Остановка автобусная Порт-Поселок - обычная, задержавшаяся навеки в

советских семидесятых: на растресканном асфальте - кучками окурки и семечки,

ходят толпами вялые нечистые голуби, на стенах - клочкастая дрань

объявлений. Рядами стоят сероватые девятиэтажки: первые этажи - снаружи и

изнутри пропыленные стекла гастрономов и хозтоваров.

Но при всем этом - как-то необычно зелено здесь, сплошные заросли кустов,

над ними густятся деревья. Все лето - почти лесная зеленая тень над шоссе.

Мимо фонтана, огромного, сухого уже, кажется, столетиями, хрущевское

колхозное барокко, - вниз, по широко растоптанной тропе. И сразу круто

спускается она, и весь спуск - сосновый; тут совсем уже свежий дух, молодые

кривые сосенки стоят ровными рядами на песке, трещат под ногами шишки. Потом

- полосой дачные домики, лепящиеся по склону, разнообразные, ветхие уже,

чудаковатые по-старчески, профессорские и конструкторские дачи вдохновенных

щестидесятых. А за дачными крышами, - всегда голова после автобусной духоты

кругом идет, - открывается Волга.

Сырой ветер тревожно веет - в лицо. И сквозь пляжные детски легкомысленные

звуки - тяжелый плеск набегающих волн.

Торжественная среди повседневности, совершенно неподвластная городу река, а

на ней - острова, узкие, будто извивающиеся и плывущие; а там, за рекой, на

дальнем берегу, - диковато смотрящие заповедные темнолесные склоны

Жигулевских гор. Бахиловский хребет, самый высокий во всем нагорье,

безлюдный и труднодоступный, как раз напротив.

 

И - главное в данном случае: яхт-клуб порт-поселковский.

Как последний пост на границе реки: узкие мостки над водой, тесно, чуть не

толкаясь бортами, чалятся рядами отдыхающие корабли: сохнут на ветру

свернутые сырые паруса, устало надменные, как зачехленные орудия. И слегка

качаются белые мачты, - прямые, как копья, неожиданно длинные.

Когда я спустился туда впервые - вообще, кстати, первый раз в жизни оказался

на причале яхт-клуба, - на минуту дух захватило: страна вечного вольного

праздника, в которую перестал верить я еще во втором

классе: что она где-то есть. Разве там, куда на автобусе не доедешь -

да: берега антильские или лисские, зурбаганские или мадагаскарские.

И на мгновение далекая обида лезвием блеснула изнутри: как будто под ногами

увидел я, двадцатишестилетний, сломанную старую игрушку, когда-то жизненно

важную, трепетно желанную, но так не полученную в детстве, по приговору

суровых взрослых. И вот, увы, не нужную.

Все - самое настоящее: паруса, и мачты, и теплый влажный бриз, и высокое

солнце грозных морей. И река смотрится, как широкий морской залив, - вполне

основательно, близко здесь открывается Жигулевское море, большие водные

глади, безбрежные, если идти по середине. Но все при том - игрушечное:

кораблики-яхты, крохотные, разноцветные, развлекательные; море - пресное,

официально именуемое водохранилищем.

 

В августе 98го, за день до намеченного выхода под парусами, - пошли дожди.

Такие, что ноябрь не постыдился бы: пространные, холодные, жесткие.

Надвинулись тучи, от которых стало темно и тесно, как под сводами, сжалось и

принизилось все, даже горы.

Волга штормила не хуже морского залива.

Яхтсмены, - воскресно-отпускные флибустьеры, одинокие капитаны

домашних фрегатов, - выходить в речные шторма не решались.

Три дня мы сидели в яхт-клубе, что было тоже - неплохо. С зурбаганской точки

зрения.

По вечерам наступала совсем стылая темень, дожди стучали по палубам,

таинственно раскачивались фонарики на мачтах; и каютные округлые оконца

светили несказанно сказочным уютом. Греясь, яхтсмены, если не спали, пили

свирепо закрученный чай, и ели сухой хлеб, полусухую колбасу, полужидкие

огурцы и почти жидкую водку. До рассвета почти.

Спать в каютах и в вагончиках по ночам было трудно, учитывая сырой ночной

холод, тяжкий прокуренный храп, а также сочетание колбасы и огурцов.

 

Однажды, в сумерках, - черные горы еще явственно чернели на тяготеющей к

черноте синей серости туч, - к моему капитану, звали его Василий Павлович,

пришел в гости, шагая по палубам и раскланиваясь со всеми, другой капитан,

Алексей Степанович, похожий на многоведерный самовар - огромный, толстый, и

с вежливейшей готовностью навстречу всему всегда сияющий.

От нечего делать он в свою адмиральскую, купленную в Германии, подзорную

трубу долго рассматривал горы. И сообщил, что там, за дождями, горят два

костра, - на буреломном крутом склоне, на Бахиловских горах.

