На невысокую девчонку в скромном пуховике, заскочившую в автобус последней, я бы внимания не обратила, но она ловко втащила перед собой гитару в потёртом чехле и, довольная, устроилась на свободном сиденье, привычно зажав инструмент ногами. Забавная неваляшка: кругленькая, глазастая, под выпуклой чёлкой улыбчивое лицо в полосатом венке гривастого капюшона. Такой в ответ всегда улыбнёшься, и сразу словно песок с души сдует, а то и камень какой спадёт или давить перестанет, и воспаришь, пускай ненадолго, а тут ещё и гитара... Ведь когда-то именно в этом маршруте кто-то гитару вёз непременно, и скоро под бодрые просьбы пассажиров её расчехлял — что впустую-то ехать! Быстро подстраивал, и тогда до самой Предмостной звучали бардовские песни, заглушая попсу из автомагнитолы водителя, и походные дни дополнительно удлинялись на яркие, но удивительно короткие полчаса.

— Остановка Каштак, следующая остановка Базаиха, — раздалось в салоне, значит, девчонка зашла на Больнице. За тридцать пять лет пригород не изменился. Вдоль старинного тракта под высоченными тополями приткнулись всё те же обшитые досками двухэтажные бараки, растворялись в белёсом воздухе дымки изб над Базаихой, притоком Енисея — подметила я, как на архивную фотографию взглянула, ещё посветлу заезжая на «Столбы».

За окном темень, я возвращаюсь из заповедника. Сижу в автобусе у окна, оглушённая первым свиданием после долгого перерыва, вслушиваюсь в переборы невероятных воспоминаний, в музыкальную тоску по скалам, по избушке с жаркой печкой, по друзьям и песням, в которых пелось, конечно, о нас! Неужели эта сказка случилась на самом деле? Потому что ошибки быть не могло: мы все на «Столбах» были счастливы! Что бы с нами не происходило, всякий день был желанным и неповторимым, всякая ночь диковинной рыбой плыла среди звёзд над предсказуемой повседневностью.

Казалось, мы были вместе, но вместе мы были только здесь, среди скал, походов и песен, а за пределами этого почти нереального мира, где можно только гостить, каждый из нас имел какую-то фамилию и жил жизнью, о которой с невероятной лёгкостью забывал, едва шагнув на тропу. Не то чтобы наши свойства менялись на плюс или минус, пожалуй, мы всюду оставались собой, но вне «Столбов» мы были удивительно разными. Здесь же город становился абстракцией, превращаясь в тягучий сон, из которого мы просыпались, хотя именно из этого сна на общий стол приносились совсем не абстрактные продукты.

Дела и на этот раз не отпускали, на «Столбы» я отправилась ближе к закату, зато тусклый день распогодился: распушилось, взъерошилось небо, раздвинуло комковатую рябь цвета зимней беличьей шубки с беловатой опушкой среди прозрачной голубизны. На лесистых хребтах, отражая закатное солнце, зазолотились безымянные скалки. Воскресенье. Много туристов с детьми всех возрастов, почти все возвращаются в город, но есть и любители одиночных прогулок, не одна поднимаюсь. Прошла вдоль Лалетины лесной тропинкой, потом по Рассохе свернула к Деду и самым коротким маршрутом скоро оказалась на центре.

— Ро-ни-и-и! Ты ли?!

Мы так и выскочили друг на друга, глаза в глаза, на тропе между Дедом и Перьями, я — одна, он в окружении пёстрой стайки ребятишек разного возраста, наперебой кричащих: «Деда, смотри! Деда, правда, я сам залез?! Деда, скорей!» Арлекин! Рядом, кто бы мог подумать — Галина! Как медведь, Арлекин заграбастал меня в охапку, приподнял, расцеловывая. Ребятишки застыли, уставились.

— Алик! Живой! Да отпусти, рёбра переломаешь, дай, на тебя погляжу!

Жив, курилка! Вокруг обошла, цокая и головой восхищённо качая: в меру упитанный, с признаками ухоженности мужчина — ни дыры, ни заплаты на стильной походной одежде. Лицо, как всегда, обветрено, гладкое — морщины таких не берут, всё такой же бодрый, чисто выбритый, с индейским орлиным профилем вдребезги сломанного в юности носа. Хвоста не видать, видно, остриг, раньше он у него по спине свисал, густой, с ровным краем, как у породистого жеребца. За спиной горный увесистый рюкзак.

Галка тоже щебечет: «Привет, Вероника! Какими судьбами? Сто лет, наверно, не виделись!» «Галка! Привет! Вернулась обратно. Время тебя не берёт: румянец во всю щёку, коса, как у царской невесты, до пояса!» Мы рассмеялись — Галка на пять лет старше Арлекина. Когда-то кукольное лицо, очаровательное, как у золушки, испещрено струнками кожи, из-под шапочки венчиком серебристые завитки вместо тёмно-каштановых английских кудрей, но узнать легко: глаза мёдом блестят, ресницы и брови натурально подкрашены, держится молодцом, фигура почти не изменилась. Такие старушки здесь не редкость, даже по скалам лазают.

Первым делом она мне шепнула, что уже пять лет вместе живут, вокруг — внуки и правнуки четверых детей, которых с тремя мужьями прижила, добравшись под занавес до четвёртого — Арлекина. Ребятишки недолго стояли, скоро одна девчушка лет семи спиной бухнулась в свежий снег, раскинула руки и давай ими елозить, не прижимая к голове и бокам: получилось два веера. «Баба! Деда! Меня снежный ангел уносит! Спасите!» Видно, это у них проверенная забава, потому что девчушку, старательно застывшую палочкой, Арлекин за руки, как пушинку, на ноги поднял и помог вышагнуть — на снегу остался чёткий слепок, след снежного ангела. И к бабке ходить не надо: своим положением Арлекин премного доволен.

