Я настоящий или это мне только кажется?

Сижу на затёртой до блеска лавке за почерневшим столом, в каком-то бревенчатом доме. Вокруг меня... Это похоже на какой-то кошмар... Когда я понял, кто находится рядом, картина выскользнула из глаз и поплыла... Чтобы не упасть, я схватился за лавку. Но скоро одёрнул руки, будто ожёгся: тыльная сторона лавки грубо остругана.

Мир вокруг меня ещё качался, как на волнах, но мне захотелось увидеть, течёт ли кровь? Я выложил руки на стол и наклонился к ладоням: да, это действительно кровь, пульсирует под тонкой кожей, на глазах набухая присосавшимися клещами, сквозь проколы просачивается на поверхность.

Что-то неприятно задребезжало: это я, рассматривая руки, случайно смахнул чашку, металлическую — она упала и загремела, утихая вместе со звоном в ушах... Чашку сразу, не взглянув на меня, подняла женщина — моя мама. Подняла и удивилась: с чего бы ей падать? И ещё удивилась: почему же в ней нет еды? Она же помнит, чашка была полна. Конечно, была! Я ощущал такой голод, что первым делом съел всё, что в этой чашке лежало — картофельная похлёбка, но мне удалось насытится, и теперь я с испугом жду продолжения.

И тут кто-то из взрослых глухо процедил: «Появился!» Меня, двенадцатилетнего мальчика, наконец, увидели и, видимо, признали.

 

Прошло несколько дней, я осматриваюсь, привыкаю — в деревне до сих пор мне бывать не приходилось. На улице дождь, зябко и слякотно, а в доме топится печка — жить можно... Потрескивают хвойные дрова, освежающий запах смолы наполняет дом, вытесняя гнилую сырость, проникающую из подполья. В просторной комнате с печкой проживает наша семья: мама, папа, два его младших брата-близнеца и теперь ещё я. Родители спят на кровати за тканевой занавеской, дяди — на широких лавках от обеденного стола, а я за печкой, на топчане с матрасом, набитым какой-то травой. Здесь же я отыскал детскую курточку с капюшоном, подбитую ватой — висела на гвоздике, без неё совсем бы замёрз в тонком тренировочном костюме, в котором здесь оказался. Рядом стояли резиновые сапоги чуть на вырост. Теперь, можно сказать, я обут и одет. В доме есть небольшие пристройки, закрытые наглухо. Мне кажется, иногда там что-то скребется, будто пытается сделать подкоп и, вроде, повизгивает или попискивает, может быть, мыши? Или огромные крысы? Мне жутковато. Лучше жить здесь, рядом со всеми.

Дом как дом, люди как люди, да только странные — вместо глаз у них ...бельма. Но ими они, получается ...видят? Впрочем, взрослые, я уже понял, никогда друг на друга не смотрят, все больше мимо, а в дни отдыха мужчины прячутся за газетами, которые добывают из лохматой стопки в углу рядом с окном. Все хотят отыскать «свежую» газету, потому что её можно развернуть и закрыться ею с боков. Зачем? Наверное, каждый из них тогда воображает, что находится в отдельном кабинете. Как тяжело глядеть из тюрьмы детского тела и видеть, не будучи в силах проснуться, навязчивый сон...

Случается, дяди вдруг хватают одну газету, каждый тянет её на себя, она, конечно же, рвётся, мама тут же пронзительно взвизгивает и под этот звук, как под голос военной флейты, они скидывают рубашки и с воплями бросаются друг на друга. Папа сильным движением отодвигает стол к стене, следом отправляются лавки. А братья, со всех сторон круглые коротышки, сплетаются в подвижный комок, скоро падают и борьба продолжается уже на полу. На второй день своего пребывания, впервые увидев это зрелище, я со страху подумал, что все внезапно сошли с ума. Мама, забравшись на лавку, отчаянно визжала. Папа, заслоняя собою окно, гулко и дробно, как по барабану, лупил кулаками по своей груди, изображая, наверное, воинственного индейского вождя какого-то странного племени (в его причёску всегда воткнуто воронье перо с чернильным отливом), пока дяди с ужасными лицами, громко сопя и скалясь, пытались выяснить, кто сильнее. Да только это непросто: оба напоминают отборные картофельные клубни, на таких бы пахать, подумал я, а они из-за какой-то газеты дерутся.

