Ладогу, Нову в Северное море, — ответил Оря, — через северное море до Одера и вверх по течениё до Моравы на лодках-однодеревках, видимое ли дело?

— Ну да, будто нам на лодиях легче было против течения идти! — воскликнул Полоз, — мы все руки себе до мозолей кровавых стёрли на вёслах идучи.

— Просто вы как парус у мурманов переняли, разучились правильно на вёслах ходить, — проговорил с ухмылкой Крях, — свои лодии теперь без всякого смысла держите на Нерли, Клазьме, Ламе и Оке. Лишнее это там. Вниз проще на плотах ходить одноразовых, а обратно берегом идти легче. А вверх если плыть, то на лодках-однодеревках, так быстрее и сил меньше уходит. А вы на своих плавающих избах пытаетесь через пороги ходить и вверх по течению. Помните, на Ильмене, чуть не перебил людей на волоке со злости, что еле идут по помостам? Но зато в Новом городе отыгрались, разграбили.

— Старые мы стали с тобой, друг мой, вот чего, — вдруг грустно промолвил Резеняк, опуская на плечо Полозу широкую ладонь, — сам ты помню, как на плоту по Оке и Волге ходил до волго-донской переволоки, и в Солёное море с молодым князем заплывал. Чуть не полегли мы там все от сабель хазарских. Было время, но всё-то весело было...

— Теперь уж своих сынов за чубы держишь, как отец тебя раньше.

— Одного-то не удержал, — со вздохом ответил Резеняк, голос его задрожал, — лежал он сперва посечённый аварами в реке Одере, бледный как полотно, а потом отравился в погребальном костре к Яриле в жаркие страны, на небо.

— Да, наверное пролетеит через Стовград простится с матушкой, женой-то твоей старшей и с сёстрами.

— Да перелетит мой мальчик, старший сын птицей на ту сторону гор, с матушкой проститься, — проговорил Резеняк прикрывая глаза ладонью, — пусть она согреет его на прощание своим синим взглядом и поплачет о нём...

Наступило молчание. Всем было почему-то неловко тревожить этого огромного воина из старшей дружины Стовова, владельца подаренного князем земельного удела вдоль Неглимны и Аузы, имеющего несколько жён и множество наложниц, имеющего множество детей законных и ещё большее количество незаконных. Этот жестокий воин только что, почти не умея сражаться конно, отрубил мечём голову авару с одного удара, и потом собирался сделать чашу для питья из его черепа. Теперь он же плакал из-за гибели своего сына, княжеского гридня, закрывшего в бою на Одере Стовова от аварской стрелы, пущенной в упор, и получивший потом множество смертельных сабельных ударов. Он сам, дружинник, выбрал такую судьбу для любимого сына. Божество Ярило уже несколько раз спасал мальчика от смерти в боях, но теперь взяло к себе.

— Согреет, конечно согреет, — сказал Оря, на мгновение забывая, что пред ним человек, чуть не убивший его несколько лет назад во время кровавой битвы в канун праздника Журавниц за местечко Кидекша, — всех ждёт судьба потерь и смерти.

— Да, — сдавленно ответил Резеняк, поднимаясь с места и отходя от идола.

— Однако сюда движется множество всадников! — воскликнул испуганно Хилоп, поднимаясь на ноги и выбрасывая в сторону скорлупу от орехов, — это от нашей стоянки вроде отряд движется.

В той стороне, где был Одер, на тропе что-то происходило. Послышался лязг железа, глухой перестук копыт, позвякивание лошадиной упряжи, приглушённые листвой невнятные голоса.

— Это Стовов! — сказал Оря, всматриваясь в ту сторону, — вот и ответ на то, что нужно уходить отсюда, вот он и уходит! Нам толком ничего не сказал!

По травам, камням, ветвям и скалам поползли полосы жёлтого солнечного света. Совсем недавно возникшие белые клубы облаков, прилетевших с балтийского побережья, стали истончаться. Небо, словно проснувшись утреннего сна и вспомнив, что нынче почти лето, разорвало облака на лоскуты, Усиливающийся северо-восточный ветер погнал их к Судетским горам. Казалось, что они втискивались в седловины гор, расщелины, заставляя их там превращаться в дождь, косыми серыми столбам упираясь в их вершины. Здесь же солнце, через облачные окна, лилось на листву дубрав и травы, образуя в жарком воздухе золотые колонны. Вместе с этим вспыхнули ярким цветом полевые цветы, шляпки грибов, паутины, крылья насекомых и, даже, раскраска старого идола. Солнечный дождь из золотого света, отозвался ослепительными бликами ручёв, радужно заблестели крупинки влаги на камнях и листьях.

Наконец из зарослей по тропе выехали всадники. Впереди на чёрном коне ехал Стовов, гордо подбоченившись. С ним старшие дружинники и гридни. Дальше ехали бурундеи во главе с Мечеком. Потом заложницы и грек, полтески и викинги. Большая часть викингов была пешей, хотя их оружие и припасы были навьючены на лошадей. Между двух моравских лошадок были устроены носилки, где лежало мёртвое тело конунга. Там же рядом ехал книжник со своим слугой, маленький сын ярла Эймунда и его воспитатель Ацур. Стребляне, тоже пешие, вышли на открытое пространство левее, у дубравы, ведя своих моравских лошадей для поклажи под уздцы.

Заметив у старого капища стреблян и кривичей из разъездов, они, не останавливаясь, стали двигаться в сторону ручья.

— Сидите, волки? — издалека крикнул Ломонос, — авары где?

— Один там, в дубах, — ответил Резеняк, уже вполне весело, тыча пальцем туда, где лежало обезглавленное тело степняка, — другие, не добитые, вроде недалеко здесь бродят, а может, это не авары вовсе!

— Куда они ушли? — спросил его князь подъехав к роднику.

Его некогда великолепная хазарская кольчуга его была в разрывах, и починить её сербам так и не довелось. Потемневший пурпурный плащ съёжился от сырости, шитьё разорвалось шлем с чекаными изображениями был искорёжен и покарябан. Зато конь под ним дышал бешенной силой, шёл бодро, уверенно ставя копыта и капая белой пеной с удил.

— В сторону долины, похоже! — ответил ему Оря и махнул рукой себе за спину, — но нет уверенности, что это остатки отряда, что убежал после сражения.

— Надо бы их нагнать и перебить всех, — рявкнул князь и обернулся к Семику, — они нас теперь боятся и сражаться будут плохо.

— Оно конечно, — согласно затряс бородой мечник, вглядываясь вперёд, где через заросли пробивались, похоже, блики реки Моравы, — только зачем это нам? Зачем влезать в здешнюю войну? Ну напоролись на нас авары, ну отбили мы их. Если бы напоролись на нас франки или моравы, могло получиться так же. А вот преследовать их и добивать, это совсем другое дело. Это уже не свалишь на случайность. Нам-то это зачем всё?

— Давай-ка сюда этого серба, — сказал князь.

Из-за спин кривичей показалась старая лошадь с Тихомиром на спине. Руки старосты были связаны на животе, оставляя однако возможность держать поводья. Лицо его выражало крайнюю досаду и уныние. Меховая безрукавка сьехала на спину, шапка сидела криво, а поржни на ногах развязались. Несуразный вид его дополнялся нагрудной бляхой с изображением коня, с каплями птичьего помёта.

— Отпусти меня, сиятельный господин, — воспользовавшись вниманием, быстро заговорил он, — я тебе в заложники дочку свою пришлю, а потом проводника ещё вместо себя, знающего места все до франкских городов на западе.

— Ты думаешь, что то оружие, что мы отдали чинить твоим кузнецам не стоит твоей головы? — ответил ему Стовов, не оборачиваясь, — сиди и не дёгайся. Там среди детевьев река блестит, это Морава, что ли?

— Да, мой господин, это почти самое начало Моравы, — ответил Тихомир, — мы сейчас на равном расстоянии от города Оломоутца и города Остравы, у этого родника как раз середина. Недалеко отсюда проходит волок из Одера в Мораву, и хорошо утоптанная дорога, соединяющая два конца Янтарного пути из Балтийского моря в Чёрное. Морава через Дунай туда ведёт торговцев и беглецов. Хорошее место для грбежа.

— Любая река, что течёт среди густо населённой страны, хорошее место для грабежа, — откликнулся Семик.

На тропе, с другой стороны поля, показались три женщины-моравки с корзинами в туках и кувшинами, видимо идущие к источнику, а может, в другое селение. С ними было несколько маленьких детей, в смешных платьицах и рубашонках, повязанных цветными лентами. Увидев сияющее оружием войско, они сперва остановились в нерешительности, а потом потихоньку стали отходить обратно. С той же стороны появился старик с посохом, седой и сморщенный как гриб-дымовик, в меховой накидке и рваных штанах. Не обращая ни на что внимния, он пршёл мимо моравок, идола и между рядами воинов, впрочем к нему совсем равноюушных.

— Утром по дороге, там, за дубравой, похоже, прошло несколько сот конных воинов. Наверно это наши авары, убежавшие с поля боя. Чуть дальше там были ещё следы конного отряда. Они двигались в том же, западном направлении. На аваров не похожи, потому, что подкованы по друглму и плохо. А ночью было видно очень много костров левее от этого места, — тем временем рассказывал князю о своих наблюдениях Оря Стреблянин, — клянусь Матерью Змеёй, очень крутые мёды, и не пчелиные тут варятся, и дело не шуточное делается.

— Меня не пугают следы и костры, — ответил, чуть помедлив, Стовов и красные круги вокруг глаз, обозначавшие бессонницу, стали хорошо видны, когда он щурился от яркого солнечного света, — меня пугает то, что Хетрок нас не найдёт, когда вернётся от Адрианополя. Мы же не можем на каждой местной тропинке поставить по человеку.

— Не волнуйся, полтески найдут наши корабли обязательно. Они же знают, что мы осьановимся в истоке Одера, и будут искать стоянку кораблей в месте, где движение на уже невозможно. А окружающие сёла про корабли ему скажут всегда, эти сербы болтливы. Нам остаётся только самим держать связь с кораблями, встав лагерем где-то неподалёку, — рассудительно произнёс Семик, под пристальным взглядом князя, — на таком расстоянии мы встанем, чтобы и внимания не привлекать к кораблям, и деревни местные лишними поборами не злить, и прийти на защиту кораблей, если что. Когда Хетрок вернётся, и скажет, что золото там, в пещере, мы перенесём лодии в Мораву на руках и пойдём до Дуная, а там в Марицу эту как-нибудь попадём, пусть даже по суху. А нет там золота, так пойдём город какой-нибудь местный ограбим, и на лодиях вниз по течению Одера домой, через Восточное море. Что тут думать?

— Что-то в тебе прямо рассказчик проснулся, и не зли меня, — сказал на это князь, хотя было видно, что соображения воеводы его несколько успокоили, — я же так и говорю, что далеко отходить от кораблей не будем, но и рядом находиться не станем. Давайте сделаем тут привал, а то с утра всё идём да идём, не нужду справить толком не можем, ни дух перевести. Что там у вас, родник за камнями?

Кривичи, подъехав за князем к капищу, стали спешиваться. Одни молча садились и ложились в траву, не снимая шлемов, шапок и перевязей с оружием, не заботясь о лошадях. Другие, перешучиваясь и посмеиваясь, отправились к роднику, пить и ополаскивать шеи и лица. Бурундеи и полтески последовали их примеру. Викинги тоже постепенно выходили из-за деревьев, придавая свими кожанными одеждами и богатыми украшениями, как и стребляне меховыми шапками и кожухами, окружающему пространсву вокруг заброшенного капища, вид пёстрого торжища. Навьюченные всякой всячиной лошади усиливали это сходство. Ладри с греком Петром стали рассматривать тело убитого авара и спорить, куда могла деться его голова. Ясельда и Ориса отьехали в сторону ото всех и с помощью служанок установили для себя полотняные ширмы на прутьях, скрывающие их от любопытных мужских глаз.

Глава пятая

КОГДА ВАЛЬКИРИИ ОТКАЗЫВАЮТСЯ ЗАБИРАТЬ ГЕРОЕВ

У родника быстро возникла многолюдная толпа, однако никто не толкался и не ссорился. Воины с наслаждением черпали горстями чистую ледяную воду, лили её на затылки. Молодёжь и даже пожилые брызгались её как дети. Раненым давали напиться прежде всего. Служанок-заложниц тоже пропустили вперёд, давая им наполнить кувшины и миски для княжён. Стребляне остановились от всех отдельно, не выказывая особенной заинтересованности в воде, как и викинги. И у тех и у других было пиво, полученное у сербов в обмен на вещи добытые у авар, и даже виноградное вино у них имелось.

— Вполне хорошее место, — сказал Рагдай, подьезжая к Стовову, — можно здесь некоторое время постоять. Нужно встать так, чтобы с тропы и дороги не было видно, и переждать несколько дней. Может уже и Хетрок вернётся. А пока стребляне поймают для всех несколько оленей или козлов, другие наберут грибов и желудей, и vы сделаем жаркое с пивом сербским. А? А пока раненые немного отдохнут и воины с лошадьми поучатся обращаться. А то ездят, как беременные на корове.

Рагдай сейчас был в аварском халате, испещрённом мелким орнаментом. Широколобая голова его была обнажена, через глаз была надета повязка, прижимающая к щеке листья. Однако он почти веселился. Второй его зелёный глаз цепко осматривал окружающий мир, отмечая малейшие вещи и особенности заморских цветов, птиц, камней. По одежде, оружию и повадкам в нём скорее можно было узнать торговца или сборщика налогов, чем учёного мужа. Меньше всего он был похож на книжника, чьим главным делом в жизни было переписывание для продажи книг. Слуга его Креп был очень похож на своего хозяина, хотя его суластое лицо, прищуренные глаза с низкими веками, скрывающие верхние ресницы, выдавали в нём явно восточнную кровь. Однако говор и манера держаться были такие же славянские, как и у Рагдая. Долгое проживание в Константинополе делели его похожим скорее на армянина или грека, в семье которого были авары или печенеги, чем на обитателя поволжья или покамья.

— Ты мне лучше скажи, чародей, зачем ты мёртвого конунга с собой возишь, — спросил кудесника князь, указывая на варягов, рассевшихся вокруг носилок с телом Вишены, — оживить, что ли, его хочешь?

— Оживить, не оживить, а чувство у меня такое, что с ним что-то не то, не так мёртвые выглядят, — пожал плечами Рагдай, — я грамотный, конечно, и грека Гиппократа читал труды по медицине и труды римлянина Галена читал в Константинополе, когда переписчиком в императорской библиотеке служил, но такого там не помню. Но всё же чудеса бывают чаще, чем мы думаем.

— Особенно когда с тобой эти викинги Вишена и Эйнар, — то ли с издёвкой, то ли серёзно сказал Семик, — помню, друг, что вы устроили в прошлом году на Звенящих холмах у Пахры.

— Это всё божественные силы и колдовство небесных князей!

— Так я и поверил, что на земле жреческой силы Стовова и заступника нашего Ярилы, кто-то может чужой властвовать, — с сомнением сказал Семик, — ты всё и сделал, чернокижник, это ты всё стреблян этих звериных покрываешь и окормляешь кудесничением своим!

— Это кто звериный то, — неожиданно воскликнул и вскочил на ноги Крях, до этого спокойно и осоловело сидевший на камне, — ты железный котелок на голову надел и думаешь, что можешь стреблян оскорблять?

— Да уж, воевода, не хорошо! — сказал Оря, удерживая Кряха за плечо, и стараясь усадить обратно, — не хорошо.

— Смотрите, какие гордые, — с угрозой в голосе произнёс Тороп, — правду не любят про себя узнавать. Землицу только свою отдают нам реку за рекой, а всё равно ерепенятся!

Оря Стреблянин побледнел и накинул на волосы волчью морду своей шапки, видимо желая скрыть вдруг появившуюся ярость в глазвх. Хилоп взял в руки как бы невзначяй булаву.

— Слушайте, кособрюхие, — воскликнул тут князь так громко, что воины у источника невольно повернули к ним головы, — мне надоели ваши вечные препирательства! Вернётесь в Тёмную землю, хоть убейте друг друга, а здесь служите мне, как поклялись оба, и делайте моё дело, а не сводите свои счёты и обиды! А ещё спрашиваете меня, почему мне больше нравится, когда мой шатёр полтески охраняют. Вот поэтому, что вы глупые все!

— Это правильно, князь, но я думал, что кривичи всё равно выше голядских людишек, — подбоченившись в сежле сказал Тороп, косясь на Орю, — ты, князь наш, вроде как старший воин между нас, твлих дружинников, мы с тобой одно и тоже сосьавляем тело, и без нас ты никто, так почему же ты их защищаешь против нас?

— Семик, хоть ты обьясни своему ярому туру, что без меня и кривичи передерутся все, и со стреблянами договориться не получится, и всем придётся забыть о своих вотчинах-деревнях на их землях голядских, — сказал уже тихо князь воеводе, — кто вам кроме меня удачу и урожай принесёт и с Ярилой договорится за ваше благополучие?

— Ты знаешь, Тороп, брось ка князю дерзить, а то я тебя проучу, — хмуро сказал Семик, показывая родственнику здоровенный кулак с плетью, — и Ломонос мне поможет.

— А то! — поддакнул Ломонос.

— Дружина имеет право всё сказать князю своему!

— Но ты же, Тороп, не вся дружина, так, всего лишь мечник один.

Чего-то ворча себе под нос, Тороп, поскрёб ногтями под бородой и отпустил поводья. Его лошадь, чуя близкий водопой, сама пошла в сторону родника.

— Что встал, вождь? — устало глядя на ощетиненного Орю, спросил князь, — бери несколько стреблян, найди наши другие дозоры. Побудем мы все здесь некоторое время.

— Воля твоя, — ответил Оря, попрвляя волчью морду шапки, — пошли, Крях, искать наших.

Резеняк взял княжеского коня под узцы, а Полоз помог князю спешиться.

К источнику медленно подошли викинги. В отличии от остальных дружин рати Стововой, своих раненых они у драккара не оставили. Вера в чудесные способности Рагдая, подсмотренные ими в прошлом году во время спасения сокровищ конунга Гердрика Славного, для его дочерей, была очень сильна. Целители же сербов, вызвавшиеся лечить раненых, оставленных рядом с кораблями на Одере, для них были, наоборот, подозрительны. Кроме того, из-за потери Вишены, сейчас херсиром викингов был старый Гелга, раненый в бою на тропе. Кроме него, воина, имеющего возможность стать главным над людьми опасного вика, привыкших быть равными среди равных, не было. Вернее они были, но их попытка стать херсирами, привела бы к соперничеству и недовольству других, и это было бы печально и, может быть, смертельно для кого-то. Дружина была дружной, а драгоценный быстроходный драккар принадлежал Вишене, а всем было известно, что ближе Эйнара, у конунга не было никого. Ни родителей, ни жены, ни детей. Поэтому, драккар был в большей степени собственностью Эйнара, ближайшего друга конунга, если не по праву, то по сути вещей, хотя это Эйнару пришлось бы доказать поединком, если бы кто-нибудь решил это оспорить. Однако сейчас, в этом долгом походе, получившим неожиданное и печальное развитие, никто из викингов не начал даже шуточного разговора о наследстве конунга. Так что сейчас, вместо Гелги, распоряжался Эйнар и иногда Ацур.

— Гелгу давайте сюда, несите к воде, и Хорна с Вольквином тоже! — озабоченно сказал своим товарищам Эйнар, одновременно отталкивая подошедшего с каким-то вопросом грека Петра, — а ты не мешай мне, держись от меня подальше, убью, клянусь Тором!

