— Вот и Покров пришёл. Осень с зимой повстречались, потолкались, поссорились, поворчали друг на друга. Выпал первый снежок. Такой пушистый, такой воздушный. Да только глаз порадует совсем не долго. Осень влагой его пропитает. И станет мокрый снег с хрустом ломать сухие веточки, срывать последние уцелевшие листочки. А дальше – больше. Ненасытные зарядят дожди, которые и смоют всю богатую палитру живописной росписи волшебницы осени. И сменит шепот листьев под ногами мокрая прилипающая грязь. Слякоть. — Назар Матвеевич отвёл взгляд от окошка. — И на душе слякоть. Муторно, пасмурно, неприглядно. А ведь еще не скоро дождинки на лету в снежинки обратятся, чтоб прикрыть всю эту неприглядность. Эх, Чапай, Чапай!

Он вдруг почувствовал, как предательски повлажнели глаза. Тряхнул головой, отгоняя неприятные мысли, осторожно поднялся с кровати и неспешными шагами направился на кухню, откуда доносились аппетитные запахи праздничного ужина. «Что-то я становлюсь сентиментальным на старости лет».

— Зачем ты встал? — всполошилась жена.

— А! — слабо махнул рукой Назар Матвеевич. — Не такой уж я и больной. Подумаешь: сердечный приступ. — Он опустился на свою любимую табуретку.

— Не простой сердечный приступ, а предынфарктное состояние! — строго возразила Евдокия Семёновна, а потом добавила уже мягко: — Чаю налить?

— Налей, — кивнул головой старик. — Старость – само по себе болезнь. Так что теперь? Все время лежать что ли? А жить-то когда? И как жить?

— Ограниченность удовольствия только увеличивает его ценность.

Видимо, она давно приготовилась к такому повороту разговора, ибо хорошо знала супруга.

— Не умничай, — нахмурил брови Назар Матвеевич. — Ты вот лучше мне скажи, зачем ты детей всполошила? Напугала только почем зря.

— А как иначе? — удивилась супруга, и тяжело вздохнула. — Вот только Ванечка не сможет приехать, он сейчас в Болгарии. А и Ирина в другом конце света. Только внук и приедет. — Она бросила взгляд на настенные часы. — Примерно через полчаса.

И кукушка, словно подтверждая слова хозяйки, выскочила из-за дверки и хрипло оповестила, что время уже пять часов после полудня.

Назар потеребил бородку:

— Дальнобойщик-международник и начальник поезда. Да, хорошая парочка. Как только умудрились такого отличного парня воспитать.

— Мы тоже приложили немало усилий, чтобы Матвей вырос хорошим человеком, — не без скромной гордости заявила Евдокия Семёновна.

— Вот и напрасно ты оторвала его от учебы, — вернулся старик к истоку разговора.

— А вот и не зря, — начала проявлять раздражение жена. — Может, только он и сможет тебя убедить, что смерть собаки – это не такой уж и весомый повод так сердце рвать.

Назар Матвеевич промолчал, лишь мысленно возразил: «беда беду родит – третья сама бежит».

Евдокия Семёновна продолжала возиться с приготовлением угощения для любимого внука, и, не дождавшись ответа, сказала неожиданно тёплым, мягким, чуть подрагивающим голосом, в котором читалась неподдельная укоризна:

— Ты бы обо мне подумал. Не дай Бог, что случись с тобой, как я одна-то останусь на свете. — И глаза при этом старательно прятала.

Назар совсем не ожидал от супруги такого проявления чувств. Не молоды ведь совсем. А тут в паре фраз столько трепетного тепла, столько нежности, что он вмиг почувствовал неловкость, которое мгновение спустя переросла в чувство стыда.

— Извини, — тихо пробормотал он.

На что жена только как-то обреченно махнула рукой, продолжая прятать от него влажные от слез глаза.

 

— А вот и я! — раздался голос Матвея. Из прихожей потянуло свежим воздухом, чуть прихваченного морозцем. Через мгновение внук и сам ввалился на кухню.

Евдокия Семёновна естественно бросилась к нему, с вздохами, вопросами и уже не скрываемыми слезами. Назар Матвеевич умело сдерживал радость, улыбнулся, и тут же для солидности нахмурил мохнатые брови.

— Ну, ладно, мать, — наконец-то не выдержал он. — Ты словно солдата после двухгодичной службы встречаешь. Прошло всего-то полтора месяца.

— Дед, как ты? — Матвею и самому стало неловко от такого наплыва неуправляемой сентиментальности.

— Да всё хорошо, если б не было так грустно.

— А я не с пустыми руками, — внук метнулся в прихожую, и … принёс крохотного, пушистого щеночка. Белый, словно снег, с маленькими бархатными ушками и большими, влажными, черными глазами-пуговками. Евдокия Семёновна тихо ахнула в восторге, а Назар Матвеевич вдруг снова прослезился, не стесняясь этих слез, и протянул руки навстречу этому маленькому чуду.

