1. ДЕТСТВО. ЗАТОН

 

Затоном называют рабочий поселок, окраину города. Хотя достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что это ни какая не окраина, а чуть ли не самый центр города. Как раз напротив железнодорожного вокзала, правда, на другом берегу Оби, со всех сторон окруженный тогда еще единственным на левой стороне Кировским районом, самым большим городским районом. Затон расположился на полуострове, похожем по конфигурации на Кольский. С одной стороны, Обь, а с других, как Белое море, собственно Затон, то есть залив, имеющий Т-образную форму. Кто-то утверждал, что этот залив природное явление и существовал всегда. Другие – что это рукотворное создание. Удобней места для зимней стоянки судов не найдешь. Новосибирск как никак являлся самым крупным речным портом на Оби. Напротив поселка Затон через залив Лесоперевалка, а дальше вверх на правой стороне Немецкий поселок и в самом конце залива лодочная база, где также было немало списанных и ржавеющих судов. Затонский поселок сразу же переходил в бесконечную Колыму, которую и за час не пройдешь. Потом пустырь, Вонючка, картофельные поля и небольшой поселочек в несколько домов – Новый Затон. Напротив Затона через Обь виден верх главного железнодорожного вокзала. С высокого же правого берега Затон виден, как на ладони, даже люди на пристани. Затон – это поселок речников. Жили здесь в основном те, кто служил на речном флоте или работал на судоремонтном заводе, расположенном напротив поселка через залив. Центральные улицы примыкали к заливу и именовались Первой и Второй Портовыми. Застроены они были двухэтажными бревенчатыми домами с двумя подъездами. Но ни один дом не был похож на другой.

Тут я родился в 1954 году. По случаю рождения третьего ребенка семье выделили комнату в… подвале двухэтажного деревянного дома. Перед тем, как попасть в подвал, нужно было подняться на высокое крыльцо с широкими ступенями и перилами. Над крыльцом был двускатный навес. На самом же крыльце лавка, на которой посиживали в погожие дни праздные обитатели дома. Поднявшись на крыльцо, нужно было повернуть под прямым углом и тогда вы попадали в коридор. С правой стороны была площадка с двумя дверьми, смотрящими друг на друга и ведущими в коммунальные квартиры. Отсюда же начиналась крутая лестница на второй этаж с отполированным до блеска верхом перил, по которому целыми днями катались сверху вниз ребятишки.

С левой же стороны ступеньки вели вниз в подвал. В подвальном подземном коридоре день и ночь горела тусклая желтая лампочка, от чего коридор становился похожим на подземелье средневекового замка. Как и в общежитии, с обеих сторон тянулся ряд дверей в подвальные комнатушки. У каждой двери было свое лицо, как и у обитателей подвала. В коридоре обычно ничего не было. Оставлять что-либо здесь жильцы не решались: могли утащить. И даже не воры, а твои же соседи. При входе в подвальную комнатушку, если быть невнимательным и задрать голову, а не смотреть под ноги, можно было запнуться о стоящую прямо за порогом обувь. В зимнюю пору это были валенки с непременными галошами. Но если даже галош и не было, почти все валенки были подшиты толстой подошвой, поскольку валенки носились долгие годы до тех пор, пока не приходили в полную негодность. Умельцы по подшивке валенок никогда не оставались без работы. У каждого жителя поселка был свой мастер, к которому он относил на ремонт валенки. Весной и осенью доставались кирзачи, которые носили все поголовно, и мужчины, и женщины, и дети. Носили их, как солдаты, с портянками. Рядом в углу стоял тазик или ведро с водой, потому как в ненастье грязь в поселке была несусветной. Порой лошади не могли вытянуть ноги, не то что люди. Но сначала сапоги мыли в луже перед домом. Лужа эта не пересыхала даже в жару, а лишь затягивалась грязно-зеленой плотной пленкой, на которой лежал и не тонул легкий мусор. Летом выставляли туфли, тапочки и галоши. Ребятня носилась босиком. Отчего порезанные и проколотые ноги были обыденностью. На мелкие же неприятности, вроде заноз, порой не обращали и внимания.