Он отправил Галину с командой на Пыхтун, дожидаться на спортивной площадке с качелями, там же выставочный зал с сувенирной лавкой, тёплое кафе, можно зайти, погреться (во времена нашей юности на Пыхтуне ничего, кроме Хитрого пня, где туристы начала двадцатого века оставляли друг другу записочки, не водилось), а мы с ним по старой памяти заскочили на Львиные ворота поговорить, посидеть на спине царя зверей из красного камня, на Перья полюбоваться. Здесь Арлекин когда-то показывал цепеневшим от ужаса туристам коронный номер: скоростной спуск по Шкуродёру (примерно 40 метров) вниз головой на «латах» из автомобильных камер. Само собой, без всякой страховки, но с громким оповещением группы «акробатической» поддержки — моральной.

Присели у местного бонсай — карликового, не выше колена, кедра. Давным-давно запасливый поползень умыкнул у шишкарей крепкий орешек, припрятал под плоским камнем да позабыл. Орешек угораздило прорасти, отыскать путь к солнцу, навстречу которому он доверчиво растопырил веточки, и всю жизнь, питаясь крохами, упрямо тянуть корешки к далёкой земле. Деревцу запросто могло быть лет сто, потому что и в приснопамятные времена на нём, нет-нет, да появлялись небольшие, вроде игрушечных, шишки.

Я достала термос с чаем, солёное сало и хлеб, Арлекин вынул из запасов горсть карамелек и кратко поведал о житье-бытье нашей компании. Через одного помолчали... Был он подробно осведомлён, что немудрено в совместной жизни с ненаглядной его Коломбиной, которая и в те времена вела пространные летописи в клетчатых толстых тетрадях. Минут через пятнадцать мы поднялись — хотя и сидушки-хобы под каждым, да не сильно-то без костра засидишься в тайге на хиусе, попрощались и разошлись. Я отправилась к Королевской калитке, завершая обход центральной группы скал, обошла всё, что хотела увидеть, и теперь, сидя в тёплом автобусе, перебирала, как чётки, рассказ Арлекина — всякая бусина превращалась в снежный липучий ком. Ничего вокруг не видела и не слышала, да и не сказать, что особо разглядывала, пока в автобус не заскочила девчонка с гитарой.

Густая чёлка, в которую она запустила пальцы обеих рук, теребя и взбивая надо лбом волосы, снова заставила к ней приглядеться. Я знала удивительно похожую девушку, точно так же без зеркала поправлявшую чёлку двумя руками, и сдвинулась к окну, пытаясь из-за спины пассажира получше её разглядеть.

Не может быть! Татка?! Клянусь, девчонка была похожа на Татку, как близнец, и даже, наверное больше, потому что это была, определённо, она! Но этого не может быть: дочерей у Татки не было, как и братьев-сестёр. Впрочем, двойники — не такое редкое явление, как может показаться. Но Татка определённо не показалась, это была, несомненно, она, и если бы не сведения, которыми огорошил меня Арлекин, я бы непременно к ней подошла и попыталась выяснить, нет ли между ними родства. Девчонка скоро, остановки через три, покинула автобус, однако, не успела хлюпнуть дверь за гитарным чехлом, который она рюкзачком привычно закинула за спину, как Татка сама меня окликнула.

 

— Салют!

Я оглянулась: за спиной со вскинутой в приветствии рукой в пушистой рукавичке материализовалась Татка. А вместе с ней и Предмостная площадь — конечная остановка многих автобусов, в том числе тех, что везут на «Столбы». Приближается полночь, пассажиров раз, два и обчёлся. В тот день припозднилась я крепко, но к последнему рейсу успеть удалось и теперь хотелось скорее добраться до Турбазы и за час с четвертью добежать до нашей избы в Нарыме, небольшом посёлке лесников и работников живого уголка.

— Привет!

— Ты чего в такую рань? — продолжала бодрым голосом Татка, девчонка из нашей избы, а в цивильной жизни ученица выпускного, десятого класса, комсомольский вожак и дочь влиятельных родителей: летом Артек, зимой Кремлёвская ёлка были делом для неё обычным.

— Уроки допоздна делала, на неделе никак уложиться не получилось.

Я училась в девятом классе, на следующий год собиралась поступать в серьёзный вуз. А тут жизнь крепко вскружила голову, прошлой зимой неожиданно «вбросив» меня на «Столбы», в скально-песенное братство молодых архаровцев, и теперь учёбе пришлось потесниться, освободить место для тренировок по скалолазанию, посещения Клуба самодеятельной песни и походов на «Столбы» с пятницы по воскресенье, а то и до понедельника, если собиралась компания спуститься на Турбазу к первому автобусу. Благо, жила я, можно сказать, недалеко, в каких-то двадцати минутах резвой ходьбы от Предмостной, так что к восьми утра успевала в школу наверняка. Портфель с пятницы был на изготовке, оставалось нырнуть под душ, высушить волосы, чем-нибудь перекусить и облачиться в школьную форму. Родители относились к моему увлечению спокойно: мама пропадала в своём театре, отец, вроде бы, был погружён в науку и жил в параллельной реальности, не особо замечая даже содержимого тарелки, разумно полагаясь в вопросах воспитания на жену, а учителя смотрели на мои, ставшие закономерными, пропуски суббот почти что сквозь пальцы — школьную программу я знала назубок.

— А мне повезло, я на больничном! — от восторга стечения обстоятельств мячиком прыгала вместе с кулём Татка. — Справку вчера достала, предки в командировке, так что живём! Вообще-то я утречком думала добежать, стихи читала, на гитаре играла, вся такая романтическая... «Любовь пытаясь удержать...» «А Германа всё нет...» — мило пропела она два разных мотива. — А что горевать-то?! Ждала-ждала — сколько можно! Смотрю: по времени на последний успеваю! Продуктов, что под руку подвернулись, накидала, и вперёд! Представь, с дури к консервам и всякой всячине ещё и вилок капусты забросила — чтобы тащить тяжелее, чтобы — не до любви! И киселей пачек пять прихватила: вишнёвый, клубничный, яблочный!