Гороподобный Свивельд легко снял с лошади бледного Гелгу, на руках донёс к источнику и бережно положил на траву. Рядом усадили Хорна с завязанными глазами, и уложили Вольквина, всего перемотанного окровавленными тряпками. Тут же поставили носилки с телом конунга, накрытые волчьими шкурами. Сложили оружие и сундуки с наиболее ценными вещами. Вокруг себя викинги расположили лошадей, так чтобы они служили и ширмой, и источником тени для уже весьма горячего солнца. Моравские лошадки спокойно принялись тут-же щипать траву, глядя вокруг умными глазами из под длинных ресниц. Запасы еды, скатанные палатки, верёвки, колья для них, шкуры, фляги с водой и пивом оставили пока на лошадях. Привал не обещал быть долгим потому, что был ещё только полдень и они по любому рассуждению недостаточно далеко отошли от Одера и места недавнего сражения. Эйнар сейчас был одет в чужую, чрезмерно широкую для его худощавого тела, и длинной для невысокого роста, аварскую кожаную рубаху, в аварские сапоги из чёрной тиснёной кожи, голубые, расшитыхезолотой нитью шаровары. Тёмно-русые волосы его слиплись, борода была всклокочена, на виске синел кровоподтёк. Взгляд его был быстрый, шаг лёгкий, словно не было три ночи назад смертельной сечи и трудной утренней дороги. Словно не было дымного погребального костра, пожирающего товарищей, и друг его, Вишена, не был мёртв. Эйнар лишь непривычно сутулился и злился из-за пустяков. Сейчас он сделал скорбное лицо, отвечая на приветствие Рагдая. Вместе с книжником к носилкам конунга подошли Ацур и Ладри. Пётр тоже не отходил далеко, придав себе смиренный вид и перебирая в пальцах янтарные чётки, он часто крестился и бормотал что-то.

— Послушай, Бирг, теперь попрошу тебя не молчать, а сыграть тихо нашему конунгу ту протяжную мелодию, что он любил слушать больше других твоих наигрышей. Ту, похожую на журчание ручья. Пусть он слышит, что мы рядом, и не отпускаем его в Вальгаллу... — сказал Эйнар грустному Биргу, и воскликнул, уже обращаясь к греку, — а тебя я лучше бы убил тогда, у Моонзунда! Клянусь Локи! Это из-за твоей хозяйки Ясельды начался тот проклятый бой, когда погиб Вишена! Уйди туда, за лошадей, и ближе не подходи!

Бирг вынул из-за пояса флейту и начал её придирчиво рассматривать. Эйнар опустился на колени рядом с носилками, скинул шкуры с тела конунга на траву. Вишена был в льняной рубахе с воротом и рукавами украшенными красной шёлковой вышивкой. На его шее была надета гривна, плетёная из тонкой проволоки с молоточками Тора на концах. Амулет в виде молота Тора на груди был сделан из куска зеленоватого янтаря. Кожа лица, ладоней и ног была белой и прозрачной, словно под ней не было совсем никакой плоти. Никаких серьёзных ран, царапин, ушибов не было на теле, только выделялись белыми рубцами старые раны. Ноги ниже колен его покрывали синие рисунки зверей, птиц, коней и драконов, скрученных вперемешку с листьями, деревьями и цветами в сложный орнамент. Руки конунга, сложенные на груди, прижимали к телу меч.

— Он совсем мёртвый, наш Вишена, а какой он был сильный и красивый конунг, клянусь Гулльвейг! — сказал мальчик Ладри, садясь рядом с ним.

— Мертвее не бывает, — печально согласился Ацур, — если б я не знал, что Рагдай кудесник, и ещё не время хоронить конунга, я бы с ним расправился за то, что доблестный воин до сих пор не взлетел в Вальхаллу на руках прекраснолицых валькирий.

— Разве это правильно? — радуясь, что с ним говорят как со взрослым, спросил Ладри.

Лицо его было распухшим, ранее багровый след на шее от аварского аркана теперь был сине-зелёным, вся правая щека была покрыта бурой коркой заживающей кожи, словно родимое пятно. Однако он смотрел вокруг себя бодро, с гордостью носил взятый у убитого авара кривой кинжал и островерхий шлем с восточной насечкой. Из-за кольчужной бармицы шлем был слишком тяжёлым, и её пришлось снять. А слишком большой размер его, мальчик преодолел с помощью своей войлочной шапки.

К ним подошедший Бирг, сел на траву скрестив ноги по-портновски, и начал играть. Еле слышная мелодия флейты возникла где-то далеко, казалось, что за Судетами, а потом быстро приблизилась и оказалась среди воинов, расположившихся на привале.

— Наконец-то после всей суматохи я смогу как следует им заняться, — сказал Рагдай, усаживаясь на траву у тела конунга и раскладывая на тряпице снадобья и инструменты, — а то суета вокруг, шум, гам...

Креп помог ему убрать с тела конунга меч, расшнуровать рубашку на груди и закатать рукава до локтя. Сидящие неподалёку викинги угрюмо смотрели за этими действиями, явно их не одобряя, но сдерживаясь по примеру старших товарищей и из уважения к Эйнару и Ацуру. Рагдай приложил ухо сначала к губам Вишенв, потом к груди, поднял его веки и долго рассматривал неподвижные зрачки. Затем он вынул из торбы глиняный горшочек размером с ладонь. С помощью щепки он разжал немного зубы Вишены, отвёл пальцем в сторону синий, распухший язык, и вылил в рот немного прозрачной, вязкой жидкостью. Затем он сомкнул челюсти конунга, с сожалением наблюдая, как несколько ценных капель скатываются вниз по заросшей щетиной щеке к уху. В воздухе резко запахло серой и дёгтем.

— Всё, кончился мой отвар по рецепту Галена. Если снадобье до ночи не подействует и он не поднимется на ноги, то больше не поднимется никогда, — сказал Рагдай, передавая кувшинчик Крепу, — три дня поить этим отваром, это и так больше чем можно.

— Ты так говоришь, что можно подумать, что речь идёт о больном, а не о мёртвом, — сказал Ацур, — конечно, Вишена берсерк, но...

— Берсерки тоже умирают? — спросил в тон ему Эйнар, — а он и не был берсерком, он никого зубами не грыз и с ним можно было дружить как с нормальным мужчиной.

— Бывают больные, всё равно, что мёртвые, а бывают мёртвые, всё равно, что больные, — произнёс Креп глубокомысленно, — похоже, что что-то держит его среди нас, не знаю, и раньше, когда хозяин колдовал с соняшной и разрыв травой по голядским поверьям, такого человека иногда удавалось спасти.

— Да, природа смерти для нас загадочна, — сказал книжник, — ясно только то, что есть вид смерти, отпускающий человека, и боги, оберегающие его, могут решить, дать смерти сделать своё дело до конца, или остановить и повернуть обратно. Если он к ночи не поднимется, то всё, можно готовить костёр.

— А от чего зависит решение богов? — спросил благоговейно Ладри.

— Не знаю, — печально ответил Рагдай, — всякий раз, как вливаешь в рот мертвеца живительное зелье, думается, что ты ослаб умом, раз хочешь одолеть неодолимое, а больной мертвее мёртвых, и ни дыхания, ни сердца нет.

— Я слышал, как ты говорил, что в Константинополе есть один учёный еврей, знающий способ оживлять мёртвых с помощью заклинаний, но это очень дорого стоит, и только князьям по карману, — сказал Эйнар.

— Ничего я такого не рассказывал, ты путаешь, — ответил книжник, — вон, спросите у христианина, как при помощи молитвы можно мёртвых оживлять, у них так боги любят делать с собой.

— Вразуми, Господи, заблудшие души грешников! — услышав, что его упомянули в разговоре, вскричал Пётр по-норманнски, — позволь силой молитвы попрать смерть героя! Словно воскрешение принявшего муки человеческие на себя, Господа, искренняя животворящая молитва способна перевернуть мир мрака на светлую сторону жизни!

— Чего он там лопочет? — спросил Эйнар оборачиваясь, — он хочет оживить конунга молитвой как своего бога? — викинг махнул Петру рукой, — эй, иди сюда, не трону тебя!

Смело, как ему казалось, грек Пётр, захваченный воинами князя Стовова при разграблении Новогорода-на-Волхове вместе с княжнами, и чувствующим в себе мученичество в окружении язычников, подошёл к телу конунга.

— Бог Один не обидится из-за этого на Вишену, и на нас всех за то, что тут будут Христос упоминаться? — спросил у Эйнара с сомнением Бирг, прекращая играть, — всё ли правильно мы делаем?

— Во первых, Иисус Христос сам по себе сильный бог, раз в него вся Византия верит, франки, итальянцы, часть германцев и часть ирландских кельтов, — ответил Эйнар, — а потом, чем больше богов заступятся за Вишену, тем лучше. Смерти-то всё равно, в какого бога верит человек.

— Да?

Монах опустился на колени и стал читать по-гречески молитвы о символе веры, о Богородице и разные псалмы. Несмотря на то, что большинство присутствующих понимали греческий язык, служивший главным языком общения торговцев и византийских наёмников, смысл произносимых с жаром Петром слов стал быстро от них ускользать. Однако неподдельная страсть слов и уверенности, и доброта в глазах монаха, наполненных слезами, внушили викингам некоторое уважение к происходящему. Им начало казаться, что не может такой учёный человек, пишущий историю целой страны — Гардарики, быть пустословом и призывать в помощь не существующего ничтожного божка, если он так расчувствовался и говорит о нём как о реально живом.

— И кровь твоя, Боже, святая, живительная сила, что проливается благословенным дождём на всё сущее, защищает и напитывает, окормляет вместе с благодатью душевной, как овца ягнят своих и мать дитя своё! — с этими словами, с совершенно отрешённым лицом, Пётр выхватил из-за пояса Ладри кинжал, сбросил с него ножны.

— Э-э! — только и воскликнули все, бросившись к руке с кинжалом над телом конунга, — э-э!

В этот же миг Пётр сдвинул со своей левой руки рукав рясы вместе с рукавом рубахи, скуфья упала с его длинных волос, и он молниеносно провёл лезвием по руке между локтём и запястьем. Если бы кинжал имел хорошую заточку, Пётр прорезал бы себе мясо до кости, но и того разреза, что он себе нанёс, хватило, чтобы кровь хлынула струёй на лицо, шею и грудь конунга.

— Возьми всю мою кровь, кровь верующего христианина, сильную верой в Иисуса Христа, и вернись к нам, вернись к любящему тебя сердцу Ясельды! — воскликнул он страшно побледнев в одно мгновение, — воскресни через меня!

Кинжал выпал из его рук и монах без чувств повалился на бездыханное, залитое кровью тело конунга. Викинги все повскакивали со своих мест с нечленораздельными криками. Лошади от неожиданности попятились. Встревожился весь лагерь. Ацур с Эйнаром схватили монаха за одежду и оттащили от конунга. Рагдай склонился над Петром и несколько раз ударил его по лицу, чтобы привести в чувство, но этого не случилось. Заметив, что под рукавом кровь продолжает хлестать из раны, он согнул ему руку в локте, однако кровь не унималась.

— Он сейчас истечёт кровью, учитель! — воскликнул Креп, не зная, за что хвататься, — что делать?

— Похоже ничего не получиться, — закусив губу ответил книжник, — он так себя порезал, что кровь не останавливается!

— Что у вас такое? — спросил у них подошедший на крики Семик, — кто его так?

— Он сам себя, — ответил Эйнар, — молился за воскрешение конунга, а потом разрезал себе жилы на руке!

Монах приоткрыл глаза, Ладри встал рядом с ним на колени и приподнял его голову. Креп подал Рагдаю свой пояс, и тот попытался им стянуть руку выше локтя. Кровь пошла как будто тише, но Рагдай понимал, что просто её остаётся всё меньше в теле грека, от того и идёт она медленнее.

— Пётр! — вдруг раздался пронзительный женский крик, и среди лошадей окружавших стоянку варягов показалось взволнованное лицо Ясельды, — Пётр!

— Эй, Резеняк, не пускайте её сюда! — крикнул в ту сторону Семик, — не хватало ещё только, чтобы она устроила крик, а князь в сердцах её прикончил или изувечил, — добавил он уже себе под нос, — что мы потом Водополку на обратном пути скажем?

— Я вижу свет! — прошептал вдруг по-славянски Пётр, — мне тепло, словно летняя река приняла меня в свои вечерние воды, я вижу Богородицу, она идёт по воде аки по суху и белые горлицы летят над нею с золотыми ветвями благодати... — он умолк на мгновение и продолжил, слабее, — я всех вас прощаю, Стовова, Рагдая, Водополка, язычников всех, и всё зло и грехи беру на себя, мир вам...

— Пустите меня к нему! — с отчаянным криком княжна увернулась от кривичей и в развевающихся одеждах подбежала к умирающему греку, — за что вы его убили? Он вам ничего плохого не сделал!

— Пойдём, княжна — с этими словами Ацуру удалось схватить её за руку и потащить в сторону.

Ясельда попыталачь разжать его пальцы и даже укусить, но викинг опустил её руку к земле. Ясельда, сгибаясь из-за этого, вдруг упала и заскользила по земле, стеная и хватаясь за траву. Когда на помощь Ацуру пришли ещё двое викингов, княжну быстро оттащили за лошадей. Тем временем Рагдай перестал скручивать ремнём руку Петра, распрямился и плюнул в сторону от огорчения. Креп прижался ухом к груди грека, некоторое время вслушивался напряжённо, а потом тоже поднялся на ноги со словами:

— Сердце больше не бьётся, он умер!

Словно вторя смятению чувств многих людей на поляне, вокруг закружили птицы и налетел ветер. Он конечно возникал на горячих из-за солнца, склонах гор и холмов, но его появление именно в это мгновение было похоже на вмешательство свыше. Птицы тоже поднялись в небо из-за того, что их потревожили люди, но их мерное движение навевало вечные страхи перед неизвестностью, имеющую всегда мистическую окраску. Рыдания молодой княжны Ясельды и гневные крики её отважной сестры Орисы дополняли тревожную картину отчаянной природной скорби.

— Он умер, всё, расходитесь, — сказал Эйнар маша руками как крыльями на своих товарищей, — готовьтесь двигаться дальше, посмотрите на свою обувь, а грека оставьте нам.

— Что там у вас? — раздался над головой Эйнара голос Стовова Богрянородца, подьехвашего в общем шуме так тихо, что это казалось невозможным, — стребляне наткнулись на следы аваров, обнаруживших наше войско, и нам нужно их поскорее догнать и всех истребить!

— Грек Пётр во время молитвы о воскрешении Вишены, во имя счастья Ясельды, убил себя! — ответил Эйнар, оборачиваясь к нему, — это нас всех удивило, откуда в этой его вере столько силы?

— Туда ему и дорога, этому историку! — крикнул князь тронув коня, — мы выступаем, сейчас вперёд пойдут полтески и попробуёт напасть на авар. Как только они тронутся, вы постарайтесь не отстать со своими мёртвым вождями!

Сказав это, князь расхохотался, словно гибель сначала нелюбимого им конунга Вишены, а потом и презираемого монаха Петра, произошло по его воле, и её торжество только начиналось на этих новых, но постепенно становящихся своими пространствах Моравии. Блестящая победа в сражении у Одера над превосходящими силами врага благодаря чудесам, показанным полтесками и викингами, явно отозвалось в его сердце радостью от осознания благоволения к нему небесного покровителя. Жертвы в виде казнённых пленных, убитых у погребального костра жертвенных животных, брошенные в Одер горсти зерна, кусочки засахаренного мёда и жареного мяса, наверняка были приняты Ярилой на небе и Велесом на земле. Все язычники, составляющие войско Стовова, в каких бы богов они не верили, соединяли в своём сознании успех похода с самим князем, так-же как соединяли с ним урожай своих полей, охотничьих угодий, рыбных мест и торговых обменов. Подношения князю, осуществляющего связь с богами, и послушание ему, обеспечивающее процветание, прекращалось и оборачивалось изгнанием, и даже убийством вождя, если урожаи погибали, а торговля не ладилась. Стовов не очень был рад этой своей кгяжеской доле, делающей его заложником погоды, настроения дружины и удачи. Однако рождённый в княжеской семье, унаследовав владения отца к востоку от Гнезда, он ничего не мог уже изменить в своей судьбе, неуловимо зависящей от множества обстоятельств и событий, управляемых божественными силами Ярилы и других богов нвродов Тёмной земли.

— Вольга, живее, идите вперёд! — носился над источником голос князя, — и вы, Мечек, Оря! Полукорм, лошадей заставь всех осмотреть, упряжь особенно, слабых надо освободить от поклажи и вести как на убой, чтобы просто так сами не подохли без толка! Быстрее, кособрюхие, в погоню за аварами!

Закрытые кольцом своих лошадей, викинги оставались как бы вне этого действа. Эйнар огляделся и ладонью осторожно стёр с лица конунга кровь. Затем он накрыл тело шкурами. Рагдай принялся внимательно осматривал раненых варягов. Неподалёку о них кривичи продолжали с хохотом обливались водой, таскать друг друга за бороды, за рукава. Некоторые из них с благоговением чистили от потного и сора своих лошадей. Другие, с непривычки от верховой езды, всё ещё лежали в траве. Они махали на животных руками, рассказывали что-то, клялись, что никогда больше не сядут в седло. Одного молодого гридня князя рвало, из-за укачивания. Некоторые стребляне, через мгновение после того, как оказались на поляне и сонно свалились на землю, теперь спали мертвецким сном. Другие с наслаждением жевали холодное мясо, остатки жаркого из убитых в битве лошадей. Его нужно было быстро доедать, а то оно могло вот-вот испортится на жаре. Некоторые жевали сырые грибы и жёлуди. Многие, раздевшись по пояс, вытресали сор и насекомых из липких от жары рубах и портов. Только полтески уже сидели в сёдлах. В потрёпанных своих чёрных одеждах, молчаливые, словно немые, суровые, они безучастно взирали на окружающую их суету. Вольга тоже был в седле, неподвижный, с обмотанной рукой на груди.

Распорядившись немедленно выступать дальше вдоль тропы, не дав воинству как следуе напиться, Стовову, наконец, собрал разошедшихся в разные стороны бурундеев и кривичей. За полтесками должны были двигаться со своими припасами стребляне. За ними кривичи с бурундеями. Варяги должны были замыкать войско, ведя своих лошадей под уздцы.

Через некоторое время полтески с Вольгой впереди, выступили от источника на запад, туда, гже по предположению стреблянских разведчиков мог находится аварский отряд, видевший войско Стовова, расценивая его как противника. До того, как авары могли известить о них свои главние силы, и предпринять нападение, бурундеи предложили князю их уничтожить. То, что степняки никогда не действовали изолированными отрядами, а путём постоянного движения гонцов создавали из отрядов сеть под единым командованием, имеющую возможность быстро собраться в одном месте, они не знали. Долгие годы войны в лесах поочья и поволжья с лесными мокшанскими и эрзянскими племенами, отучили их иметь дело со слаженными действиями врага. В непролазных чащах Тёмной земли, особенно зимой, об этих вещах трудно было даже думать. Узкие ледяные дороги рек не давал возможности для широких действий конных воинов, сводя всё к лобовым столкновениям на перекрёстках путей — местах слияния рек и озёр. В Моравии же, где местность позволяла осуществлять дальние переходы, обходы, окружения и притворные отступления, попытка применить простые приёмы Тёмной земли была более, чем рискованной. Однако привычка человеческая сама по себе много раз обращала умения в проигрыш или выигрыш, не в силу своей правильности и применения к месту, а в силу везения или невезения.

— Нужно грека похоронить, — сказал Эйнар, глядя на опавшее и побелевшее лицо Петра, — как у христиан правильно хоронят?

— Зарывают в могилу и ставят крест, — отозвался Рагдай, — ещё нужно отпеть и прочитать молитву.

— Других христиан, кроме него у нас нет, чтобы помолиться, — сказал Ацур, вернувшись к источнику, — но могилу мы выкопаем... Эй, Ладри, рой ты ему могилу.

— Почему я? — угрюмо спросил мальчик.

— Он выхватил у тебя из-за пояса кинжал, — ответил викинг, — нужно было лучше следить за своим оружием! Хорошо, что будучи заложником, грек убил себя, а не тебя или, к примеру, Рагдая.

Мальчик снял с головы свой шлем, и в месте указанном учителем, принялся шлемом копать прямоугольную яму, вычёрпывая каменистую землю им как миской. Когда могила была выкопана, короче и уже, чем было нужно, и не такая глубокая как этого требовала сохранность мертвеца от лисиц и волков, мальчик объявил об окончании дела. Однако Ацур заставил его удлинить, расширить и углубить могилу по размерам тела Петра.

