Память милосердно не сохранила те минуты и часы после прощания с моим лучшим другом, коие пронизаны были величайшею скорбью и печалью. Не ведаю, как воротились мы в деревню, смутно припоминаю робкие вопросы и искреннее ликование встречных крестьян, не чаявших уже застать нас живыми. Я брёл, не разбирая дороги, и вскорости мы с Алёной, окружённые толпой, оказались в замке. Барон со слезами на глазах обнял мою спутницу, кояя смотрела недоуменно, но не сопротивлялась, понимая свою важную для успокоения горя этого человека роль.

Крестьяне, посланные бароном на место трагедии, не без опаски отправились в путь, но вскоре благополучно возвратились, приведя скот и принеся известие, от которого безудержные рыдания сотрясли мою грудь. Вернувшиеся рассказали, что не нашли ни жилища ведьмы, ни летающей лодки, ни тела Пафнутия, оставленного мною на каменистом возвышении и заботливо укрытого ветками. Трупы ведьм тоже пропали, лишь обилие костей и шкур животных обнаруживало место, где совершалось нечто ужасное.

Вечером жители деревни устроили праздник. Играла музыка, танцевали люди, вино лилось рекой. Жаль, что я не сумел разделить всеобщей радости и скоро удалился в любезно предоставленные бароном покои.

Но и в уединении не суждено мне было сыскать успокоения. Вернее, что наоборот, уныние и скорбь, не встретив преграды, с удвоенной силою завладели мной. Вновь и вновь пред очами вставало искажённое от нечеловеческих усилий лицо Пафнутия, что приказывал себя умертвить. И так и эдак я переигрывал в уме события, но по-всякому выходило, что поступить иначе не представлялось возможным. В итоге я до того измучил себя покаянием, что под утро явился мне в полусне-полубреду образ Пафнутия.

– Не кайтесь, Онуфрий Лукич, – пророкотал наставник, возвышаясь в полутемноте над моим ложем, – сие было предначертано судьбою, дабы чрез меньшее зло одержать викторию над большим.

Знакомая фигура дрожала и расплывалась пред полными слёз очами. Сердце обожгло страданием. Я вскочил, намереваясь обнять Пафнутия, но руки мои сомкнулись в пустоте.

– Эх, кабы вы знали о моём горячем желании заключить вас в объятия… – продолжил бестелесный богатырь, – но могу вас утешить известием, что рано вы простились со мною навечно, ибо дух мой, хотя бы и освободился от тела, но по-прежнему жив и полон решимости помогать вам в делах трудных и небезопасных.

С этими словами призрак рассеялся, а я, умиротворённый, погрузился в крепкий сон.

Утром нам получилось свидеться с Алёной наедине.

– Давай сбежим отсюда! – её горячий шёпот коснулся моего уха. – Барон думает, что его дочь свихнулась и потеряла память от переживаний. Он не отпускает меня ни на шаг. Надеется, что память вернётся. Но вряд ли я смогу ещё раз улизнуть от охраны.

– Боюсь, что сие неудачная затея, – горестно покачал я в головою в ответ. – В чужой стране нас легко настигнут преследователи, и даже моего магического умения не достанет, чтобы должным образом замести следы. Нет, здесь необходимо действовать иначе…

И тем же вечером я попросил у барона руки его дочери.

– Сударь! – излишне поспешно ответил тот, нахмурившись. – Сдаётся мне, что вы непомерно великую награду требуете за свою доблесть! Заслуга ваша предо мной и моими людьми неоспорима, и я готов одарить вас щедро и заслуженно, но в известных пределах. Хотите – берите надел земли. Хотите – коров и овец, сколько пожелаете. Но отдавать свою единственную вновь обретённую дочерь за дикого язычника…

Я попытался было возразить, но барон не пожелал слушать никаких доводов и немедля указал мне на дверь.

