Первая часть.

 

Москва… Что уж нам так много в великом, но и странном этом звуке? Огромный мегаполис, в который рекой льются деньги, гастарбайтеры со всех окраин бывшего Советского Союза и охранники из всевозможных волостей моей великой Родины!

 

Москва… В отличие от прежних времён, если ты приехал в этот город, я с любовью дам десять процентов из ста, что ты состоишься как человек, добившись полноценного жизненного благополучия и способствующих этому моменту доходов. Но если ты родился в Москве, то добиваться почти ничего не требуется. Главное, что судьба позволила тебе там родиться.

 

Что там говорить, всегда Москва мне представляется огромным терминалом, в который, в отличие от привычного, я пытаюсь сунуть вместо сотенной купюры часть своей жизни для оплаты собственного будущего. Терминал пожуёт нехотя, прошелестит в своём чреве, прошепелявит и… выплюнет с пренебрежением обратно помятую, но желающую жить достойно сторублёвку.

 

Такое иногда ощущение складывается, будто прискакала орда из монгольского космоса и собирает дань с Руси на вечные времена! Поэтому я, простой деревенский житель, могу дать конкретное, но и краткое определение столицы: Москва – это полицейское гостеприимство, достойно охраняющее город солнца от неправильных жителей моей страны, не умеющих распределять доходы и не умеющих правильно жить.

 

У данного гостеприимства уж очень много ходов и выходов… Например, мне, мужику-деревенщине, довольно сложно в это гостеприимство войти. Лишь по уголовному коврику если только. Но выйти удастся уже с большими трудностями. У другой касты – всё наоборот. Помню, когда Индию изучали в школе, удивлялся их несправедливости кастовой. Всё так, но они, по крайней мере, ничего и не скрывают. У нас же до такой степени всё завуалировано и закругопорукано, словно по-другому и быть не должно, и мы все с радостью готовы принимать сделанный под их, себя любимых, закон, за беспримерное счастье.

 

Так можно говорить до дикой бесконечности и бесстрашного безумия, и от того, что сейчас можно про это болтать открыто, никого и ничего не боясь, ни сколько легче моему организму, влюблённому в свою бескрайнюю родину, ну никак не делается. Поэтому просто плюю на них и иду смотреть город – столицу Российской Федерации.

 

Москва. Красная площадь. Сколько разочков, интересно, я уже здесь побывал? С десяток уж точно наберётся. Если бы меня спросили, мол, какими были самые что ни на есть три запомнившихся момента? То я бы ответил так… и даже с некоторыми отступлениями, навеянными теми чувствами, идущими со мной по жизни до самого конца…

 

Первое, самое запомнившееся посещение знаменитой площади - это, когда ещё в малом возрасте я отстоял более двух часов в очереди в мавзолей. После посещения оного в моих детских мозгах верещала одна единственная, пусть глупая, но мысль: «Зачем живые люди мёртвых показывают, это же так страшно»? Очень долго ваш покорный слуга боялся Ленина. Даже стыдно признаться до какого возраста. Могу сказать наверняка, что когда в школе прикрепляли октябрятскую звёздочку, боялся ещё точно. В особенности Ленинские проявления возникали в деревне у бабушки. В то время вождь народа вдруг внезапно всплывал в темноте, застигнув врасплох ребёнка пришедшего по нужде. Ребёнок потом бежал, нет мчался по коридору как можно скорее к заветной двери, сильно топоча ногами, чтобы самому устрашить нападавшего главного большевика. Всё только для того, чтобы хлопнув ею, выскочить на свет к людям и, стараясь поскорее сдержать прерывистое дыхание, постараться отвечать на глупые вопросы таким образом, чтобы было понятно всем присутствующим, будто никого и ни за что на этом свете он не боится.

 

Надев пионерский галстук, а надел я его довольно поздно одним из последних в классе, получив вместе с ним громаднейшую порцию истинной коммунистической идеологии, я однажды со всего маха вдарил в челюсть одному мальчишке из параллельно стоящей школы. А всё из-за того, что тот непринуждённо спросил, когда мы разговорились о Москве:

- Вовку сушёного видел?