— Держи, дед.

И ладони вмиг утонули в мягкой, плотной шерсти, и почувствовали, как тревожно бьётся маленькое сердечко. Назар прикоснулся щекой к влажному и холодному щенячьему носику.

— Ну, привет, дружище, — глаза старика заблестели искренней радостью. — Привет, Чапай XVII Последний.

— Дед! — укоризненно воскликнул Матвей.

— Ладно, ладно, — пошел на попятную Назар Матвеевич. — Пошутил я, видимо, не совсем удачно.

— Совсем «в молоко», — по-детски шмыгнул носом Матвей. — Да я и сам уже придумал ему кличку: Чапай XVII Покровский. Я же его сегодня с утра и купил.

— Всё, собаководы-любители, у меня готов ужин. Быстро мойте руки, и за стол.

— Эх, бабуль, так вкусно пахнет! Я еще на остановке почувствовал аромат твоих пирогов с мясом. — Матвей бросился к умывальнику.

— Сначала надобно Чапая накормить, а потом уж и себе брюхо забивать, — проворчал Назар Матвеевич.

— Давай, накормлю твоего Чапая, — с ласковой улыбкой Евдокия Семёновна забрала этот маленький живой клубочек шерсти из рук супруга.

 

Она в очередной раз превзошла саму себя, и стол изобиловал кулинарными шедеврами, заставляя напрочь забыть о «коренной» страсти, первой из восьми – чревоугодии. Матвей расплылся в счастливой улыбке, громко вздохнул от предвкушения. А вот перед Назаром жена поставила небольшую тарелку с неприятной на вид, и буквально убивающей чувство голода, перловой кашей с зернами алого граната и кусок отварной рыбы. Он было с укором глянул на супругу, но её взгляд был в тысячу раз красноречивей слов, сказанных ранее. И старик промолчал, чем непомерно поразил внука. Матвей просто привык видеть деда независимым, упорным, а порой даже излишне настырным человеком. Он всегда знал, чего хочет, как добиться желаемого, и, ведь всегда добивался. А теперь… какая-то обреченная покорность. Да, болезнь не только не красит человека, но и кардинально меняет его внутренний мир.

— Дед, а я что-то не припоминаю, чтобы ты когда-нибудь болел. Даже по мелочи, насморк там, температура. Не говоря уже про то, чтобы в больницу загреметь.

— Мы, Ложкари, крепки духом и телом! — не без большой порции гордости заявил Назар Матвеевич. — Правда, в больнице я все-таки один раз лежал. Аппендицит мне вырезали, но это было в тысяча девятьсот затёртом году. Я уже и не помню.

— Зато я все прекрасно помню, — подала голос Евдокия Семёновна.

— Да? — наигранно удивился старик.

— Да! — подтвердила бабушка. — Как такое можно забыть? Тебя же чуть не выписали за нарушение больничного режима. Остался бы без больничного листа, с очередным темным пятнышком на репутации.

— О! — Матвей отложил кусок сочной кулебяки и, в ожидании подробностей, потёр руки. — Это очень интригующе.

— Ничего не помню, ничего ни кому не скажу, — буркнул Назар Матвеевич, и стал нарочито громко прихлёбывать травяной отвар.

— А я вот расскажу, — сказала Евдокия Семёновна.

— Ура! — не скрывая детской радости, воскликнул Матвей, с обожанием посмотрел на бабушку.

И бывшая учительница словесности, чисто рефлекторно, словно находясь в классе перед толпой учеников, начала рассказывать историю о Назаре, причем в третьем лице:

— Жил-был на белом свете Ложкарь Назар Матвеевич. Славился своим крепким здоровьем и неуемным желанием к розыгрышам. Но однажды случился с ним острый приступ аппендицита, и попал Назар на стол операционный. А дело-то было в святой праздник, и Назар, естественно, уже успел принять на грудь энное количество горячительного напитка. А алкоголь, как всем известно, очень плохо сочетается с наркозом. Может и поэтому швы у него срастались очень плохо. И приходилось Назару каждый божий день ходить на перевязку. Мало того, что, превозмогая боль, он осторожно доходил до процедурного кабинета, где надо было забираться на высокий стол, покрытого холодной клеёнкой, так еще приходилось оголяться. А кроме хирурга-мужчины, там постоянно присутствовала медсестра и две совсем молоденькие практикантки, ровесницы Назара. Стеснялся он лежать перед ними гладко выбритый, широко раскинув ноги. И только на четвертый день, краснея и запинаясь, поинтересовался у врача:

— Скажите, доктор, а когда мне уже наконец-то можно будет трусы надевать?