– Не печальтесь, Онуфрий Лукич! – явился ночью предо мною образ Пафнутия. – Сослужу я вам первую свою службу в виде духа, коюю иначе и не сумел бы, ибо придётся мне потревожить мир мёртвых.

Чуть свет в дверь моей опочивальни постучали.

– Сударь, соблаговолите прошествовать на аудиенцию к его милости, – личный бодигард барона с трудом протиснулся в тесную для него дверь.

Хозяин замка поджидал меня в высокой сводчатой зале.

– Не желаете бокал вина пред началом нашего делового разговора? – на сей раз барон был сама любезность, но от моего внимательного взора не ускользнули тяжкие круги под глазами хозяина, свидетельствующие о мучительной бессонной ночи.

Не смея выказать удивление, я принял угощение, а барон жестом повелел стражу выйти вон.

– Отчего же вы сразу не сказали, сударь, что принадлежите к знатному роду? – продолжил барон, указав мне на кресло с резной высокой спинкой.

Я не счёл нужным напомнить о том, что пытался поведать сие не далее как вчера, а лишь пригубил вино и стал ожидать дальнейшего развития спектакля.

– Сегодня ночью явился мне дух покойной жены моей Марты, – взгляд моего собеседника ушёл в себя, бокал заметно подрагивал в обычно крепких руках. – Она умерла при родах, подарив мне единственную дочь – моё главное сокровище и отраду, кояя столь похожа на мать, что всякий раз при взгляде на оную я испытываю сердечный трепет от воспоминаний…

Он умолк, задумчиво рассматривая на просвет янтарную жидкость в своём бокале, но я не прерывал тишину вопросами, сознавая, что рассказ не окончен.

– С той поры я так и не женился, ибо не сыскал особы, хотя бы малостью имеющей достоинства моей незабвенной Марты. О сколько молений я отправлял Господу в надежде выпросить свидание с любимой, пусть даже и придётся мне ради этого покинуть сей малогостеприимный мир! Но судьба не спешила давать мне шанс умереть, тем паче, что сознавал я за собой долг о воспитании своей дочери. Но нынче ночью Господь внял молитвам и прислал к моему ложу образ обожаемой жены, в точности такого вида, каковой имела она в эпоху расцвета своей красоты.

Барон снова затворил уста, отрешённо глядя пред собой, будто силою мысли пытаясь воссоздать в памяти лик давно превратившейся в прах супруги.

– Не поверите, сударь, на ней был тот самый наряд, в коем я сам лично положил её в гроб… И явившийся дух был столь явственен, что, клянусь, я насилу сдержал в себе порыв заключить его в объятия! Но Марта жестом остановила меня и заговорила… Надо сказать, я не узнал её голос. Послышался он не ласковым и напевным, как бывало, но грубым и низким, к тому же, слова она произносила с некоей странностью, точно шведский не был её родным языком. Но с другой стороны, сударь, чего можно ожидать от того, кто полторы дюжины лет пролежал в сырой могиле? Очевидно, она потеряла голос.

– Простите, ваша милость, – решился прервать я вновь затянувшееся молчание, – а могу ли я полюбопытствовать о содержании сказанной вашей супругой речи?

– Да, несомненно, сударь. Ведь именно оное явилось причиной вашего присутствия здесь. И сие имеет для вас как нельзя более важное значение. В общем, Марта сумела убедить меня принять ваше давешнее предложение… Да-да, я сам никак не полагал, что смогу поддаться на её уговоры. Лишь когда она пригрозила проклясть меня и не дать возможности встретиться с нею даже на том свете, я был вынужден согласиться… Однако я разведал, что вы юноша образованный и принадлежите к знатному богатому роду. Посему надеюсь, что дочь моя ни в чём не будет ведать нужды и обретёт вторую родину в далёкой России. А ежели прознаю об ином, то… – его внушительных размеров кулаки сжались так, что побелели костяшки, – уж поверьте, найду способ с вами поквитаться!