Как хорошо, что наш дом построен на совесть, пускай и минималистки-грубо, без всякой отделки. Полы скрипят, но не ломаются, пока братья, как взрослые дети, мнут друг другу бока. Но у меня от удивления глаза полезли на лоб, когда я из-за печки ошарашенно наблюдал, как побеждённый, изображая вьючное животное, осёдланный победителем, на четвереньках обходит комнату, выделывая фигуры выездки... Я не знал, что подумать... Папа, глядя на них, едва не падал от хохота, мама довольно улыбалась, все словно побывали на кулачном бою. Впрочем, почему же «словно»?

Однако зачем им газеты? Ведь они ...не умеют читают! Нередко газеты в их руках перевёрнуты буквами вниз, а чаще боком, поскольку от многих разворотов осталась лишь половина. Скоро меня посетила догадка: возможно, эти газеты нужны, чтобы драться? Мама всегда собирает клочки на растопку и вновь придаёт бумажному вороху форму стопы. Эта куча у нас вроде предмета мебели или инвентаря для забав. Дяди дерутся не часто, раз, может, дней в десять, при этом они умудряются выйти из драки неповреждёнными, даже пальцы у них в порядке. Скоро я догадался: это, конечно же, реслинг!..

Ближе к ночи наша семья смотрит телевизор, стоящий на тумбочке, в которой мама держит посуду. Мне телевизор смотреть не позволено, но с топчана я слышу, как на экране что-то взрывается, воет, хрипит, стонет и задыхается... По восклицаниям взрослых я догадываюсь — им нравится фильм, у них замирают сердца, и эта судорога им желанна. А я лежу и пытаюсь понять — что это значит? Ведь они всегда, судя по звукам, смотрят одно и то же кино.

Впрочем, сейчас работы невпроворот и отдыхают мужчины нечасто. Почти каждый день после еды до самого вечера они заняты заготовкой дров. Едим мы два раза: утром и вечером. Мама готовит картошку, поднимает воду из колодца, что стоит у нас на дворе и наводит порядок. Одежда и обувь у взрослых простая — камуфляж военного образца. Даже не догадываюсь, откуда она взялась. Наверное, всегда была, как стопка газет, телевизор, солнечные батареи на крыше и немногое остальное.

Зеркал в доме нет, да мужчинам смотреться и незачем — бороды и усы у них не растут, а волосы они убирают в хвосты, подкручивая их под резинки. У братьев резинки разного цвета, других различий в их облике я не заметил. Мама настолько красивая, что в зеркалах не нуждается, а я пытаюсь разглядеть свое отражение в лужах, и никак не могу понять, на кого я похож, и есть ли в моих, вроде, темноватых глазах, зрачки — почему-то мне это важно.

Говорить взрослые, как я убедился, могут, но не имеют желания. Меня до сих пор никак не назвали. Возможно, имён здесь нет. И меня будто нет тоже. Лучше бы так и было, но откуда-то есть уверенность — я существую.

Что я здесь делаю? Знаю точно, это мои родители, хотя внешне на них ничем не похожи. А может быть, я — вовсе не я? Или я попал в чужой сон? От таких загадок спятить недолго. Я смутно пытаюсь что-то вспомнить, понять, но — что? Зачем я вернулся? Туман, тот самый, который кошмар...

Ещё в нашем доме в отдельной каморке проживает старый-престарый лысый дедушка, за которым ухаживает мама, а я взялся ей помогать. Дедушка лежит на ржавой кровати с панцирной сеткой, прикрытой бугристым матрасом с такой же продавленной подушкой, под древним клетчатым пледом, и похож, скорей, на обтянутый тряпкой скелет. Его глаза прикрыты мятыми веками. Я прихожу к дедушке после завтрака, потихоньку кормлю его с ложки размятой картошкой, даю напиться из армейской кружки отваром смородины — мы все его пьём вместо чая. Немного посижу рядом с ним и ухожу. Наша встреча проходит в молчании, дедушка на мои вопросы не отвечает. Быть может, он их не понимает? К остальным взрослым первым я обращаться опасаюсь. Спасибо, что кормят, не прогоняют, а я стараюсь им под ноги не попадаться, стараюсь жить невидимкой.