Когда вслед за полтесками в заросли ушли уже все стребляне а за ними и бурундеи, а кривичи, ведя с собой проводника, заложников и вьючных лошадей с добычей и припасами, тоже двинулись за ними, викинги собрались около могилы. Туда осторожно положили тело христианина.

— Я знаю, что вы все озадачены произошедшим, — обратился к ним Гелга, стоящий сейчас с помощью костылей из веток, — многие из нас без раздумий пожертвовали бы жизнью, спасая конунга в бою, но убить себя уже над мёртвым телом, во имя его воскрешения, не решится никто.

— Что мы, наложницы и жёны, чтобы за мужем идти на костёр? — угрюмо сказал Вольквин, пожимая огромными плечами, — как при этом попасть Вальгаллу?

— Это точно, самоубийц Один к себе не возьмёт, — согласился стоящий рядом с ним Бирг, — для викинга это не путь, это для грека путь.

— Он это сделал из-за любви к своему богу, научившему любить всех людей, — многозначительно произнёс Рагдай, — эта любовь распространилась в его представлении и на конунга Вишену Стреблянина и на Ясельду, княжну и хозяйку этого грека в Новгороде-на-Волхове. Напомню, что их всех силой увёз Стовов из города их отца, князя словен и кривичей, Водополка Тёмного, несмотря на договор о мире. В Новогороде грек учил грамоте княжён и писал рифмованную историю рода Водополка от основания Гнезда-на-Смолке до основания Руссы, Ладоги и Новогорода. Он был скальдом Водополка, не хуже, чем скальд Стромм для Инглингов. Он мог бы писать историю и для Стовова, или просто переписывать дорогие книги для продажи. Но его бог подвёл его к этому самоплжерствоварию, как явил и сам жертвенность, отдавшись в руки римским мучителям, распявшим его на кресте. В вашей божественной картине мира, лучше будет встречен богом Одином после смерти тот, кто был более храбр, богат и знаменит, с кем убили больше жён и наложниц, рабов и коней, у кого в погребальном костре было больше золота. А у христиан всё иначе. Большее благо ждёт наибольшего мученика, отдавшего себя ради помощи другим, принявшим как можно больше чужих грехов и очистивших как можно больше людей от скверны. Пётр жыл долгое время в Константинополе, сидел в той же библиотеке, что и я, ходил по тем же улицам что и я, и покупал вино у того-же торговца. Но вот я жив, а он мёртв, а его праведная кровь омыла вашего вождя во имя любви к нему. Пусть покоится с миром в этой тёплой моравской земле грек Пётр! К сожалению не знаю его настоящего имени, а только христианское...

— Пусть покоится! — непроизвольно вырвалось из уст нескольких воинов и все, последовав примеру Рагдая, стали брать горсти земли, и бросить их на тело Петра, завёрнутого в собственную окровавленнуё рясу.

Ладри, чуть помедлив, положил ему на грудь, рядом с его оловянным крестом, кинжал, ставший виновником его смерти. Эйнар бросил рядом с телом несколько медныхюмонет и своё кольцо. Креп по-славянски установил у изголовья кувшин с хлебом и яйцам. Ацур положил стрелы.

— Ему это не понадобится, — сказал Рагдай, — христианам в раю не нужна еда и одежда, а вот крест из веток ему скрутите и воткните в холмик могилы.

Настало молчание. Каждый думал о своём. У кого-то на севере остались большие долги, и семье грозило продажа в рабство, у другого, наоборот, было накоплено множество золота для того, чтобы купить стадо коров, взять во временное пользование для его выпаса землю, завести собственные корабли и открыть торговлю. Многие желали после похода переселиться на земли Италии и Испании, где круглый год было тепло и не надо было тратить огромное количество сил на обогрев утеплённого жилища, добычу большого количества жирной пищи, тёплой одежды. Люди там меньше болеют, дольше живут, вырастают красивыми и сильными, женщины прекрасны а дети счастливы... Только несколько совсем юных воинов думали о славе, ожидающей их в цепи бесконечных виков под крылом какого-нибудь знаменитого конунга или ярла. Молчание над могилой было довольно быстро нарушено Полукормом. Подъехав к источнику, он сказал:

— Князь Стовов беспокоиться из-за того, что вы ещё не выступили, а с вашими обременениями это кончиться тем, что вы отстанете от нас.

— Да, правильно, чего стоять? Или кто-то хочет креститься по еврейскому и греческому обычаю? — хлопнул в ладоши Гелга, — вот я сейчас костылём крещу! Живее берите своих лошадей и идите по тропе за остальными! Эйнар! Ацур!

— А ведь он мне тоже сначала не понравился, — сказал Эйнар невпопад, глядя на свежую могилу, — сыграй, Бирг, ему на прощание пару нот.

Когда Бирг заиграл грустную мелодию, Эйнар взял их рук Торна простой крест из двух дубовых веток, связанных полоской лыка и воткнул в насыпь. Затем он запел, путая слова, но достаточно мелодично:

Верно ты запамятовал, друг,

Как был ты в Миклагарде великом,

И говорил, что хочешь жениться!

Выманивал всех воинов на это дело,

Чтобы красавица была тебе женой,

А затем она стала бы валькирией в Асгарде!

И там все передерутся из-за неё,

И породит девять волков на Лаганасе,

И всем им ты будешь строгим отцом.

Вот такая жена пусть ждёт тебя...

— Эйнар, — уже садясь на лошадь крикнул Ацур, — пойдём!

— Вишена жив, он должен быть жив... — сказал Эйнар, закончив петь у могилы, будто не слышал возгласа, — играй, играй, Бирг... Ацур, тело конунга не распухло, не почернело.

— Просто ночами всё ещё холодно!

— На нём нет ран...

— Он не дышит, Эйнар.

— Он жив!

— Хорошо, если так думает Рагдай и вся дружина, пусть он жив, — Ацур махнул рукой, — Ладри, попей сам чистой воды, напои водой Гелгу и Хорна, и набери ещё в меха воды, дорога будет долгой!

Глава шестая

КНЯЗЬ КРИВИЧЕЙ СТОВОВ

Стовова с утра мучили различные подозрения, сомнения и страхи. Ночью он заставлял в который раз служанку Ясельды, бойкую рабыню-словенку, рассказывать ему одну и ту же сказку. Это отвлекало его от мыслей о доме, о врагах, обступающих там его столицу — Каменную Ладогу, где его старшая жена Бела хранила и воспитывала маленького сына Часлава. Конечно, оставленный на Нерли воевода и опытные дружинники могли до его возвращения постоять и за стольный город, и за его жён, детей и наложниц, но страшная мысль о возможности всего лишиться, даже не имея сил вмешаться и защитить своё, делало существование князя невыносимым. Девушка-словенка, не очень красивая, но смышлёная и забавная, отвлекала его, услаждала тело и слух которую ночь подряд. Больше всего Стовову нравилась бесконечная сказка про мальчика Чурдушу. По словам сказительницы, никогда не видевший своих родителей, этот словенский мальчик был отдан за долги в услужение богатому торговцу с Днестра. Изучив множество языков и наречий, грамоту греческую и латинскую, счёт, подсмотрев во время путешествий хозяина по свету разные традиции и обычаи, он убежал однажды в одной северной стране вместе с сокровищами хозяина. Там он назвался князем одного южного племени в изгнании и стал свататься к разным принцессам и княжнам по всем морям и горам. Когда Чернобог, сыном которого и был на самом деле Чердуша, узнал что его дитя, вместо того чтобы воспитываться красавицей-матерью в золотом дворце, потерян ею и бродит теперь по белому свету, он послал за ним леших чтобы они его привели к нему. В это время Чердуша успел влюбить в себя дочь византийского императора Грека. Прекраснее её не было нигде и никогда. Когда будущий принц отказал лешим и не пошёл с ними к отцу, тогда разозлился Чернобог и сказал, что пока он не вернётся, быть ему вечным странником и больше одной ночи нигде он не сможет оставаться. Так и случилось. Сколько бы ни пытался остаться где-то несчастный Чердуша, везде его подстерегали несчастья. То дом сгорит, где он остановится на ночлег, то земля провалится под целым городом, то враг нападёт, то насекомые набросятся или злая болезнь одолеет. Где бы ни появлялся он, везде с ним приходили несчастья. И вот начали его узнавать люди, потому что молва о страшном страннике в образе прекрасного юноши, сеющем смерть и разрушения, распространились по всему миру. И собрались тогда все князья, короли и императоры и стали думать, как убить злодея, чтобы он не вредил их царствам. Один предложил убивать всех красивых мужчин-словен, другой поредложил ригласить самых страшных колдуний...

Бесконечная сказка, где появлялись сказочные животные, нечистая сила и родственники богов, действовала на князя успокаивающе. Судьба, определённая Чернобогом, больше богом для словен, чем для кривичей, подсказывала, что его отношения с Ярилом, сложились с самого детства хорошо. Самым прекрасным было то, что он был старшим в семье сыном и получил самые большие отцовские земли в то время как его младшие братья получили отцовские земли к западу от Гнезда, среди Карпатских предгорий и волынских болот. Всё, чего он достигал в жизни потом, хотя и с трудом великим иногда, оставалось при нём, в то время как младшие братья на западе, один за другим шли в подчинение к полянам, северянам или другой литве, или погибали в неравном бою. А в это время его благо даже росло само, вроде коровьих стад и ремесленных слобод у Каменной Ладоги и Стовграда. Не зря его кривичи любили, а другие семьи и роды хотели поселиться под его защитой. Он приносил им милость богов. А вот самого младшего брата, Ратислава, убили несколько лет назад семьи кривичей за несчастья, постоянно посещавшие их во время его княжения. Жён и наложниц его продали в рабство, а детей и челядь разобрали в качестве батраков, отрабатывать ранее принесённую князю дань и кормление. Несчастливый был он правитель, и не нужный людям. А у Стовова Богрянородца только несколько раз за всё княжение случился голод из-за немилости Ярилы. Один раз всё лето шли дожди и зерновые все сгнили у корня до того как зёрна набрали хоть какой-то вес. Кривичам в Тёмной земле пришлось убивать весь домашний скот, чтобы пропитаться зимой, а к весне пришлось идти войной на бурундеев, чтобы выгрести у них зерновые ямы и погреба. На войну пошди все, включая десятилетних детей. Из того похода вернулась только половина. Второй раз какая-то белая морока напала на все растения, огороды, лесные и полевые. Урожай пропал, исчезли даже ягоды и грибы. Поумирала скотина, звери ушли за Оку в мокшанские дебри. Тогда даже после походов на стреблян и бурундеев не удалось получить достаточно еды. Опасаясь нападений людоедов, купцы с Ладоги стали плавать через Ловать в Волгу, лишив голодный край последней надежды на помощь. Собрав всё серебро и медь, что было в княжестве, удалось купить немного зерна у полтесков, но этого не хватило до весны. Стовов принёс к жертвеннику свою младшую дочь и убил её на глазах у всей Каменной Ладоги. Но люди, уже евшие рабов и друг друга, убивающие своих стариков, чтобы выжить самим, не поверили. Кровавое побоище, состоявшееся затем вокруг капища Ярилы, только и спасло всех, как общее жертвоприношение. Залитый кровью снег и грязь, перемешавшись с человеческими телами, смягчили строгого Ярилу и ранняя весна до срока вернула птиц и зверьё в окружающие леса. Рыба, словно наевшись белой моровой болезни с полей, заполнила собой реки, ручьи и озёра. То, как может бог обойтись с людьми, князь хорошо знал, и поэтому история мальчика Чердуша была ему понятна и близка. Он был явно удачливей красавца, и это его немного успокаивало. Когда невольно думаешь о ненавистных себе людях, о желании нанести им какой нибудь вред, всегда невольно сравниваешь свои возможности с возможностями своих союзников в этом деле - времени и обстоятельствам жизни вообще, и становится понятна ничтожность собственных сил по сравнению с мощью времени, старящего и убивающего всех и всё, изощрённой жестокостью обстоятельств, уязвляющих всех дрянных людей, как впрочем и не дрянных, как бы случайными несчастьями и заключениями, и, будучи усплкленным такими мыслями, можно предаться собственным проблемам, если конечно нет угрозы, жизни, здоровью и судьбе.

Теперь, обозревая свою бодрую рать, он с удовольствием подставлял лицо яркому солнцу, вдыхал пьянящий аромат распускающихся почек, цветов и оживающей земли, вперемешку с запахом вездесущего дыма от очагов и костров. За князем постоянно следовал Семик, Ломонос и Тороп.

От источника у капища тропа шла с небольшим уклоном на северо-запад среди густых зарослей кустарника и высокой прошлогодней сухой травы. То и дело кустарник сменялись лесом, таким густым, что тропинка терялась среди стволов. Отрядам приходилось идти врассыпную до следующей прогалины. Было непонятно, как среди этого буйства растительности находили дорьгу встречные селяне и торговцы.

И тех и других было здесь много. Сербы, хорваты и моравы шли поодиночке и целыми семьям работать на свои поля и лесные вырубки, расположенные по всей округе. Многие шили на заработки в сёла и деревни. Среди них были плотники с пилами и топорами, кузнецы со своими инструментами, ткачихи с веретёнами и колками, сапожники с кусками выделанной кожи. Для Стовова это было непривычно, наблюдать, что ремесленники не привязаны к одному хозяину-князю, а сами могут выбирать, где им работать. Только многолюдием и безвластием военной поры можно было это обьяснить. Приветливо улыбаясь всем встречным, ремесленники и крестьяне кланялись до земли незнакомым воинам, едва не роняя соломенные и войлочные шапки. Они на забавном славянском наречии шутили с проводником Тихомиром о жадных добытчиках соли, кошках и легкомысленных девицах. Торговцев тоже было много. Это были и местные, имеющие дела среди окружающих городов и селений и пришлые, идущие издалека и далёко, разные франки, бавары, поляне и поморы. Одни везли в основном сыр, колбасы и сало, а другие оружие, янтарь и меха с севера. На восток шли волы и лошади навьюченные сундуками с шёлком и драгоценной посудой. Волы, лошади и повозки создавали на тропе и вокруг неё постоянные заторы и путанницу. Об аварах, отрядах короля Само и франках, от селян и торговцев были получены противоречивые вести. Одни говорили, что Оломоуц занят аварами, другие говорили, что Само выбил их оттуда, а третьи говорили, что Само отступил за Судеты и в Оломоуце теперь никаких сил нет. Князь из-за этого всего злился. Он то требовал разогнать всех с помощью оружия, то приказывал обходить стороной, что занимало не меньше времени и усилий.

— Добрый властелин и трусливый захватчик, — глядя на это сказала Ясельда, измученная необходимостью постоянно слезать с лошади и идти пешком, чтобы не испортить в зарослях одежду, не разодрать лицо и волосы, — тут надо, быть может, просеку делать, как отец делал во время походов в Биармию.

— Может так и быстрее пройдём, чем плутая, моя госпожа, — ответила одна из её служанок.

— Когда же это всё кончится? — спросила сама себя Ясельда, закатывая вверх глаза, — ненавижу эту жизнь!

— А я чувствую, что за два месяца плена, начала забывать дом, мать и привыкать к этой неустроенности, словно всегда так жила, — ответила сестре Ориса и её девичье лицо сделалось почти весёлым, — в горнице было тепло, а здесь занятно, и Стовов, если вернёт нас обратно отцу целыми, не будет таким уж злыднем.

— Ох, княжны, не верится в это, и гадания всё смерть, и поругание нам предсказывают, — со вздохом сказала на это другая служанка, — только и надежды, что на вашу знатность и его страх перед вашим отцом!

— Раньше конунг Вишена нас защищать пытался, а теперь он убит и дикари из варяжских мест говорят, что из-за нас он погиб, — сказала служанка, которую Стовов ещё в Новгороде сделал свое наложницей, — мы на краю гибели все.

После этого можно было заметить, что уголки рта у Ясельды задрожали, а глаза заблестели от подступающих слёз.

В конце концов проводник Тихомир посоветовал князю сойти с тропы. Проходящая восточнее этих мест основная дорога сухопутного отрезка Янтарного пути была, наверно, ещё более оживлённой. Купцы сообщили, что они идут лесом именно из-за того, что вдоль дороги расположились аварские отряды Ирбис-хана и хана Аспаруха, а сама дорога пуста. Решено было идти правее. По словам Тихомира, до ночи можно было дойти до Моравы, где у воды расположиться на удобный ночлег. Старшие дружинники князя не возражали. Управлять войском в густых зарослях было всё равно невозможно. Полтески Вольги ушли далеко вперёд, преследуя авар и связи с ними не было. Викинги сильно отстали с ранеными, и их было не видно и не слышно. Гонцы Стовова выбились из сил, и нужно было всем дать один общий ориентир и место сбора в конце дня. Левее от тропы протекал ручей, берущий начало от родника, где был похоронен грек Пётр. Устье ручья и было назначено всем дружинам как место сбора. После этого все начали двигаться самостоятельно, а князь перестал мучить гонцов и Семика.

Вдоль ручья была совсем другая Моравия. Здесь не было селян и торговцев, а спокойно бродили олени и кабаны, птицы вили гнёзда, даже осторожный аист выложил своё корзину-гнездо на верхушке старого бука. Акация росла вперемешку с орехом и репейником. Иногда попадались ели и пихты, маленькие, словно игрушечные. Через несколько сотен шагов ручей круто повернул на запад, прошёл через россыпь крупных камней-останцев. Потом он с шумом стал стекать в овраг. Овраг этот с крутыми берегами, шёл на север к Мораве.

Яркий свет пробивался через ветви дубов и буков, и вместе с прихотливыми тенями, бегал везде, повинуясь движениям ветвей и листьев под порывами тёплого ветра. Птицы сходили с ума от весеннего восторга. Благодать заслонила собой хмурую неизвестность. Казалось, если продвигаться в том же направлении, можно будет через листву пройти прямо на голубое небо, в небесное царство милостивых богов. Солнце пекло нещадно, словно отдавало долг долине за долгие мрачные зимние дни. Жара усилилась, несмотря на то, что было далеко за полдень и длинные тени говорили о скором приближении вечера. Изо всех сил голосили птицы. Чижи гоняли насекомых, сороки ссорились с из-за костей, горлицы взлетали из-под самых копыт лошадей, а огромные чёрные вороны неподвижно сидели в ветвях как посланцы вечности. Когда в зарослях стал преобладать орешник, их оврага с визгом и хрюканьем выбежал выводок полосатых свиней во главе с кабанихой. За ними гнались двое стреблян, ловко прыгая через лежащие сучья и камни. Было видно, что они уже пришли в себя после сражения и силы их восстановлены.

Несколько раз у оврага попадались могилы, разорённые лисами. Около просеки с рядами свежих брёвен, было найдено пепелище: несколько обгоревших новых домов и сараев, вырытые, но не заполненные ни разу хлебные ямы и чаны для пива.

— Ну, староста, где обещанная деревня Орлица с постоялым двором и таверной? — озабоченно спросил у серба Рагдай, после того, как это пепелище было обыскано, а найденная в погребе оборванная, умом помешанная старуха, громко крича проклятия, убежала в лес, распугивая птиц и мышей, — это и есть Орлица?

Тихомир равнодушно пожал плечами и ответил:

— Нет, я не знаю, что это за селение, оно недавно построено, но мы на правильном пути и до Орлицы недалеко. Там мой брат проповедует моравам христианскую веру, — добавил он и перекрестился, — молит там святого Марциала, чтоб он не дал победить в язычниках богов противных.

— Так ты христианин? — воскликнул Рагдай, — чего же ты на капище яйцо с хлебом к идолу Чернобога положил? И почему при похоронах Петра ничего не сказал над могилой?

— Во-первых я не христианин, а сочувствующий этой вере, всё потому, что мой брат её проповедует именем епископа Куниберта Кёльнского, друга короля Дагоберта I, и если в Регенсбурге сидят баварцы-язычники, то здесь многие склоняются к признанию ими истинности учения Иисуса, — важно проговорил серб, — тем более, что если брату удасться создать общину, он будет иметь десятую часть от её дохода. Во-вторых грек был самоубийцей, а это противно Иисусу, только он мог себя выдать для неминуемого убийства на кресте, это только он мог сделать.