Комнатушки по обстановке, за редким исключением, друг от друга почти не отличались. Людей с достатком было мало, и в таких домах они не жили. Одно было отличие, что небольшой набор этой обстановки расставлялся по-разному, смотря какая была комнатушка и вкус хозяйки. Кровать с железными спинками, хорошо еще, если с панцирной сеткой, а не с деревянным настилом; крашенный или покрытый темным лаком дощатый стол; три – четыре табуретки; сундук, привезенный еще из деревни; громоздкий комод с ящиками в четыре этажа, в которых хранилась одежда, белье, документы, несколько книг, тетрадок и всё, что представляло для семьи ценность. У некоторых ящичков были внутренние замки. В этих ящичках хранились деньги, облигации, нехитрые украшения, письма. Комод застилался вышивками, на которые ставили аляповатые скульптурки китайских болванчиков, целующихся ангелочков, слоников, картинки в рамочке, свинью-копилку, в которой годами лежало несколько медяков до тех пор, пока ее не разбивал пьяный хозяин. На пол стелили круглые половички, сплетенные из разноцветных тряпичных полосок. Если хозяйка была мастерица, то делала половички в форме цветов. Чуть посостоятельные жильцы заводили цветные плетеные дорожки. И конечно, у порога половая тряпка для того, чтобы вытирать обувь.

На полу на матрасе обычно спали ребятишки, кроме самых маленьких, которых родители брали к себе на кровать. Для малышей также заказывали и детские кроватки. Добавьте к этому ворох одежды, занимающий целый угол: фуфайки, жакетки, прадедовский тулуп, ватное пальто; две – три застекленных рамки с фотографиями на стене; узенькую полоску окна почти у самого потолка с коротенькой занавесочкой – и картина получится почти полной.

Все клетушки, как и комнаты на первом и втором этажах, отоплялись печами. Уголь и дрова держали у печи, опасаясь оставлять их в коридоре. Возвращаясь с работы, прихватывали любую деревяшку, которая попадалась по пути. На печке варили, сушили, грелись. Когда не топили печей, варили на керогазке, и тогда воздух пропитывался запахом керосина. Бачок под воду ведра на три – четыре с двухлитровым железным ковшиком, лежащем на крышке бачка, стоял на табуретке. Воду брали из колонки. Неподалеку прибивался умывальник, под которым ставили ведро, используемое и под туалет детьми, а по ночам и взрослыми. А чтобы от ведра меньше воняло, накрывали его крышкой. Кому же охота по ночам шарахаться на улицу? Свет часто тух, а потому оплывшая свечка не исчезала со стола. При свечке могли и читать, и шить, и вести долгие разговоры.

Отец работал грузчиком в магазине, и когда директор магазина пошел на повышение то отдал свою комнату нашей семье. После подвала эта комната казалась настоящими апартаментами. Была она на втором этаже, куда вела высокая и крутая лестница. Комната была такая большая и светлая, с высоким потолком. Но когда пошли дожди, то оказалось, что потолки безбожно бегут. И мое детство будет проходить под аккомпанемент падающих в тазики капель. А еще была и кухня с кладовкой. Ну, и что с того, что коммунальная, общая! А еще и просторный коридор, где ребятишки в холодные дни устраивали игры. Над дверями в коридоре антресоли (тогда их называли палатями), на них хранились разные не нужные пока вещи. И совсем невероятным казалось наличие теплого туалета. Перед ним была небольшая клетушка, где висели железные умывальники всех трех семей, живших в коммуналке, а на табуретках стояли тазики.

Из умывальной вы попадали в длинный коридорчик с нишами по обеим сторонам. Здесь держали ванны, ведра, баки. Одно время, когда мне на день рождения подарили самого настоящего живого петушка, мы его держали в этой нише, отгородив ее доской. А чтобы он не перелетал и не бегал по коридору, привязали его за лапку к грузу. Петушок прожил почти год. Когда кто-нибудь утром шел в туалет и включал в коридорчике свет, он кукарекал на всю квартиру. Сколько же было пролито слез, когда его зарубили и сварили из него суп. Я даже на этот суп смотреть не стал.