Однако случайно я с удивлением обнаружил, что меня... замечают! Однажды взял почитать оставленную на лавке папой газету — быть может, оттуда что-то узнаю? Но, странное дело, я читал текст и не понимал содержания: один абзац отменял другой, третий и вовсе словно был не отсюда. Заголовки пугали: «Метаморфозы сознания», «Счастье — состояние идиотов», «Чёрная дыра затерянного поля»... Я быстро принёс на стол ещё пару газет и убедился, что это один тираж. В замешательстве я не заметил, как в дом вошёл папа. Он сел на лавку, ощупал пустое место, а после развернулся ко мне, привстал и метко дал оплеуху — голова загудела. Все случилось без слов. Впрочем, зачем родным слова? Но мне без слов почему-то тоскливо, а говорить самому с собой совершенно не хочется, я уже пробовал — от таких «разговоров» становится не по себе. Так что пока я наблюдатель. Писать здесь, к сожалению, нечем и не на чем.

 

Когда я в первый день осторожно вышел со двора, небо чуть не вытянуло мне душу тоскливыми прядями жёлто-серых облаков, напоминающих подсыхающие картофельные очистки. Так вот куда бросает их мама, грустно подумал я... Всё правильно: очистки летят в печку, а оттуда дымом пробираются в небо. Наш дом стоит на зарастающем лесом холме среди опустевшей просторной деревни в десяток бревенчатых изб с забитыми окнами и дверями. Ниже деревни тянется картофельное поле, а между ними появляется из чащи и опять пропадает в тёмных лесах зарастающая дорога — скоро лес и следа от неё не оставит, но пока здесь царствуют лопухи. Прошлогодние соцветия в рост человека возвышаются над ёлочками и соснами — всё это выглядит довольно уныло. Помню, в тот день невесомой полоской пробивалась под плотной массой голубая прозрачная струйка, обтекая верхушки острых деревьев, словно это было другое небо, совсем не отсюда. Я так и не понял в тот первый раз: вечер я наблюдал или утро?.. Скоро вернулся в дом и лёг спать. Действительно, я был в этом мире ребёнком, если смог крепко уснуть.

Теперь каждый день после еды я шёл осматривать местность. К заброшенным домам, дворы которых заросли крапивой до самых крыш (среди сухостоя пробивалась плотным ковром жгучая молодь), я подходить пока не решался. Как не решался и подниматься на странную горку невдалеке, которую назвал Вороньей: там, в берёзовой рощице, в огромных гнездах уже насиживали яйца крупные вороны. Я часто слышал над головой шумные махи пролетающих чёрных птиц и их мелодичное пение.

Ниже поля, вдалеке, за обрывом, тянется пропастью русло сухой реки, густо поросшее на подходе ивами, вербами и смородиной. За ним над высоченными скалами сплошной щёткой топорщится лес. До сих пор я не обнаружил в округе даже тоненького ручейка. Не будь здесь колодца, можно было бы запросто умереть от жажды.

Зелени пока маловато, но в изобилии летают первые бабочки — пёстрые крапивницы. Вроде бы здесь интересно и живописно, но...

 

Заготовка дров требует недюжинной силы. Из-за кустов я наблюдал, как папа подрубает, валит и чистит от веток деревья, а дяди пилят брёвна и переносят их на плечах во двор. Там они их пилят на козлах. Также в их обязанности входит переноска в больших заплечных корзинах сучьев с лесной деляны. Корзины из гибких веток плетёт мама. Один я пока только ем, да кормлю дедушку, но это совсем не сложно. Картофельное поле понемногу просыпается, отогревается на весеннем солнце, и я откуда-то знаю, что вскоре буду работать наравне со всеми.

