Никогда не оглядываться. Никогда. Только вперед, если не хочешь сбиться с ноги и вылететь на обочину. Не просто дороги. Жизни. Только вперед и не оглядываться. Локти — на растопырку, чтобы слабые корчились от внезапных толчков и отлетали в сторону. Прочь из-под ног. На дороге к успеху главное — не сбиться с ритма и обойти всех, кто впереди. Успех от слова «успеть». И бегут, задыхаясь, выбиваясь из сил, не видя ничего и никого. Едкий пот разъедает глаза, дыхание, как у загнанной клячи, копыта выбивают нервную дробь, ненависть и к гонке, и к себе, и к тем, кто сопит рядом, норовя обойти, плещется у горла, норовя выплеснуться наружу ядовитой блевотиной. Бегут, потому что кто-то когда-то сказал, что ты должен быть успешным, а значит — не хуже тех, кто обгоняет тебя на крутой дороге, посверкивая лаковым боком дорогого авто, а ты бежишь к вершине, глотаешь пыль из-под чужих колес. И может, когда-нибудь тебе даже повезет, и ты доберешься до заветной вершины. Вот он момент истины, можно ликовать и радоваться. Но на ликование не осталось ни сил, ни желания. Там, где когда-то, в начале пути, восторженно билось чуткое сердце, пусто, тихо и черно от потерь, измен, подлых компромиссов. Теперь бы вернуться назад, туда, к старту, к себе прежнему. Но нет пути назад. Есть только вопрос, острый, как рыбья кость в горле — не проглотить, не выплюнуть. Зачем бежал? И саднит этот проклятый вопрос, на который у тебя нет ответа, как сбитая в детстве коленка. Только в отличие от коленки этой ране не зажить. До самого конца. Бессонные ночи и холодное одиночество — плата за химеру успеха. И горькое, едкое, как старческая слеза, сожаление.

 

***

 

Иногда ему хотелось взять гитару, старую гитару с проломленной еще в студенческом отряде дыркой на деке. Кажется тогда на танцах завязалась драка с пьяной местной гопотой. Конечно, дрались из-за девчонок. Гопота не желала, чтобы борзые городские парни танцевали с деревенскими девахами. Девахи лузгали семечки, хихикали, пышные литые груди колыхались под ситцевыми платьишками в такт игривому смеху. Им льстило и внимание городских студентиков, и ревность местных парней. Дрались за клубом у деревянной, скособоченной, без дверей уборной, густо усеянной калачиками засохшего дерьма. Дрались в кровь, в яростном остервенении, молча. Гопота, вооруженная привычным орудием сельских пролетариев — штакетинами и кольями из ближних заборов — наступала с пьяным отчаянием. Студенты отбивались солдатскими ремнями с металлическими бляхами, бывшими в том году в большой моде. Тогда-то гитаре и досталось. Но чуть позже, когда махачи завершились боевой ничьей, бойцы, осмотрев увечья, отправились все вместе на берег безымянной речушки пить теплый вонючий самогон и орать под гитару:

 

Мы выходим на рассвете,

Из Сахары дует ветер,

раздувая нашу славу до небес.

Только пыль летит за нами,

С нами Бог, и с нами знамя,

и тяжелый карабин наперевес.

 

Командир у нас хреновый,

несмотря на то, что новый,

только нам на это дело наплевать.

Было б выпить что покрепче,

Ну а дальше будет легче,

всё равно с какой заразой воевать.

 

Оранжевый глаз луны двоился и даже троился от выпитого, шумело в голове, по которой кто-то из аборигенов вломил штакетиной, удушливой волной подкатывала тошнота, но он храбрился, глотал самогон, остервенело бил по струнам, сам себе казался очень лихим и боевым парнем, не хуже песенного легионера Киплинга.

 

Где сейчас эта бессменная спутница его студенческих лет? Куда запропала? То ли жена, то ли теща отправили раненую подружку боевой юности сначала в кладовую, потом на чердак. Может, она до сих пор там лежит среди старой мебели, барахла, вышедшего из моды? Давненько он о ней не вспоминал, лет сорок. Да и играть, наверное, разучился. И слова той лихой молодецкой песни подзабыл. Как там?

 

Вот из наших кто-то помер, без него сыграем в покер,

Эту смерть мы как-нибудь переживем,

Есть у каждого в резерве деньги, водка и консервы,

И могилы, занесенные песком.

 

Говорят, я славный малый, скоро стану генералом,

Ну, а если я не выйду из огня,

От несчастия такого ты найдешь себе другого

И навеки позабудешь про меня.

 

Ну, что ж, в генералы не выбился. И в огонь ходить не пришлось. Да и дрался с бесшабашной удалью первый и последний раз как раз у той речки-вонючки, где досталось и гитаре. А что было потом? А потом была целая жизнь. Словно чужая. Словно и не его. Как таракан за печкой просидел, все боялся, что выметут с теплого местечка, если чего-нибудь лишнего ляпнет, высунется больше положенного. Жена с тещей все зудели и до сих пор зудят: «Молчи! Оно тебе надо?» Он и молчит. Так спокойнее. На жизнь хватает, да теперь чего уж высовываться? Иногда, правда, бывает что-то вспыхнет в груди, там, где сердце, загорится огнем — да и потухнет. Только ноющая боль и останется. Как изжога после тяжелой жирной еды.