Весь центр Затона был застроен (говорили, что еще до войны) деревянными двухэтажными домами.

Круглые бревна от времени и непогоды почернели. Крыши были крыты тесом, таким же черным, как и стены. В каждой комнате и кухне были печки, и за каждым домом тянулись длинные дощатые сарайки. В сарайках хранились дрова (уголь же высыпали в деревянные ящики, которые стояли впритык с сараечной стеной и так же запирались на висячие замки), инструмент, не очень-то нужные вещи. Многие держали в сарайках кур и поросят. Сосед речник привез из рейса медвежонка и держал его в сарайке, откармливая, как поросенка, помоями. Вырос здоровенный медведь с грязно-бурой шерстью. Зимой его на цепи порой выводили на улицу. По праздникам подгулявший хозяин при огромном стечении зевак боролся с ним. Но медведей держали не для цирковых представлений, а с самой утилитарной целью. У многих речников можно было отведать не только красной рыбки и икры, но и медвежатины.

Воду таскали сначала с речки, а потом из колонок в ведрах на коромыслах. Но подниматься с коромыслом на второй этаж было не так-то просто. Поэтому приходилось всякий раз оставлять коромысло внизу, а потом возвращаться за ним. Воду держали в пузатых алюминиевых баках с ручками и крышкой. Каждая семья ставила такой бак на кухне на табуретку возле своего стола. Само собой, и металлический ковшик сверху.

Но такие дома стояли только на несколько центральных улицах, а дальше и по периферии половодье так называемого частного сектора, одноэтажные домики всевозможных размеров и мастей с непременными крошечными огородиками, сарайками, дровенниками, разного рода пристройками. Через Залив была Лесоперевалка, или как ее называли попросту Перевалка, где был лесоперевалочный комбинат, на котором работали зэки. Комбинат был огорожен высокой бревенчатой стеной с вышками для солдат. На самой же Оби плотами была ограничена область зоны.

В непогоду по затонским улицам можно было пройти только в кирзачах. Резиновых сапог тогда, наверно, еще не было, хотя галоши и носили. Летом от духоты можно было спастись у реки. А тополиный пух на переходе весны к лету! В поселке везде были высоченные древние тополя и корявые клены. Когда мы залазили на крышу, то видели внизу только пятнышки черных крыш среди зеленого тополиного моря. Тополиный пух лежал сугробами в ямах, у заборов, сараек, домов. Хватало непотушенного окурка, чтобы он вспыхнул, как порох. Затон горел часто от пуха, детской шалости, неисправной печи, неаккуратно вываленной золы. Время от времени комната, когда мы уже спали, освещалась красными сполохами. Родители с причитаниями поднимались, всматривались в окно и определяли на вскидку, что и где могло гореть. После чего все семейство торопливо одевалось и бежало на пожар, где уже толпилась несметная толпа. Деревянные старинные постройки горели шумно и ярко. Мелькали туда-сюда громкогласые мужики, пожарники качали ручные насосы (такие же, как и на игрушках, правда, там вместо пожарников были медведи), ругань, плач…

Особенно страшно горела Перевалка. Там огненный смерч охватил не только комбинат, но и огромные баки с мазутом, которым заправляли суда. Хотя Перевалка отделена от Затона заливом, стоять на берегу было невозможно. В побережных домах полопались стекла, а хозяева и пожарники поливали стены водой.

В своем подавляющем большинстве работали затонцы на судоремонтном заводе, который называли РЭБом – ремонтно-эксплуатационной базой. В конце навигации весь залив впритык набивался судами. Чего здесь только не было: и двухпалубные пассажирские пароходы, и буксиры-трудяги, и баржи, и лихтеры, и самоходки. И трудяги РБТ, и катеры. Их ремонтировали, латали, подкрашивали, охраняли, долбили ямы-колодцы во льду там, где были колеса, винты, рули, чтобы весной, когда начнется подвижка льда, они не были бы повреждены. В конце залива слип. Туда заводили суда, которые нуждались в капитальном ремонте. Уже под водой начинались рельсы. Специальные тележки заводились под днище. Толстыми стальными тросами тележки поднимались вверх. Вместе с ними медленно поднималось и вытаскивалось на сушу и судно.