Куль у Татки, действительно, величиной напоминал мешок Деда Мороза с открыток, впрочем, она со своим кулём вполне могла по обхвату соперничать. Однако Татке был в коня корм, выглядела она замечательно: этакий неугомонный боевой медвежоночек, которого хочется обнимать — милая смешливая девушка с круглыми глазами, пышной короткой стрижкой и крошечным розовым ротиком, как у нарисованных принцесс, но с поставленным голосом, что для песен, что для приказов. Честно говоря, мне было непонятно, почему Герман так и не появился, но кто же их, Германов, поймёт?! Не успели мы начать нескончаемую болтовню, как со стоянки отошёл самый лучший в мире автобус — пятидесятый и, набрав скорость, тёмным приведением проплыл мимо наших растерянных взглядов, не изволив остановиться.

— Слушай, может, он тоже справку какую надыбал? Вот это облом... Уехали... — расстроилась я.

— Там ещё какой-то в потёмках таится, видно, водила не накурился. Давай подождём, может, таки, доберёмся.

Второй оказался не полтинник, а тридцать девятый. Он скоро выехал следом за беглецом и услужливо подкатил к остановке, дружелюбно освещая почти пустынную площадь жёлтоглазыми окнами.

— Где наша не пропадала! Айда на Каштак! — задорно воскликнула Татка.

— А ты дорогу хорошо знаешь?

— Тысячу раз ходила! Наш долг — реабилитировать женские восхождения!

Тысячу раз ходить по Каштаку Татка никак не могла, она на «Столбах» лишь на два года раньше меня появилась. Насчёт долга я не заморачивалась, однако домой возвращаться совсем не хотелось, к тому же всё самое интересное на «Столбах» случается именно ночью, и, вообще, уже настроилась... Уже, можно сказать, иду...

— «Давай, командуй, капитан!» — песней откликнулась я на Таткин задор, и мы заскочили в автобус, который помчался по опустевшему городу, проворно подбирая поздних пассажиров, а за городом поспевал и того быстрее.

 

Выскочили мы на Канатке. Пронеслись через деревянный мостик над заснеженным льдом Базаихи. Через посёлок шанхайского вида как можно скорей пролетели, таясь в подзаборных тенях от нежелательных встреч, подгоняемые глухим ворчанием цепных волкодавов, и бодро шагнули в тайгу!

Ни звёзд, ни луны... Под серовато-синими тучами среди манных бледнот расплывчато чернел лес. Первозданный холодный свет без теней, как в загробном мире. И тишина... Пробиваемая энергичным скрипом по свежему снегу войлочных томских ботиков на резиновой подошве, недорогих, удобных, надёжных и лёгких. Оттуда же родом в том же надёжном исполнении незаменимые калоши, в которых столбисты всех поколений лазают по скалам в тёплое время года. Зимой мы лазали в шурупах — умелыми мужскими руками шипованных вибрамах — трикони в те времена были малодоступны. А шурупы всегда с собой, в куле, уложены среди запасной одежды и продуктов.

Поочерёдно продвигаясь в перевал мимо стометрового трамплина, мы, задрав головы, видим светлую полоску снега и тёмную — неба: надо туда взобраться, потом идти по плавным горкам хребта, кое-где траверсом по склонам. А пока сменяем друг друга. Брезентовые бахилы берегут наши тряпичные штаны, иначе уже по колено бы вымокли — тело молодое, горячее, снег налипает и тает. Вот простофили, не подумали, что пятница, что снег только к вечеру прекратился, тропу завалило, а народ на свежий воздух потянется лишь в выходные.

Конечно, с пути не собьёмся, но по центральной дороге шли бы себе да шли, беззаботно болтая — каких-то неполных шесть километров всего до Нарыма, только на Пыхтуне бы пыхтели, совсем небольшом и пологом, в сравнении с Каштаком, подъёме, а сейчас обливаемся потом, мерно дыша и взбираясь шаг в шаг. Хорошо, если с Такмака или с канатной дороги кто пробегал вечерком, взмолилась я про себя, а то ведь так все почти десять километров и будем тропу прокладывать. Уже немного невесело... Хотя есть повод для положительных эмоций: потеплело значительно, температура, благодаря снегопадам, что ажурно порхали за окнами, скрашивая неделю, поднялась с минус почти сорока крещенских морозов до комфортных минус восемнадцати. В те годы были популярны альпинистские женские восхождения на высочайшие вершины — коварно вспомнилась мне Таткина бравада, потому что не всегда кончались они благополучно, но здесь не горы — тайга, милые сердцу «Столбы». Медведи спят, волков в нашем лесу отродясь никто не встречал, маралам мы не интересны, а огромных сов и подавно не испугаемся! Разве что на дорогу уйдёт часа, наверное, три, а то, с такой целиной, можно и до утра тренироваться.

Конечно, бодрились друг перед другом, но, увлекшись подъёмом, о страхах, что витали невидимо, забывалось. Безветренной ночью в лесу ни звука — пугаться и нечему, разве что накренённое дерево тягостно скрипнет, силясь упасть. А на хребте для храбрости можно и поболтать — в гору взбираться не нужно.

Нам повезло — поверху мало-мало, цепочкой хоженая тропа: с вечера после трудовой недели несколько человек по Каштаку заходили. Стараясь скорее добраться до тёплой, желанной избы с горячим чаем, до товарищей с песнями, мы, увлечённые разговорами, бодро проскочили Водопой, Аллею Любви, Первенец, Предтечу... Скоро свернём на центр, радостно думала я под занятные Таткины разговоры.