 

***

Однажды он не выдержал и полез на чердак в надежде найти свою гитару. Блажь, конечно. Да и в конце концов, если уж так приспичило, можно было купить любую гитару, какую только пожелалось бы. Денег, слава Богу, хватает. Но ему нужна была именно та гитара, из утраченной юности. Дешевая гитара, купленная в музыкальном отделе городского универмага за 16 рублей. Дрова дровами, как он сейчас понимал. Но в ней таилось очарование молодости, сопричастности к чему-то очень важному и бесконечно дорогому, чего не было и не могло быть в самой роскошной и крутой гитаре.

 

Он долго ковырялся в пыльном барахле и хламе, заполонившем чердак за годы жизни. Много чего хранило чердачное чрево: старые кресла с потертой обивкой, купленные на первую приличную зарплату, пыльные мешки с каким-то неопознаваемым тряпьем, детская кроватка со сломанной боковиной, которая так и не пригодилась, жена после двух абортов оказалась бездетной. Дырявые кастрюли и поседевшие от времени чугунные сковороды соседствовали со сломанными стульями, табуретками без сидений. Он в который раз подивился, зачем жена и теща так фанатично хранят эти осколки прожитых лет. И дело вовсе не в сентиментальном стремлении сберечь памятные и дорогие сердцу вещи, а в обыкновенной жадности. Жена его оказалась особой прижимистой, скупой на деньги, и на чувства. Сначала он пытался бороться, потом плюнул и смирился.

 

Матерясь и наливаясь злостью, он ковырялся в пыльном скарбе. Казалось при таком молитвенном отношении к вещам можно было надеяться, что и для гитары нашлось местечко на чердаке. Ну, не выбросили же ее, как не выбросили эту прикроватную тумбочку с оторванной дверцей, о которую он сейчас больно ударился ногой. Но если тумбочка скалилась пыльным нутром, то гитары не было, хотя он уже пошел по второму кругу перебирать чердачный хлам. Не иголка все-таки, если бы гитару сохранили, он бы ее непременно нашел. Но именно гитару жена не сочла нужным сберечь, и в этом он усмотрел злую издевку, болезненный пинок от женщины, которая так и не стала родной, а с годами так и вовсе ненавистной. И вот таким образом она через года неприязни и отвращения отомстила ему за неприязнь и отвращение, уничтожив дорогую его сердцу вещь.

 

Он устало опустился на пыльную тумбочку и огляделся. Этот захламленный чердак и есть итог его жизни, вдруг подумалось ему. Барахла много накопил, а порадоваться нечему. Спалю все к чертовой бабушке! В первый же выходной вытащу во двор весь этот хлам и спалю, Он представил, как весело будет полыхать костер, как будут корчиться в огне эти нелепые осколки нелепой жизни и усмехнулся. Был в этом представляемом аутодафе некий символический смысл. Некая надежда на возрождение, на новую жизнь. Представил, как будет кривиться теща, как жена на распухших ногах будет семенить вокруг огня, испуганно повизгивая и ругаясь, и довольная улыбка осветила его усталое в пыльных разводах лицо. Он покрутил головой, нашел в куче совсем уж бесформенного мусора длинные витые ножки от двухспальной кровати. Матрас стоял тут же, у стены, как памятник их так и несложившейся семье. Они уже давно спали не только в разных кроватях, но и в разных комнатах, У чердачного окна покоилась дырявая алюминиевая кастрюля, в которой жена раньше кипятила белье. Пристроив кастрюлю кверху дном, он взялся за кроватные ножки, как за барабанные палочки, примерился и решительно взмахнул ими, как заправский барабанщик.

 

***

 

Жена с тещей перебирали на кухне черную смородину, готовясь перетирать ягоды с сахаром. Жена, насупив черные, густо накрашенные брови, задумчиво перекладывала ягоды из ведра в большую эмалированную миску. Ее толстые короткие пальцы с ярким маникюром ловко выхватывали сухие ягоды, веточки, листочки. Тонкие губы сжаты в ниточку. Сначала откуда-то, как ей показалось, с неба, раздался ритмичный звонкий стук. Недоуменно уставившись на потолок, женщины прекратили работу, гадая что это за звуки.

 

- Кошки что ли? - проговорила теща и даже приложила ладонь раковинкой к уху, чтобы лучше слышать.

 

- Какие кошки! С ума сошла? - прикрикнула раздраженно жена, поднимаясь из-за стола. - Сиди уже! Сама посмотрю!

 

А с чердака все громче разносился по округе бодрый звонкий стук кроватных ножек по дырявой кастрюле, как какой-то боевой, зовущий к действию сигнал, и мужской голос, совсем не музыкально, но энергично, с какой-то первобытной радостью певший:

 

Маслом смажу я "Винчестер", собираюсь честь по чести,

Враг разбит и не оправится вовек,

Я всегда в себе уверен, отступать я не намерен,

Я не кто-нибудь, я все же человек.

 

Впервые за долгие годы молчания он пел и чувствовал, как закипает отвага в его изношенном сердце. Он слышал тяжелые шаги жены за спиной, слышал ее визгливый возмущенный голос:

 

- Чокнулся что ли, старый дурень! Прекрати сейчас же!

 

Но, склонившись над кастрюлей, он еще отчаянней забарабанил деревянными лакированными ножками по закопченному дну...