Елизавета Максимовна – милейшая, добрейшая, деликатнейшая старая дама. Именно дама, назвать ее старухой не поворачивается язык: несмотря на свои восемьдесят четыре, она бодра, весела, активна и заткнет за пояс многих сорокалетних. Елизавета Максимовна носит светлые пальто, шляпы и яркие платки на шее; губы всегда подкрашены бледно-розовой помадой, седые локоны уложены, глаза искрятся любопытством. Каждый день ее расписан едва не по минутам – подруги, прогулки по городу, общество ветеранов, внуки и правнуки, концерты и выставки… сидеть на лавочке у подъезда ей просто некогда.

Елизавета Максимовна – бывший библиотекарь, если они вообще бывают бывшими. Каждое утро ее начинается книгами, и ими же заканчивается день. Читательские конференции, встречи с авторами, вечера поэзии или прозы в районной библиотеке начинались когда-то с ее легкой подачи, а поскольку заканчиваться не собираются, то она – непременный участник большинства таких сборищ.

Внуков у нее шестеро, а правнуков – только трое. Пока. И все они бабушку и прабабушку обожают. От нее никогда не услышишь «что получил сегодня по математике?», но часто – «булочку с молоком будешь?», или «через месяц выступление рок-группы NN, через общество ветеранов распространяют билеты, тебе взять?», или «позвонит тебе Ванечка, вот увидишь, у меня глаз верный, такую красавицу, как ты, он не упустит». Пирожки Елизаветы Максимовны, будем честны, не всегда такие же пышные, как пирожки соседки-мужа-моей-третьей-жены, но обязательно лежат на красивом голубом блюде, подаренном ей в пятьдесят восьмом покойным мужем. Младшая внучка, семнадцатилетнее создание с выкрашенными в зеленый цвет дредами, тремя кольцами в ухе и татушкой на правом плече, заявила однажды, что лучших бабушек просто не бывает, - а это что-то да значит.

Елизавета Максимовна хорошо спит по ночам. Но иногда, совсем иногда ей снятся плохие сны.

Ко всему на свете Елизавета Максимовна относится легко. Идет дождь? – завтра обещают солнце. Промокли сапоги? – выпей горячего чаю и ляг под плед с хорошей книжкой. Задержали зарплату? – проживем, у меня еще две десятки заначено. Болит голова? – сходи погуляй. Выговор на работе? – брось, через месяц все забудут. И удивительно, но голова-таки перестает болеть, деньги находятся на следующий день в зимней куртке, которую собираешься сдать в химчистку, а мокрые сапоги и выговор обходятся без последствий. Как у нее это получается? Загадка.

Злые языки поговаривают, что владеет Елизавета Максимовна тайной, доставшейся ей от бабки-знахарки вместе с сотней золотых монет еще царского времени. А сама она улыбается и молчит загадочно. И приглашает выпить кофе в выходные – ей известна дивная кофейня неподалеку, открылась совсем недавно, и эспрессо там – восхитительный!

Она звонко смеется и на вопрос о самочувствии и делах всегда отвечает «все отлично». Она пьет чай с карамельками и смотрит в окно на закат – ярко-красный, размашистый, похожий на неумелый рисунок ребенка – крупные мазки на синем листе неба. Она говорит, что в жизни так много осталось еще интересного, что и четырех не хватит жизней; что очень не хочется умирать, не увидев того и этого; что ей не хватает дня, и в общем-то, она вполне счастлива и так, но вот еще бы новую бегонию на окошко – и было бы совсем замечательно.

Елизавета Максимовна всегда плачет девятого мая.

Удивительно, но даже болячки, обычные для людей ее возраста, Елизавету Максимовну почему-то забыли. То есть болят у нее колени, конечно, но это не мешает ей ходить на лыжах по выходным и ездить в гости к разбросанным по всему свету внукам. Старшая внучка живет в Англии, у нее двое очаровательных близнецов и муж, потомок русских эмигрантов. Правнуки зовут Елизавету Максимовну загадочным прозвищем «Лэми» и плохо говорят по-русски, но это не мешает ей хвастаться яркими фотографиями и каждый вечер разговаривать с ними по скайпу. Ноутбук бабушке подарил, между прочим, средний внук – успешный предприниматель, совсем недавно перебравшийся в Москву. Он носит галстук и пиджак, который расстегивает и швыряет на спинку кресла, а сам скорее набрасывается на бабушкин борщ. А младшая внучка, та самая, с дредами и татушкой, обещала, что попросит крутого байкера Черного Волка и его друзей прокатить бабу Лизу на байке, бабе Лизе обязательно понравится.