Нынешним летом она вместо Артека побывала на Олимпиаде — отец устроил такую фантастическую возможность. Татке было много, о чём мне, человеку оседлому и неискушённому, рассказать — страсти её кипели водоворотами. Мать, лидер нашей компании, была ей родной тёткой и головой отвечала за безопасность и добродетель племянницы. По скалам Татка лазала осторожно, никогда одна, зато петь любила и пела чудесно, гитару из рук не выпускала, а насчёт добродетели общий язык с Матерью они находили. Я только-только прослушала новеллу о любви с соколоподобным чернокожим лёгкоатлетом, как...

...Что за напасть?! Ведь мы давно должны были свалиться в ложок, оттуда подняться к Перьям, которые спутать ни с чем невозможно, а вместо того, чует моё сердце, добрели до Четвёртого столба, в наш Бермудский треугольник! Здесь сходится и расходится множество троп, настолько запутанных, а теперь и заваленных снегом, что можно блудить и блудить по обманчивому рельефу, пока не исчезнет ощущение самого направления, откуда пришёл. Нехорошее место, особенно для зимней прогулки. Стоило мне об этом подумать, как Татка тоже заподозрила неладное. Мы остановились.

Тишайший ночной лес в миг обернулся чужим, смертельно-холодным, зловещим. Он, если честно, сразу выглядел отрешённо, однако дорога одна, сворачивать некуда, казалось, так и протопаем заговорёнными восходительницами, а тут как случайно не туда шагнули, поворот проскочили и оказались ...неведомо где. Каждая из нас прокручивала в голове быль во языцех, когда под вечер в воскресенье поздней осенью в районе центральных скал заблудился молодой мужчина, кружил, кружил, потерял ориентацию, измотался, присел отдохнуть... В районе Четвёртого столба утром спасатели обнаружили окоченевшее тело. Мы, вслух трагический случай не обсуждая, решили идти, не остывать, иначе околеть, на самом деле, не долго. Хотя мудрее остановиться и по такому случаю развести костёр у лесины, успокоиться, хорошенько подумать, чем-нибудь, пускай всухомятку, перекусить, снежком потихонечку заедая. Сушняка вокруг — к любой пихте, ёлке подойди, снизу веток сухих полно, кругом валежника вдосталь, можно быстро обогреться, обсушиться, до света пересидеть или пока кто-нибудь на дымок-огонёк не заглянет. Но никакого огня у нас не было: костры в заповеднике запрещены, а курить мы не курили.

Тишина в ту ночь стояла — воздух, казалось, звенел, время вошло в час быка, начало ощутимо подмораживать. Оставалось одно — двигаться, стараясь сообразить, куда забрели. Говорить я даже не пыталась, бесполезно — при попытке что-то произнести зубы от страха стучали, того и гляди, язык откушу. Мокрая от пота одежда, казалось, изнутри покрылась ледяной обжигающей коркой. Надо ж так, а по скалам я лазать, можно сказать, никогда не боялась! Зато Татка оказалась на высоте, командирский навык её не подвёл, у неё даже голос не дрожал, хотя гордость тоже не распирала. Она и сообразила, где мы блудим, выходит, на самом деле знала дорогу, взяла верное направление, и минут через двадцать нервической маршировки мы были уже у Перьев, от них решили судьбу не пытать, сделать небольшой, но надёжный крюк по широкой тропе через Деда, Бабку, Первый и спуститься к Нарыму.

 

В избу мы ввалились в четвёртом часу. Народу было немного. Мать, прихватив эскортом бугая Васю, отправилась на соседний двор к леснику Антонию, участвовать в праздничных игрищах по поводу его юбилея: спускаясь к посёлку, мы с Таткой слышали жизнерадостный шум, напоминающий местные новогодние колядки. Начальство посёлка, явно, отсутствовало. Как после выяснилось, площадку для игры в фанты расширили дворовыми постройками: очередной «фант» забирался на крышу, чтобы на ней убедительно дурным голосом помяукать. Перед этим толпа надрывала животы над состязанием мужиков в имитации звуков маральего гона: соискатели симпатий лихо вскакивали на перевёрнутую жестяную бочку для воды и протяжно ревели, как перед последней битвой — отзывчивыми криками судила женская аудитория. Не обошлось без «камлания» наряженного в местный реквизит Шамана: африканская маска под ушанкой, надетый на голый торс мехом наружу тулуп, кошки на валенках, живописно перетянутых белой киперкой. Под аккомпанемент всего, извлекающего звуки, вкупе с темпераментными танцами вокруг уличной буржуйки с ведром дымящегося грога образ создавался впечатляюще-дикий, но вполне дееспособный: все страждущие излечивались «камланием» от уморительных хворей; бесы изгонялись наверняка, потому что буквально; как пифия, нюхнув грога, Шаман мимоходом раздавал многозначительные пророчества, выкрикивая прозвища и имена.

В нашей избе царили несколько иные увлечения и почти всегда стояла безмятежная тишь. Дверь в комнату хозяина, философа Кира с монгольскими глазами, обитая, как и стены, белым войлоком, была отворена, он с шахматисткой Тамарой разбирал мудрёную партию. В избе витал смородиновый дух — аромат чая, заваренного с зимними веточками. Андрей, Арлекин и Сохатый ушли на скалу. Потрескивала, как всегда на выходных, жарко натопленная печка. За столом, аккомпанируя себе на гитаре, пела Ольга, редкостная певунья, желанная гостья — заглянула передохнуть от батальной программы юбилейного дивертисмента, приходила в себя после взятия медвежьей берлоги — «трёх медведей» требовалось связать в одну «упаковку». Её одежда в полном составе от футболки до рукавичек и шапочки сушилась над печкой. Когда мы входили, Ольга, укутанная в оливковый махровый халат Кира, волшебно допевала «Снегопад» Юнны Мориц про беглых птиц, чёрную и голубую. Услышав божественный мотив и волнующий переливчатый голос, мы, лишь кивнули в ответ на такие же молчаливые приветствия, осторожно скинули кули, переоделись и подтянулись за стол к горячему чаю. Кушать, точно помню, совсем не хотелось.