Кутаясь в оба свитера в каюте, когда за спиной тупо стучащий ночной музыкой

ресторан, а за ним большой город Тольятти, - и думать зябко было о тех, кто

жмется к кострам там, за час до черной волчьей ночи, среди мокнущих третий

день скал и лесов.

- Туристы какие, полоумные. Экологи. Кто же еще? - отвечал Василий

Павлович. Он не понимал людей, лазающих в драгоценные свободные дни по горам

и прочей суше.

Сидел он в драном, как шашками рубленом, овчинном тулупе, рыбой навеки

пропахшем, поверх тельняшки; белая борода, такая ухоженная в городе, была

взмахрена и растрепана, да еще над ней - красный от сырости нос; было ему за

шестьдесят. Тридцать лет ходил он на своей яхте. И, не поверите, - если бы я

это выдумывал, умолчал бы для правдоподобия, - курил капитан кривую трубку.

- Да браконьеры кабанов стерегут, самое их время. Костры только отсюда

 

и увидишь. - разумно сказал Алексей Степанович.

- Или еще кто, - как-то особенно, знающе, проговорил Василий Павлович.

 

- Мало ли оно.

А кто? - подумал я. - Какие еще варианты?

И спросил:

- А кто еще может быть?

 

- По берегам всяко шатается. - молвил Василий Павлович. - Такое, не

поймешь оно кто, бывает. Лето, осень, зима, - они ходят. Сидят, костры жгут,

уху варят.

- Чайник вот. - кивнул Алексей Степанович.

- Чайник, к примеру. А ты его знал, что ли?

- А то. В июне еще его видел, на Щучьих горах.

- Ну? - радостно вдруг оживился полудремлющий до того Василий

Павлович. - Жив еще?

- Жив. Да мы с тобой же его раза два встречали, когда вместе ходили,

забыл? За Черными Топляками было, по ульяновскому берегу, и потом в

Студеной.

- Да, и еще было, у Ржавых Танкеров.

 

- Это такой мужик, - пояснил мне Василий Павлович. - ходит по берегам, с

чайником.

- У него рюкзак такой, жуткий, кулём, сейчас таких нет уже. - сказал

Алексей Степанович. - не рюкзак даже, а вещмешок, я бы так сказал. И сзади

всегда прицеплен здоровый чайник эмалевый. Зеленый. Обгорелый.

Паянный- перепаянный.

- А сам - бомж, не бомж? Наверно, бомж.

- Да бомж. Его и зовут - чайник. Кто давно по Волге ходит - все его

знают.

 

Мои собеседники за эти дни привыкли уже, что я мертвой хваткой цепляюсь в

то, на что никто и внимания не обращает. И не без удовольствия, ибо про

хорошо знаемое всегда поговорить весело хорошо знающему, - поддержали

разговор.

 

Мужик-чайник всегда выходит под вечер, чаще в сумерки, тихо появляется на

берегу. Словно притягивают его костры.

Видели и днем его, но редко.

Всегда вежливо здоровается, просит прощения за беспокойство, коротко,

спокойно, - и, если пригласят, садится к костру. Приглашают - всегда.

Собственно, не так редко - хотя и не часто, слава Богу, - подходят к

кострам чужие люди. Известно, зачем: почти всегда - местные, поддатые

обязательно, поговорить, показать себя, продать рыбы или раков, ключ

разводной или блесны самодельные. Покурить и выпить на халяву прежде всего.

Мужик с чайником и запомнился тем, что ничего никогда не просил. Это все

помнили, и отмечали с уважением. Сигарету протянут - берет, благодарит. Чаю

предложат - всегда принимает.

Оглянутся на него, - улыбается смирно в усы, спросят - ответит в три слова,

вообще же сидит не двигаясь, помалкивает, смотрит в огонь.

Мужичок-чайник совсем неприметен, невысок, сутул. Одет по-рыбацки - в

какое-то такое тряпье помойное. В резиновых сапогах всегда. Бурое лицо,

грязный непляжный загар; скорее - худ, седоватая щетина, а то - борода,

пожалуй. На голове то ли солдатская мятая шляпа, то ли кепка какая-то.

Всегда что-нибудь низко надвинуто, по брови, только длинный нос торчит. И -

глаза как нет их: убегающие: смотрит мужик с чайником всегда как-то вкось,

щурится в сторону, взгляд не поймаешь. Никто и не ловит.

Его вряд ли и запомнили бы, если бы - не чайник. Он всегда висит как-то

по-дурацки, еле держится, бултыхается при каждом движении, всегда мужика

напутствуют - прикрути чайник-то, потеряешь. И очень уж большой чайник.

 

- А ведь если вдуматься, - сказал Василий Павлович, - то вот что

странно: он ведь о себе, в принципе, никогда и ничего так и не сказал.