Колет дрова только папа. Это зрелище мне нравится больше, чем братские поединки. Мама усаживается на ступеньку крыльца, а дяди с двух сторон ловят, как мячи, отлетающие полешки: кто больше поймал. Довольно опасное занятие, но крепкими, как клешни, руками они их с радостным криком хватают и укладывают в поленницу. Получается снова как бы игра. Колет папа дрова артистично, сняв рубаху, поигрывая то колуном, то топором, а то и двумя одновременно, как лёгкими ножичками, то исполняя в перерывах танец мышцами на руках, спине и груди. Мой папа совсем не гигант, но резкий, гибкий и жилистый, и хотя коротышки увесистей, его они слушаются беспрекословно. А как не слушаться?! Стоит увидеть папин вздёрнутый подбородок, голову, увенчанную на затылке пером, хищный профиль и ледяную ухмылку поджатых губ, как пропадает всякое желание испытывать судьбу.

Что-то должно быть за этими лесами, куда-то ведёт дорога, кто-то строил эту деревню на много семей... Где-то живут люди, другие, со зрачками и цветной радужкой в глазах. Бельма таращатся как провалы, никак не могу к ним привыкнуть, мне почему-то в них страшно глядеть... Взрослые сильны и выносливы от природы, как здоровые животные, и, насколько я замечаю, довольны своим житьём. Что меня ждёт?..

 

С каждым днём весны прибавляется. Повсюду топорщится травка, пестрит одуванчиками, гудят деловито шмели. Налетели щеглы, стайками, парочками друг с другом перекликаются пёстрые птички, порхают по сухим головкам репьёв, в основании которых забархатились мягкие листья. Стоит ненадолго утихнуть щебетанию птиц и гулу верхового ветра, как в хрустальной тишине, кажется, становятся слышны даже махи бабочек — теперь нежных лимонниц и белянок с паутинистыми разводьями. Я постепенно пробираюсь ближе и ближе к лесу, в котором скрывается дорога, ещё пытаюсь найти удобный сход к сухой реке, нарезая ивовые прутья для маминых корзин. Хочется верить, она довольна, что я приношу каждый день по охапке.

Скоро земля прогрелась, полетели парашютики первых одуванчиков, и наши мужчины взялись готовить посадочное поле. У нас нет ни лошади, ни, тем более, трактора, зато есть, как оказалось, плуг. Папа впрягает в него братьев и теперь они, как пара быков, пашут картофельное поле. Мы с мамой дни напролет перебираем посадочные клубни и рассыпаем их во дворе. Мама молчит, она, как дедушка и мужчины, ни разу не проронила ни слова. Я так и не понял, кто из них произнёс: «Появился». Или... Или это мне только послышалось? Куда я попал? Смогу ли их полюбить? Почему-то мне обязательно хочется кого-то любить и быть, конечно, любимым... Я так и не понял, чем был всегда, видимо, плох...

Странно, но иногда мне кажется, мама — это... В это невозможно поверить! У неё, в отличие от смуглых мужчин, снежно-белая, очень красивая ровная кожа, пышная причёска из таких же белых волос, уложенных на затылке в плотную шишку, прямой нос, переходящий в такой же прямой лоб и как у ребёнка, пухлые, только совсем белые, губы — не могу на неё наглядеться... Даже рабочий камуфляж — штаны и рубаха — не скрывают её красоты. Я попытался взять маму за руку, но коснуться руки не смог, она немедленно отодвинулась. Перебирая картошку рядом с ней, я всё пытался, услышать, почувствовать её дыхание, но не мог... Что это значит? Да настоящий ли я, в самом-то деле?..

 

Неделю мы всей семьёй сажали картошку, и у нас получалось ладно. Папа с братьями подкапывали ямки, мы с мамой едва успевали подкидывать проросшие клубни. Странное дело, мне всё казалось, вот, бросим сейчас работу, крепко обнимемся и дружно заплачем. И я узнаю, кого как зовут, потому что все назовут друг друга по именам, и домой мы вернемся другими, разговаривая и смеясь, быть может, распевая песни или держась за руки.