Негромко шуршали карандашами Рома и Женя — Ромен и Жени, так они называли друг друга на французский лад — наши художники, супружеская пара. Как всегда, рисовали обнажённую Манану, свою модель, подсвеченную на этот раз затейливым кованным канделябром, очередным их студийным реквизитом. На планшете Жени, в который я по пути заглянула, свеча с распознаваемым внутри силуэтом мужчины, закинувшим голову и воздевшим к огню руки, у его ног превращалась в восковой натёк, напоминающий сидящую над волнами женщину.

На тахте, вернее, на диване с оторванной спинкой, убранном белой драпировкой, как монах, весь в чёрном, полулежал у стены Эскулап, на которого, удобно поджав ноги, облокачивалась спиной Манана. Эскулап нередко вторым планом попадал на полотна, то в образе средневекового рыцаря, то ваганта, то джентльмена, а то языческого бога. Сейчас он обнимал полусонную Манану за плечи и, слушая песню, всматривался в блики и мерцающие отражения света в окне, казавшегося слюдяным — неровная стеклянная поверхность мрак на улице превращала в срез загадочной чёрной реки. Эскулап что-то в ней пытался увидеть.

На угловой тумбочке, набитой художественными материалами, лохматилась стопка эскизов, набросков и зарисовок, сделанных с вечера. Часть из них была разложена на столе: Маргарита у Фауста на плече (гуашь); женская фигура, вписанная в пространство канделябра (тушь); Манана с разных ракурсов в графите, набросок мелками поленницы у печки с открытой дверцей — всё очень красиво, рассматривать можно долго. Ромен с Жени всегда работали как одержимые. Жени как-то ответила мне на вопрос, почему они так много рисуют, объяснением, что рука сама должна находить линии, чувствуя натуру и материал, а для этого рисовать надо не просто много, а очень много. На всю жизнь я запомнила поразившую меня формулу мастерства, услышанную ими в институте искусств: «Шестьдесят набросков в день, пять лет — и вы рисуете как боги». Они говорили, что в избе вдохновение фонтанирует гейзером и ловили невероятные идеи на много лет вперёд.

Стена над тахтой Мананы пестрила изображениями в разной стадии проработки, но неизменно оригинальными. У каждого из нас дома висело что-то подобное. Мне Жени подарила небольшой холст маслом с Львиными воротами в классическом пейзажном стиле и рисунок тушью: сидящая со спины женщина на морском пляже, склонившая голову над черепашонком с лапами-ластами, с которым она играла на песке. Вдоль изогнутой спины с тонкой талией позвонками тянулась нотная запись, видимо, какой-то мелодии. Рисунок переполняло невидимое море, куда женщина вслед за черепашкой должна была уйти, так мне почему-то казалось.

Ромен с Жени Манану писали непрерывно, экспериментировали с разными материалами, стилями, а Манана...

Она была особой таинственной, двадцати лет отроду. Наготы не стеснялась совершенно, однако без своих художников тело не демонстрировала. Редкое имя дал ей грузинский отец, живущий далеко отсюда, мать была украинка. Говорила Манана редко, но если открывала рот, запоминалось каждое слово. Скалы любила и лазала с удовольствием. Любви ни с кем не водила — мужики в округе головы сломали над поразительным феноменом. В чём её только не подозревали, да всё без толку. Я замечала, что тётки из других компаний её, вроде, побаивались, думали, наверное, колдунья. Действительно, была в ней чарующая, змеиная грация, медитативная умиротворённость облика казалось потусторонней и завораживала, взгляд кофейных глаз пронизывал, но мягко: так наступает вечер, в котором не ощущается зла. Мне Нана с самого начала понравилась: со всех сторон — само совершенство, однако нисколько не задаётся; на скале, где надо, поддержит; борщи Нана варила такие вкусные, что их съедали за раз, меня печь блины научила. Так что по всем статьям тётка была непостижимая и не докучная. В нашей компании она чувствовала себя комфортно, но спать рядом с ней под нарами на тахте с белоснежным бельём никто, кроме Эскулапа, будущего врача, был не в состоянии: она спокойно себе засыпала, а мужики считали баранов.

Однажды Татка пристала к ней: погадай, ну, погадай! Она ей гадать отказалась, под предлогом, что ни к чему так скоро стареть, тогда я зачем-то протянула ладошку — вдруг мне повезёт? Манана ладошку мою убрала, при этом возьми да скажи, тихо так: «Лазай по скалам, только недолго, ещё пару лет, потом по земле ходи». И всё, ничего не добавила. До сих пор помню скользящую, как сквозь сон, интонацию, вроде как мне выбирать, мотать ли на ус. Это озадачило сильно, я-то всю жизнь собиралась лазать. С затылка до пяток пробежал сквознячок... В тот момент показалось, Манана про каждого из нас наперёд знает, про себя знает тоже, потому и молчит. Беспечно-весёлой я её, в отличие от нас, остальных, совсем не припомню.