Ну, не больно кто и интересовался. Но вот я лично его пару раз

спрашивал: ты откуда?

Говорит, вот - от Чертова затона иду.

- А куда?

- К Могильному озеру.

- Это день ходу отсюда. А вообще-то - куда?

- Дальше, по берегу.

- А родом откуда? Живешь где?

- Да так, в основном на берегах и живу.

- А кормишься чем?

- Волга кормит.

Ну, не хочет человек чужих в себя впускать, мне и не надо. Скорее всего,

рыбой живет. Сам ест. Продает где кому. Раки там. Может, грибы собирает.

И если он бомж, то непростой какой-то, - добавил веско Василий Павлович. - у

него, возможно, высшее образование. Мне так кажется.

- Почему? - спросил я. - выражается сложно?

- Нет, вообще не говорит почти. Похоже, что и говорить ему по жизни

неохота особенно, или трудно даже. И сипит сильно. Может, с горлом у него

чего. Но образование - это видно же. Чувствуется.

Это было серьезное дополнение. Василий Павлович, доктор

физико-математических наук, профессор, проректор и член-корреспондент,

вообще все социальные, духовные и природные явления оценивал поначалу исходя

из того, есть ли у них высшее образование. Кроме яхт и яхтсменов, конечно.

 

- Вот что самое такое, - сказал Василий Павлович, - о чем я,

собственно. Мужик этот идет всегда только вдоль берега, у самой воды.

Это у него правило, что ли. И непонятно, как ему это удается.

У Ржавых Танкеров, года два назад, к костру, у которого сидел с двумя

товарищами мой капитан, вышел этот мужик уже в ночь, посидел, выпил кружку

чаю, - кружка у него своя, тоже зеленая какая-то, - и встал, отряхивая зад

от сена: пора. Время было - третий час ночи, непроглядная темнота за

пределами высвеченного костром круга. Сентябрь уже, стужа.

Мужик попрощался, несмотря на уговоры. И пошел прямо в прибрежные кущи, в

ивовые кусты, с треском вломился в них. И - как не было его.

Пару раз хлюпнула вдали вода, и все.

- А берега там - знаешь, какие. - сказал Василий Павлович. - Там от

воды на километр твердого места. Всего два-три пятачка, их только рыбаки

знают, где костер ближе к воде развести можно.

И вот ума не приложу: куда он пошел? И тишина, главное. А ведь если через

кусты эти идти, сколько должно быть треску, да? Да еще мешок его, на

полцентнера, не меньше. С чайником. Там же топь, трясина, без рюкзака

втягивает сразу.

- А на протоке против Безрыбных островов? - подтвердил Алексей Степанович, -

то же самое было. Я ему: ну куда ломишься, с рюкзаком, иди выше, к шоссе.

Нет, говорит, я всегда вдоль берега. Идиотизм, ведь протока на протоке,

каждые два шага, вымокнешь насмерть, да и глубокие они. Хотя - он эти дела

получше нас знает. Сколько лет уж, наверно, шастает по реке.

 

Постепенно мои собеседники вспомнили, что разные люди в разные годы

упоминали: в Саратовский области этот береговой шатун чай пил, в

Нижегородской, и даже южнее Волгограда. Кому-то он сам сказал, что

перебирался через реку где-то чуть ли не у самой Астрахани. В Мордовии и в

Татарии его встречали по лесным берегам - чаще всего. И в наших краях, в

Самарской и Ульяновской областях, бывает он. Всюду выходил к костру

молчаливый дядя-чайник, присаживался устало, сваливал рюкзак, бряцая

чайником. Здоровался, хрипло благодарил за чай

- И никогда он к городам не подходит. - сказал Василий Павлович. - это

точно. Он сам мне сказал: что от города, вообще от шума всякого - подальше.

Только у воды. Всегда.

 

- А давно он ходит? - спросил я. - когда его первый раз встречали?

Капитаны призадумались.

- Светке моей день рождения в июле. - сказал Алексей Степанович. - и

раньше это дело всегда мы в походе отмечали. Обычно - на Голой горе, знаешь?

И вот помню я: первый раз ей пять лет было, когда праздновали так, на воде.

Тогда он вышел к костру, да. Это значит - что?

И с некоторой оторопью Алексей Степанович сообщил:

- Это значит - что? - 74ый?

И смиренно согласился:

- Да вот. Двадцать четыре года.

- Ну, я то его пораньше встречал, наверно. - сказал Василий Павлович.

- С Таращенко покойным когда до Малых Пещер ходили, на пяти мелях еще

сидели? 70ый, да.

Я отвлек капитанов мыслей о беспощадном устремлении времен - одним

вопросом:

- Сколько же ему - на вид?

- Да за сорок, наверно : полтинник недалеко, : кто ж бомжа определит.