— Вот оно в чём дело, можно ничего не делать, а если крестить людей, то можно с них получать доход и немалый! — сказал Креп услышав интересный разговор, — у нас князь Стовов столько получает кормления со стреблян. Но он их не обманывал, а завоевал.

— Неправильно! Если человек показывает другому дорогу куда-то, то ему платят за этот труд, — возразил серб, — вот например евреи-рахдониты, ведающие торговые пути, они ведут купцов правильными дорогами за долю малую товара, всего сотую часть. Они ведь работают! А здесь пастырь показывает дорогу в рай, к вечному блаженству. Неужели вечное блаженство не стоит какой-то десятой части урожая?

— А сам-то ты почему этим прибыльным делом не займёшься? — спросил его Рагдай, наблюдая как стребляне неуклюже ухаживают за своими лошадьми.

— Опасное это дело, проповедовать христианство, особенно когда баварцы проповедников живьём сжигают, как и все прочие германцы между моравами и франками, — ответил Тихомир, — поэтому я молюсь Чернобогу за успехи брата в обретении своей общины, потому, что без помощи языческих богов на их земле нового бога не утвердить.

— Не понимаю, язычникам и их богам-то какой от этого прок? — удивился Креп, — с незапамятных времён они всё делали так, как устраивало всех, по своей божественной справедливости. Зачем им еврейский бог, принятый римскими императорами для единения рабов-подданных?

— Ты человек учёный, это видно, — ответил серб, как будто не слышавший вопроса — но вот твой слуга слишком много знает, как ты его терпишь?

— Это бесчестная жизнь, — проворчал Креп, — жить в двоеверии, из корысти обманывать людей и на их святых чувствах играть.

— Никто никого не обманывает, — сказал староста хмуро, — с Чернобогом у всех отношения взаимности, то есть получишь столько внимания и помощи, сколько жертв принесёшь. Плохо будешь жертвовать, он накажет. Так что у Чернобога богатые люди в любимчиках ходят, а бедные страдают. А Иисус Христос всех любит за просто так и прощает за бесплатно. Он бог для бедных и тем он услада и спасение. Знай себе молись и десятую часть отдавай от крох своих. А богатые всегда были двоеверцами и им Иисус Христос как кость в горле, со своими заповедями человеколюбия.

— Чего тут у вас? — спросил Стовов, подъезжая к разговаривающим, — от одного проповедника избавились, так другой появился? Старик, ты это дело бросай, а то на крест привяжу, как твоего бога, и в жертву Яриле принесу, а то он нас никак по твоей милости до нормального места стоянки не доведёт.

— Вы уже все открыты для слова Господня!

— Да? — зло переспросил князь и, быстро замахнувшись, ударил серба плетью по плечу, — ты уймёшься, раб?

— Ой, больно! — закричал Тихомир, скручиваясь и хватаясь за ушибленное место, — не буду больше!

— Так ему и надо, — сквозь зубы сказал Семик и тоже ударил серба плетью, уже по спине и гораздо сильнее, — где наша деревня для привала у реки? Если ты нас в заблуждение вводишь, смотри...

— Всё, уходим с этого пепелища! — рявкнул Стовов, — и пошлите кого-нибудь найти всё-таки полтесков!

— Сдохните вы, сдохните все! — закричала из кустов сумасшедшая старуха, — как собаки бездомные сдохните!

Кто-то из стреблян бросил туда камень. Некоторые с хохотом поддержали эту неожиданную забаву. Крики старухи вдруг оборвались. То ли камень попал в цель, то ли сумасшедшая ушла по своим, только ей понятным и важным делам.

Поднявшийся ветер стал носить везде пепел и сажу, и вся одежда, волосы и кожа быстро покрылись ими. Потом все ещё долгое время ехали молча, стараясь не глотать мелкие частицы из висящего в воздухе облака. Лошади фыркали, трясли мордами.

— Слушать и задумываться над словами Священного Писания, сражаться с врагами веры и всех добрых христиан — есть первое проявление христианина... — наконец вымолвил Тихомир, изобразив страдания на сморщенном лице, и потом закашлялся.

— Что он там речёт, этот кукушкин сын? Мало ему? — спросил вяло Стовов, — а вот мне хотелось бы знать, дошёл Хетрок до реки Марицы? Нашёл ли он золото восточного императора там, где говорил псарь Крозек из Зелова-на-Одере? Там везде эти авары, там их тьма тьмущая. Справился ли наш полтеск?

— Хетрок опытный воин, привычный к таким походам, — ответил Рагдай, — ты правильно сделал, что послал именно его.

— Конечно правильно, — сказал тут Семик, — твои викинги вызывались идти, но веры в то, что они не забрали бы себе золото одни, не было у нас. До сих по не понимаю, зачем нужно было викингов с собой звать в наше дело. От них одни трудности, всё время нужно быть настороже, ждать засады.

— Хуже того, из-за них мы пошли на Марицу окружным, долгим путём. Если бы Рагдай не заставил бы меня встречатся с дружиной Вишены в Варяжском море, я бы пошёл к Марице через Днепр, оттуда в Чёрное море и через Византию к устью Маритцы. А так пришлось мне с войском идти через Ладогу, Балтику и Одер, — стал ворчать князь, — круг какой сдедали через разорённые края, жуть берёт!

— Во первых, князь, тебя через Киев могли и не пропустить с войском хазарские наместники, охраняющие там переправу своей торговой дороги с запада на восток, потому что им дружина на их реке не нужна, — ответил Рагдай, — может ты захочешь их купцов грабить в устье... Воинственные северы, что живут на левобережье Днепра ниже Киева, пришли из-за Кавказских гор и Хвалынского моря и славятся своей неуступчивость не меньше хазар. И в самом море византийцы тебя могли остановить с судовой ратью. Против их боевых кораблей ты ничего бы не смог сделать. Зачем византийцам тебя к своему Константинополю пускать? Денег у тебя нет, товара тоже, только шесть кораблей да шесть лодок воинов голодных добычи жаждущих. Так что идти через свои земли, через ничейную Балтику и славянский Одер, всё равно тебе было проще и юыстрее, несмотря на мучения с волоками от Нерли до Ладоги. Ты бы лучше расспрашивал сначала купцов, что проходят через твои земли, о путях-дорогах, о том, что в мире делается, перед тем как расправляться с ними или назначать непомерные сборы!

Стовов хотел чего-то возразить книжнику, но впереди послышался условный свист стреблянских разведчиков, означающий необходимомсть всем остановиться. Видимо стреблянам удалось найти полтесков, а у тех возникло опасное положение. Это предстояло выяснить. Кривичи, а за ними и бурундеи, двигающиеся верхом на лошадях, остановились как вкопанные. Бредущие следом сьребляне, ведущие лошадей под узцы стребляне, стали напирать на бурундеев. Однако неразбериха быстро закончилась. Викинги тоже остановились не сразу, что впрочем было неплохо, поскольку они, двигаясь пешком, сильно отстали и растянулись на большое расстояние. Теперь же они собрались вместе перед лицом возможных опасных неожиданностей. Несмотря на то, что всё их оружие и припасы были навьюченны на лошадей, было видно, что переход даётся им с трудом. Виной этому было отчасти отсутствие естественных навыков длительных пеших походов, а отчасти вследствие множество ушибов и вывихов, полученных в бою помимо ран. Некоторое время сохранялась гнетущая тишина, только пыльный ветер путался в листве. Справа журчал невидимый ручей. Свистели птиц. Стовов решил было послать вперёд Полукорма, но в это мгновение рядом с ним, словно из под земли, возник Оря и сказал, что в нескольких десятках шагов отсюда заросли кончаются. Там через овраг переброшен мосток. За мостком открывается множество полей и огородов. За огородами селение. Там видны дымы, стучит кузнец и плотники, гомонит скотина. Полтесков Вольги не видно. Следы их теряются всё время. За селением берёзовый лес. Между оврагом и селением посреди свежей пашни стоят несколько всадников на откормленных лошадях, с луками, копьями и в железных шапка.

— Это и есть видно Орлица, — сказал в заключении стреблянский вождь, — а те всадники, похоже, аварский дозор.

— Орлица должна быть на нашем берегу оврага, а это моравская деревня Стрилка, — сказал проводник Тихомир, — туда с оторядом не стоит ходить, они предатели там все, то за аваров, то за Самосвята, а сами разбойничают. К тому-же аварам не стоит попадаться на глаза.

Было видно, что Стовов с видимым напряжением раздумывает. Семик с Торопом выпячивали вперёд свои бороды и вызывались с кривичами пойти к селянам и набрать съестных припасов. Подошли Ацур с Эйнаром и стали всех убеждать, что нужен привал и раненым требуется перевязка и отдых. Рагдай поддерживал проводника — не ходить в Стрилку. Оря Стреблянин молчал, делая изредка знаки всем, чтобы они говорили как можно тише. Ставов всё ещё медлил, он то наматывал на кулак поводья коня, то бросал их. Ему казалось, что должен быть хоть какой-то знак от богов, хоть ничтожная примета, подсказка ему.

Неожиданно Оря сначала присел на корточки, а потом лёг на землю и, припав к ней ухом, стал слушать. Одна за другой начали умолкать птицы, потом они начали взлетать и кружиться над деревьями. Лошади задёргали ушами, занервничали, пыль в воздухе сделалась как будто гуще.

Оря Стреблянин слушая землю, был очень похож на волка из-за своей шкуры, лежащей сейчас на его спине. Он предостерегающе поднял руку, но уже и без того стал слышен гул, похожий на далёкий, непрерывный гром, или движение льда по великой реке. Гул шёл отовсюду, и это было великое множество ударов лошадиных копыт. Оря поднялся, отряхивая с живота сор.

— Это уже всё вам и так понятно — там много всадников, — сказал он, — они двигаются в нашу сторону, скорее всего со стороны дороги к оврагу.

Стовов велел двум полтескам быстро вернуться вдоль оврага назад к источнику и по всему пути постараться определить близость и направление движения неизвестной конницы. Было понятно, что князю не хочется оказаться на пути большого отряда имеющего неизвестные намерения. Сам же он двинулся с остальными к мостку, туда, где за оврагом начиналась пашня. Если приближались преследователи, то лучше было иметь для отступления перед собой открытое пространство, чем узкий мостик. Пятеро неизвестных всадников всё ещё стояли посреди поля, но всё-таки ближе к селению. Оно состояло, насколько было видно, из изгородей, десятка низких сараев крытых соломой и нескольких длинных, обмазанных глиной домов. Всадники спокойно обозревали округу и изредка переговаривались. До них было около двухсот шагов. На них были длинные, кожаные балахоны с тканевыми капюшонами, железные шапки из полос. В руках они держали короткие копья, круглые щиты, обтянутые раскрашенной кожей, у двоих из всего оружия были только молот и топор на длинных рукоятках. Гул исходящий от земли, казалось, не беспокоили их.

— Это не авары, — сказал Тихомир, потирая ноющую спину, — может, франки?

— Сейчас мы поглядим, какие это франки, — ответил Стовов, — давайте все за мной.

— Прямо так, открыто? — спросил Мечек,

— Да, открыто, если у нас тут кони ржут и везде движение, а они не беспокоятся, не оборачиваются, значит отсюда опасности не предвидят, — ответил князь, — вот и пойдём как свои.

— Не думаю, что это правильно, — сказал Рагдай, — при полной неясности о происходящем вокруг, это опасно.

— Ладно, подождём разведчиков, — нехотя согласился Стовов, — что нового они скажут?

Солнце клонилось к закату, жара начала спадать. Оживилась мошкара, раскрылись новые цветы, над вспаханным полем появились стремительные ласточки. Они то поднимались к пятнам облаков, то падали вниз, делая у самой земли разворот. Потом они долго беспорядочно метались по двое, по трое, кружили хороводом, рассыпались по одиночке, и снова стайками взмывали в поднебесье. Семик тем временем сообщил Стовову, что мечники сговариваются без спроса взять селение и награбить там припасов, а среди викингов, говорят, мол, князь испугался пяти франков и, если бы был жив конунг, всё было бы по-другому. Отдельные слова этих злых разговоров князь услышал и сам. Он хлестнул Семика по щиту плетью и прорычал, что убьёт всякого, кто двинется поперёк его воли или даже просто слезет с седла сейчас без его разрешения. После этого роптания продолжились, но уже шёпотом. Быстро вернулись двое полтесков посланных ранее назад к капищу. Едва удерживая разгорячённых коней, они сообщили:

— Мимо источника, по дороге на север, идут конные отряды, налегке, без возов, рысью. Много их, текут как река... Разные по виду и по говору. Но не такие, с кем мы сражались. Мимо них, в другую сторону идут раненые, ведут пустых лошадей, на возах мертвецы. Гонят пленных, похожих на аваров: женщин, детей, старых, молодых мужчин среди пленных нет. Те, что идут на север, и те, что навстречу, говорят на одном языке, шутят, зубоскалят. У источника пленные авары копают большую могилу. Там ещё люди в балахонах и с крестами, как у монаха Петра был.

— Но это не те, что идут с востока, — сказал Оря, — это другие.

— Думаю, что пятеро всадников меньшее зло, чем две огромные толпы с двух сторон, — сказал князь, и медленно выехал из зарослей к мостку.

Ветер открытого пространства шевельнул его длинные русые волосы, выдул лесной сор из складок плаща и конской гривы.

— Может, лучше вперёд стреблян пустить? — спросил осторожно Семик.

— Негоже князю себя щадить, а другими заслоняться! — ответил Стовов так, чтобы было слышно всем в войске.

После этого он надел шлем и въехал на мосток. За ним последовали два десятка кривичей — старших дружинников князя. Хоругвь свой они не разворачивали, клинки не обнажали. Только шеломы надели, у кого была охота, да щиты сняли из-за спин. Дробно простучав по брёвнам мостка, они пустились за князем скорой рысью. Неизвестные всадники увидели их, развернули коней, но к бою не изготовились. Один из них, с железным обручем на голове вместо шлема, с длинной чёрной бородой заплетённой в две косы, крикнул несколько отрывистых слов, указывая в сторону селения. Стовову оставалось до саксов шагов тридцать когда вслед через мосток на поле выступили полтески и бурундеи. Незнакомцы заметно занервничали и торопливо отъехали почти к самым оградам селения. Чернобородый снова начал что-то кричать, но Стовов промчался мимо него, даже не повернув головы. Только горсти камешков посыпались из под лошадиных копыт. Достигнув первой изгороди, князь остановился, вздыбил коня, развернулся и заскрипел зубами от злости и удивления — справа от селения, за перелесками и рекой, он увидел множество конных отрядов, двигающихся в разных направлениях. Там во множестве стояли палатки, воловьи упряжки, коровьи стада, кибитки и возы, горели костры, стелился дымный туман, стучали кузнецы и плотники. Там, где змеилась серо-белая нить реки, всадники стояли особо густо, а когда над чёрными перелесками за рекой расступились облака, и часть этих войск озарилась бликами, сталь оружия заискрилась на тёмных пятнах движущихся и стоящих на одном месте отрядов.

— Сколько оружия! — воскликнул Стовов, оборачиваясь, — сколько же всё это стоит?!

Полтески, бурундеи, стребляне и варяги пересекли мост и быстро распространились по полю. Было видно, что Рагдай с Крепом, подъехав к незнакомцам, что то-то начали им разъяснять, красноречиво размахивая руками. Те слушают, кивали, что-то отвечали. Затем один из них сорвался с места в галоп, и понесётся по пашне, выворачивая комья земли, в сторону блистающей реки.

Тем временем кривичи, ведомые Семиком, ворвались в Стрилку. Разметав капустные грядки, проломив ветхие изгороди, давя кур и заходящихся в лае собак, они начали носиться между домов и сараев, но не находили тех, кто мог бы дать им отпор. Везде в проходах между постройками стояли повозки с запряженными в них волами, огромные колёса из досок были в рост человека. Но повозках громоздился грубый домашний скарб: скамьи, люльки, прялки, циновки, корзины, сундуки. В некоторые возы приноравливались впрячься женщины и несколько увечных мужчин. Было понятно, что вся Стрилка собирается оставить это место. Эти моравские селяне, увидев кривичей в расшитых свитах рубахах, светловолосых и светлоглазых, решили, что это воины Само и радостно закричали приветствия. Однако, как только первый сундук был открыт Ломоносом и на землю полетели тряпки, ложки и миски, селяне подняли такой вой и плач, что собаки на некоторое время умолкли от неожиданности. На этот плач из сараев и домов стали выходить люди, сильно напоминающие новгородскую толпу, но с той разницей, что здесь люди были выше ростом и упитанней. Среди них было только несколько несколько стариков и юношей. Хотя они и были безоружны, их общее количество селян было угрожающим. Кривичи на всякий случай сшибли нескольких селян конями и побили плетьми, до кого дотянулась рука. Не обладая знаниями различных европейских языков и наречий, мечники, знаками потребовали от селян еды, питья и драгоценностей. Разогнав стариков, резавших кур у самого длинного дома, где стоял деревянный идол, заботливо украшенный черепами коней и волков, и измазанный птичьей кровью, они заняли большие столы около этого капища. Толи столы служили для общих трапез селян, то ли тут кормили бедных странников и гостей, но сейчас столы пришлись кстати.

— Не знаю, что думает Стовов с нашим пропитанием, а есть одну сушёную рыбу и тюрю из муки, мы не желаем, — сказал Семик старшим дружинникам, — он нам должен пиры устраивать, как князь наш, а где пиры?

— Нету! — ответил за всех Тороп, — пока это село не разграбили другие, нам надо это сделать.

Молодые дружинники тем временем начали стаскивать к идолу найденные припасы: жареное мясо, яйца, сметану, сыр, мёд, хлеб, пиво, соль. Притащили старика, называвшегося старостой. Путая славянские наречия начали выспрашивать у него, где золото, серебро и самоцветы. Староста, дрожа от страха, уверял кривичей, что всё ценное забрали воины Самосвята для содержания моравского войска. Молодые мужчины тоже все ушли туда. Когда в селение вошли полтески, чтобы по приказу Стовова утихомирить кривичей, мечники уже лили в свои разинутые рты сметану, обливая бороды, рвали зубами дивные копчёные окорока, давились жирной колбасой и запивали всё это крепким пивом. Другие ходили по домам, заглядывали в подполья, тыкали копьями землю, ища хлебные ямы, ворошили возы и сеновалы. Заодно они хватали за разные места девок и молодых женщин, однако на этот раз обошлось без изнасилований, не так как случилось месяца два назад в Новгороде. Скоро однако стало понятно, что если и было что-то ценное у селян, то оно всё было закопано надёжно или отобрано предыдущими грабителями. В отличии от русов и словен Новгорода, моравы не носили на себе и при себе дорогих вещей и украшений. Даже ни одной вышивки с золотой нитью не было на воротнике, чтобы её сорвать. Из всего найденного в Стрилке, ценность представляли только отличные жернова для помола зерна, но они были слишком тяжелы, чтобы брать их с собой. Так же заслуживающим внимания грабителей были отличные кузнечные инструменты, наковальня, заготовки топоров и ножей, запас железа. Но и эту добычу брать сейчас было не с руки. Вот если бы рядом были корабли, тогда и жернова и кузницу, и даже прялки можно было бы прихватить с собой на родину. Так что никакой поживы, кроме еды, здесь найти не удалось.

Тем временем Рагдай, наговорившись с незнакомцами, подъехал к Стовову, всё так же зачарованно глядящему на огромное войско другом берегу реки. Там вились на ветру разноцветные знамёна и значки, военачальники в ярких одеждах в сопровождении телохранителей ездили из конца в конец лагеря, к берегу приставали лодки с товарами и едой для войска. Было видно как суетливые купцы меняют бочки с вином на военную добычу и пленных, видимо рабов.

— Это лангобарды, их ведёт брат короля Ариоальда, кажется, — сказал князю Рагдай, — у них тут пять тысяч воинов со всей Италии.

— Вот это силища! — воскликнул Стовов, искренне восхитившись, — нам бы столько!