Гладя мягкие пяточки правнуков, Елизавета Максимовна редко вспоминает свое детство.

Квартира Елизаветы Максимовны невелика и вся заставлена книжными полками от пола до потолка. На полках вперемешку – книги, глиняные фигурки и расписные сувениры, привезенные из путешествий и подаренные друзьями. На подоконниках – множество цветов, и все они цветут изо всех сил круглый год. Захламленно, но уютно, говорят о ней друзья и родственники и с удовольствием пьют чай – настоящий индийский (привез недавно в подарок Валечка Комов, в семьдесят девятом он к нам в библиотеку записался), или английский (подарок приятельницы, она сейчас в Англии), или белый с экзотическим ароматом (помнишь Дусю? Так вот она сейчас в Тайланде, представь себе, переслала с оказией) и обязательно со всякими сладостями. Каждое утро, когда солнце выстреливает из-за двенадцатиэтажки напротив, Елизавета Максимовна улыбается и настежь распахивает окна. Вечерами она дома бывает редко.

Среди книг лежит на полке огромный альбом с семейными фотографиями. Елизавета Максимовна аккуратно стирает с него пыль, но открывает нечасто.

Средняя внучка, Настя, та, которая в Питере, - бабушкина любимица. Такая же рыжевато-русая и кудрявая, какой была в молодости сама Елизавета Максимовна, с такими же любопытными и веселыми глазами, она, еще учась на третьем курсе, уехала по студенческому обмену в Германию. И не вернулась обратно, нашла себе мужа – загадочным своим взглядом и ямочками на щеках покорила симпатичного преподавателя-немца из Баварии, совсем еще молодого, очкастого, светловолосого, истинного арийца, сдержанного и немногословного. А может, он пленился Настиной разговорчивостью (Елизавета Максимовна выражается деликатно и корректно, а именно – «уболтала Настенка фрица»). Уже четыре года вместе, и, наверное, скоро свадьба; бабуля должна, просто обязана прилететь к ним в гости, а за визу, билеты и прочее пусть не беспокоится – все будет сделано.

Елизавета Максимовна, против обыкновения, не дает никаких обещаний и отвечает уклончиво. Слишком много дел здесь, в России – то правнучка заболеет, то с работы звонили и слезно просили помочь, и обещала ведь, как уедешь, а то прилетает из Перми любимая подруга, с которой десять лет не виделись, ее нужно провести по Плотинке и сводить в «Коляда-Театр» – разве можно уезжать? А через две недели начинается театральный фестиваль, дивные спектакли заявлены, и билеты уже куплены.

Но Настя настойчива. Настя хочет познакомить бабушку с Паулем, а Пауля – с бабушкой, он тебе понравится, вот увидишь, он очень славный и все-все про тебя знает, и ты не волнуйся, у него замечательные родители и чудесный сад, ну ты же не хочешь, чтобы я выходила замуж без твоего благословения? Уже все, кроме тебя, у нас побывали, и мама приезжала, и папа тоже. И с документами все будет окей, все сделает один наш знакомый, он большой чиновник, и от тебя требуются только фотографии, и даже ездить никуда не придется. Ведь ты приедешь, бабуля?

И бабуля, наконец, решается и начинает собирать нужные справки и фотографии. В конце концов, и самой любопытно – посмотреть на Германию, выживет ли она, получив себе Настю на постоянное место жительства?

Елизавета Максимовна вздыхает и каждый вечер молится за внучку.

Большой чиновник не обманывает и действительно делает все в лучшем виде и почти без участия Елизаветы Максимовны. Ей остается только не забыть уложить в чемодан свои любимые туфли-лодочки и Настину кружку с красным слоном, которую внучка уже два года просит мать привезти, а та все время об этом забывает. Кроме кружки, Елизавета Максимовна упаковывает и любимый Настин чай, который почему-то не продается в Германии, и постельное белье, завещанное в приданое девочке, и кучу подарков родителям Пауля и ему самому… короче говоря, за багаж придется платить едва ли не цену самого билета. Но туда ее обязательно отвезут, а обратно – обязательно встретят, так что самой тащить не придется… а деньги – такие, право, мелочи. И заведя будильник на семь утра, Елизавета Максимовна ложится спать, положив на видное место в коридоре паспорт и билеты – чтобы утром впопыхах не забыть.

