И тогда я говорю: Боже, Боже, если ты не отвечаешь мне, то как же я могу говорить с тобой, ибо глухо сердце моё и слепы уши мои, и, может быть, ты уже весь изошёлся криком, потом и болью, но что в этом толку, если я не могу ответить тебе? Конечно, когда я это говорю, я вовсе не имею в виду, что тут же возгорится ближайший куст или разверзнутся хляби. Но хоть что-то, хоть тень ответа или голубя. Такая жажда у всякого может быть — и у вас, и у меня, в минуту слабости, или сомнения, или несчастья, или просто в любую минуту, потому что это никак необратимо не связано ни со слабостью, ни с сомнением, ни с несчастьем, а связано с одной лишь только минутой. И однажды в отчаянии от глухоты своей, ударил я себя молотком по пальцу и было мне очень больно. Но был ли я при этом несчастлив? Вовсе нет, поскольку боль была внешняя, а несчастье, как вы и сами знаете, растёт изнутри. Тем паче я не был счастлив. Так может, это приходит, когда становится больно внутри? Так думал я и для проверки ещё раз ударил себя по пальцу. И опять было больно снаружи, и ничего не пришло.

 

А пришло уже потом, когда с драгоценным грузом за пазухой выполз я из магазина на улицу и увидел маленькую девочку, которая кормила голубей. Они копошились у неё под ногами, садились на плечи и голову, трепетали перед самым лицом её. И я посмотрел на неё, а она на меня. И тогда я вдруг застонал: Боже, Боже. И показалось мне что-то, но только лишь показалось, потому что опять я ничего не услышал в ответ. Но напрасно вы смеётесь. Почему бы мне не кричать Боже, Боже? Разве вы в детстве не разговаривали, например, с игрушками? Лучше всего - с плюшевыми мишками с грустными пластмассовыми глазами? Понятно, что не взаправду, а понарошку, но это же всё равно был внятный диалог? Ещё я знаю, что иногда люди разговаривают с разными вещами. С телевизором, например. Я смею это утверждать, потому что с телевизором разговаривает мой сосед. Происходит это примерно так:

 

- Британские ученые доказали существование души, - сообщает телевизор.

- Вот ведь как… Да-а-а... - задумывается сосед и тянется за сигаретами.

- В своё время Фрейд пришёл к выводу, что имеется и негативный характер эдипова комплекса, проявляющийся во враждебности к родителю противоположного пола.

- Ну вот прямо в самое оно! - поражается сосед, закуривая со второй спички.

- Это и есть основные симптомы птичьего гриппа, - заканчивает телевизор.

- Вот ведь, блин – пугается сосед и замахивает стопку профилактического средства. Когда-то сосед был инженером, а сейчас работает на асфальтоукладчике. У него доброе сердце, но он давно живёт один и поэтому разговаривает с телевизором.

 

Но не смейтесь над ним. Некоторые вот разговаривают с животными, некоторые с насекомыми. Вот и вы наверняка тоже с кем-нибудь или с чем-нибудь разговариваете. И в этом нет ничего странного, ибо для чего нам даны язык и уши? Правда, недавно я прочитал в одной книге (да, кстати, вот еще — некоторые разговаривают с книгами, но разнообразие книг настолько велико, что про это надо вести отдельный разговор. Например, человек, который беседует с Борхесом может даже и не найдёт общего языка с человеком, листающим «Комсомольскую правду», ибо так велика пропасть между ними, что порой они и не подозревают о существовании друг друга. Боже, Боже, а что или кого читаешь ты?), ну так вот, я прочитал, на страницах 56 и 128, что на языке человека есть множество вкусовых сосочков, и, значит, язык создан для вкуса, и что у человека еще есть внутреннее ухо, помогающее сохранять равновесие. Так вот оно в чем дело, мысленно воскликнул я. Боже-Боже, я не слышу тебя, ибо глухо внутреннее ухо моё. И поэтому я вглядываюсь в этот мир и тщусь прочесть по нему, как по губам твоим. Но снова и снова обманываюсь и попадаю впросак. И «да» твоё, я читаю, как «нет», а «нет», как «да».