Я ходил в детский сад, который был расположен через дорогу напротив нашего дома. Он стоял на горке. К высокому крыльцу вела широкая лестница. И поэтому в детстве он казался таким большим.

Любимым развлечением жителей было кино. Показывали его по субботним вечерам, когда заканчивалась трудовая неделя, а впереди был выходной.

Семейные пары, одев самое лучшее, шествовали в одноэтажный деревянный клуб, что был на берегу Затона. Показывали фильмы про войну, комедии. Они долго потом обсуждались, пересказывались, пока не затмевались новым кинофильмом. Мать, уже будучи старой, всё вспоминала «Свинарку и пастуха», а при воспоминании фильма про Лизу Чайкину, непременно всплакивала. Ни одного телефильма она не называла.

Рядом с клубом танцплощадка под открытым небом. Перед входом билетер. И сама танцплощадка и всё, что там было, тоже из дерева. И пол, и эстрада, и высокая стена, окружавшая танцплощадку по периметру. Впрочем, для ребятишек она не служила препятствием. Они, как воробышки, обсиживали стену, чтобы посмотреть на родителей, старших братьев и сестер, таких нарядных и веселых. Чаще всего танцевали вальсы, а то и пускались в пляс под гармошку и балалайки. Когда играл духовой оркестр, его музыка далеко разносилась по поселку.

Другим бедствием, кроме пожаров, обрушившимся чуть ли не каждый год, были наводнения. Они повторялись дважды. Первое в апреле – начале мая, когда таял снег, начинался ледоход, а в низовьях образовывались заторы. Вода в Оби поднималась и выходила из берегов. Домишки лепились прямо у берега. Можно было выйти к реке и увидеть плывущий перекособоченный сарай среди льдин.

Трудно было понять, что заставляло людей с завидным упорством селиться и строиться у самой кромки берега, который постоянно заливало и подмывало. Гуляя порой вдоль берега Оби, мы с трудом протискивались по узенькой тропинке между берегом и забором или стенкой сарая. Огород уменьшался чуть ли не каждый год, уплывая к Северному Ледовитому океану, но не чувствовалось, что хозяева собирались покидать насиженное место.

Второе наводнение начиналось позднее: в конце мая – начале июня, когда становилось жарко и начинали таять снега и ледники на Алтае. И чем жарче было начало лета, тем сильнее было наводнение. Вода разливалась уже по всему Затону, крайние домики в низинах Колымы погружались в воду по самые печные трубы. По улицам сновали лодки, ребятня каталась на плотах. Истинно, сибирская Венеция. По утрам и вечерам целые флотилии лодок доставляли трудовой люд на работу и с работы. На катерах подвозили хлеб и необходимые продукты в заводской магазинчик. Но не было никаких истерик, биения в грудь по этому поводу, проклятий в адрес нерадивых властей. Всё воспринималось как обыденное естественное явление. Ну, вода! На то она и вода, чтобы разливаться, куда захочет. Сейчас пришла, а через несколько дней уйдет. И тогда снова всё вернется на свои места. Возвращенцы ремонтировали жилье, до темноты стучали топорами и молотками, визжали пилы, на лодках цепляли баграми плывущие по Оби бревна и доски и транспортировали их к берегу. В хозяйстве всё пригодится. Не на строительство, так на дрова. И никаких тебе страховок, МЧС, федеральных и региональных программ по оказанию помощи регионам, оказавшимся в зоне стихийного бедствия. Да и самих слов «стихийное бедствие» не услышишь, потому как наводнение воспринималось как естественное явление, такое же, как снегопад, дождь или ледоход. Сама атмосфера, общее настроение были иным.