Разумеется, я ничуть не сомневался, кто приложил к такому повороту событий руку… или что он там мог приложить? Но в жажде выяснить подробности едва дождался ночи, дабы призвать дух Пафнутия.

– Скажи-ка, любезный, – начал я смеясь, едва оный явился пред моим одром, – как же тебе удалось склонить дух достопочтенной фру на нашу сторону?

– Ох, не поверите, Онуфрий Лукич, – ответствовал полупрозрачный богатырь, пряча в бороде лукавую улыбку, – до чего ж несговорчивы бывают духи этих шведских барышень… Не буду живописать во всех подробностях историю моего странствия в мире мёртвых, ибо достойна оная особого изложения, скажу лишь, что сия кампания оказалась куда сложнее, нежели я себе воображал. Однако нашлось в потусторонней канцелярии и явное преимущество по сравнению с нашей: обнаружить дух покойной Марты мне получилось без марания всяческих пыльных формуляров.

– И где же обитался оный дух?

– В смрадном жилище из оленьих шкур почитай на самом брегу студёного ледовитого окияна.

– И как же сие возможно, скажи-ка на милость?

– А разве запамятовали вы древнюю мудрость почтенных тибетских монахов, что пытался я вам в своё время преподнести, и коюю восприняли вы не иначе как сказку? Мудрость, что говорит о переселении душ умерших в другое тело. Сие догмой является в странах Востока, тогда как у нас почитается ересью. Но ныне, сам будучи духом, я своими собственными… э-э-э… глазами убедился в правоте восточных мудрецов.

– Хм… положим. И в ком же воплотился дух покойной жены барона?

– В диком язычнике – охотнике на морского зверя. Из того племени, где не моют тело от рождения до самой смерти и питаются сырым китовым жиром, от одного вида коего вас непременно бы вывернуло наизнанку.

– Однако не позавидуешь достопочтенной Марте! – усмехнулся я.

– К счастию для духа, он не способен вспоминать свою предыдущую жизнь и довольствуется тем, что даровала ему судьба. Лишь только во сне возможно вызвать на разговор душу и вернуть ей память предыдущего воплощения. К моему везению, в краю том уже царила ночь, когда я явился пред спящим дикарём в его убогом и хлипком жилище. Дух покойной Марты по моему зову недовольно покинул тело и предстал предо мною в том самом платье, что было надето на ней в момент погребения. Надо сказать, что размытый облик духа действительно чрезвычайно походил на нынешнее воплощение Алёны. Очевидно, покойная Марта при жизни была писаной красавицей, разве что отличала её от дочери некая надменность взгляда, что обыкновенно присуща людям знатного происхождения.

«Что вам угодно, сударь», – вопросила Марта, с неприязнью оглядев убогое жилище.

Однако лишь только я изложил свою просьбу, облик её изменился до неузнаваемости.

«Что-о?! – возопила она с исказившимся от ярости лицом. – Мою единственную дочь замуж за язычника?! Только через мой труп!»

– Ну ты, Пафнутий, и даёшь! Вот уж вдоволь посмешил!

– Можете смеяться, Онуфрий Лукич, но именно так она и сказала. И при этом так разбушевалась, что я всерьёз забеспокоился за целостность своей бестелесной оболочки. По счастию, волнение духа вызвало пробуждение язычника, и бесноватому призраку пришлось возвратиться в телесные оковы, а мне ничего иного не оставалось, как ретироваться.

– Подожди… но кто же тогда явился пред бароном? – недоуменно вопросил я.

– Не кто иной, как ваш покорный слуга, – Пафнутий склонился в шутливом поклоне, – ибо что мне ещё оставалось делать? К стыду своему, пришлось пойти на сей шутовской розыгрыш и обратиться внешностию в облик покойной Марты.

– Никогда не думал, Пафнутий, что тебе по нраву лицедейство.