Спит она беспокойно и тревожно вздыхает во сне.

Но все проходит благополучно – так благополучно, что кажется – красную дорожку расстелили специально Елизавете Максимовне от дверей квартиры прямо до трапа самолета, и дальше, дальше, в небо, над густой шапкой облаков транспарант повесили – «Добро пожаловать в Германию!». Утро выдается такое пронзительно-ясное, такой рассвет пылает над полем, когда мчатся они в аэропорт Кольцово, что кажется – весь мир замрет сейчас перед такой красотой. И рейс не задержали, и регистрация прошла быстро и легко, и не было пробок в дороге, успели в самый раз, а сотрудники аэропорта – вежливы и милы, сразу видно – отлично воспитаны. И место в самолете досталось удобное – возле окна. И аэрофлотовский кофе на удивление приличный – в чем-чем, а в кофе-то Елизавета Максимовна разбирается.

Повезло и с соседкой. Милейшая женщина, темноглазая и смугленькая, тридцать лет, летит в командировку, звать Вера. В Германию едет не в первый раз, отлично говорит по-немецки, очень любит Ремарка и Дюма. Елизавета Максимовна, по давней своей привычке библиотекаря, сразу пытается угадать, что девочка читает и как – проглатывает ли всю книгу запоем, а потом возвращается по второму разу, и уже тогда прочитанное обретает четкость и глубину, или читает неторопливо, вдумчиво и медленно, накрывая взглядом героев и мир, усваивая сразу и навсегда. Всю дорогу они увлеченно болтают о французской литературе, потом – культуре, потом… ладно, о политике не будем, потому что обед развозят. Смеются, вспоминая наперебой старый советский фильм про мушкетеров, Вера цитирует Ремарка – а это, чтоб вы понимали, большая редкость среди молодежи, девочка молодец. Сразу видно ленинградское (простите, питерское) образование. Вера рассказывает о людях, которых повидала в поездках, а Елизавета Максимовна – о тех, кого встречала на встречах, заседаниях и вечерах в своей библиотеке, и обе они приходят к выводу, что человечество, в целом, не безнадежно. Все возможно, что и выживет.

Когда съеден уже обед и выпит кофе, Вера вдруг засыпает – сразу, почти мгновенно. Видно, устает на своей работе, бедная. Салон затихает под ровное гудение моторов; дети спят на руках у матерей, подростки уткнулись в экраны смартфонов, немолодой, европейского вида господин напротив читает газету. Елизавета Максимовна смотрит в иллюминатор и по старой, давней привычке рисует в клубах облаков очертания животных, замков и деревьев. Молочно-белый дракон раскрывает зубастую пасть и выдыхает клубы голубоватого дыма. Женщина смеется тихонько и думает, как много еще удивительного и неузнанного вокруг. И почему-то именно здесь, на высоте десяти тысяч метров, очень хочется жить.

Внизу проплывает похожая на лоскутное одеяло Германия, самолет идет на снижение. Люди просыпаются, переговариваются, поправляют прически, разыскивают закатившиеся под кресло кроссовки и наушники. Бодрый голос стюардессы поздравляет с прибытием по-русски и по-немецки. Елизавета Максимовна смотрит на растущие здания города Дюссельдорфа и думает о Насте. За бортом пасмурно, самолет проткнул плотную гряду туч еще полчаса назад, и солнца уже совсем не осталось. Но там ждет ее внучка, рыжее солнышко, и женщина щурится, как от яркого света, и улыбается. Вера рядом тихонько зевает и ежится со сна.

Когда приземляется самолет, обе бурно аплодируют мастерству пилотов – этих суровых, отважных мужчин в такой красивой летной форме. А потом переглядываются и тихонько улыбаются друг другу.

Они спускаются по трапу в серый теплый день германского лета, и Елизавета Максимовна озирается по сторонам. Губы ее вздрагивают, а глаза смотрят недоуменно – и растерянно. Она очень редко бывает растерянной, и каждый раз это… непривычно.