— Зачем? — спросил князя бурундейский воевода, но князь не ответил ему.

— Это одно войско из трёх, что привёл в Моравию король франков Дагобер I воевать против славян короля Само-Самосвята и против аваров хана Ирбиса, сына Баяна II, — сказал Креп, с трудом проговаривая только что услышанные имена и названия, — второе войско, состоящее из алеманов, то есть швабов и баваров, ведёт герцог Хоадоберг, а самое большое войско, состоящее из франков, ведёт сам Дагобер I.

— А что ты этим лангбордам сказал про нас? — спросил у книжника Стовов, указывая на всадников, спокойно наблюдающих за переполохом в Стрилке, — чего они такие сонные?

— Я им сказал, что мы швабы с границы с сербами и недавно разбили отряд аваров на Одере, а за нами идут ещё наши силы с той стороны оврага, что, в общем-то, почти правда, потому что оттуда они и ждут союзников, — ответил Рагдай, — а я по-алемански, как бы плохо говорю, потому что долго жил среди сербов князя Дервана.

— Честно говоря, я бы отсюда поскорее убрался, потому что мы тут как в ловушке, — сказал Тихомир, — назад через овраг нам нельзя, там полно разных отрядов, через Мораву переправляться прямо в лагерь живодёров-лангобардов, пьющие на завтрак моравскую кровь, а на ужин хорватскую, я бы не стал. Они быстро поймут, что мы не алеманы, ведь говорить по ихнему могут только двое из вас, да викинги своим языком как-то сойдут за подобие алеманов. А остальные похожи либо на славян, либо даже на аваров.

— Да, стребляне в своих шкурах не выглядят как алеманы, всё в ткань да кожу одетых, — согласился Стовов, — а полтески наши на аваров очень похожи, разве что на лицах шрамы не делают специально, и кос не носят.

— Сгорает даже камень там, где железо становится прозрачным, — сказал задумчиво Вольга, — кто не прячет головы, теряет и тело.

— Опять загадка, но кажется смысл правильный, — вдыхая прохладный вечерний воздух, сказал князь, — надо уходить с этого открытого места поскорей.

Глава четвёртая

КОРОЛЬ ЛАНГОБАРДОВ АРИОАЛЬД

Князь Стовов Баграянородец уже было собрал своё воинство, чтоб немедленно выступить на запад и укрыться на ночь в берёзовом лесу. Но Рагдай остановил его, предложив не прятаться, а наоборот, открыто расположится в Стрилке. По его мнению, скрытное размещение отрядов Стовова могло вызвать большее подозрение у лангобардов, нежели неправильная швабская речь.

— Можешь дать до утра отдых все в Стрилке, тем более, твой Сесик там отчётливый порядок навёл, — сказал Рагдай и вечернее солнце сделало его лицо ярко красным, словно китайскую маску злого духа, — думаю, я уговорю из разъезд не поднимать волну любопытства к их войска на том брешу, относительно нашего воинства. Жалко только, что наше пиво из Стрилки не прельстит лангобардов привыкших к итальянскому фалренскому.

— Ладно, — согласился Стовов, — только скажи этому Ацуру, чтобы прятал получше своего мальчишку, а то из-за него в прошлый раз и получилась вся эта кровища на Одере.

— Это не из-за него, а из-за того, что авары решили меня с Ацуром захватить, как и Ясельду, как и Ладри, — ответил книжник, однако у меня на счёт Ладри другая идея на сегодня.

— Продать в рабство лангобардами, — сказал со смехом бурундеин Мечек, — или отдать Стовову для принесения жертвы Яриле?

— Да, — сказал Стовов, выпрямляя спину,— мы давно не благодарили Ярилу.

— Да вы несколько дней назад два десятка аваров изрубили в его честь, — серьёзно ответил книжник — этого разве мало?

— Ладно, что за идея?

— То золото, что мы ищем, было передано людям папы римского Гонория, — ответил Рагдай, — именно они приняли китайских беглецов вместе с золотом и Золотой лоцией на галеру, где китайцев убили вместе с командой, а золото выгрузили в Фессалониках, и по долине реки Марицы ушли к Адрианополю. После этого часть золота попала к аварам. Когда наш воевода полтесков Хетрок с проводником Крозеком вернётся оттуда, мы узнаем, там золото или нет, но у меня есть смутное предчувствие, что лангобарды неспроста присоединились к королю Дагоберу и герцогу Хоадобергу. Пока я занимался книгами в Константинополе, я чётко уяснил от византийцев, воюющих за императорские области Византии в Италии против лангобардов, что после нашествия готов лангобарды ненавидят франков и алеманов, кто бы ни был их предводителем.

— И что? — спросил Оря, ничего не поняв.

— Твоё умение находить среди кипящих водоворотов страны нужных людей, меня уже не удивляет, — сказал Стовов и было видно, что он тоже ничего не понял из нагромождения названий и взаимосвязей, путая названия народов и имена людей с городами и странами, — ты делай что хочешь, я помню, что тебе нужна только одна вещь из золота небесного короля восточного края, золотой шар, а остальные тридцать возов принадлежат нам!

— Ты из Ладри будешь потом кровь пить? — вполне серьёзно спросил Оря, — у нас волхвы пьют кровь детей, чтобы добиться просветлённого взгляда на Мать-Змею.

— Нет, мы пойдём под видом торговцев книгами к лангобардами и попробуем какому-нибудь знатному господину продать книги, а заодно узнаем, почему они пошли на здешних славян и аваров в союзе с франкам и алеманами в то время, как здесь где-то, может быть движется золотой караван, — сказал Рагдай, оглядываясь на быстро уходящие в ночь лесистые холмы вокруг, — лангобарды вполне могут быть здесь слепым орудием папы Гонория, желающего вернуть себе золото последнего императора династии Суй, и действовать вслепую, но в его интересах.

Подавленные неизвестным огромным миром, многократно превышающим своими просторами и количеством людей все объемы Тёмной земли, открытым вдруг с такой лёгкостью сознанием колдуна перед ними, словно пьяные от сказок и вина на пиру, вожди отрядов отправились в Стрилку к Семику. Нарушившие волю князя не двигаться без разрешения мечники были прощены, их действия по захвату селения были оценены с радостью ввиду большого количества еды, отнятой у моравов. Семик с довольным видом видом занял место во главе столов. Тихомира привязали верёвкой к ножке княжеской лавки и не отпускали даже справит малую нужду. Так же поступили с Холом, старостой Стрилки. Заложницам Ясельде и Орисе отвели угол в одном из домов, туда же внесли тело конунга Вишены, разместили Гелгу и других раненых викингов.

Поедая варёные яйца с коровьим маслом Стовов слушал сбивчивый рассказ старосты Хола. Ломонос, Семик и Тороп сидели справа от князя и устало смотрели на жаркое, лежащее на досках стола перед ними. Двор возле идола был освещён постоянно гаснущими лучинам и плошкам с жиром. Хола, седобородый старик со слезящимися глазами и ввалившимся ртом, шамкая из-за того, что все его зубы были потеряны, долго говорил про то, что начиная с праздника зимнего Владыки, всех молодых мужчин забрал в своё войско король Самосвят. Потом, в праздник Додолы, когда собрались все самые красивые девочки-сироты, родившиеся после смерти отцов, обходили с пенями дома и при обливании водой крутились, чтобы было больше брызг, приехали иудейские и сирийские купцы с наёмниками-аварами и увели девочек и молодых женщин в сторону Италии на продажу. А потом опять два раза приходили авары с кутургурами. Забрали всех сколько нибудь годных коней и велели приготовить им десять возов сена и десять мер овса, иначе сожгут всех. Три дня назад пришли лангобарды, запытали прежнего старосту, убили пришлого христианского проповедника, забрали последнюю соль, все железные ножи, что были длиннее ладони, а потом заставили рыть в роще волчьи ямы с кольями на дне и рубить засеку поперёк троп вокруг лагеря на том берегу Моравы. Оттого и решили все уходить отсюда ночью уходить к Порогам-на-Влтаве. Там богатая укреплённая деревня боев на переправе торговый дороги на Регенсберг. Они злые, но справедливые. А виноват во всём несчастии прежний старейшина, что не увёл в леса всех жителей Стрилки, как только франконец Само, нажывающий себя моравом Самосвятом стал королём моравов, боев и сербов.

Стовов растрогался такой, вполне знакомой ему по Тёмной земле истории быстрого роста и угасания селений. Множество их частоколов, домов и курганов гниют уже вдоль пути из Ладоги в Оку и Волгу, а сколько ещё будет постоянно и брошено... Он сказал старику, что не возьмёт съестных припасов больше, чем они съедят до утра, и ещё только одну корову, пять свиней, да десяток кур. Но за это старику дадут соли и три полновесных золотых безана.

Псле этого Стовов замертво уснул, облокотившись о стол. Полукорм и Мышец стянул с него сапоги, расселили несколько шкур на скамье и уложили на них храпящего князя. Тут же рядом устроились Семик с Ломоносом, Скавыкой и Стенем. Остальные старшие дружинники устроились спать так, что к князю нельзя было подойти не наступив на их тела. Остальные отряды расположились как им было угодно, в домах, сараях, кладовых или под открытым небом.

Гораздо раньше этого момента, Рагдай вместе с Крепом и Ладри, взяв с собой книги на папирусе и драгоценном пергаменте в дорогих переплётах, сначала отправились к разъезду лангобардов, чтобы объяснить своё желание встретиться с кем-нибудь из богатых вельмож для продажи редких вещей. Пять серебряных дирхемов убедили чернобородого командира разъезда в том, что пред ним серьезные люди, заслуживающие уважительного отношения. Пока лангобарды вели их к реке, вызывали лодку с другого берега к утоптанному месту, служившему пристанью для разных торговцев, ремесленников, знахарей и девиц для развлечений, сопровождавших войско, Рагдай успел на разных языках поговорить с таким множеством людей, что даже у Крепа закружилась голова, словно за одно мгновение перед ним пробежала целая неделя на рынке в Константинопольском порту. Однако привычка к необычной способности Рагдая сразу распологать к себе любых незнакомых людей, его быстро привело в сознание, и он даже попрактиковался во франконской и лангобардской речи, употребляемой часто торговцами вперемешку с греческим и латынью.

Рагдая очень порадовало то, что появление войска Стовова у Стрилки обросло уже нужной долей неопределённости, помогающей скрыть изначальную долю лукавства. На этом берегу все считали, что войско Стовова — это язычники-бавары из Регенсбурга-на-Дунае, и они теперь снова союзники короля Дагобера. Восточные черты части их людей как нельзя лучше соотносятся с этими дикими арабскими племенами, пришедшими в незапамятные времена чуть ли не из Армении, и упрямо не желающие преклониться пред величием римской и греческой культуры. Шепнув одному из еврейских торговых проводников, что эти якобы бавары выкрали у Оломоуца самого аварского хана и отправили его, переодетого в шкуру медведя к Дагоберу в городок Коницу, он получил в ответ известие о том, что против аваров восстали кутургуры, и что теперь у аваров вообще непонятно, кто против кого.

После этого Рагдай совсем успокоился, понимая, что в Стрилке князь может спокойно оставаться до утра. Пряный запах гвоздики, корицы и перца, витавший над палатками и лодками торговцев, их многоголосая речь, призывы зазывал, цоканье молоточков медяников, весёлый смех продажных женщин, напомнила ему его юность в византийской столице. Чередой побежали перед глазами залитые ослепительным солнцем крыши армянских, еврейских и греческих кварталов, блеск брони императорских катафрактариев и золотые кресты пасхального хода. Строгие лица учителей, соседские рабыни, мальчишки-продавцы воды и хлеба, придирчивые покупатели богословских книг из Антиохии и Иерусалима...

Лангобарды спокойно отнеслись к появлению в их огромном лагере трёх путников неопределённого вида и принадлежности. Несмотря на явную тягу германцев подражать порядкам и устройству византийской армии, с их регулярными рядами палаток, крестообразным расположением ворот, рядами конницы и пехоты, главной площади, в их умелом размещении на местности, огражденим, часовыми, они больше походили на своих диких германских, общих с франками, саксами и алеманнами предков. Их палатки размещались хаотично, скорее семьями и дружинами, чем сотнями и тысячами. Оружие, снаряжение, съестные припасы, дрова, лошади и быки располагались рядом, где придётся. Мерзкая жижа из навоза, объедков, трупов крыс, щепок и глины чавкала под ногами, издавала зловоние. Костры, факелы, иногда жировые светильники на треногах около палаток богатых лангобардов, освещали это пространство в те моменты, когда полная луна прятала своё огромное серебряное тело в облака. Рагдай, говоривший на германских наречиях с трудом, всё время сбиваясь то на латынь, то на греческий, предоставил Ладри изъясняться со встречными воинами и торговцами. Только один раз он сам вступил в разговор с еврейским торговцем, выясняя, кому бы можно было здесь продать книгу из состава комментариев к греческой части Ветхого завета, составленного в Антиохии несколькими известными богословами. Торговец назвался Абрамом, и это ещё раз напомнило Рагдаю византийские улочки и торговые лавки купцов с пяти морей. Абрам не знал, кому среди грубых лангобардов могла пригодится такая редкая книга, пусть и не противоречащая арианскому христианству этой части германцев. И раннее арианство, не признающего Иисуса равным Богу Отцу, и сегодняшнее арианскоее христианство, признающее единообразие их обоих, но не полное соответствие Иисуса Богу, находится в ожесточённом противостоянии с ортодоксальном католичеством, признающим только равенство Иисуса и Бога Отца. Если кровожадный король Ариоальд и герцоги лангобардов, занявших теперь почти всю Италию, включая византийские территории, ослабленные войнами с готами, уже согласились с папой Римским и приняли для вида католическое христианство, то их мелкие нобили цепляются за арианскую веру предков, как если бы это было вопросом жизни и смерти. Хорваты, нападающие с востока на ромейское население лангобардских владений, вообще были язычникааи, но это не мешало им год за годом опустошать плодородные земли бывших византийских областей. Видимо обычность Иисуса согревала простые и грубые души германцев, вера в то, что Иисус был тварью божьей, как они, и почитание его как своего вождя, они ценили выше его запредельной божественности. Стоя по щиколотку в грязи, Абрам, кланялся всем проходящим воинам свирепого вида, и со многими даже перебрасывались приветствиями, пожеланиями удачи в игре в кости или в гадании. Его знакомые были одеты так пёстро, что нетрудно было догадаться о грабительском происхождении всей этой клетчатой франкской, полосатой галльской, шёлковой византийской и льняной славянской ткани, итальянских калигул на толстой подошве, аварских сапог из тонкой кожи, византийских шапок и алеманских колпаков с меховой оторочкой. Оружие их не отличалось разнообразием. Кроме большого ножа с костяной рукояткой, кроме копий с широким наконечником и топоров, трудно было увидеть с ними что-то другое. Доспехов тоже на них не было никаких, что могло быть объяснено их нахождением в своём лагере. Несмотря на всю эту суету, еврейский торговец успел поведать своим новым друзьям о гонениях на евреев в королевстве франков, где всех поставщиков, распорядителей, писцов и банкиров короля, майордомов и нобилей велено было выгнать. Тех же евреев, кто не желал принимать христианскую веру, заставляли выезжать за пределы поместий и городов, и селиться отдельно. Как можно безопасно жить вне городских стен, никто даже и думать не желал, настолько все хотели зла несчастным. И ничего, кроме того, чтобы давать деньги в рост, чего запрещало христианство своим последователям, или того, чтобы торговать старым хламом, евреям теперь в Италии не разрешали. Одна радость — осенняя ярмарка около Парижа, учреждённая Дагобером, дала возможность на остатках товаров разьезжающихся по дома купцов, создать какое-то подобие манны небесной для несчастных изгоев. Войны доброго короля Дагобера на всех направлениях, с басками, фризами, саксами, славянами и аварами, всегда даёт немало военной добычи, нуждающейся в распределении, ибо воинам нужны монеты на вино и женщин, а горожанам нужны съестные продукты, а селянам ткани, мебель и железные вещи, и всех их объединяют еврейские кочующие кибитки, где есть всё это.

Распрощавшись с Абрамом, пытавшимся напоследок продать книжнику сто листов афинского пергамента, Рагдай, Креп и Ладри отправились к палатке одного из командиров отряда из Фриульского герцогства.

Несколько совершенно пьяных воинов в дорогих одеждах из парчи и переливающегося шёлка, в золотых украшениях, спали в обнимку вокруг стола с обьедками и кувшинами, перед большим шатром из расшитой красной материи. Рядом с ними, удерживая друг друга вертикально, стояли в связке знамёна, флажки и копья. Они были украшены не ясно видимыми изображениями и девизами. Тут же располагались несколько повозок с досчастыми колёсами, с кожанными палатками-навесам на них. Рядом с ними стояли тихо лошади, громоздились открытые и нет бочонки с пивом, вином, рыбой и капустой. Внутри повозок мерцали светильники, кто-то шевелился, шептался, тихо плакал ребёнок. Рядом бродили тощие охотничьи собаки, засовывая узкие морды везде, где можно было найти какие-нибудь кости или куски кожи от жаркого. Перед входом в шатёр стояло под наклоном на раме большое бронзовое зеркало, служащее для направления внутрь солнечного света днём, чтобы освещать внутренность шатра, во избежании возгорания огня факелов, спёртости воздуха и копоти. Перед зеркалом, опираясь на свои копья стояли несколько длиннобородых воинов в просторных рубахах, штанах из полосатой ткани, подвязанных у щиколоток, чтобы они не пачкались в грязи, в разноцветных итальянских плащах с византийским орнаментом. Лица их было сонные и ровнодушные. Они негромко переругались между собой, упоминая бога Водина и Иисуса Христа. Дальше всё пространство лагеря пропадало в тенях и мерцающих всполохах костров и факелов. Увидев троих людей, похожих на постоянно шныряющих в лагере торговцев, воины равнодушно отвернулись, продолжая беседу.

— Не желают добрые господа купить прекрасную книгу коментариев к Ветхому завету? — спросил их Ладри, — ценнейшая вещь.

— Знаешь, красивый мальчик, будь ты один, я бы знал, что нам с тобой делать, — ответил один из них, скользнув взглядом по юному и красивому лицу Ладри, — а в книге только для глупцов услада.

Другие лангобарды даже не повернулись при этом. Креп, прижимая под плащём меч к бедру, указал на вход в шатёр, откуда слышались голоса. Отодвинув пыльный полог, он пропустил вперёд Рагдая и Ладри. Книгу в дорогом переплёте, украшенном перламутровыми орнаментами, самоцветными камнями и золотой нитью, Рагдай держал перед собой, как бы объясняя этим цель своего появления. При слабом свете масляного бронзового светильника в виде греческого рожка, они едва разглядели за столом грузного пожилого человека в остроконечной меховой шапке, мантии из расшитой шёлковой ткани на голом теле, и в золотых украшениях с головы до ног. Золотые цепи, ладанки и медальоны, браслеты, кольца, пояс и перевязь меча, нити орнамента и пряжки мантии — всё было из золота и мерцало колдовским образом. Чаши, кувшины и блюда с остатками трапезы на столе тоже были из золота. Вдобавок они были украшенны стеклом, эмалью, самоцветными камнями и чеканкой. На полу вдоль стенок палатки спали вповалку множество людей в доспехах и без, храпя и ворочаясь во сне. В основном это были взрослые мужчины. Но были тут и молодые женщины и молодые мальчики в дорогих нарядах из шёлка и лент. Несколько собак спали между ними, изредка приподнимая морды и втягивая ноздрями дымный воздух ворвавшийся снаружи.

— Мы хотим продать редкую книгу, прекрасный господин, — сказал Ладри, испуганно оглядываясь в темноте, — она прекрасна и ценна.

— В этой стране вшивых голодранцев все книги редкие, — ответил хриплым голосом человек в мантии, — здесь местность варваров-славян, воров и налётчиков, и ничего кроме подлости здесь не произрастает со времён Атиллы.