– А что ж мне оставалось? – повторил призрачный богатырь, словно оправдываясь. – Так или иначе, но цель достигнута, а я постараюсь забыть сию недостойную страницу моей теперь уже потусторонней жизни.

С этими словами Пафнутий пожелал мне спокойной ночи и ретировался.

С раннего утра я сумел найти свою будущую супругу и поспешил поделиться с нею радостным известием.

– Что-о?! – глаза Алёны метали молнии. – А меня кто-нибудь спросил?

– Но как же… – лепетал я в ответ, – ведь вы же сами… изъявили желание…

На самом деле я столь привык к чрезмерному вниманию барышень, каждая из коих обыкновенно готова была из кринолинов выскочить в желании заполучить такового завидного жениха, коим я, по их мнению, являлся, что и помыслить не мог о необходимости испрашивать разрешения у самого объекта моих мечтаний.

– А что, шуток у вас не понимают?

Шутка… так сие было всего лишь шуткой?.. Жар прилил к щекам от стыда за мою ошибку и от осознания тщетности столь вымученных усилий по выручению Алёны из плена. Но только ли желание помочь руководило моими действиями? Или всё же сердце не зря подпрыгивало в груди всякий раз при взгляде на юное создание?

– Прошу прощения… – только и сумел я выдавить, несколько собравшись с духом, и, распрямив горестно опущенные плечи, развернулся на каблуках.

– Подожди… Онуфрий, – остановил меня враз утративший грозность голос.

Я обернулся, и промелькнувшая во взгляде барышни нежность воскресила томительное чувство в моей груди.

– Я не услышала от тебя главного… Что необходимо для вступления в брак?

– Благословление родителей, но мои, увы, скончались, а из ваших таковым может считаться лишь барон, коий…

– Нет, – прервала она, – в нашем мире главное – это любовь! Если любишь меня – скажи!

– Я, право… – и вдруг её глаза заблестели близко-близко от моего лица, запахи лаванды и горной свежести от светлых волос вскружили голову, а подступивший к горлу комок едва не помешал закончить фразу:

– Люблю…

Тёплые мягкие уста сковали мои, не дав произнести более ни звука, весь мир исчез, а время остановилось…

Не буду живописать в подробностях дни, посвящённые приготовлениям к венчанию. Замечу лишь, что сие оказалось не столь простым делом. Прибывший на место убиенного ведьмой новый пастор наотрез отказался венчать лютерантку и православного. Сия весть обескуражила меня и взбесила барона, коий заявил, что Бог у нас един, и непотребно клирику чинить препятствия священному союзу. В результате было принято решение ехать венчаться в православный храм в Стокгольме.

А покуда велись переговоры да споры, мы с Алёной получили возможность узнать друг друга ближе.

Целыми днями прогуливались мы по живописным окрестностям, часами сиживали на берегу озера и по большей части разговаривали, ежели только уста наши не были скованны поцелуем. Впрочем, последнее мы вершили украдкой, опасаясь огласки тесных, сверх дозволенного, добрачных отношений. Сердце трепетало от близости к прекрасной барышне, но более всего меня радовало видение ответного чувства. Никогда ранее не испытывал я подобного влечения к объекту своего обожания, не ощущал единства душ и общности побуждений, и в скором времени выяснилось, что и Алёна готова со своей стороны заявить то же самое.

Спустя неделю, показавшуюся нам мгновением, кавалькада из празднично украшенных карет направилась в сторону столицы. Мы с Алёной сидели друг напротив друга, но были в карете не одни, а потому лишь украдкой обменивались влюблёнными взглядами, в остальное время с любопытством обозревая живописные окрестности.

Ночь нас застала в одном из постоялых дворов на почтовой станции, и пока конюхи распрягали и кормили лошадей, а фрейлины готовили опочивальню для госпожи, нам с Алёной удалось ненадолго уединиться в одной из комнат второго этажа.