Но все проходит благополучно. Уже новенький автобус довозит их до светло-серебристого здания Дюссельдорфа, уже видна вдали толпа встречающих, и Елизавета Максимовна выглядывает в ней Настю, потому что нужно получить багаж; уже устало кивает девушка-таможенник, и первые шаги по немецкой земле ничем, в сущности, не отличаются от таких же шагов по земле московской или, скажем, новосибирской. Гулко смешивается, повисает под ребристым куполом разноязыкая речь с громкими словами объявлений на трех языках; смех, приветственные возгласы и детский плач сливаются в один ровный гул. В воздухе пахнет дорогой, тем неуловимым ароматом путешествий, который еще никто не смог описать словами, и почему-то свежими булочками. Елизавета Максимовна улыбается, оборачивается к Вере, идущей рядом, и хочет что-то сказать…

… и слышит, как звенит за их спинами чей-то мобильник. Громко играет мелодия вызова, и хозяин почему-то очень долго шарит по карманам – видно, позабыл, куда положил.

И старая женщина, не говорящая ни слова по-немецки, эту мелодию узнает – слишком сильно врезался ей в память каждый такт, каждое слово, каждый звук.

Неужели, думает она машинально, кто-то еще помнит эту песню, ей, кажется, почти сотня лет, и знают ее только немцы старшего поколения. Это «Лили Марлен». Кто-то поставил ее на дозвон… ну, точно вызов: мелодия обрывается, сменившись хрипловатым немецким «Да, я уже здесь. Уже приземлились, да. Все в порядке, милая» - их обгоняет седой господин с легким дипломатом в руках.

И небо стремительно становится неживым, и пол превращается в землю, сухую, растрескавшуюся, она больно ранит босые ступни. И Вера, обернувшись, едва успевает подхватить оседающую на пол Елизавету Максимовну с совершенно белым, искаженным ужасом лицом.

… Славная страна Германия, думает русская командированная Вера несколькими минутами позже. Вернее, не то чтобы думает – подумать ей есть о чем и без этого. Но все-таки – уже сколько раз прилетает сюда и каждый раз удивляется заново. Тому, как четко все организовано. Как быстро и умело решают немцы все нестандартные ситуации, как реагируют на непредвиденные случаи – неважно, сообщение это о заложенной бомбе, роды в самолете или сердечный приступ у одной из пассажирок. Мгновенно, точно из-под земли, вырастает перед ними служащая – молодая симпатичная женщина в униформе, на бэйдже на груди имя: Ева Краузе. Не проходит и двух минут, как появляется врач, больше похожий на дипломата, немногословный, сухощавый и строгий. Вдвоем с Евой они поднимают, отводят в сторону и усаживают Елизавету Максимовну на стул у большого окна, хлопочут возле нее. Сразу резко пахнет чем-то, похожим на нашатырь.

Потом врач понимает, что эта пожилая фрау не только не говорит по-немецки, но морщится при любой попытке завязать разговор, безошибочно вычленяет из всех стоящих рядом Веру, спрашивает ее, а потом повторяет по-английски:

- Вы меня понимаете? Вы можете говорить со мной?

Вера кивает и объясняет, что нет, она попутчица, летели вместе, полет прошел нормально, фрау ни на что не жаловалась, стало плохо, когда вышли в зал, ее должны встретить, но надо бы объявить по громкой связи.

- Не надо… - шепчет уже пришедшая в себя Елизавета Максимовна. – Мне уже лучше. Не надо.

Не серые ребра высокого потолка аэропорта видит она над собой, а небо, высокое мутное небо, и пыльные яблони во дворе, слышит голос, повторяющий по-немецки приказы, и стук ботинок. И шепчет, шепчет, стараясь вытолкнуть это из себя, выплеснуть, выдавить из памяти – и оставить навсегда там, под этим небом, под этим чужим, совсем черным солнцем:

- В сорок третьем… - не хватает воздуха, - нас угнали в сорок третьем. Двести девчат из Смоленска... Мне двенадцать было... Попала на ферму в Баварии… Хозяин любил эту песню: «Лили Марлен». Столько лет прошло, забылось все, а ее – помню. Иногда по ночам просыпаюсь… снится – руки его волосатые и голос жирный. Мне повезло – маленькая была, а других, кто постарше, - тискал. Там доить научилась, навоз выгребать… у мамы дома белоручкой росла, а там пришлось… научиться… Страшно... До сих пор страшно... Два года… даже бомбежка не так страшно, как там… на ферме той проклятой. Хозяйка нас помоями кормила…

Она вздыхает – прерывисто и тяжко - и виновато смотрит на Веру, на стоящих рядом врача и Еву Краузе.