— Может, мы мешаем, мой господин, тогда мы пойдём дальше, — сказал Рагдай, понимая, что тот германский язык, что употребляет лангобард, похож на много раз слышанный им в Константинополе от наёмников императорской гвардии, и он даже писал на нём письма по просьбе тех солдат, приправленные красивыми латинскими выражениями и чернильными завитками, — не будем мешать.

— Никуда вы не пойдёте, — возразил лангобард, — а книгу отдадите мне за так, потому, что я не был бы богат, если бы платил таким бесполезным и жалким существам как вы, а я теперь богат потому что беру, что захочу, беру силой.

— Тогда мы поскорее пойдём, раз так, — ответил Креп и снова приподнял полог шатра, — заглянем в следующий раз утром или к обеду.

— Никуда вы не пойдёте, — упрямо повторил лангбард, — потому, что я — король Ариоальд и меня нельзя ослушаться, не поплатившийся за это жизнью.

— Тогда мы повинуемся тебе, мой господин, — ответил на это Рагдай и склонился в почтительном поклоне.

Креп и Ладри последовали его примеру. Напротив короля было свободное место между двумя спящими фигурами, и Ариоальд показал туда рукой, приказывая садиться. Когда же не то гости, не то пленники, разместились там на скамье, он опёр голову на кулак, золотой из-за перстней, колец и браслетов, и стал лениво рассматривать лицевую часть переплёта книги. Рагдай думал, что он сейчас потребует прибавить огня, но то ли из-за того, что голубые глаза лангобарда видели в темноте, то ли из-за того, что ему на самом деле было всё равно, как выглядит книга, этого не произошло. Еле видимое пламя единственного светильника исключало возможность что-либо толком рассмотреть.

— Они думают, эти герцоги из Беневенто, Вероны, Бергамо, Брешии, Милана, Фриуля и Павии, Тренто и Сполето, что раз я согласился их мирить, судить и представлять перед другими королями, они во мне только слугу покорного имеют, — сказал король, ударяя ладонью по книге, — что за германская такая наивность? Уже прошли времена древней вольницы и надо понимать, что такие богатые области бывшего могучего Рима императоров Трояна и Аврелия, не удержать порознь. Я отбил не одно аварское вторжение во Фриульские земли, но только общими силами всех герцогств.

— Не знает ли великий король лангобардов, где сейчас безбожные авары Ирбис-хана? — осторожно спросил Рагдай, — а сидящий справа от него лангобард зашевелился и поднял голову, они нам должны много золотых безанов за прекрасный пергамент, что мы отдали для их писцов, желающих начать труд по написанию истории аваров со времён Юстиниана Великого до хана Баяна II, — закончил свою речь книжник.

Однако король посмотрел сквозь Раглая, словно его небыло сейчас перед ним, прямо из серебряного кувшина с чеканкой в виде фигур, изображающих римский пир, сделел большой глоток вина, и пропел, иногда останавливаясь, чтобы вспомнить слова:

Велик ли труд играть на дудке?

Не колдовские это шутки?

Ступай же прочь без слов,

Гнуснейший крысолов!

Меж тем, от крыс освобожденный,

Ликует город возрожденный,

В соборах, Господу хвала,

Опять звенят колокола.

Пир взрослым, игры и забавы,

Но вдруг у северной заставы

Вновь появился чародей,

С ведьмачьей дудочкой своей...

— Авары украли наш пергамент, — настойчиво сказал Рагдай, дождавшись, пока певец снова не замолчал, подбирая слова, — где бы сейчас найти людей Ирбис-хана?

— Этим волкам самое время историю писать о себе, — снова увидев перед собой собеседника, засмеялся злорадно король, — у них хан Баяна II наконец умер, а ханы Альцек и Курбат с кутригурами вот-вот свои госудврства создадут — один на западе, другой на юге у Адрианополя.

Слышишь, Гримдульф? Авары историю писать будут... Наверно по-гречески, латинскими буквами, — он перестал смеяться и начал что-то искать в складках своей мантии.

— У них умер Баян и восстали булгары, и теперь у них каждый сам за себя, и это их конец навеки, — сказал словно эхо, проснувшийся только что лангобард справа от книжника, названный Гримульфом, и стало видно, что борода его подстрижена на византийский манер и она чёрная, словно у какого-нибудь сирийца, — не надо было пытаться Константинополь захватывать, ведь император Ираклий очень не любит, когда к его столице приходят чужие армии, вот и результат...

— Послы Ираклия убедили кутригуров отколотся от аваров в обмен на обещание приёма на службу и выделения земель вокруг Адрианополя и Варны, — продолжил он немного помедлив, — пора им хотя бы Паннонию пытаться удержать, а не лезть на франков, алеманов и на нас. Даже хорваты им уже не по зубам. А нашим герцогам всё неймётся в собственные королевства поиграть. Проклятье...

— Я нашего прошлого короля — сумасшедшего Аделоальда, пившего воду из луж при всём народе и евшего лошадиный навоз как лекарство от желудочных колик, с его кровожадной матерью, баваркой Теоделиндой, спавшей с ослом вместо мужчины, прибил ночью гвоздями близ стен Павии. Я очень и очень хотел чтобы посмотреть и проверить, так ли они любят божественность в Иисусе и своё приобщение к нему, чтобы достойно умереть, как он на кресте, по-божественному, а не по-человечьи, — заговорил снова король Ариоальд, продолжая что-то искать, — а они оба обмочились прямо в одежды и обделались несколько раз, пока висели распятые, они всё время выли и стонали, прося пощады как презренные рабы, обещая больше не трогать ариан и тех лангобардов, что свято почитают своего Водина и Тура. Они говорили, что герцогов никак не будут неволить поборами, словно это было главной причиной моей мести. Ха! А на самом деле, это они раньше отравили всех моих невест и подбивали герцогов разграбить мой родной Турин.

— Проклятые предатели! — рявкнул Гримдульф, — поделом им!

— Я им сделал лангобардские железные короны, как положено германским властелинам, и дал воронам сидеть на них как в гнёздах, о потом огромные чёрные птицы, пробив черепа, выклевали им мозги, — произнёс зловеще король, — поделом этим любителям католического мракобесия и заговорщикам за спинами герцогов с противным Римом. Они думают, что мощи Блаженного Августина, автора священного труда о граде Божием, отца христианской церкви, именно им Бог повелел перенести в Павию... Что за бред величия? И где теперь эти лже-святые короли? На дереве скелеты их висят! И где теперь мощи Августина? У восточных разбойников и пиратов!

— Турин — вот город богов! — сказал невпопад Гримдульф — и никто не должен сомневаться в этом.

Всё время, пока длились эти высказывания лангобардов, Рагдай, Креп и Ладри сидели неподвижно, стараясь не сказать чего-нибудь лишнего. Только сейчас, приглядевшись, они увидели в дальнем углу палатки, на возвышении белое кресло, похожее на курульные сидения древних римлян из книг о древних италийских правителях. За этим троном распологались воткнутые в земляной пол колья, а на них были взоткнуты отрезанные головы: мужские и женские, бородатые и нет, с лицами имеющими восточные черты и северные. Между отрубленными человеческими головами, словно бы в насмешку, были установлены отрезанные головы свиней, коз, баранов и собак. Гордость правителя проистекает из ощущения им большей ценности своей жизни и личности, чем других людей, и она может быть врождённой, полученной от родителей вместе с мировосприятием всего окружающего как дома, равного человеку по значимости, и ещё королевская гордость бывает приобретённой, когда человек ценит себя через собственные деньги и почести, и первые обычно не добиваются в жизни ничего, не имея возможности жить среди подлецов, а вторые прошли такую дорогу подлости и низости, что достойны не то что почестей и уважения их гордости, а только презрения.

— Там головы отрезанные... — сдавленно прошептал Ладри, чувствуя, что к горлу начинает подступать тошнота из-за наступившего вдруг понимания природы смрадного запаха, висевшего в шатре короля, — смотрите...

— Вижу, но ты не подавай виду, — ответил так-же тихо книжник.

Тем временем король нашёл наконец то, что искал, и бросил этот предмет перед собой на доски стола. Этим редметом оказалась золотая монета с квадратным отверстие посредине. Она долго крутилась со звоном между неровным краем блюда с куриными костями и опрокинутым кубком.

— Что это? — спросил у Рагдая король, — ты человек учёный, раз богословскими книгами торгуешь, наверняка в Риме и Константинополе бывал, вот и обьясни мне эти сатанинские письмена, и знак сам этот странный из золота грешников.

— Возьми эту монету, посмотри на неё и скажи, что ты о ней думаешь! — приказал король, — говори, чего о ней знаешь, умный человек, так похожий на лазутчика.

— Откуда она? — спросил Рагдай, беря в руку золотой кружок, — это редкая вещь, такие монеты делают только в Китае, и используют в основном в качестве награды воинами и царедворцам. Письмена на таких монетах обозначают разные пожелания: долгой жизни, прибыльной торговли, здоровья детей, а не имена императоров и королей, как у вас на солидах и безанах. Странно, что они обнаружились здесь.

— Тут были три дня назад захвачены на ярмарке сербы, бежавшие из аварского плена, — сказал лангобард, — мои люди думали, что они лазутчики аваров или короля Само, привели их ко мне, обыскали и нашли зашитые в плащи несколько таких вещей. Они рассказали мне, что монеты они украли из сундуков, что везли в тридцати повозках авары Ирбис-хана по Янтарной дороге. Одна повозка опрокинулась на камнях и сундуки разбились о землю. Сербов заставили всё чинить, и сундуки и повозку, и собирать золото на земле. Потом всех сербов убили, но эти двое сбежали, прыгнув с обрыва в реку. Случилось это у Коницы. Там были и такие монеты и слитки, и всякие драгоценные вещи и золотой шар с драгоценным камнями, размером с голову человека. Мы сербов повесили за воровство, но и пытки не помогли у них узнать, откуда сокровища здесь очутилось, что всё это значит. Голодранцы, чего с них возьмёшь, откуда им было знать...

— Китайские деньги никогда не доходят на запад дальше Багдада, — сказал Рагдай, словно не слышал слов о сундуках Ирбис-хана, — они вообще монеты мало используют за пределами своей страны. Там у них деньги делают из бронзы, из меди, с отверстием посредине, как когда-то давно отверстия были в ракушках, что они использовали для обмена на любые товары. Через эти отверстия можно продеть шнур и так их носить, взвешивать и хранить. Круг монеты означает небо, а квадрат отверсьия землю, так кажется определили их небесные короли ещё до первого китайского императора. Для киданей и синов деньги — это должно быть обязвтельно что-то ценное, что можно использовать в жизни, например соль, ножи, шёлк, долговые расписки. Вот и бронзовые монеты они легко переплавляют в посуду, ножи, топоры и обратно. Золото нельзя, по их мнению, нормально использовать в жизни. Оно слишком мягкое, и из него нельзя сделать ни нормального оружия, ни хорошего инструмента. Одна радость — не ржавеет и блестит. Но в природе много чего ещё блестит, если его отполировать нормально. И только их властители, ведущие дела с другими властителями, понимают золоту настоящую цену.

— Дикари какие! — воскликнул Гримдульф, окончательно проснувшись, — как же они могут властвовать без золота?

— Не знаю, — ответил Рагдай, пожимая плечами, — купцы рассказывали, что у них главная ценность — владение плодородной землёй и солью.

— Ты говоришь, что эти монеты с квадратными дырками даже не деньги, а особые знаки внимания китайских королей... — как бы размышляя вслух, сказал Ариоальд, — но как они здесь оказались, ведь страна шёлка на краю земли, и до него по суше надо полжизни добираться, а по морю вообще не доплыть, если только не пройти через земли сарацинов. А ведь этого золота Ирбис-хана хватит, чтобы нанять огромную армию, подкупить большинство влиятельных властителей, уничтожить своих врагов и стать великим королём.

— Не знаю, откуда могло появится по эту сторону Кавказа такое сокровище, даже представить боюсь, что, может быть, тут дело рук дьявола или китайской чёрной магии, и золото проклято его прошлыми владельцами, — ответил Рагдай, начиная вдруг понимать, что повешенные из-за тайны золота сербы, являются для него счастливой подсказкой о той страшной судьбе, что ожидает его, слугу и маленького викинга после окончания разговора об огромном сокровище, стоящем целого европейского королевства, — может быть оно было привезено аварами с востока вместе со своими обозами?

— Авары — это нищая кочевая голь, только и умеющая, что воровать скот и грабить слабых и бедных крестьян, — угрюмо сказал Гримульф, — их даже данники-славяне предали во время осады Константинополя, не побоялись их, откуда у аваров столько золота?

— Похоже, что золото досталось им случайно и недавно, — согласился король, — иначе от них не стали бы уходить кутургуры, и авары в Паннонии уже построили бы неприступные каменные крепости, а не эти земляные скотные дворы из брёвен и земли. Может быть Ирбис-хан сговорился перейти на службу к Дагоберту, и тот обещал его орде землю на Рейне, а золото является платой и окончательной данью на всю жизнь вперёд? Я знаю, что кутургуры тоже просятся жить на земли франков.

— Да-а? — делая невинное лицо произнёс Рагдай и тут Креп, изучивший за многие годы совместной жизни в Константинополе и в Медведь-горе малейшие изменения интонаций хозяина, насторожился

Он присмотрелся и увидел, как Рагдай делает ему жесты, однозначно говорящие о происходящем: кудесник сначала как бы повёл ладонью перед собой, охватывая жестом короля, его сподвижника и трон с отрубленными головами вокруг, затем повернул ладонь к себе, будто обращая всё внешнее к несчастным гостям короля, а затем ребром опустил ладонь на доску стола, подражая рубящему удару топора или меча. Так он сделал несколько раз, пользуясь тем, что книга, кувшины, блюда и чаши скрывали его руку от других. Креп расценил это так, что им угрожает смертельная опасность и нужно приготовится к бегству. Сам разговор об огромном золотом кладе, находящимся где-то неподалёку, затеянный королём с первыми встречными им торговцами книгами, был странным. Торговцы ведь могли легко распространить эту весть среди лагеря, вызвав неуправляемую реакцию, желание броситься на поиски, возмущение и даже бунт. Король мог говорить с ним об этом так свободно только в одном случае, не опасаясь, что они расскажут об этом золоте кому-то ещё вне королевской палатки — их собирались убить. Отрубили бы им потом головы и выставили как трофеи у трона, или бросили разрубленные тела на съедение прожорливым германским свиньям, пытали бы перед этим или нет, было уже не важно. Нужно было что-то предпринимать.

— Этот Дагобер хочет смерти всем лангобардами, и его нынешняя покладистость с нами совсем показная. Всё только из-за тяжёлой войны его брата-дурачка Хариберта с басками за тёплую Гасконь, и из-за стычек с язычниками-фризами и их конунгом Альдгислом. На самом деле он, как и его отец — меровинг Хлотарь II, только и занимается, что замышляет, как ему захватить итальянские земли лангобардов, а его хитрый мажордом Пипин Ланденский и ложный святой епископ Арнульф Мецский, ему помогают, — тем временем продолжал рассказывать король, то кладя щёку на свой кулак в перстнях, то опираясь ладонями о колени, а Гримульф при поддакивал ему, подсказывал имена, когда тот задумывался надолго, — сам Дагоберт, совсем ещё молодой, всё ждёт очень страстно, когда у него появится наследник. Вся эта история с желанием иметь поскорее наследника, известна уже всем королевским и герцогским дворам. Дагоберт, с того момента, как на его теле появились волосы, не давал проходу ни одной юбке в замке. Став по желанию своего отца в пятнадцать лет королем Австразии, он пртнялся со свитой ездить между Бреном, Триром, Клипьякюси, Ромийи и Санлисом в поисках красивых девиц. Первые его самостоятельные деяния состояли в затягивании в карету этих красавиц с улиц, таверн и ярмарок. Одну из них, почти девочку, он взял с собой жить, звал Голубкой и получил от неё ребёнка. Не постыдился приехать с заморашкой на свадьбу с сестрой жены своего отца, и стал жить с обоими вместе. Но недолго это продолжалось, поскольку его новая жена — королева Гомантруда, отравила и ребёнка и Голубку. За эти убийства и своё бесплодие, после смерти своего деверя — короля Хлотаря II, королева была увезена в монастырь в железной клетке, как колдунья. При попустительстве майордома Пипина, загребающего все налоги молодого короля себе, и кёльнского епископа, отпускающего королю самые омерзительные грехи, Дагоберт бросился на дальнейшие поиски идеала, переспав до этого со всеми женщинами своего замка и окрестных деревень. Если бы он знал, что от частых прелюбодеяний истощается семя мужчины, то он бы делал это гораздо реже, воздерживаясь хотя бы в дни постов и церковных праздников. Он тогда с большей вероятностью быстро завёл бы наследника. Его страсть к вину тоже не добавляла такой надежды, ибо часто его ночь любви заканчивалась с чашей в руке раньше, чем он залезал на очередную красотку. Всё это вызывает справедливые насмешки его нобилей, ведущих более сдержанный образ жизни, но имеющих по десятку незаконнорожденных детей в год. Его вторая беспородная жена, подобранная на обочине дороги по причине пышной груди, голубых глаз и длинных русых кос, по имени Нантильда, тоже не преуспела в деторождении, и только очередная блондинка Рагнетруда, как говорят, сейчас беременна наследником. Для десяти лет непрерывных оргий, чего-то маловато!

— Да-да! Во времена почитания Водина и Фреи, у франкских конунгов не было недостатка в мужской силе, — поддакнул Гримульф, показывая на ряды женщин, лежащих во сне вперемешку с воинами справа и слева от стола, — у народа винило, по прозвищу лангобарды, что пришли сюда много веков назад из Скании, не только борода длиннее, чем у других германцев, особенно у предателей франков, но всё такое прочее тоже...

— Он бы лучше занимался крещением язычников-фризов, а то их конунг Альдгисил смущает своими чудесами и речами и славян с Волина и саксов с побережья, — сказал лангобардский король, — ненавижу этого сластолюбца Дагоберта!

— Да-а? — снова протянул Рагдай, садясь на самый край доски лавки, чуть поворачиваясь к столу правым боком и невзначай отводя в сторону край плаща, открывая таким образом рукоять меча, — такое внимание у ваших народов уделяется женщинам, хотя в Константинополе среди рабынь красивые женщины действительно ценились даже дороже ремесленников.

— Мне нужно всё это золото! Я хочу уничтожить ненавистного Папу Римского Гонория с всеми его лазутчиками, убийцами, банкирами и сборщиками дани! — вдруг резко крикнул король и ударил по книге комментариев так, что из неё полетела пыль, — я хочу проучить этого молокососа Дагоберта и его наглых австразийцев, бургундцев и нейстрийцев! Даже если это золото принадлежит дьяволу, подземному или небесному королю всего сущего, оно будет моим!

Креп тоже сел на край скамьи, напряг ноги, готовый в любой момент сорваться с места по примеру Рагдая. Ладри зачарованно смотрел на короля, искусно сделанные его украшения, так не похожие на корявые изделия северных мастеров Норрланда и Скании, на его безумные глаза, пылающие, как ему показалось, огнём бога Локи, коварного пересмешника, выдумщика смертельных проказ и подлых шуток. Однако он заметил, что взрослые не стараются больше направлять разговор в нужную им сторону, и Рагдай не применяет своего дара внушения и управления мыслями собеседника. Не понимая причину этой перемены, Ладри, тем не менее и кстати вспомнил поучения Ацура о поведении молодого викинга, и сделал всё так же как и старшие воины, то есть сел на край лавки и приготовился выхватить свой нож.

Тем временем богатые воины, спящие вокруг стола, от громкого крика короля стали просыпаться. Они заворчали, заворочались. Одна из женщина села, протирая глаза. Она была совсем юной, но её вывалившиеся из расшнурованной рубахи огромные груди, были похожи на груди взрослых женщин-матерей, кормящих сразу не одного ребёнка. Рагдай начал прислушиваться теперь к тому, что происходило на улице. Его интересовало, стоят ли ещё у входа в палатку воины с копьями, встреченные до этого. Они на прежнем месте, или отошли в сторону. Их голоса, ранее отчётливо слышные, теперь звучали совсем отдалённо, как ему показалось, и это было очень хорошо.

