Память наша устроена престранным образом. Я уже не говорю про причуды дальней и близкой памяти, когда легко можешь ответить, чем тебя кормили в детском саду, а что ел вчера на завтрак, не признаешься даже под пыткой – потому как не знаешь. Кроме всего прочего, она как-то непонятно избирательна: может запросто не зафиксировать что-то очень важное в твоей жизни, зато случайный вроде бы эпизод выхватит из времени и пространства да и оставит его тебе навсегда во всех деталях и подробностях…

Я, например, хоть убейте, не помню, когда и где мы познакомились с Петей Свенцицким, хотя дружба с этим удивительным человеком подарила мне много радости и печали, и если из меня как литератора хоть что-то получилось, то этим я во многом и прежде всего обязан ему (университету, работе, жизни – потом) – его эстетическим предпочтениям и суждениям. Не исключено, хотя и не уверен, что первая наша встреча случилась в доме на Отечественной в конце шестидесятых годов прошлого века. Там же произошёл навсегда запомнившийся мне связанный с Петей эпизод, о котором я и хочу рассказать. Но сначала несколько слов о самом Доме.

На улице Отечественной, в стороне от главной городской артерии, но в то же время в нескольких минутах ходьбы от неё, в глубине двора с яблонями, абрикосами, клубникой и цветами стоял небольшой дом, где жили поэт Павел Яковлевич Шадур и его жена, литератор Любовь Георгиевна Оханова. Близкие люди в глаза, а остальные за глаза любовно именовали их Пашей и мамой Любой. Если есть на земле дома, где разбиваются сердца, то по закону гармонии должны существовать и дома, где сердца согреваются. Дом на Отечественной был именно таким. Какими обездоленными, точнее сказать, обездомленными стали мы все, когда однажды дом был продан, а его хозяева переехали в Киев! (Павел Яковлевич всю жизнь потом считал переезд большой ошибкой). Но продажа дома на Отечественной – дело будущего, а пока здесь постоянно толпится народ, не прекращаясь, кипят литературные (и не только) страсти. Из профессионалов там неизменно присутствовала неунывающая прозаик Нина Крахмалёва и частенько её антипод – сумрачно-молчаливый поэт Елена Лаврентьева. В основном же сюда чаще всего приходили, кто сам, кто с друзьями-подругами, начинающие, не обременённые на тот момент ни членством в Союзе писателей, ни изданными книгами, ни (за редким исключением) публикациями литераторы. Саша Лихолёт, Света Куралех, Наташа Хаткина, Гриша Ициксон… Обрываю перечень, дабы совсем не уклониться от темы.

Итак, о Пете.

Уже в ранней молодости Петя был автором довольно сильных стихов на украинском языке, его переводы философской лирики Тютчева получили высокую оценку учёных мужей и жён на тютчевских чтениях, организуемых кафедрой теории литературы Донецкого госуниверситета.

К моменту появления Пети в доме на Отечественной был он студентом Донецкого политехнического института, успев до этого окончить сельскую школу и перечитать в местной библиотеке, где работала его мама, всю имевшуюся там классическую и современную литературу. В этом нет ничего невозможного, если знать, что Петя мог за ночь осилить толстенный фолиант, а то и два, а к чтению пристрастился с младых ногтей. Штудирование современной художественной литературы и потом (подозреваю, в ущерб учёбе в техническом вузе) не прекращалось ни на минуту. Амброз Бирс как-то заметил: «Эрудиция – это пыль, вытряхнутая из книг в пустой череп». Эта во многом справедливая сентенция американского юмориста – не про Петю. Мало того, что всё прочитанное каким-то чудесным образом укладывалось в его крупной, соразмерно росту, голове, так он ещё и в разговоре (а поговорить Петя был мастак) для подкрепления своих оригинальных и глубоких мыслей легко и всегда к месту постоянно извлекал из своей лохматой кубышки близкие к тексту цитаты. В дом Шадура иногда заходил блистательный молодой филолог Валера Кормачёв, и, когда они с Петей беседовали или спорили о литературе, присутствующие при этом испытывали неописуемое наслаждение!..

Как-то во время очередного позднего чаепития в Шадуровском саду в котором принимало участие довольно много народа, Нина Крахмалёва попросила Петю поделиться мыслями о современной латиноамериканской литературе.

«О, – воскликнул Петя, – латиноамериканская литература – это же огромный пласт!» – и начал пространно и, как всегда, со знанием дела рассуждать об этом пласте.

Где-то по прошествии получаса Любовь Георгиевна прервала Петю вопросом о литературе сегодняшней Франции.

Петя не менее обстоятельно поведал, что он думает о французских прозаиках и поэтах.