- Какого сушёного? – переспросил непонимающе я, перебирая в голове, чтобы не оказаться некомпетентным в данном вопросе, все имеющиеся в сознании на тот момент сухофрукты плюс рыбу.

- Вовку… - ещё более удивлённо отреагировал тот.

- Какого Вовку? – Смотрел я на приятеля округлёнными до невероятного предела глазами, дойдя уже в мыслях до вяленого мяса, которым питались индейцы из книг Фенимора Купера.

- Ну, ты… в Мавзолее был? – сказал и стал постепенно отходить на безопасное расстояние настырный, но умный мальчик.

 

И не зря… Удар был сильнейший и сногсшибательный за всех за нас, за пионеров! Увы, на следующий день с меня сняли галстук цвета нашего пролетарского знамени. Я, честно-честно, мог бы сказать матом, но не мог выговорить это слово, причины случившегося, ради своего собственного оправдания, из-за которого всё произошло. Классная руководительница, Маргарита Павловна Бер, проорала перед всей школой удивительную фразу, за которую, если бы я был директором, то так же и ей бы врезал, как тому мальчишке:

- Да вы только посмотрите на него, - громыхала она рёвом, невостребованной самцом дикой верблюдихи. – Это же кошмар, это дикий ужас! У этого поганца на лбу слово ТЮРЬМА написано! И он будет сидеть в тюрьме, подонок, я вам точно говорю… Будет!

 

Классная оказалась права, где мне только не пришлось побывать, но больше всего понравилось… - её выпученные до самого асфальта глаза после получения поганцем Университетского образования. В конце того грязного учительского выступления со мной поговорил директор, и сказал прибывшим родителям о том, что выяснили как на самом деле всё произошло и у них, оказывается, самый лучший сын в мире! Он потрепал меня по волосам и уверил папу с мамой, что за такие действия нужно поощрять, но раз уж так сложилось, то, мол, не будем дальше развивать эту тему, чтобы неправильно люди не подумали. Пусть примет назад галстук и учится хорошо, не поддаваясь на провокации, сообщая обо всех таких инцидентах учителям, а лучше всего ему, директору. Таким вот образом я пострадал за великого гения всех эпох и народов после посещения столицы СССР и на радостях чуть не стал стукачом.

 

Второй раз я попал на встречу с площадью в аккурат на октябрьские праздники. Дело было вечером седьмого ноября. Впервые увидев настоящий салют, я был до такой степени безумия взволнован и потрясён, что если бы мне вручили в этот момент пулемёт и сказали, будто требуется защитить дружественный в то неспокойное время Афганистан, то я бы его защитил, честное благородное слово. На худой конец, пал бы смертью храбрых, награждён был бы двумя звёздами героя и похоронен возле кремлёвской стены. Вот такое было чувство патриотизма, вызванного обычным по нынешним меркам салютом. Я теперь очень даже понимаю, читая книги японских писателей, тех пресловутых камикадзе, готовых отдать свою единственную жизнь за любимого императора.

 

Сначала моросил дождь, потом стал срываться снег, а толпа на Красной площади бушевала до невозможного конца революционного экстаза! Такое количество людей столпившихся между храмом Василия Блаженного и музеем им. В.И.Ленина я видел впервые. И десяти сантиметров не было свободного места между участниками непревзойдённого столпотворения. Когда пошли самые сильные выстрелы и во всё вечернее небо раскинули объёмные разноцветные купола гигантские пушистые одуванчики, поднялся такой рёв тихоокеанских китов, что на миг показалось, будто зашатался ГУМ, и стал естественным громогласным образом переговариваться с огромными кремлёвскими стенами!

- Ура-а-а-а-а!!! – Гремела площадь!

 

Вверх яростно взлетали вязанные и кроличьи шапки, а вместе с ними наши оболваненные мозги, забитые ненужными проблемами с идеями Советских никуда не годных бездарных руководителей.