Оставалось совсем немного времени до того, как все проснутся и, поднявшись, перекроют выход из палатки.

— Убейте их, — сказал неожиданно король, указывая пальцем на Рагдая и его спутников, — шучу! — поправился он тут-же и хрипло засмеялся, — хотя, всё-же убейте их, потому, что они не должны разболтает ничего об этом сокровище небесных королей, и о том, что я ненавижу своего друга Дагоберта!

Это и был сигнал для Рагдая, словно после стремительного сближение в морском бою произошло извержение нефтяной смеси из огнемёта византийской триеры, или загрохотал пуск китайских пороховых ракет через стены обречённого города с шаровидными зажигательными зарядами.

Рагдай вскочил на ноги, выхватил меч и ударил короля через его бархатную шапку рукоятью по голове. Ариоальд со стоном упал лицом в блюдо с куриными костями и затих. Страшно выкатив глаза, Гримульф начал подниматься на ноги, проворно вынув из ножен здоровенный саксонский нож, и собираясь им ударить кудесника. Однако его опередил Креп. Лезвие его меча на половину вошло Гримульфу в живот, распоров вышитую золотой нитью перевязь и слои нескольких шёлковых и шерстяных рубах. На стол плеснула чёрная кровь и Гримульф, всё так-же тараща глаза, стал оседать, падать назад на лавку. Сидящая девушка ойкнула и закрыла лицо локтём.

— Беги, Ладри! — сдавленно крикнул Креп, перенося одну ногу через лавку и свирепо оглядываясь, — скорее!

Ладри, вскочивший чуть ли не раньше других, после того как Рагдай оглушил короля, рванулся наружу что было сил. Его встретила тьма, запах нечистот, колеблющийся свет луны в прорехах облаков и лангобарды с копьями около зеркала, всё так-же лениво беседующие.

— Что, девочка, досталось тебе от господ? — увидев бледного Ладри, выбегающего из палатки короля, сказал чернобородый лангобард, раньше уже отпускавший на счёт Ладри сальности, — страшно в первый раз?

Следом за мальчиком из палатки выскочили Рагдай и Креп. Лангобарды сперва засмеялись, думая, что они бегут его ловить, а чернобородый добавил:

— Ловите, грязные торговцы, своего красивого раба, а то король вам ничего не заплатит!

И только когда они заметили в руках бегущих людей мечи, они перестали смеяться и попытались занять положение, пригодное для защиты. Однако было поздно — несколько шагов между палаткой и ними Рагдай и Креп преодолели в одно мгновение, и без раздумий нанесли удары остриями мечей. Сразу два их противника, выпустив из рук копья, закричали страшными голосами и стали падать, хватаясь за раны и обливаясь кровью. Чернобородый лангобард успел опустить остриё копья навстречу Рагдаю, но Креп, оказавшийся справа от него, ударил чернобородого мечём в грудь. Потом, видя, что это не остановило его, ударил со всего маха сверху по голове. Шерстяной колпак лангобарда полетел в одну сторону, кусок кровавого мяса с волосами в другую. Послышался звук, словно глиняный горшок поставили с усилием на стол, плеснула кровь и чернобородый свалился кулём в грязь. Оглянувшись на бегу и увидев картину резни, мальчик поскользнулся и упал на кучу хвороста. Отсюда до реки и лодок торговцев было не более ста шагов. Лагерь пока спал, только фыркали кони и волы, хрюкали свиньи, звучали приглушённые стенками палаток женские голоса и пьяно пели где-то вдали.

— Отдай мой выигрыш! — вдруг крикнул по-германски Рагдай, стоя над вопящими о помощи ранеными, — проклятые вы шулеры!

— Проклятые шулеры! — повторил Креп эту фразу так, чтобы со стороны могло показаться, что здесь происходит обычная ссора игроков в кости, однако шум в королевской палатке мог каждое мгновение вырваться наружу вместе с разъяренной толпой.

Теперь им никто не пришёл бы на помощь, как во время начала битвы на Одере: Aцура и Эйнар были на другой стороне Моравы, все дружины тоже, и они даже не знали, что здесь происходит. Убей, захвати, запытай Рагдая, Крепа и Ладри сейчас лангобарды, никто из воинства Стовова не узнает об этом. Просто для них трое их товарищей не вернутся утром в Стрилку, пропадут бесследно на просторах чужой страны. А ещё хуже, если пытками король добьётся рассказа о воинстве Стовова, пришедшем в Моравию с берегов далёкой лесной реки Москвы за золотом поднебесной империи Суй, и тогда на дружины начнётся охота. Как она будет разворачиваться, трудно было представить, но то, что тысячи лангобардов и союзных им тюрингов бросятся прочёсывать окрестности Оломоуца и Остравы, хватая всех, не похожих на моравов, сербов и хорватов, было понятно, и что за всеми небольшими подозрительными вооружёнными отрядами, будь то разбойники, торговцы или авары велась бы погоня до пленения или уничтожения, было очевидно. Это изменило, быть может, и ход войны с королём Самосвятом и с аварами, отвлекая силы, и их междоусобица, вполне возможно, могла бы даже помочь молодому Дагоберу и его рыцарям захватить Вогастисбург и переправы через Влтаву у торговой ярмарки близь порогов. Только одно можно было сказать утвердительно, никто из воинства Стовова Багрянородца не вернулся бы на родину: полтески, кривичи, бурундеи, стребляне и викинги были бы жестоко убиты на чужбине. Нельзя было Ладри, Рагдаю и Крепу сейчас попадаться лангобардам. Однако, неугомонный бес, заставивший в далёком теперь Викхейле, мальчика оставить дом отца и пойти по тропе за конунгом Вишеной и книжником Рагдаем, после ссоры с Вишены с его старшими братьями из-за женитьбы на его сестре Маргит, заставил и сейчас Ладри забыть об осторожности. В его разгорячённой опасностью голове вихрем пронеслась мысль, что битва на Одере, где погибло столько славных викингов, произошла частично и по его вине. Он очень далеко отошёл от места стоянки кораблей и наткнувшись на отряд аваров, не спрятался как требовала осторожность, а принялся рассматривать красивых коней и дорогое оружие. Своим дерзким взором, отличающимся от покорного и раболепского поведения местных славян, он привлёк внимание всадников и был ими захвачен, не то в качестве юного голубоглазого красавчика на продажу, не то в качестве пленного для допроса. Рагдай и Ацур сразу попытались его тогда найти, освободить, после чего началась битва, куда были поочерёдно втянуты все дружины войска Стовова. Теперь отважному Ладри захотелось сделать что-то хорошее для Рагдая и своего наставника Ацура, такое, что доставило бы им радость и заставило викингов говорить о нём более уважительно, какой-нибудь подвиг. Ещё до конца не поднявшись на ноги, он уже знал, что сейчас вернётся в шатёр короля за книгой Рагдая, редкой и из-за своего богословского содержания, интересного всем направлениям христианства, арианам, католикам и грекам, и из-за красивого дорогого переплёта с самоцветными камнями и прекрасного азиатского пергамента. Книга стоила не меньше двадцати солидов и была у книжника последней из тех, что он взял с собой для оплаты возможных расходов на поход за Золотой лоцией.

Ладри повернулся и побежал обратно. На бегу он разминулся с Рагдаем и Крепом.

— Ты куда? — изумился книжник, — Ладри!

Но Ладри увернулся от вдруг возникшего перед ним зеркала, перепрыгнул через раненых лангобардов, словно гончая собака через кусты в погоне за оленем, думая только о том, как бы не упасть. Откинув пыльный полог, он ворвался в шатёр в тот момент, когда короля подняли со скамьи несколько его приближённых, держа под руки, а он стонал:

— Проклятые торговцы, догоните их и схватите!

— Умираю... — стонал Гримульф, распластав руки по столу, но никому до него не было никакого дела.

Несколько юношей и женщин толпились вокруг стола и своими возгласами и движениями создавали полный хаос. Воспользовавшись этим, Ладри проскользнул к столу и, найдя глазами книгу, уверенно схватил её. Не успел он отойти, как молодая девушка с огромным грудями, та что проснулась первая, закричала:

— Вот он — бургундский шпион, напавший на короля!

— Держи вора!

— Бей!

Мальчик почувствовал, как его хватают за одежду и волосы чьи-то руки. Он рванулся, что было сил, сбив молодку с ног и оставив в чьей-то руке клок волос, а на земляном полу пуговицы с рубашки и свой плащ. Увернувшись от новых рук и ножей, он выскочил из шатра, сделав обманное движение вправо с зажатой под мышкой книгой, а сам кинулся влево, обежав таким образом нескольких здоровенных лангобардов с ножами в руках, пытавшихся заслонить дорогу. Затем он снова перепрыгнул через раненых, миновал зеркало, и со всех ног побежал к реке. Ноги в коротких сапожках без каблука скользили по глине, и равновесие он сохранял, как если бы катался на костяных коньках по льду фьорда или летел на лыжах с горы. Это чувство равновесия и спасло его от того, чтобы не рухнуть на камни, колья палаток, бочки или ряды дровяных поленьев.

Хорошо, что Рагдай и Кореп остановились там, где увидели как он возвращается за книгой, иначе бы в хаосе лагеря они наверняка бы разминулись. Теперь они побежали втроём к тускло блестевшей невдалеке реке Мораве. Погоня за ними, как и следовало ожидать, последовала с запозданием. Поскольку лагерь лангобардов был разбит по правилам только отдаленно напоминающий византийский, прямые улицы здесь отсутствовали, а многочисленные завалы из припасов и стойла животных, а так же повозки, не давали возможности далеко просматривать пространство. Палатки и шатры стояли не правильными рядами. Ворота были только обозначены двумя жердями, а вал и частокол с часовыми отсутствовали. Всё это способствовало тому, что, несмотря на поднявшийся переполох и тревогу, ничего, кроме нежелания никого из торговцев отправляться на другой берег ночью, беглецам не помешало.

Глава восьмая

СОВЕТ ВИКИНГОВ

Отряды германцев, бегающих туда-сюда с обнажённым оружием и факелами, звуки трубящих букцин, вызывающих своим дребезжащим рёвом безотчётный страх, яростные крики, призывающие к кровавому мщению, не являлись теперь прямой угрозой.

Человеком, согласившимся за четверть дирхема перевезти отважных беглецов, был всё тот-же еврей Абрам. Он здраво рассудил, что если утром германцы начнут бить подряд всех перевозчиков и купцов, то его будут бить прежде всего, а если он сейчас поможет умному человеку, книжнику, одному грамотному на несколько тысяч диких германцев, то хотя бы его страдания будут не бесплатными.

— Прощайте, я всем расскажу потом, как книжник из Тёмной земли, что лежит далеко на востоке по дороге на Киев, огрел спесивого короля лангобардов Ариоальда по голове, а маленький воин из Скании украл из под его носа драгоценную книгу о Ветхом завете! — прокричал он на прощание, прежде, чем исчез в темноте, — может быть, ещё увидимся!

Когда они втроём вернулись в Стрилку, всё воинство спокойно спало, несмотря на гул в лагере лангобардов и сборы к отъезду местных жителей. Собаки были убиты раньше грабителями Самосвята и поднять шум было некому. Обойдя на всякий случай стороной место, где мог находится разъезд лангобардов, трое разведчиков, уже в рассветных сумерках, около огородного плетня натолкнулись на двоих стреблян, прилежно охраняющих подходу к домам, где расположилось воинство. Узнав Рагдая, они сообщили, что ночью подходила стая волков, сытых и наглых, был захвачен и убит ещё один раненый авар, и несколько кривичей подрались с бурундеями из-за местных женщин, но обошлось без крови и увечий.

Светало. Туманные облака на склонах моравских возвышенностей отражали пурпур ещё не видимого солнечного диска. Солнце находилось в таком положении, что оно одновременно подсвечивало красным облака снизу и толщу неба над облаками, окрашивая его в лазурный цвет. Эта лазурь, просвечивающая в разрывы красных облаков, создавала не реальную, потрясающую огромную картину, от которой невозможно было оторвать глаз. Всё небо покрытое узорами было похоже на дорогую императорскую мантию или занавесь шатра богов. Над лесистыми высотами кружили птицы, словно пригоршни пепла в потоках раскалённого воздуха костров. Очень низко, бесшумно как видение, на Стрилкой пролетел огромный серо-стальной орёл и начал быстро подниматься вверх, ни разу при этом не шевельнув распластанными крыльями с оттопыренными пальцами рулевых перьев. Используя лишь упругость встречного ветра, орёл смутил своей необычно ранней охотой сонных аистов, облетающих гнёзда в развилке берёзовых ветвей.

Вокруг идола в центре селения, рядом с привязанным лошадьми, спали несколько стреблян, не желающих делить полы в душных домах. Покрытые рогожей, шкурами, они были заметны только по пару от дыхания. Несколько отвязавшихся лошадей беспризорно бродили рядом, дёргая солому с крыш сараев и домов. В просвете между домами было видно, как на пашню выкатываются несколько возов. На одном из них едет седобородый староста Хола, рядом семенит простоволосая девочка с гусём под мышкой и кажется, что если бы гусь время от времени не бил воздух крылом, то девочка непременно упала бы под его тяжестью. Прочие повозки всё ещё стояли среди домов. Посреди пашни чадил костерок, разложенный разъездом лангобардов и стояли их лошади. Навстречу Рагдаю, Крепу и Ладри проехали на лошадях двое молчаливых полтесков, чтобы сменить свой дозор у мосточка через овраг.

Варяги расположились в домах на самом северном краю селения. Дальше начинались огороды. Отсюда можно было, не щурясь, увидеть, как красное солнце всё быстрее и быстрее поднимается из-за неровной линии гор. Таинственное багровое свечение облаков блекнет, уступая место ровному, мягкому жемчужному свету, разливающемуся среди холмов, отчего растворяется чёрная сажа глубоких теней, даже глубоких, скопившихся с глухой полночи.

Прекрасное видение утреннего сумрака длилось, кажется, одно мгновение, как вдруг вспыхнули солнечные блики над горами и высотами, и всё вокруг: земля, трава, горы, облака — стало ярким. Спустя ещё несколько мгновений начало снова проявлять свой объём, окрашиваться в разные цвета и оттенки, а не только в чёрное, серое, синее, как было недавно ночью.

Рагдай отправил Крепа к Стовову с рассказом о происшествии в лагере лангобардов, а сам с Ладри пошёл к раненым викингам. Он слегка хромал, подвернув ногу во время бега по лагерю. Из пореза на локте сочилась сукровица — один из лангобардов у шатра всё-таки вскользь задел его копьём. Ссадины и ушибы полученные в битве на Одере тоже болели от речной сырости. С прошлого обеда во рту его не было ни крошки съестного, ноги гудели от схлынувшего напряжения, руки, привычные больше к написанию букв, чем к сражениям, болели в суставах, а пальцы непроизвольно подрагивали. Книжнику не помешал бы сейчас долгий сон, горячая еда и дружеское участие.

В большом и длинном хорватском доме из прутьев, обмазанном глиной вперемешку с рубленной соломой, между клетей скотины и кладовкой съестных припасов, у очага с алеющими углями, лежали раненые Гелга и Вольквин. Меж ними, сгорбившись в три погибели, сидел несчастный Хорн, щупая повязку на глазах. Его татуированное тело, чёрное из-за большого изображения разнообразных змей, цветов, фигур и надписей, блестело после протирания тряпкой, висящей сейчас на краю деревянного ведра с водой. Хорн слегка покачивался, напевая себе под нос на своём готландском наречии, страшно растягивая слова:

Сними, вещий ворон, с руки моей

Кольцо, дорогое, тонкое и прекрасное...

Отнеси юной моей Ингиберге его через море,

Будет кольцо ей рассказывать о неизбывном горе,

Оно как полная луна, печальное и ясное,

Что не вернусь я в Упсалу никогда к ней...

Старый кормщик Гелга во сне рычал и хватал подле себя солому с пола. Наверно ему снилось что-то ужасное. Тут же стояли носилки с большой грудой кабаньих, волчьих и кроличьих шкур. Среди них угадывалось неподвижное тело конунга Вишены Стреблянина. Виднелась только его лицо, похожее на жёлтую восковую маску. Рядом с ним сидели, поджав под себя ноги, Эйнар и Свивельд. Бирг ходил от стены к стене, осторожно перешагивая через ноги, руки и вещи спавших товарищей, выдувал из своей любимой костяной флейты печальные звуки мелодии. Судя по тому, что никто на него не обращал внимания, музыка сейчас была кстати и соответствовала общему унынию. По другую сторону от очага тихо переговаривались между собой Ацур и несколько молодых викингов. Они вертели в руках отобранные у хорватов точильные камни и говорили, скорее всего, про способы правильной заточки оружия и инструментов. Хорватские долота, свёрла, топоры и ножи грудой лежали рядом, как и кузнечные приспособления: клещи, зажимы, молотки и зубила. Над очагом на железной палке висел котёл с булькающей рыбной похлёбкой. За толстой деревянной опорой, поддерживающей главную балку крыши, был сложен ещё один небольшой костёр, тоже состоящий уже из прогоревших углей. Около него располагались почти все оставшиеся викинги из дружины Вишены. Торн, Ингвар и Ульворен спали в обнимку со своими мечами, топорами и сундуками. Гельмольд с помощью Овара, сопя и обливаясь потом, чинил кольчугу, отобранную обратно у кузнецов Тихомира из-за спешки при отправлении в пеший поход. Рукав этой кольчуги из плетёных колец был почти оторван у самого плеча, открывая особенно уязвимое место для удара сверху или стрелы, и викинг старался прикрепить его к основе несколькими разомкнутыми кольцами с помощью щипцов. Если бы Гельмольд не был таким могучим и широким одинаково от плеча к плечу и от груди к спине, он смог бы воспользоваться одной из кольчуг или пластинчатых панцирей, снятых с убитых у Одера аваров. Но тут его везение с размером тела обернулась неудачей при выборе защиты для него. Вечный задира Ингварь ссорился с таким же неуравновешенным Фарлафом из-за взаимных высказываний о лопарях и финнах. Вечные их стычки вокруг выяснения, кто лучше, кто древнее в Скании и Норрланде, хотя оба они, судя по разрезу глаз, несли несомненные саамские признаки, были смешны для дружины, германские черты, боги и образ жизни, которой, слегка разбавленные кельтскими и славянскими особенностями, был очевиден. Оба спорщика вскакивали то по очереди, то вместе, а рассудительные Икмар с Ейфаром их придерживали за рубахи и штаны.

Прочие воины со скукой слушали неторопливый рассказ ряболицего Хёда, похожий на сагу о битве Локи с Хеймдаллем, и на сагу об обольщении Локи златовласой великаншей Скади одновременно. По тому как Хёд морщил лоб и надолго замолкал, чувствовалось, что часть истории он забыл и сочиняет на ходу. Над их костром тоже висел котёл, но в нём была просто горячая вода для умывания и протирания ран. На границе световых кругов от очагов, терпеливо сидели две чудом уцелевшие хорватские лохматые собаки, не ушедшие с хозяевами из Стрилки. Тишина и смирная неподвижность этих животных и объяснила, почему они уцелели от с рел и ножей людей Само. Когда рассказчик Хёд запинался, путаясь в хитросплетениях сюжета, он кидал в сторону собак что-нибудь из объедков оставшихся от ужина. Собаки уносились за кусками в темноту вдоль стен, и там начиналась их возня и драка. Это отвлекало и забавляло слушателей, пока рассказчик собирался с мыслями.

— Тепло тут у вас и вкусно пахнет, — произнёс Рагдай, подходя к котлу с похлёбкой, — а мы вернулись с той стороны реки.

— И как там? — спросил Эйнар, подавая книжнику и мальчику глиняные миски, — угроза там есть для нас?

— Там король лангобардов.

— И что? Он против нас?

— Думаю, что да, и сильно против нас, — ответил Рагдай, взял миску и, убедившись, что она чистая, прямо ею зачерпнул пахучую жирную жижу с кусками трески и крапинкам разваренного пшена, — он знает, что недалеко отсюда находятся сокровища, которые мы тоже ищем.

Некоторое время все молчали. Наконец Рагдай цокнул языком от удовольствия и сказал:

— Даже хорошо солёная у вас!