Жили, конечно, бедно. Но не слышалось плачей в жилетку на свою бедность, да и вряд ли кто считал себя бедным, потому что подавляющее большинство жили одинаково бедно. Не было вызывающей роскоши, навороченных иномарок, перстней и золотых цепей. Дух коллективизма, взаимопомощи, вынесенный из деревенской жизни и военного лихолетья еще не выветрился. Конечно, соседи ругались: из-за ребятишек, из-за очередности кому мыть лестницу, из-за пропавших с кухонного стола спичек («Вот только же тут лежали!») Но вскоре мирились. В коммуналке от соседей не спрячешься. По теплым вечерам сидели за столиком у крыльца или же на кухне, или же у кого-нибудь в комнате: рассказывали, пели песни, играли в карты, в лото на копейку. Нормой было делиться с соседями. Если в семье подрастали дети, их игрушки и одежда перекочевывали к соседям, у которых были детишки помладше. Занимали соль, хлеб, картошку, рубль – другой до получки. В кино, на танцы, на лектора ходили квартирами, домами, чуть ли не улицами. Детдомовцев и беспризорников видели только в фильмах про гражданскую войну.

Иногда у крыльца появлялись нищие. Они были как некрасовско-лесковские пришельцы из прошлого века, одетые в какие-то грубые дерюги, с заплечными мешками. Это были старики с непременными грязно-седыми бородами и кирпичного цвета лицами с глубокими морщинами, как будто вырезанными стамесками. Дети их боялись и, поглядывали на них из-за угла. Они казались пришедшими из того мира, где живет Соловей-Разбойник и Змей Горыныч. Женщины им выносили сухарики, картошки, мелкие монеты. Нищие монотонно бормотали, мелко крестились и часто повторяли: «Спаси Вас Бог!»

В поселке была своя пекарня прямо на берегу Затона. С другой стороны пекарни было окошечко, откуда продавали хлеб. Выпеченный хлеб сразу же продавали, как говорится, с пылу с жару. Замотавшиеся родители обычно посылали за хлебом деток. Лучше бы они не делали этого! Сколько помню себя, по дороге от пекарни до дома одну из булок (или как говорили в Затоне «кирпичей») основательно подъедал. Дома за это попадало. Но соблазн был непреодолим. Невозможно было удержаться от того, чтобы не вцепиться в пышущую жаром хрустящую корочку. Второе место после хлеба, который тоже не ели вдоволь, занимала картошка. В любых видах: печеная, вареная, толченая. Но лучше всего жареная. Дома у нас была сковородочка, на которой запекали лук для супов, размером такая же, как сейчас продаются в детских кухонных наборах. Мы с братом чистили и жарили несколько картошек.

И всё сметали подчистую. И так облизывали сковородку, что собаки отдыхали. Лучше всяких современных моющих средств.

Другой деликатес – это хлеб с сахаром. Само собой, чем больше сахара, тем лучше. Такое пирожное непременно нужно было съедать на улице при зрителях. Что тут начиналось! Глаза ребятни сверкали жадным блеском. Они начинали глотать слюну и смотрели на тебя, как крыловский волк на ягненка. Потом один за другим пулями неслись домой.

Из открытых окон несся истошный вопль: «Мам! Дай хлеба с сахаром!»

Про конфеты и фрукты уже не стоит и говорить. Поэтому так радовались новогодним подаркам, в котором были карамельки, несколько шоколадных конфеток, малюсенькая шоколадка, пара мандаринчиков размером с дикорастущую ранетку и краснобокое яблочко. Иной раз отец, поздним вечером возвращаясь из магазина, доставал из огромного кармана рабочего плаща несколько штучек «дунькиной радости», облепленных соринками.

Но что же всё об еде? Не хлебом же единым сыт человек! Особенно если этот человек маленький. Сыт он играми, свежим воздухом и бесконечными часами пребывания у летней реки. У воды часто можно было увидеть мужчин без руки или ноги, с широкими темными шрамами на теле. Это были фронтовики. Они еще не стали стариками. Даже напротив! Большинству из них было чуть более сорока. Они сидели на песке в черных сатиновых трусах, шутили, смеялись, рядом с ними одетые в сарафаны жены и беззаботные детишки. Я смотрел на этих загадочных людей, и они казались мне пришельцами из другого мира, о котором я знал только из книг и фильмов. Они стреляли и в них стреляли. Вон руку поцарапаешь или занозу загонишь – и то так больно. А в них попадали пули и осколки, им отрезали руки и ноги. И вот они сидят и как ни в чем не бывало смеются.