- заговорили капитаны.

Я сказал, что ведь получается, - мужик почти тридцать лет уже бродит.

Если не больше. Вдоль берегов. С чайником.

- Значит, река молодит. - молвил Василий Павлович. - мне вот, когда я

на яхте, увлажнит меня как следует,

больше пятидесяти пяти никто не даст. А как на суше обсохну - опять на

седьмом десятке кашляю.

- А ведь чайник-то не таким же и был тогда, в 74ом, мне кажется. -

сказал Алексей Степанович. -

Борода седая, сиплый, и сам весь рыбой пропахший. Как сейчас вижу.

- Может, это другой бомж был? - спросил я.

- Чайник - точно этот самый. Он мне тогда как-то в глаза бросился. Не

 

могу сказать почему, но очень какой-то приметный чайник.

- Да. - кивнул Василий Павлович. - чайник это не спутать.

На этом капитаны успокоились, а я - замер.

 

То, что бродяга береговой смотрится безвозрастно, безлетно - куда ни шло. Но

вот что - невозможно: один и тот же чайник. Тридцать лет - один и тот же,

паянный и битый уже четверть века назад.

Самое реалистическое объяснение: что десятилетиями бредут по берегам похожие

друг на друга странники, - таинственная династия. И, как знак некий,

неизъяснимый, как обрывок давнего сна, передают друг другу - древний

зеленый чайник. А иные версии - еще чуднее и тревожнее.

 

Ну, поговорили еще мы, и не только про мужика этого. Алексей Степанович

пошел к себе. Стал, кряхтя и отдыхивая, укладываться и Василий Павлович.

Я выбрался глотнуть воздуха (и оправить надобности).

Было совсем уже черно кругом, стихший, но не успокаивающийся дождик мелко

пылил в свете фонарей.

Никаких костров в темноте на той стороне видно, конечно, не было. Но в

дальней дали, сквозь тьму, рассыпанными кучками остро мерцали огни селений,

ютящихся под невидимыми уже горами.

Жестокий мороз стал вскоре прохватывать меня через оба свитера, крепко

ущемило нос. Ничего себе - август.

А день, другой, - не будут откладывать больше выходные мореходы. Все равно -

пойдем под парусами. Вместо как бы Африки - как бы в Арктику.

 

От только что прошедшего вдали тяжелого судна - теплохода или сухогруза -

катились волны, и все маленькие яхты раскачивались на них.

И вот я думал: где-то отсюда очень далеко, - а то и не очень? - хлещут те же

волны в берег, темный первобытной тьмой, как будто нет на всей земле ни

электричества, ни огня.

Берег, куда не забредает ни одно сухопутное существо. И который не назовешь

по справедливости землей: бурая волглая жижа, скрытая под мутными водами.

Сплошной камыш, в котором своя собственная жизнь

живет: плещет, качая жесткие стебли, хлопает крыльями, таинственно

потрескивает, поскрипывает, свистит и бормочет.

Тьма, дождь, холод - этого всего здесь не боятся. Это не наш крохотный

мирок, возящийся изо всех сил, поддерживая в ночи свои мелкие огоньки.

Их ведь мало совсем, наших горячих огоньков, среди высот и глубин черного

холода.

 

Мы только делаем вид, что забыли - вот про что: почти вся земля на самом

деле - это сырая тьма и темные воды, холодные ветры и холодные дожди.

Так говорят Первые Слова Первой Книги из Книги Книг:

<Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над

водою>.

А многое ли - изменилось?

 

И вот: трещат переплетенные ветвями, как сети, болотные заросли, качаются

камыши волнами, тяжко чавкает трясинная слизь: пробирается сквозь тьму некое

двуногое. Вряд ли - человек, потому что нечеловеческая вокруг тьма,

нечеловеческая бездонная слякоть, непролазные для человека заросли.

Но странно, не по-звериному, поблескивают в темноте глаза. И неведомый здесь

звук сопровождает треск и хлюп: звякает о какую-то железку болтающийся сзади

чайник.

Существо выбирается из последних камышей. Дальше уже - свободные воды,

широкая река. И оно, - только плечи и голова из воды, - то ли стоит, то ли

сидит. Накатывает на него волна за волной, обмакивая щетинистый подбородок.

А на том берегу - живые людские огни полыхают сквозь ночь.

И существо

долго, внимательно туда смотрит.

В камышах - крепко плеснуло что-то живое. И у самого лица двуногого, чуть не

тронув нос мокрым боком, бесстрашно, как мимо коряги, проплыл некто черный,

юркий и гибкий.

Вскоре и двуногое существо двинулся вперед. Голова плавно ушла под воду,

пузырем вспух, наливаясь водой, рюкзак. И канул в черные глубины, звучно

глотнув воды, пустив пузыри из носика - чайник.