Помню, в ту ночь, когда мы с Таткой прошли Каштак, на цветочной клеёнке большого стола, помимо рисунков, стопкой лежала синюшная от энной копирки, пронумерованная, но не переплетённая рукопись «Мастера и Маргариты», которую откуда-то добыл Эскулап. Рядом приткнулась авторучка для вписывания недопроявленных букв. Помню, пока мы пили чай, Татка что-то ещё и уминала с аппетитом (желание кушать она не теряла ни при каких обстоятельствах), Ольга взялась рассматривать нашу галерею, рисунки на тумбочке, проверила готовность одежды над печкой, а потом, перед тем, как снова уйти на шабаш, села к столу и взяла необыкновенно решительные аккорды.

Струны всколыхнулись, сдёрнули с сонной точки пространство, перемешали, завертели его, музыка взвилась и Ольга начала петь своим сильным, вольным, морским, с широким диапазоном, заливистым, шквальным голосом стихи Багрицкого... Стихи я знала от Татки, а вот песню слышала впервые. Виттовой пляской носилась музыка, подгоняемая словами-хлыстами, огоньки на оплывших свечах канделябра разом снесло. Ромен и Жени прекратили рисовать, Кир с Томой забыли про шахматы. Казалось, вокруг стреляют и свищут молнии, режут острые, как осколки стекла, ледяные брызги, сечёт струями ливень, а среди ярости и напора матовым фосфором светится женская фигура, невозмутимая среди одуревших волн, и к ней, именно к ней несётся неистовая песня-шаланда в исполнении страстного женского голоса, уходя от баркаса той самой жизни, которую называют стылой.

Никогда, ни вживую, ни в записях, не слышала я такого экспансивного исполнения, с ярчайшей визуализацией песни. Разомлев от тепла, сухой одежды и чая, утомлённая хроническим недосыпом и ночным переходом, я встрепенулась — как ведром холодной воды меня окатило, и, слушая Ольгу, случайно встретила взгляд Мананы, которая, далее помню смутно... Открыла нисколько не сонные глаза, и спокойно стала на меня смотреть. Она умела смотреть не мигая, а я не могла отвести взгляда. Голова закружилась, но мягко, я шагнула куда-то со склона, в какой-то лог меня понесло, траверсом, вниз... Потом уплывала в сугроб, белый-белый, рассыпчатый и уютный, как пуховая берлога. Медленно кружась, разлетались страницы «Мастера и Маргариты», эскизы, стол, покачнулась печка, песня плеснула густого огня, наша изба растворилась, наша жизнь, помню, мне как наркоз в вену ввели, непреодолимо захотелось спать, настолько, что там же, за столом, я и уснула.

Каким образом я оказалась на нарах под потолком, мне неведомо, но Татка потом уверяла, что я забралась сама и долго, долго спала, как после тяжёлой болезни. Действительно, не припомню, чтобы я когда-нибудь так внезапно, словно подкошенная, засыпала. Меня провожали странные слова Мананы: «Летать, детка, надо уметь не только в небе, даже в воде и в огне», смысл которых ко мне до сих пор пробирается тропами, но всему своё время.

 

Я открываю глаза, вижу над головой обшарпанный потолок, могу до него дотронуться, но лучше не надо, извёстка в лицо посыпется — нынче летом в избе будем делать ремонт. На нарах никого нет, снизу голосов не слыхать, дверь в хозяйскую комнату закрыта. Кир, если у него выходной, скорее всего, с ребятами на скале; если работает, то сейчас кормит зверей. Обязательно на выходных я выбираюсь в живой уголок, посмотреть медведя, косулю, лис и волков, других таёжных зверей, разных птиц, даже белки, хомяки и мыши меня интересуют.

До моих ушей долетает (о, радость!): «Цик-цик-цик!» Сверчок, выходит, прижился, осваивает жилище! Мужики неделю назад изловили в городской бане сверчка, принесли и выпустили в избе, чтобы он обосновался за печкой и всю неделю, пока нас нет, пел Киру песенки.

Снизу хлопнула дверь, чувствую, кто-то зашёл, но шагов совсем не слыхать — это Татка всегда крадётся, как кошка. Странный для Татки запах какой-то... В поясе перегибаюсь с высоченных нар, ногами нащупываю под собой лестницу, осторожно спускаю руку, хватаюсь и переношу вес на лестницу, начинаю спускаться... И тут кто-то снизу окуривает меня клубом дыма! Что за шутки? В самой избе курить не принято — задохнёмся, все курящие выходят на улицу. Продираю одной рукой глаза, смотрю вниз: Татка? Курит?! Смеётся, хрипло и как бы немножко пьяно — взрослой придуривается.

— Научилась! Слушай, да так хорошо получилось, даже не кашляла! Теперь хочу женский мундштук для длинненьких сигареточек, надо лавку антикварную посетить. Как в серебряном веке, буду себе на гитаре романсы поигрывать, томно курить, ни на кого не глядеть... — Татка тут же изобразила богемную барышню на деревенской скамье у печки и в аккурат головой вписалась в объёмную чернёную от огня кастрюлю с густым киселём на дне. Рядом из сиротской сковородочки с тазик размером тянется аппетитный запах оставленных для меня с завтрака макарон по-флотски. Макароны с поджаркой манят неудержимо, куда как интереснее Таткиной сигареты, я же проснулась с голодного края! Это Татка сыта и сейчас вошла в роль. Впрочем, Татка серьёзно увлекается поэзией, серебряный век для неё рай, Цветаева — кумир, под неё коротко стрижётся — Таткина круглая голова совсем как тюльпанчик, ей стрижка такая к лицу. Она знает не одну сотню стихов наизусть, доучивает «Евгения Онегина». Курить Татка не начинала довольно долго — в её семье табакокурение не поощрялось, а тут, вроде, сам бог велел привычке кумира последовать. — А ты будешь попробовать?

— Нет!!!

— А в лесу потеряешься?