 

Вот вы опять улыбаетесь, и я даже подозреваю «почему?». Потому что вы говорите себе: «Как же, наверное, глуп этот уже немолодой человек, если даже слыхом не слыхивал об инверсии или хотя бы о банальном отрицании отрицания». Но напрасно вы улыбаетесь, потому что в той умной книге про язык и про ухо, были и эти слова, и я пробовал их на язык и на слух, и понял, что, если «да» это «нет», а «нет» это «да», то можно просто читать всё наоборот. Тогда я рассказал обо всём соседу. «Ну ты, и Ломоносов» - сказал мой сосед и возлюбил вечернюю программу новостей. Но ты, БожеБоже, в мудрости своей не дал возгордится мне в знании моём. И было твоё «да», то «да», то «нет». И было твоё «нет», то «нет», то «да». А чаще всего, не были они ни тем, ни другим, или же были тем и другим одновременно. Ибо глухо внутреннее ухо моё, и обманывают меня глаза мои. Это все равно что, когда смотришь на бутылку и говоришь себе что да, пора завязывать, и что нет, ты больше не будешь пить, и что да, это твоя последняя бутылка, потому что денег все равно нет. И эти «да» и «нет» порхают между тобой и бутылкой, как черные и белые голуби, сбивая с мысли, а когда уже опомнишься, придешь в себя, оглянешься – бутылка уже пуста и голуби давно улетели. И когда я понял это, я снова бил себя по пальцам, чтобы почувствовать боль и воскликнуть: Боже!Боже! Но приходила только боль. И снова я говорил сам с собой, или с вами, надсмехающиеся надо мной, или с телевизором (этому нехитрому трюку я научился у своего добросердечного соседа. Правда, общаемся мы с разными каналами, и от этого, когда пытаемся поговорить друг с другом у нас получается онтологическое взаимонепонимание и временное взаимонеприятие. И тогда я думаю, Божебоже, а может, и мы и с тобой смотрим разные каналы, и ты смотришь передачу про меня хорошего, доброго, непьющего, а я уткнулся в какую-то бессмысленную «жесть», и вот мы отрываем взгляды от экранов, и смотрим друг на друга, и не можем друг друга узнать, или даже увидеть, ибо твой взгляд настроен на разумное, доброе, вечное, а мой совсем наоборот, и мы проходим мимо и сквозь друг друга, и только чуть-чуть ёкает моё измождённое сердце, и вспоминается вдруг, как давным-давно, Божебоженька, смотрел ты на меня глазами друга,

 

губами девушки, сердцами матери и отца, и всё было понятно и без слов). Но вот вы опять качаете головами над глупостью моей, потому что стало немощным сердце моё, а вы так молоды, сильны и здоровы, не только телом, но и духом. И дух ваш может дотянуться до самых небес или низринуться в глубины ада, где даже сам ад — это ли не доказательство твоего существования, Божебоже? И если не хватает у меня сил взлететь вверх, туда, где я мог бы услышать ангельское пение, то, может, смогу я низринуться до глубины, где даже мрак и немота — доказывают тебя. Ибо здешние и сейчашные дольные мрак и немота надёжно замаскированы тысячами движений, и причин, и мудрых, но чуждых мыслей. А если и есть ещё где-то девочка, что кормит с руки голубей, то её давно уже нет. Ибо вышел из магазина пьяный отец её, и увёл домой, и там бил её ни за что, и бежала она из дому, и лишали отца родительских прав, а голуби разлетелись. Но разве этого я хотел в глубинах сердца моего, где мрак и немота вопиют к тебе: Божебоже, посмотри, как уже низко пал я, пытаясь добраться до дна, потому что беcкомпромиcсна любовь моя, и хочет, чтобы «да» было только «да», а «нет» - только «нет». Посмотри, Боже, на измученную любовь мою, посмотри на отбитые пальцы мои, услышь мой вопль внутренним ухом своим, ибо продал я телевизор тем, смеющимся надо мной, которые думали, фарисействуя, что собираю я на выпивку, но не поняли, что не нуждаюсь я больше в телевизоре. И вот сижу я на скамейке, и кормлю голубей, и шепчу почти неслышно: БОЖЕБОЖЕ!, в ожидании минуты когда исцелится слух мой, и прояснится зрение моё, и девочка не сбежит из дому, а подойдёт ко мне, возьмёт за руку и скажет: «Папапапа, пошли домой». И я скажу ей: «Пошли. Смотри, какого славного мишку я тебе принёс».