После чего Нина поинтересовалась мнением Пети о последних новостях в немецкой, а Любовь Георгиевна – в польской литературах…

Петина речь на ночной веранде текла, словно воды Кальмиуса, тихо и плавно. Не обладая Петиными обширными познаниями, мы слушали его с неподдельным вниманием. Он же, чувствуя это, был в ударе.

Во время монолога об особо любимой Петей польской литературе Нина Крахмалёва вклинилась в микроскопическую паузу.

– А что ты, – спросила она, – можешь сказать о литературе Берега Слоновой Кости?

И тут с Петей произошла резкая метаморфоза. Он сник, смутился и, заикаясь, что случалось с ним в моменты сильного волнения, произнёс:

– Ну, в-во-первых, эт-ту страну переименовали, она т-теперь называется Кот-д`Ивуар, а в-во-вторых, к моему великому стыду, я з-знаю там только одного п-поэта…

Какого поэта из Кот-д`Ивуара знает Петя, так и осталось для всех вечной тайной, потому что в этом месте и без того полноликая Нина Крахмалёва раздулась, покраснела и, рискуя лопнуть от сдерживаемого смеха, громко прыснула. За ней захохотала Любовь Георгиевна. Только тут до нас дошло, что мы стали свидетелями и невольными участниками двухчасового розыгрыша и тоже покатились от смеха. Понял это и Петя. Он убежал в глубь сада и от обиды разрыдался…

Обиделся он зря, ибо вышел из розыгрыша победителем. Затеявшие его старшие литераторы надеялись, что на Береге Слоновой Кости молодой всезнайка уж точно проколется! А он, в отличие от них и всех нас, не только знал о другом названии этой забытой Богом страны, но ещё и каким-то невероятным образом сумел прочесть её одного (может, вообще единственного) поэта...

С тех пор много воды утекло из нашего Кальмиуса в Азовское море.

В 22 года умер Валерий Кормачёв, в 34 погиб Григорий Ициксон, не стало Любовь Георгиевны и Павла Яковлевича… Некогда зелёная молодёжь обзавелась детьми и внуками, некоторые из подающих надежды стали известными, а главное, хорошими поэтами и прозаиками, понаписывали замечательных книг, кто-то уже издал избранное… По части детей Петя от остальных не отстал, а кое-кого даже опередил, а вот собственных томов на его книжных полках не появилось. По молодости я объяснял это его ленью, но сейчас понимаю, что причина не в ней. Он мог часами общаться с друзьями, сутками разглагольствовать о литературе, запоем читать, сорваться в любой момент и мчаться куда угодно и с кем угодно, короче, совершал деяния, для ленивого немыслимые! Причина и не в излишнем пристрастии Пети к пиву – известно немало пьющих людей, наработавших за жизнь хренову гору. Дело в какой-то особой врожденной патологии, название которой мне не ведомо. Щедро одарив Петю энергией и талантом, Бог по какой-то причине лишил его одного элементарного, но совершенно необходимого литератору качества – способности сидеть за письменным столом. Много лет назад и всего дважды в жизни мы выступали с Петей как соавторы статей (одна о литературе, вторая о кино), и оба раза я всего лишь добросовестно с минимумом редакторских поправок записывал Петины монологи, которые он произносил, расхаживая по комнате и время от времени устремляя взор куда-то вверх, как будто (а может, и впрямь) именно там черпал свои мысли. Повторяю, моё участие в создании статей было мизерным, но, не сядь я с ручкой и бумагой за стол, они бы на свет не появились. Моё отношение к Пете тех лет отразилось в одном из моих стихотворных литературных портретов, написавшихся в начале 80-х. Петя заглянул ко мне на фабрику игрушек, где я работал в газете, аккурат на следующий день после того, как я закончил это стихотворение. Выходим в коридор, и я, волнуясь сильнее обычного (передо мной ведь не только строгий критик, но и герой творения!), читаю:

 

Связался с бабой-дурой

и мучим маетой.

Ему б гулять с бандурой

да по Руси святой.

Ему бы взять в собраты

и в радость и в беду

хохлатского Сократа –

Грицька Сковороду.

Они б вдвоём сучили

извечных споров нить,

они бы порешили,

как нам на свете жить.

Но, видно, для подвоха,

а может быть, со зла

его не та эпоха

на свет произвела.

Он неприкаян бродит,

и, как квашня в горшке,

тьма светлых мыслей бродит

в нечёсаной башке.

Ему без дела тошно,

но более всего

он тратит сил на то, чтоб

не делать ничего.

Пьёт пиво, красно бает

(лишь слушай и глазей)

да трояки сшибает

у любящих друзей.