.

Летом детсадовцев вывозили на дачу в Кудряши. Жили они в деревянных бараках. Сразу за дачей начинался сосновый бор. Каждый день вместе с воспитателями малыши выходили в лес. Сачками ловили бабочек и стрекоз, собирали цветы и ягоды. На полянке росла томная сочная клубника, которая сама таяла во рту. Чем ближе к лесу и чем гуще была трава, тем крупнее была клубника, хотя здесь уже ее было поменьше. В самом же бору возле сосен можно было найти кустики черники. С конца июля начинали собирать грибы. Вначале ребятишки, особенно те, кто никогда не был в деревне, в лесу, рвали полные корзинки поганок и мухоморов. И воспитательницы со смехом выбрасывали всё из корзинок. Хорошо, если оставалось два-три нормальных гриба.

Из совхоза завхоз на лошади привозил фляги с молоком, мясо, масло, яйца. В ягодный сезон часто делали свежую клубнику с молоком и сахаром. И тогда в огромной кастрюле не оставалось ни капли. Варили варенье, запасались им на всю зиму. Делали пирожки с грибами, варили грибные супы, солили грибы.

По выходным приезжали родители. Для них завод специально выделял моторку (так называли речной трамвай), которая до вечера стояла на пристани в Кудряшах. Некоторых ребятишек, но их было мало, родители забирали домой. Кто-то скучал по дому, кому-то не очень нравилась жизнь, как говорится, на лоне природы. С собой родители привозили конфеты, одежду, забирали порванную. Потом уже, после обеда, наобщавшись с чадами, которых уводили на тихий час (так назывался послеобеденный обязательный сон), родители на бережку усаживались, расстелив на песку скатерти, доставали снедь, непременно бутылочку и отдыхали до отхода моторки.

Наконец-то он стал учеником. Ему купили настоящий школьный костюм. Хотя правильнее было бы называть его мундиром. Это была светло-синеватая гимнастерка с желтыми металлическими пуговицами, длинные брюки со стрелками и глубокими карманами. Гимнастерка, как и у солдат, перетягивалась широким кожаным ремнем со звездой на пряжке. И такого же цвета фуражка, как у офицеров. И тоже со звездочкой. Но и это еще не всё! Теперь у него были новые черные блестящие ботинки. И черный портфель, где лежало всё самое новенькое: букварь, прописи, тетрадь в косую линейку, разлинованная под каждую буковку и простой карандаш. Химическими карандашами и ручками им пользоваться не разрешали.

Школа была в нескольких шагах от их дома. Это был длинный одноэтажный бревенчатый барак. С левой стороны от входа располагались классные комнаты, а с правой стороны спортзал. Сначала была линейка. Первоклассников выстроили и поделили на два класса: «а» и «б». Никита попал в «б». представили их учительницу, которая после линейки повела их в класс. Никита сидел, не шелохнувшись. Всё было ново, необычно. Начиналась другая, очень интересная жизнь. Вера Петровна с мягкими, как у куклы, светлыми волосами понравилась ему сразу и показалась очень красивой и умной. Хотя лицо у нее было строгое.

В апреле на Затоне рвали лед, чтобы освободить суда из ледяного плена. Мальчишки да и многие взрослые не могли пропустить этого события. И не только потому, что было интересно смотреть с берега на то, как глыбы льда поднимались бугром с глухим звуком и рассыпались на мириады мелких ледяных бриллиантов. Когда взрывали, на берегу стояли рабочие и милиционеры, которые никого не пускали на лед. Но когда взрывы заканчивались и оцепление уходило, толпа с ведрами и мешками устремлялась на лед. В водяных расщелинах плавала кверху брюхом оглоушенная рыба. Люди жадно выхватывали рыбу красными от ледяной воды руками. Предусмотрительные запасались сачками и их улов был существенно больше. Мальчишки, заслышав взрывы, убегали с занятий.