- Простите меня. Я не предполагала, что так получится. – И извиняется: - Ведь теперь эту «Марлен» никто почти и не помнит, ее сейчас не поют. Я не думала, что услышу. И еще язык вокруг, везде – немецкий. Совсем как тогда. Вот ведь… сколько раз по скайпу с Паулем говорили, знала, что он немец, знала, куда еду. И все равно…

Врач берет ее за запястье, деловито шевелит губами, подсчитывая пульс.

- Что она говорит? – тихо спрашивает Ева.

- Войну вспомнила, - коротко отвечает Вера по-немецки. – Ее в детстве в Германию угнали.

Женщина вздыхает:

- Это ужасно. Скажите ей, что мы соболезнуем.

Елизавета Максимовна опять закрывает глаза и не слышит, как ворчит Вера по-русски:

- На черта ей ваши соболезнования, - и добавляет по-немецки: - Спасибо.

- Бабушка! – слышен рядом отчаянный громкий крик. – Бабушка!

Расталкивая людей вокруг, летит, несется к ним Настя – любимая внучка, малышка, чижик, еще по-детски круглолицая, полненькая, рыжие локоны рассыпаны по плечам. Опускается на колени прямо на пол, скидывает со спины зеленый рюкзачок, выхватывает бутылку с водой.

- Бабушка! Ну что с тобой? Что случилось? Лекарство есть?

Елизавета Максимовна улыбается ей и пробует встать.

- Ну, все как будто в порядке, - врач отпускает ее руку. – Укол подействовал, сейчас должно стать легче. Если фрау может встать, мы проводим ее в комнату отдыха.

- Не надо, - вмешивается незаметно подошедший высокий молодой человек в очках, - мы ее родственники. Мы отвезем ее домой и проследим, чтобы она выпила все лекарства.

Вера с интересом смотрит на него. Тот самый Пауль? Похоже. Серьезное тонкое лицо, умные глаза сквозь очки смотрят строго и уверенно, одет неброско, но аккуратно, светлые волосы обрезаны ниже ушей. На Настю смотрит с явной любовью, а на новую бабушку – с тревогой и заботой. Да, здесь явно настоящее чувство. Повезло девчонке.

- Что случилось? – спрашивает Пауль по-русски. Язык явно дается ему с трудом.

- Войну вспомнила, - снова отвечает Вера по-немецки. – Услышала у кого-то на телефоне старую песню «Лили Марлен», стало плохо.

- Да, - кивает Пауль, тоже перейдя на немецкий, - Аса об этом рассказывала. Я знаю. Ужасно конечно, это все. Столько лет – и все это не забывается.

И добавляет зачем-то:

- У меня прадед был без ног, я его хорошо помню. Он тоже воевал… попал в плен в России. Отморозил там ноги. На протезах потом ходил.

Елизавета Максимовна что-то говорит Насте – шепотом, едва слышно; на бледные щеки ее потихоньку возвращается румянец. А Вера молчит. Резкое «Его к нам никто не звал!» едва не срывается у нее с языка. Ведь ничем не виноват этот совсем молодой и, в сущности, очень славный парень ни перед ней, Верой, ни перед своей будущей бабушкой. Он не воевал. Четвертое поколение, внук за деда не в ответе, тема памяти и вины уже давно пройдена и закрыта. Сколько же должно пройти еще лет, чтобы перестали люди вздрагивать от безобидной «Лили Марлен», просыпаться по ночам от ужаса, вздрагивать, слыша немецкий язык вокруг? Шрамы на теле болят, говорят, до смерти. А шрамы на душе? Может, и после смерти болят они тоже?

Людской поток обтекает их, как река. Объявляют посадку на очередной рейс.

Спустя несколько минут в аэропорту города Дюссельдорфа уже ничего не напоминает о недавней сумятице. Поддерживая под руки почтенную пожилую даму, молодые люди ведут ее к выходу, а служащая идет с ними рядом. Люди с сумками, рюкзаками, телефонами, наушниками обгоняют их со всех сторон. Смешиваются потоки немецкого, английского, русского, японского и Бог знает каких еще языков. На большом табло над входом светится время – 14.50 – и дата: две тысячи пятнадцатый год.

Вера стоит и смотрит им вслед.

«С тобой, Лили Марлен…» - крутится в голове старая, совсем не модная сейчас песенка.

 

Февраль 2018