Ему за то простится,

что бестолково жил.

Он опоздал родиться,

а может, поспешил.

 

Читаю и вижу, как большие Петины глаза наполняются слезами. Замираю в сладком предощущении похвалы. Он, что называется, сгребает меня в охапку и проникновенно говорит:

– Старик, ты, конечно, будешь смеяться, но нет ли у тебя трояка?..

Помню, как сетовал Гриша Ициксон:

– Идём с Петром по городу, он по дороге, как обычно, успевает рассказать пару задуманных им новых рассказов. Рассказы великолепные, практически завершённые – только сядь и запиши, что я ему и советую. «Угу, – говорит, Петро, – трэба будэ якось запысаты». На этом у падлы такого всё и кончается!

Гриша же рассказал мне, как во ВГИКе, где Петя какое-то время учился, обсуждали тему мелодрамы. Петя один проговорил об этом жанре чуть ли ни весь урок. Восхищённый преподаватель, не подозревая, с кем имеет дело, предложил ему срочно писать о мелодраме то ли курсовую, то ли сразу диссертацию, на что последовал знакомой до боли (правда, на этот раз по-русски) ответ: «Да, надо будет как-то написать»…

…К счастью, не всё так мрачно и безнадёжно. Немало стихов Петя всё-таки сочинил, и, что самое важное, записал. Есть у него переводы с русского, польского, немецкого и, возможно, с других языков. Несколько лет назад читал он мне из своих тетрадок афористичные размышления о литературе и жизни – как обычно, интересные и отличного литературного качества. И если означенные стихи, переводы и тетради с Петиными мыслями не потеряны, то, однажды став книгой, они, смею надеяться, доставят читателю такие же удовольствие и радость, какие когда-то доставляли его друзьям.

 

P. S. Днём 6 ноября 2006 года в донецкой больнице, не дожив трёх месяцев до своего 59-летия, Петя скончался от заболевания лёгких.

 

ПЕТЯ & ПАРИЖ

 

С Петей Свенцицким и вокруг него постоянно происходили какие-то невероятные истории…

Эта случилась в начале семидесятых, когда Петя учился в Донецком политехническом институте, в общежитии которого и проживал.

Как-то ночью нас с женой, Светланой Куралех, разбудил телефонный звонок. Трубку взял я.

Звонила из своего сельского хомутовского далека Надежда Ивановна - Петина мама. Надо сказать, что была она человеком деликатным, и ночной звонок посреди рабочей недели означал только одно: стряслось что-то из ряда вон! Извинившись, Надежда Ивановна как-то очень осторожно, явно чего-то не договаривая, стала у меня выспрашивать.

- Володя, вы со Светой давно видели Петра?

- Пару дней назад.

- И как он?

- В смысле?

- Ну, как он себя чувствует?

- Нормально, не болеет…

- Ничего необычного в нём не заметили?

- Необычного?.. Да, вроде, нет… А почему вы спрашиваете?!

На другом конце провода повисла пауза, в течение которой я в двух словах успеваю сообщить подсевшей к аппарату встревоженной Светлане, кто звонит и о чём речь.

- Видите ли, - громко и взволнованно заговорила Надежда Ивановна, - я сегодня вечером после работы нашла в почтовом ящике странную открытку. Она адресована Свенцицкому Петру Павловичу…

- Ну, кто-то не знает его нового адреса, послал на старый… Что тут странного?

- Странно то, что открытка написана самим Петей, то есть послана им самому себе! А на обороте, опять же его рукой, одно единственное слово - «ПАРИЖ»... Я так перепугалась, что не могу уснуть, а теперь вот и вас разбудила. Не знаю, что и думать… Скажите честно, у него всё в порядке с психикой?!

Мы со Светой, которая тоже всё это слышала, озадаченно переглянулись. Светлана забрала у меня трубку и изо всех сил стала уверять Надежду Ивановну в полной адекватности её сына.

Не знаю, успокоилась ли Петина мама, но сами мы не на шутку переколотились. Кто его знает, этого Петю? Все мы, конечно, не без тараканов в голове. Но посылать открытки самим себе?!

Заснули под утро, а когда зазвонил будильник, я подскочил, как ужаленный:

- Вспомнил! Света, я вспомнил! Надо срочно звонить Надежде Ивановне!

А вспомнил я вот что. Пару лет назад мы с Петром зашли в книжный на Университетской. В одном из планов выпуска литературы на предстоящий год Пете приглянулась книга, которую он пожелал заказать, для чего заполнил и оставил в магазине почтовую открытку на свой сельский адрес…

Книга называлась «ПАРИЖ».