- Ура-а-а-а!!! – Орал и я во всю свою мальчишескую мощь голосом переходного периода, но голосом всей великой державы!

 

Метнув в космос своего кролика, я с огромным воодушевлением увидел, как ушанка красиво и безвозвратно улетела туда, в бескрайний мир бушевавшего салюта, в бездну большевистского идиотизма! Долго я потом её искал, шапку эту. Даже, одумавшись от первых патриотических порывов, жалко стало единственного головного убора. Потом плюнул и пошёл гулять по Москве.

 

Я остановился на ночлег у родственников, двоюродного дяди своей мамы, проживающих на одной из многочисленных Парковых улиц. Дальним родственникам было в то время по семьдесят лет и, как мне тогда показалось, они, обременённые обыденной скукой, с удовольствием приютили юного мальчишку на заранее запланированное недельное проживание. Бабуля тут же принялась рассказывать мне о своих самых больных местах, а дедуля самым что ни на есть главным образом велел посетить кладбище Новодевичьего монастыря, мол, краше того места по всей Москве не увижу. Но я тогда горел невыносимым желанием посетить в первую очередь ВДНХ, Открытый бассейн, Арбат, а потом… уже всё остальное.

 

Наутро, ваш рассказчик почувствовал некоторое недомогание. Сказалось отсутствие шапки, без которой я бродил по городу в промозглый осенний вечер. Понадеявшись, что по пути всё пройдёт, я смело ринулся покорять Столицу. Для начала прошвырнулся по близстоящим гастрономам, чтобы отметить заранее - чем я буду набивать рюкзак перед отъездом домой. Запах, который встретил меня внутри магазина, а в особенности колбасного отдела, поразил до той самой степени высокого осознания, что Москва вам не хухры-мухры, а на самом деле город, по-настоящему заботящийся о своих любимых гражданах. У меня мама работала продавцом в гастрономе города Иваново, но там запах был совершенно другой… ближе к запаху селёдки. А тут… я его даже сейчас помню, тот аромат натурального продуктового дефицита! Удивлению моему не было предела, когда люди покупали колбасу не по целой палке, а всего лишь по сто пятьдесят или двести грамм, а сыра Пошехонского не по целому кругляку, а всего лишь на палец толщиной.

 

Сев в метро и проехав всего каких-то несколько станций, я понял, что поднялась температура. Пришлось возвращаться назад. Родственники вызвали скорую помощь, и я долго сопротивлялся против назначенного тетрациклина, потому что прочитал в журнале «Здоровье» о вреде антибиотиков. Ох, и намучились они тогда со мной в течение дня, но это я только потом начал осознавать, когда приобрёл хоть чуть-чуть жизненного опыта. Вечером дед Вася купил мне билет и насильно, больного, отправил домой, передав привет маме, чтобы больше их не беспокоили. Вот таким образом я ещё раз пострадал из-за прямого воздействия на меня той самой Красной площади.

 

В третий, наиболее запомнившийся раз я примчался на знаменитую площадь в день выпуска из высшего военного училища им. В.И.Ленина моего двоюродного брата, Ульянова Александра. С каким благоговением, с какой гордостью за него, с которым провёл всё своё детство, стоял я по левую сторону от мавзолея на трибуне с кинокамерой под названием «Аврора» в руке и снимал парад выпускников. Камера была обычная, с восьмимиллиметровой чёрно-белой плёнкой, но и она оставила неизгладимую память того времени. Память, когда строй новоиспечённых офицеров Советской Армии строго чеканя шаг, прошумел знаково мимо гробницы вождя! Наступил момент и с криком и одновременным взмахом в небо правой руки, взметнулись хором над каре облака мелких монет, копеек, собранных накануне специально для этого случая!