— Дома спички в куль кину, припрячу в карманчик. Кто знал, что нас среди ночи, двоих, на Каштак понесёт, одна бы я не рискнула горы переходить! А чего это ты в избе раскурилась? Пользуешься, что все свалили? Кури, дорогая, в другую сторону, а лучше в форточку! Не манерничайте, мадемуазель, ваш дым мне глаза выедает! Кыш! Не мешай: я ботики что-то не вижу!

— Зачем тебе ботики? Я — босиком! Для сверчка натоплено жарко, его, кстати, Кузей назвали.

— Почему Кузей?

— Домовёнок из мультика.

— А-а... Для сверчка хорошее имя! Как ты думаешь, они приручаются?

— Каким образом? Если только на сахар, как рыбкам стучат по стеклу перед кормлением, те на стук и плывут. Но лучше не одомашнивать, а то раздавим случайно. Вася обещал ему в деревне самочек наловить, чтобы пелось шибчее. Да не ищи здесь обутки, нет их под столом, Нана в сени снесла, полы подметала. Вечер и ночь будем петь — Ольга у нас осталась, сейчас на скале со всеми. Чует сердце, ей Эскулап крепко понравился, она всю дорогу на него зыркала. Мать на Манскую Бабу всех увела, с верёвкой утопали, тебя будить не стали, сказали, спала как после перехода через Альпы, а я завтра лазать пойду, сегодня дежурная — ты у меня в поварятах!

— Да не вопрос! Где бадейка? Воды заодно принесу.

— У нас тушёнка двух видов и картошки ведро — будем тушить. Капусту с морковкой накрошим, потрём. Вроде, я где-то яблочки видела... Их туда же, с лучком! Ага! Вот и масло подсолнечное, как раз на салатик! Баночка майонеза... Туда же... — Татка изучала «съедобный шкаф», перебирая горы супов-концентратов на чёрный день, рыбные консервы, чаи, карамельки, булки хлеба и разные сыпучие продукты. — Я за прохождение ночного Каштака народу пир обещала! А ещё у меня мешок сухофруктов, прикинь, почти одна курага! Только сахар никак не найду — «пусто и в склянке» — неужели весь выпили? Или сверчку скормили? Не с вареньем же малиновым компот кушать!

— В моём куле пачка рафинада, ещё не потрошила, сейчас достану. Там же мука, яйца в контейнере. Немного молока сухого, как раз на блины. Что имеем по времени?

— Вагон! Часа три с половиной, самое малое. Можно немного поиграть — должны же мы на труд ударный настроиться! Пока ходишь, гитары настрою.

Молодец, Татка! Я гитару только осваивала, ловила всякий свободный часок для практики аккордов и переборов, и настраивать пока не умела. В избе бытовали две «ленинградки», сплавы-походы видавшие. Инструмент не для сцены, конечно, но стройный и звонкий, для бардовской песни незаменимый.

— Ты спать полезла, а я с Ольгой к Антонию отправилась, она там не пела, а я потихоньку попросила аккорды вписать в «рыбы и звёзды». Теперь разобрать не терпится, давно за песней этой охочусь. Нет, ты прикинь, что там было: как в лучших домах патрициев, мы пришли, они уже все красивые, то дерутся, то мирятся, народ с изб подтянулся, дым коромыслом, без потасовки не обошлось — одна гитара в галстук, вторую, кремону, телом закрыли. Под утро доброхоты патронов в печку накидали, они как давай там рваться! Мы на пол попадали, лавкой прикрылись, кто-то чуть стол на себя не свернул, думали, перестрелка, оказалось — ничего личного, только печку разворотило. Следствие выяснило: вредить не хотели, так, повеселиться немного, да калибр по неопытности не рассчитали — сказали, теперь опыт в наличии! Вася-то наш печник потомственный оказался, им печку сейчас перекладывает. Антоний ему белой ручкой косячки домашней махорочкой набивает, вяленым медведем угощает, умора! Васе теперь почёт — Вася-печник теперь его уважительно кличут! А когда отгремело — двери-форточки настежь — порох проветрить, и толпой на двор из ракетницы салюты пускать пошли! Ты не слышала? Куда там, спала как убитая!

Пока я в тёмных сенях среди кулей и снаряги искала ботики, Татка продолжала.

— Зелёную ракету запустили, орём, радуемся! Красную! Вдруг народ прибегает: Арлекин со Свободы упал!

— Как упал?! Ты что мне про печку несёшь?! Что с Арлекином? Живой?

— Да ни черта ему не сделается! Он, оказывается, второй раз со Свободы летает. Мать, конечно, гонцов за грудки — где мужик? Скорую вызвали? Работает ли телефон? А то, может, в город надо бежать, за машиной. Они сначала на Первый Колоколом сходили, потом на Свободу отправились. Андрей в триконях, Сохатый в шурупах. Сохатый на полку залез, уселся, в бездну глядит, они там покурить в космосе собирались, за ним Арлекин в своих ботиках скачет снежным козлом, на траверсе верхняя полочка, самая хлипкая, Сохатый тёр её, чистил, всё-равно подвела, Арлекин так с неё вниз и юркнул, мужики глазом моргнуть не успели, — взахлёб заливалась Татка.

В нашей компании Арлекин был самым «старым», лет тридцать пять, наверное. Стиль лазания у него назывался «народный цирк»: Арлекин не признавал железо, говорил, скалу угнетает, скребёт. Он циркач, на самом деле всю жизнь в народном цирке занимался, хотел по молодости акробатом работать, да травма какая-то помешала, теперь на «Столбах» душу отводит, и фишка его была — лазать в чём ни попадя. Нормальные люди на скалу только в калошах идут, а он может в цивильных туфлях или штиблетах забраться, старых, конечно — смерть им устраивал, чтобы, наверное, выбросить было не жалко — на скале они быстро рвались. Народ не мог понять его пафоса, но ведь это его дело. Калоши-то всегда на боку у него как раз ниже хвоста на киперке висели, он ими на серьёзные ходы «вооружался».