На что хирург ему и отвечает:

— А и сам не знаю, почему ты без трусов ходишь. Еще подумал, что таким экстравагантным способом ты хочешь привлечь внимание присутствующих тут дам. Вот! — на столь высокой ноте закончила бабушка своё повествование.

Матвей давно так задорно и заразительно не смеялся. Воображение выдавало красочную картинку в процедурном кабинете. А сам дед, спустя столько лет, чувствовал неловкость, покрываясь лёгким румянцем. Насмеявшись вдоволь, Матвей поинтересовался:

— И что, за это дедушку чуть не выгнали из больницы?

— Да нет, — покачала головой бабушка и продолжила рассказ. — Как было ранее сказано: Назар хоть хлебом не корми, а дай пошутить, или разыграть кого-нибудь. Лежал у него в палате один мужик после операции. Не ходил еще. А лежал, надо сказать, около двери, и потому его просквозило. Открылся у мужика дикий насморк. Из носа текло так, что он не успевал платочки менять. К вечеру стало совсем невмоготу, дышать просто не мог. Вот и попросил он Назара сходить к дежурной медсестре и попросить каких-нибудь капель. Но на посту сестрички не было, и Назар вернулся в палату, где и заявил мужику серьёзным голосом:

— Медсестра сказала, что здесь не «ухо-горло-нос», а «хирургия», и самое малое, что она может сделать, так это зашить тебе ноздри, чтобы сопли не бежали.

У мужика от наглости такой, а может где-то и от страха, насморк прошел в одно мгновение, без всяких там капель. Но утром, на обходе, он сообщил об этом врачу. Тот вызвал «на ковёр» медсестру, та – в слёзы и истерику. Короче, с трудом, но добрались до правды. За это едва и не оставили Ложкаря без бюллетеня.

— Да, дед, — Матвей даже зааплодировал. — Ты, как всегда, «в ударе».

— Я бы сказала «в репертуаре», — поправила бабушка. — И он не меняется всю жизнь.

— Консерватор, — улыбнулся дедушка. — И раз пошла такая пьянка, режь последний огурец. Расскажу вам еще одну историю из области медицины. Только с условием: я её ещё никому не рассказывал, и вас прошу не запоминать. Мне до сих пор немного стыдно, и как-то неуютно. Провожали мы тогда Пашку в армию. Родители его устроили проводы во славу себе, и на зависть другим. Портвейн мы хлыстали, словно лимонад. А утром мне надо было проходить медосмотр в районной больнице. Состояние, как вы понимаете, у меня было ужасно-отвратительное. Голова чугунная, мысли – в разброс, да и тело почти в разобранном виде. Короче, ничего я не соображал, а действовал исключительно на «автопилоте». Как ходил из кабинета в кабинет – не помню, а вот у невропатолога и произошел со мной этот казус. Посмотрел врач мою карточку, более внимательно глянул на меня, и говорит:

— Молодой человек, отойдите к стенке.

Я отошёл.

— Поднимите руки вверх.

Я поднимаю.

— Теперь опустите руки вниз.

Опускаю, но всё делаю по инерции, не задумываясь и не соображая.

— Теперь встаньте на носочки.

И тут я… снимаю свои носки и встаю на них!

У невропатолога случилась нервная истерика. И только его гомерический хохот вывел меня из состояния полного отрыва от реальности. Вот так я опростоволосился.

Весёлый смех за столом привлёк внимание щенка. Он буквально вкатился на кухню и, перебирая своими коротенькими лапками, подошёл к Назару Матвеевичу. Положил голову на его ногу, вздохнул как-то тяжеловато, и замер.

— Признал хозяина, — почему-то шепотом сказал Матвей.

— Я не хозяин, и он не наёмник. Мы друзья, — также в полголоса ответил старик, и осторожно потрепал щенка по толстому загривку. — А знаете, я, кажется, только сейчас понял, как оставаться счастливым всю жизнь. Вывел формулу постоянной радости.

— Эликсир хронического счастья? — улыбнулась Евдокия Семёновна.

— Да.

— И?

— Над головою – крыша, на столе – пища. Верная и добрая жена, послушные и успешные дети. Работа по нраву и хобби по душе. И друзья. И среди них обязательно должен быть вот такой, четвероногий. — Он на мгновение задумался. — Ну, и чувство юмора, конечно.

Над столом повисла тишина. Призадумались.

— Знаешь, дед, — после продолжительной паузы сказал Матвей. — Вот теперь я за тебя спокоен. Ты скоро поправишься и будешь жить еще долго-долго.

— И откуда такая уверенность? — усмехнулся Назар Матвеевич.

— А ты всегда соблюдаешь золотое правило: чтобы дольше жить, надо чаще умирать со смеху.

И вновь со скрипом распахнулась дверка часов, и кукушка, как-то удивлённо, намекнула, что во дворе поздний вечер, и пора уже задуматься о грядущем сне.