 

Вечером с распростёртыми объятиями, но за наличные деньги принял шумную компанию в свои шикарные апартаменты ресторан «Будапешт», находящийся вдоль по улице за Большим театром. Офицеры в сборе, банкетный зал, и я, в числе приглашённых… Ваш покорный слуга с удовольствием помогал официантам разливать водку по пустым бутылкам из-под пепси-колы. Потом мы её закрашивали растворимым кофе, чтобы и по цвету не определить и не придраться. Затем разносили по столам. Ну всё правильно, ведь уже действовал беспримерно-тупой антиалкогольный закон того времени. И не дай Бог…

 

Ещё была одна, довольно не мелкая посудина предназначенная под спиртное - обычная солдатская каска. В неё налили водки, кинули жребий, чтобы узнать с кого начать и… понеслась традиция военных лет. Новоиспечённые молодые лейтенанты вставали по очереди из-за стола, и пили через край из каски, не закусывая при этом. Всё бы ничего, но оказывается, по негласному закону, тот, кто оставался последним, должен был допить до дна. Не позавидовал я тому парню и правильно сделал, но надо было не завидовать и себе, потому что именно мне и пришлось тягать несчастного по самым, что, ни на есть рвотным доблестным делам.

 

Наступил момент, когда была объявлена минута молчания. Офицеры встали, чтобы помянуть однокурсника, которого отчислили из училища, отправив в Афган, откуда и пришло страшное извещение о гибели солдата. Я тоже встал и не понял вначале, к чему вдруг взметнулись руки офицеров вверх и гул пронёсся выше крыши, когда открылась дверь, и вошёл в зал парень в обычном свитере. Оказалось, что он и есть тот солдат, по которому, собственно, все чуть ли не рыдали. Что тут началось, не передать словами!

 

И вот настало время - опьянчились все вдрызг, в соплю, в плохое слово! Одни кричат, мол, давайте в номера, по теме Кисы Воробьянинова, другие требуют продолжения банкета, но третьим надобно домой и в люлю, что касаемо и брата моего. Как сейчас я помню: вот веду двоих, будущих командиров шатающихся, махающих непроизвольно крыльями и орущих знаменитую песню про то, как с горочки они спустились... А навстречу - военный патруль, который вывернул из-за театра внезапно, главный командир их шаг вперёд сделал и орать давай, словно с цепи сорвался:

- Стоять! Мать перемать…

 

Эти двое моих квартиранта, тут же на глазах трезветь с космической скоростью стали…

- Сможете удрать, если я их сейчас задержу? - шепчу им, и не слушая ответа, кричу: - Дава-а-ай, руки в ноги!

 

Помчались, соколики… А я офицера перехватил в охапку, а курсантам сопровождавшим его кричу ошарашивая, хоть на несколько таких нужных секунд:

- В окоп, салаги! Без приказа ни шагу!

 

Они и замерли, будто на посту, а офицер слова вымолвить не может, уж дюже я его прижал. Один из курсантов опомнился, подлетел ко мне и в глаз, до полного посинения впоследствии. Офицер вырвался и тоже пару раз пнул меня, уже сваленного на асфальт. Потом стали разбираться… Оказалось, что я слегка под шафе и с паспортом, да ещё ни за что покалечен при их исполнении своих служебных обязанностей. Объяснил я им по–честному всю ситуацию, тем более офицерик тоже молоденький оказался. Заулыбался он, мол, и к лучшему, что убежали, иначе пришлось бы их арестовать, говорил мне он на прощание.

 

Вот так и в третий раз я пострадал из-за косвенного влияния Красной площади. Сижу сейчас, млею от воспоминаний и бьют по извилинам моим мозговым слова известного поэта на все времена… Что если бы у нас в России всё было настолько плохо, то давно бы уже свою родину покинул, но ведь много же и хорошего было, как и в любой семье, которую не стоит разрушать, поддавшись губительным измышлениям провокатора соседа, а стремиться улучшать и совершенствовать… жить, любить, чувствовать. У нас же... наши новоявленные бояре разрушили всё то, хорошее и самое главное, душу русскую, оставив при этом, самую гадость и дерьмо только в несколько завуалированной форме, в угоду своих животных интересов.

 

В продолжении вторая и третья части.