— Мужики кубарем вниз, Арлекина откапывать — он где-то в снегу, понятно, сорок метров летел, капитально вбурился, сугроб-то огромный! Они его, как хаски, между камнями отрыли — Арлекин шевелится, что-то мямлит, ну, хорошо, живой! Вытянули осторожненько, он глазами зыркает и ...к шее Андрея руками неровно так тянется! Мужики обалдели малость, решили, легонько тронулся, привиделось что... Может, надо связать? Короче, этого больше на скалы не выпускать. А он... — Татка чуть с лавки на пол не покатилась, смешливая была девчонка! — Он шарфик с Андрея вытянул, с Сохатого тоже снял... Они думают: ну, ладно, посмотрим, что дальше будет, а то за подмогой надо кому-то идти. Но подмога не потребовалась — сам на раскоряку доковылял. Так ты представляешь, ничего себе даже не сломал и не вывихнул, только сильно ушибся! Говорит, сгруппировался! Представляешь, шарфами колени перетянул и так с ними, как с подвязками в пышных бантах, и ковыляет уткой к Нарыму. Сохатый спереди тихонечко семенит, по этому поводу даже лесину из лесу на дрова не прихватил, Андрей сзади, а между ними что-то туда-сюда култыхается! А навстречу, прикинь, Галька его ненаглядная, со вторым мужем ко Второму поднимаются, тоже залезть хотят. Галька с расспросами, да как давай трещать-причитать! Героя в охапку, и к ним в избу, типа, их изба крайняя, ближняя, а до нашей ещё топать и топать — куда ему, пострадальцу! И, вообще, она должна у него взять интервью для истории о полёте со Свободы! Так что Арлекин сейчас у них лечится, припарки из рук заботливых принимает и диктует пережитое. Подозреваю, знал бы такой оборот — нырнул бы нарочно! Вот тебе ведро!

Когда я вернулась с ручья, который, питаемый родниками из-под Первого столба, не замерзал ни в какие морозы, наплескавшись там вволю, притащив заодно ведро ключевой водицы, Татка уже переставляла аккорды под речитатив, яростно рвущийся в песню:

 

Так бей же по жилам,

Кидайся в края,

Бездомная молодость,

Ярость моя!

Чтоб звездами сыпалась

Кровь человечья,

Чтоб выстрелом рваться

Вселенной навстречу,

Чтоб волн запевал

Оголтелый народ,

Чтоб злобная песня

Коверкала рот,-

И петь, задыхаясь,

На страшном просторе:

"Ай, Черное море,

Хорошее море..!"

 

...Продолжения мы ещё не знали.

Через полтора года рулевого Эскулапа смоет взбесившаяся вода среди меланжа из диких камней на Манских порогах. Тело всплывёт лишь осенью. Останется жена на сносях. Родится здоровый мальчик. Он и станет врачом, когда вырастет. На том сплаве были все наши, кроме меня, я поступала в иногородний вуз.

После гибели Эскулапа Кир, хозяин избы, внезапно женится на Тамаре, уволится из заповедника, уедет в Бурятию. Компания потеряет приют, постепенно все, кто куда, разбредутся.

Рома с Женей вскоре эмигрируют за границу, осядут во Франции.

Вася-печник в 84-м году погибнет в Афганистане.

Об Ольге многие вспоминают — песни в её исполнении забыть невозможно. После гибели Васи она перестанет петь и исчезнет со «Столбов», растворится, как не было. Даже Галке узнать о ней ничего не удастся.

Сохатый вернётся в родной Ак-Довурак, женится, заочно окончит Иркутский факультет охотоведения и всю жизнь будет работать егерем в Тыве.

Андрей погибнет в 89-ом году на маршруте категории 5Б. Причина гибели: срыв, спуск без верхней страховки. Он вёл группу на пятитысячник, внезапно испортилась погода, принял решение увести людей со скал на ледник и спускаться дюльфером. Шёл последним, контролируя спуск. Последняя, третья верёвка, соскользнула с ледяной петли. Дома ждала молодая жена и трёхмесячная дочка. Девочка вырастет и тоже уйдёт в горы, станет мастером спорта по альпинизму — дух отца её бережёт.

Мать выйдет замуж и уедет к мужу в Саяногорск, там организует агентство активного туризма — его легко отыскать в сети.

В 90-м году к Манане приедет отец, умалит спасти любимую младшую дочь, заложницу гемодиализа. Нана отдаст почку девочке, после реабилитации уйдёт в монастырь — отец заплатит солидное пожертвование.

Татка на втором курсе выскочит замуж, родит сына, вскоре разведётся, окончит институт. С годами пост-перестроечная жизнь будет прессовать сильнее. Когда уйдут разочарованные, ещё не старые пенсионеры-родители с революционно-пролетарским прошлым (их деды и прадеды жили на поколение дольше), судьба окончательно вырвется из-под контроля: послушный талантливый сын, на которого Татка возлагала большие надежды, в 16 лет неожиданно женится на девушке-сироте, крепко по этому поводу рассорится с матерью и сменит уютный дом на пригородную развалюху. Через десять лет подвигов выживания он поставит на себе жирную точку, оставив измотанную нуждой необразованную, совсем ещё молодую женщину и троих детей, которых Татка ни разу не видела. Она, университетский преподаватель высшей математики, на эти годы заточит себя в башню из слоновой кости: получит кандидатскую, следом докторскую степень. История сына едва не отправит её на тот свет, но видно, небесная канцелярия личного дела ещё не запросила. Через год Татка немного оправится от трагедии, вознамерится направить стопы к внукам, как банальный перелом ноги потребует несложной операции, во время которой ещё одну точку поставит оторвавшийся тромб. Ей было 47 лет.

— Татка, салют!

 

2018