В открытое окно лился мягкий свет полной луны, и мы с радостию прильнули друг к другу, но прекрасный момент был нарушен шумом крыльев от внезапно залетевшей внутрь невиданной птицы. Была оная размером с голубя, но покрыта диковинным радужным оперением, словно райская птица Гамаюн, только с обычной головой, украшенной тяжёлым жёлтым клювом. К моему изумлению, клюв сей раскрылся и изрёк человечью речь.

– Берегись! Остров! Берегись! Остров! – хрипло каркала птица, пританцовывая на столе.

Но не успели мы произнести ни слова, как говорящее существо взмахнуло крылами и вылетело в окно, где ещё какое-то время было видно на фоне полной луны, а странные крики оглашали окрестности, пока вдруг на наших глазах тень коршуна не мелькнула наперерез. В наступившей тишине ярко-синее перо опустилось на подоконник. И, если бы не оное, то можно было бы вообразить, что всё увиденное нам лишь померещилось.

– Откуда здесь попугай? – наконец промолвила Алёна, вертя в пальцах перо.

– Попугай? – переспросил я не понимая.

– Эта птица. Попугай, – объясняла моя невеста как ребёнку. – Разве ты не знаешь, что они могут повторять человеческие слова?

Тут я вспомнил, что слышал нечто подобное от моряков, но считал это обычными кабацкими россказнями.

– Значит, не магия… – у меня отлегло от сердца. – Но, в любом случае, сие какой-то знак. Но что оный означает? Надо будет спросить у Пафнутия.

При последней фразе Алёна жалостливо посмотрела на меня и погладила по голове. Понятно, что тревожные мысли не давали уснуть этой ночью.

Впрочем, момент сей был нами скоро забыт, ибо близость торжественного случая и признаки, приближающие оный, волновали и будоражили воображение.

По прибытии нашей делегации в Стокгольм барон проявил все лучшие качества любящего отца. Мы были размещены в дорогом гостином дворе, где даже постельные клопы не докучали по ночам, многочисленные служанки без устали наводили чистоту и порядок, а личные фрейлины рьяно взялись за создание для Алёны подобающего торжеству наряда.

И вот наконец мы, в лучших одеждах и с волнением в сердцах, поднимаемся по ступеням храма для принятия священного обета любви и верности.

И лишь нос внезапно вызвал тревогу и заставил думать о другом. Нос, мелькнувший в толпе нищих и убогих, выпрашивающих милостыню. Жуткий крючковатый нос на лице безобразной старухи, от вида которого румянец схлынул со щёк невесты, а мои брови сурово нахмурились. Стоит ли говорить, что мысли наши улетели далеко, и мы с трудом сыскали в себе внимания, чтобы ответить на вопросы батюшки.

Но вот наш союз скреплён на небесах, и мы выходим, дабы принять поздравления. Когда объятия, поцелуи и крепкие рукопожатия пошли на убыль, толпа внезапно расступилась.

– Да будет тебе счастие, девочка! – старуха, что внушала ужас своим носом, держала в протянутой руке пурпурную розу.

– Благодарю…

Я видел, как задрожали губы Алёны. Она нерешительно взяла подношение и, поколебавшись, вознамерилась воткнуть оное в волосы, но я не думая перехватил её руку и подбросил цветок высоко в небо. И вдруг на глазах у всех роза обратилась в чёрного ворона, коий со зловещим карканьем взмыл под облака. Толпа ахнула, а старуха тотчас исчезла, словно сквозь землю провалилась.

– Расходимся, ворон что ли не видели! – зычный голос барона разогнал людское сборище.

Пышное празднество развеяло тревогу. Столы ломились от яств, вино лилось рекой, всякий желающий был угощаем щедро, а посему желания счастия молодым звучали не переставая. Верно, барон не пожалел бы пропить и свой замок ради любимой дочери. Весёлое застолье и волнующая близость друг друга заставили нас забыть о недавнем странном случае.

Однако долг службы требовал моего прибытия в Копенгаген, куда мы с молодой женой направились морским путём.