— Как он это узнал? — спросил с тревогой в голосе Ацур, — это-же может нам сильно помешать, ведь трудно будет нашему небольшому войску состязаться с королём лангобардов, имеющим огромное войско, родственников герцогов и королей.

— А война всех против всех нам не сможет помешать? — шутливым тоном произнёс книжник, отхлёбывая суп через край миски, — тут, похоже, про золото восточных императоров уже каждая собака знает.

— Они несколько дней назад захватили и запытали двух сербов, видевших золото свотми глазами у Коницы, и они нашли у них золотые монеты из того восточного клада, — ответил Ладри, следуя примеру книжника — он тоже зачерпнул из котла похлёбку и принялся есть, говоря с набитым ртом, — они чуть не схватили и не убили нас... Они могли нас потом пытать, чтобы узнать о нашем войске побольше. Потом напасть, узнав, что мы здесь тоже из-за этого золота... Король спрашивал у Рагдая, откуда может быть монета с отверстием посредине. Сербов он повесил, чтобы не было свидетелей, и нас тоже собирался потом убить. А книгу отобрал...

— И почему же он вас не убил? — спросил Эйнар, искренне удивляясь, — он ведь не знал, что вы и так знаете о золоте, и просто должен был вам помешать разнести эту весть повсюду.

— Рагдай ударил его по голове рукояткой меча, — чавкая ответил мальчик, — и мы убежали.

— Так просто? — переспросил Эйнар, — ударил по голове короля?

Икмар, шедший в этот момент наружу, чтобы справить нужду, даже остановился у двери, да и так и стоял теперь, потешно подпрыгивая от позывов, оставленный здесь жутким любопытством.

— Да, — кивнул Рагдай, — только пришлось убить ещё четырёх.

— Вот это да, короля лангобардов по башке! — воскликнул Ацур и заразительно засмеялся.

Остальные тоже принялись смеяться по его примеру. Икмар, наконец, рванулся наружу. Спящие проснулись. Бирг заиграл весёлую мелодию, подражая ужимками шутам и скоморохам. Собаки сели на задние лапы, изображая внимательную почтительность к происходящему у людей.

— Он книгу у Рагдая хотел отобрать, а я ворвался в шатёр и спас её, — перекрикивая смех рассказал затем Ладри, — прямо со стола короля лангобардов схватил, от его слуг увернулся и сбежал!

— Молодец!

— Викинг!

— Маленький Локи!

Подождав, пока викинги досмеются, Рагдай спросил Эйнара:

— А что, Вишена не проснулся ещё?

— А разве он должен проснуться и воскреснуть, как христианский бог? — удивлённо переспросил Эйнар, — он же просто человек, хоть и отважный, и везучий...

— Мы не должны столько времени носить с собой его тело, — сказал вдруг Гелга, не открывая глаз, — конунгу предстоит попасть в пиршественный зал Одина, и пировать там каждый день. Он с другими эйнхериями будет каждый вечер есть священного поросёнка, забитого утром, а на следующий день поросёнок снова будет живой, и они его снова буду забивать, жарить и есть. Прекрасные девы станут ублажать его тело ласками, вино будет течь из кувшина в кувшин бесконечным винопадом. Неужели мы хотим, чтобы лицо его стало безобразным от тления перед тем, как он окажется в Вальхалле? Как бы ему не отправиться к простонародью и рабам в Хель по нашей неострожности. Нужно конунга похоронить, как требуют наши обычаи и верования. Рагдай, отпусти Вишену к Одину.

— Если бы он умер, то за три дня его глаза стали бы мутными, а этого не произошло, — ответил кудесник, — его кожа стянулась бы, стала жёлтой, словно пергамент, покрылась бы синими мертвецкими пятнами, волосы потеряли бы блеск, ногти побелели, а этого до сих пор не происходит, и запах мертвеца, так вам всем хорошо знакомый, не оставил бы сомнений в смерти конунга.

— Так значит он жив? — с надеждой в голосе спросил Ладри, — он живой?

— Ты когда-нибудь видел живого человека, если он не дышит, не ест, не пьёт, всё время холодный, как мертвец, и сердце у него не бьётся? — хмуро спросил Ацур, — на, малыш, хочешь сухарей из овсяной каши с солью поешь...

Он протянул мальчику горсть небольших печёных на огне кружочков. Ладри задумчиво взял их и стал жевать. После этого Ацур и Ладри надолго замолчали, сели на сундуки около раненых. Бирг прекратил играть. Свивельд протяжно и тяжело вздохнул, потрогал молоточки Тора на своей нашейной гривне, поднял вверх громадные ладони и начал что-то шептать, словно отгонял злых карликов-цвергов или оборотней.

— Что, друг мой Эйнар, протирал ли ты ему ноздри той солью, что я тебе дал? — спросил Рагдай, наклоняясь над телом конунга Вишены.

— Да, протирал.

— Лил ли ты конунгу на грудь холодную колодезную воду с серным порошком, как я тебе говорил?

— Лил, — кивая снова ответил Эйнар.

Вдруг он ударил ладонью между собой и носилками, открывая бушующие у него внутри противоречивые чувства надежды и отчаяния. Сморщившись, словно от боли он произнёс медленно:

— Я так хочу, чтобы ты оказался прав, кудесник, а Гелга был не прав.

Земля пола, покрытая свежей соломой, отозвалась на его удар хлюпающим звуком. Кудесник встал на колени, отодвинул с груди конунга влажные шкуры, припал ухом к его груди. В абсолютной тишине, нарушаемой только передергиванием углей и мышиными шорохами в углах дома, он вслушивался — не ударит ли сердце. Услышав какой-то странный тихий звук в теле конунга, исходивший скорее из живота, чем из груди, и случившимся иногда в телах умерших недавно людей, он раскрыл всё тело Вишены полностью. Осмотрев его придирчиво, он смахнул нескольких жучков, нагло ползающих по неподвижной груди, поправил в руках викинга меч, чуть съехавший вправо.

— Уже пять дней прошло, а он так и не поднялся, как мне нашептал голос с неба, — сказал Рагдай со вздохом, — горе нам, горе, клянусь всеми богами! Плачьте, братья, горюйте теперь о славном короле дружины, чьё королевство — единственная ладья, а судьба — непрерывные походы! Скорбите о великом муже без жены и добром отце без ребёнка! Только вода Матери Матерей из Тёмной Земли могла бы его теперь оживить! Да... Он умер...

Эйнар закрыл одной рукой свои глаза, чтобы скрыть вдруг набежавшие горькие слёзы, а другой сжал свой затылок. Потом он качнулся вперёд, словно хотел вырваться из объятий скорби, охватившей его после торжественных слов книжника. Давно очевидная вещь, очень долго не входившая в его сознание из-за его упрямого нежелания признавать реальное, с этими словами учёного человека, доверие к которому было у него безгранично, наконец ворвалась в сердце и помрачившийся разум. Его друг, его единственный в жизни друг, его товарищ, его брат, больший чем родной человек, спасавший его не раз от смерти, самый добрый, справедливый, весёлый и удачливый, тот, без кого мир переставал быть таким каким был, пусть грубым и ужасным, но всё-таки имеющий маленькую отдушину справедливости, в лице конунга Вишены, кончился. Рухнул. Его больше небыло у Эйнара, как не было давным-давно его маленького хутора в соснах южной Скании, сгоревшим как-то в страшную грозу. Не было жтвших там родных людей и рабов, умерших от мора в голодный год, когда он ещё был совсем маленьким. Небыло лесной могилы на ножках без двери, а только с крохотным оконцем, где он жил рядом с мощами мертвеца всю зиму, пока его не подобрал лопарь-охотник Суорьми. Остальные викинги, не знавшие Вишену, сначала молодого воина, потом берсерка, потом конунга, никогда одного, а только везде бывшего с Эйнаром, знали, что они являются частью чего-то целого. Они были как два ворона Одина — Мыслящий и Помнящий, создающие богу Одину его превосходство над другими богами и судьбой, как Луна и Солнце, как день и ночь. Теперь равновесие мира, как бы прекращалось, было разрушено. Эйнар некоторое время сидел закрыв лицо, потом промычал что-то невнятное, перешедшее в тихий, сдавленный вой. Закашлявшись, приподнялся на локте бледный Гелга, а незрячий Хорн протянул перед собой руку с дрожащими пальцами. Хорн сказал:

— Я хочу проститься с конунгом сейчас, если вы разрешите, наконец, это сделать. Дайте мне дотронуться до его лица, во имя всей природы наших божеств, а то я боюсь, что сам умру от слабости в теле раньше, чем это сделаю.

После этого поднялся во весь рост высокий и хмурый Ацур, и сказал через дрожащие струи горячего воздуха от очагов, искажающие окружающий мир, обращаясь ко всем присутствующим:

— Скажу я с разрешения Гелги, по общему желанию всех, ставшим сейчас нашим херсиром, как на совете дружины первое слово...

— Да, говори, мы готовы к совету, — сказал Гелга, а остальные ответили, кто восклицанием, кто кивком головы или жестом руки, — да, пусть состоится совет...

— Похоронить конунга нам надлежит в его драккаре, подаренном ему дочерьми славного конунга Гердрика их Страйборга, последнего врага жадных Инглингов, за то, что он отомстил за убийство отца, и вернул им сокровища, украденные предателем Гутбраном. Эту историю, случившуюся в Страйборге пять лет назад, а законченную в Тёмной земле около Звенящих холмов, вы слышали не раз от меня и от Эйнара. Рагдай тому истинный свидетель. Согласно нашим обычаям, а свеи тут не могут быть свободны от духов своих германских предков, взирающих с высоты прошедших поколений, мы должны поставить драккар конунга на костёр, положить туда тело погибшего, разместив его внутри шатра, положить туда всё его оружие, любимые и дорогие, драгоценные вещи, потом нам нужно будет убить прямо в драккаре коня, для его поездок по стране Одина, собак для охоты и охраны стад, и домов, чтобы они охраняли его сон и имущество и у Одина, хорошую еду на время путешествия в Вальхаллу, одежду, шкуры и меха, ткани для продажи, на всякий случай, затем мы должны напоить дорогим вином и убить в драккаре побольше красивых девушек, чтобы они ублажали нашего храброго воина на пирах! Потом всё нужно поджечь, чтобы мёртвый поскорее достиг божественных небесных миров. Это должны сделать самые достойные из нас.

— Да, правильно! Так будет верно... — послышались восклицания в ответ, — пусть Ацур и Эйнар зажгут погребальный костёр!

— Однако, многие думают, как они потом вернутся домой, когда сгорит корабль, и чем они будут заниматься на родине, где их никто не ждёт, — продолжил свою речь Ацур, — не просто так все из нас начали ходить в далёкие вики, вместо того, чтобы пасти скот, мирно возделывать землю и ловить рыбу. На то у всех свои, разные причины. Свивельд убил всю семью неверной жены и должен был быть убитым по решению свейского тинга. Гелга разбил корабль могущественных Инглингов в тумане около Готланда, и должен был отдать в рабство семью или стать сам рабом. Хёду не досталось земли от старшего брата после смерти отца, чтобы он мог прокормить семью и он стал грабить соседей. Гельмольд не захотел платить дань конунгу из Норрланда, и так дальше, у всех своя история, погнавшая его в жестокий вик. А что мы будем делать без драккара, если его сожжём?

— Так и есть! Мы станем бродягами!

— Мою дочь никто не возьмёт замуж, если я не привезу приданного!

— Лучше бы нам не возвращаться без добычи!

— Но как быть с драккаром?

Ацур обвёл всех присутствующих внимательным взглядом и сказал наконец то, что все от него и ждали:

— Мы не будем сжигать настоящий драккар в погребальном костре, мы сделаем из древесины его сущность, дух драккара, ничем не отличающуюся по размеру от настоящего корабля.

Все одобрительно загудели и было видно, что Ацур выразил общее мнение викингов. Гелга важно кивнул, подтверждая своё согласие на токое толкование о обычаев, а Рагдай только развёл руками, показывая, что его голос в данном случае не играет роли. Он не был викингом и вопросы имущества дружины его никак не могли задевать. Однако он был рад тому, что дружина свеев продолжит поход вместе с ратью Стовова. Без викингов было бы гораздо сложнее справиться с теми неожиданным опасностями, поджидающими дружины князя Стовова, привыкшие больше к борьбе с местными племенами помосковья и поволжья, чем к столкновению с войсками европейских королей из-за золота. А добыть Золотую лоцию кудесник мог только захватив всё сокровище императорской династии Суй, найти которое и предстояло в этом тяжёлом походе.

— Завтра мы с кем-то из вас двинемся обратно к драккару, повезём туда тело конунга, — продолжил речь Ацур, — сделаем с помощью тех, кто охраняет корабли, большой костёр на плоту в виде драккара, закрепим его посреди Одера, положим туда оружие, принесём в жертву коня, положим припасы. В селениях сербов купим рабов и рабынь, или, если не будет рабынь, украдём несколько их женщин и убьём их на корабле. Пусть сербский староста Тихомир нам скажет, кого ему меньше из своих людей жалко. Пусть хоть в этом конунг будет обеспечен больше меры. Припасов съестных тоже положим с запасом. Проводим славного конунга ругов, свеев, пруссов и галиндов, берсерка Вишену Стреблянина в просторную и светлую Валгаллу к трону Одина, где он будет встречен с подобающим почётом и посажен за стол в хорошем, высоком и светлом месте для пира с другими храбрецами, павшими в жестоком бою.

— Так и надо поступить, — после того, как Ацур закончил говорить, сказал Гелга, — конунг не будет на нас в обиде за свой драккар, мы с ним отправим в далёкий путь обильную пищу и питьё, оружие и золото, рабов и наложниц, чтобы они прислуживали ему в пути, пока руки туманной валькирии Хлёкк или прекрасной воительницы Фригг не подхватят его. Я думаю, что молодые наши товарищи должны пойти и добыть несколько аваров, или тех, кто будет на пути охотников, для принесения в жертву Одину при сожжением костра нашего конунга. Я думаю, что нужно, чтобы эти жертвы живьём легли на плот рядом с конунгом!

— Тогда мне нужны ещё пять человек, — сказал Ацур, — кто пойдёт?

— Я пойду за аварами, — сказал тихо Эйнар и поднял руку вверх.

— И я! — откликнулся вслед за ним Свивельд, — мы после месяца гребли и качки, после битвы вполне отдохнули.

Остальные тоже вызвались идти добывать жертвы для погребального костра славного конунга. Возник спор о том, кто достойнее, старше, сильнее, хитрее, у кого больше золота, кто был ближе конунгу по духу, кого он вызывал вперёд во время сражений.

Даже лучшее умение понимать славянский и голядский язык служило доводом в споре. Ингвар сказал, что он первый дал клятву верности Вишене в Тёмной Земле, когда пружина ещё только думала, кого выбрать конунгом. Свивельд напомнил всем, что это он спас конунга на пристани в Страйборге, когда предатель и убийца их прошлого, славного конунга Гердрика, коварный Гуттбранн хотел ударить ножом его в спину. Потом в спор вступил обычно тихий Ульворен из Бирки и вспомнил, что Вишена подарил ему кольцо, как знак уважения к его знаниям и мореходным умениям. Бирг говорил всем, что знает любимую мелодию Вишены и должен сыграть её у погребального костра. Однако Гелга всех прервал и, грозно сдвинув брови, сказал, что уйти большинству обратно к тому месту на Одере, где вместе с другими кораблями войска Стовова спрятан их драккар, нельзя. Вдруг станут известны подробности о сокровище, шестая часть которого по договорённости между Стововом и Вишеной должна принадлежать викингам. Нельзя было оставаться слишком малым числом здесь, среди ратей Стовова. Это могло бы сподвигнуть кривичей, особенно их жадного воеводу Семика на то, чтобы перебить викингов, а их долю поделить между старшими дружинниками князя. После этого мудрого рассуждения, заставившего всех горячих спорщиков призадуматься, Гелга сам назначил в помощь Ацуру нескольких воинов. После этого все стали собираться потому, что невдалеке запели хорватские петухи и стало понятно, что скоро настанет рассвет нового дня.

Сквозь шум разговоров, звуки приготовлений викингов к отправлению, одних к месту погребения конунга, других вместе с ратью Стовова в сторону, пригодную для безопасной длительной стоянки всего войска, новая часть песни Хорна повисла в душном воздухе дома, навевая на Рагдая успокоение, возникающее всегда после смертельной опасности, совсем недавно будоражащей чувства, а теперь, в окружении надёжных друзей, сменившейся на противоположность. Глаза книжника закрывались сами собой, а викинг протяжно пел:

Стрелой острой из лука запустила

Валькирия Хильд с коварством вечным

В героя из зависти ревностной к Одину метя!

Мужей отвращая от пиров беспечных,

Тут и Герд с занесённым мечом решила

Летать над домами, кляня всё на свете!

Не желала вечная жена Одина покоя,

По добру утихнуть и оставить героя...

Рагдай, присев у очага рядом с Гелгой, чувствуя, как рыбная похлёбка приятно греет изнутри его благодарный живот, вскоре повалился на бок, подставляя руку под щёку и уснул, увлекаемый древней природой сновидений, более сильной, чем любой голод, страх и даже смерть.

Глава девятая

ВОСКРЕШЕНИЕ КОНУНГА ИЗ МЁРТВЫХ

Ему приснилась тут же его пещера в Медведь-горе, называемой стреблянами и мокшанами Воробьёвыми горами из-за невероятного количества гнездящихся на высотах птиц. Поля пшеничные, гречишные и овсяные как голяди, так и мокшан, лежащие на низком, болотистой берегу излучины Москвы, страдали от пернатых разбойников сильнее, чем от холодной весны, осенних дождей или случавшейся порой жары. Вечная борьбы охотников и рыболовов за свои поля с птицами и за огороды с копытными дикими обитателями лесов и грызунами, сильно мешала благостному существованию в уединению книжника, сбежавшего из смрада, шума, толкотни, зависти, жестокости и обмана Константинополя, столицы всего мира, в эту несусветную глушь. Сейчас божественная сила сновидений уносила его из Моравии, с середины водораздела межд Одером и Моравой далеко на восток, через Киев, Дон к Оке. Ему виделось словно наяву, как с потеплением зим и прибавлением солнечных дней летом, эту чернозёмную долину люди никак не могли оставить без внимания. Родина в воспоминаниях детства ещё пустынная, с редкими и добрыми дедичами-медоварами и его большой семьёй вспомнилась ему. Будучи первой у Москвы и Аузы семьёй кривичей, имея ближайшую славянскую деревню вятичей только на Оке, многочисленная семья маленького Рагдая построила несколько домов на горах над рекой. Уже позже, когда все его родственники ушли дальше на восток по Клязьме к Сунгирю, спасаясь от воинственных порядков отца нынешнего князя помосковья Стовова Багрянородца, пещера в Медведь-горе была отдана вернувшемуся из Константинополя Рагдаю, старым волхвом голяди. Этот волхв был одним из последних, кто сам видел Мать Матерей и мог рассказать историю своей земли со времён потопа. Он был так стар, что жил здесь ещё до того, как отец Стовова Багрянородца пришёл в эти земли, объединив всё пространство от Ильмень-озера до Оки. Здесь давно жили племена стреблян-голяди и мокшан. Особенно много их было на возвышенностях от Аузы и Москвы до Протвы и Нары. Мокшадь и мещера жила больше вдоль Оки до Волги. От места впадения Москва в Оку и ниже по течению жили ещё курши и эрзени. Эрзеньские селения тянулись до Волги, а главное капище их богам Верипазу, Масторавы, Вирьаве и Паскяве было на Оке и называлось, как и вся земля вокруг — Эрзянь. Это название все произносили по разному, стребляне говорили — Рзянь, кривичи — Резань, или Рязань. Так же произносили это название, пришедшие с юго-запада полтески-коневоды, выходцы из булгарских племён и бурундеи со степных окраин. Их сами призвали эрзи и мокшадь для защиты от хазар, алан и авар, и разного сброда, поселившегося на торговых и рыбных

ДАТА ПУБЛИКАЦИИ: 12.12.2018 10:50

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.