Что-то поднимается у меня в груди, какой-то цветок хочет раскрыться, как я желаю всех их любить, обнимать, глядеть им в глаза! Глаза... Но у них нет глаз, у них бельма... Ну и что! Пускай бельма! Любить хоть кого-то, с кем-то общаться, делиться, спрашивать и получать ответы! Я не могу жить, как картошка — мне плохо!.. От невысказанных слов рукам становится жарко, картофелины, как лягушата, выпрыгивают из ладоней... Вроде, все останавливаются, опускают на землю лопаты, расслабляют руки, чуть потряхивают шеей, плечами... Вот-вот и что-то изменится... Но проходит минута, другая, я зажмуриваю глаза, из которых текут слёзы и слышу, как вновь заскрипела под ногами у взрослых земля, они спокойно продолжают работу. Я вытираю лицо рукавом и мне приходит усталая мысль, что это мы нужны для картошки, ведь без нас она бы не выросла. Кто кого здесь поедает?..

 

Я догадался: скоро полезут ростки и окучивать поле станет моей работой, быть может, лишь для того я здесь и появился, а пока предоставлен себе. Прошёл месяц, как я живу у картофельного поля. Нет, здесь не опасно, нет ни диких зверей, ни лихих людей и не живут в пустых домах приведения. Но мы словно одни в затерянном мире. Разве такое возможно — одни? Никогда не поверю! Ведь я совершенно другой, не такой, как они, и откуда-то здесь появился...

В тот день мне удалось добрался до леса в другом конце старой дороги. И здесь она упиралась во вздыбленный непроходимый завал. Начинаю понимать, как сложно мужчинам отыскать деляну для рубки. Вроде, леса вокруг немеряно, да только к нему не подойти: кругом засилье выворотов, полуспревших валёжин с острыми сучьями, среди которых топорщатся шиповник с крапивой, да заросли малины. То же самое я разведал на другом направлении, попытался было найти проход, да только куда там — в лесу дорога исчезла! Я везде уже побывал, надеясь найти какой-то выход отсюда. Даже расчистил подобие тропинки к сухой реке, но, глядя сверху, увидел на дне лишь нагромождение камней. Видимо, потому здесь за мной никто и не смотрит: уходить просто некуда, как и негде теряться, даже в лес не зайдёшь, он как специально завален.

Я возвращался по старой дороге, переполненный мыслями одна чернее другой, и вдруг почувствовал: кто-то за мной наблюдает, смотрит во все глаза. Глаза?! Уже с неделю я будто бы ощущал чьё-то невидимое присутствие. Нет, я не испытывал страха, скорее, поддался отчаянию: жизнь, которая здесь мне открылась, привлекательной не назовёшь. Дело не в том, что много тяжёлой работы, нет — никакой работы я не боялся. Само пребывание в этом мире напоминало изощрённую пытку одиночеством. И теперь я с удивлением подумал, что наблюдатель, видно, меня опасается. Почему? Ведь я всего только мальчик, и никому никогда не сделал плохого.

Мне показалось, впереди чуть шевельнулся огромный лист лопуха. Рябчик? Непуганые курочки мне часто встречались: наша семья питалась одной картошкой. Быть может, под листом затаился птенец? А вдруг он захочет со мной подружиться? Я смогу его кормить, гладить, держать на руках, носить на плече — это было было так замечательно! Хоть от кого-то чувствовать тепло и участие... Хоть от птички!

Я осторожно присел, приподнял зонтик листа и... забыл от восторга дышать! Там сидел, уставившись на меня, рыжий щенок! Щенок! Настоящий щенок! Да я же всегда мечтал иметь настоящего щенка, из которого вырастет верный друг, и мы, мы станем с ним неразлучны!

Я протянул к живому комочку руки, и щенок, выскочив из-под лопуха, затявкал, запрыгал вокруг меня, отчаянно закрутил обрубком хвоста, вскочил ко мне на руки, вертелся так, что, казалось, немного, и он заберётся на плечи! А я, танцуя от радости, ловил и прижимал к себе его вёрткую, пружинистую грудку, чувствовал нежный, горячий, совсем ещё голый животик, упругие лапки... Откуда здесь, где вокруг ни одной собаки, живой лобастый длинноухий щенок?! Настоящий коккер-спаниель! О котором я когда-то безнадёжно мечтал... Впрочем, в тот момент я об этом, конечно, не думал. «Лучик, Лучик!» — только и смог выдохнуть я.

У него было имя! Откуда-то сразу пришло, вспыхнуло в тишине! В маленьком тельце щенка громко (я слышал!) колотилось сильное сердце, трепыхались бока! От щенка лучилось столько ликования, что, казалось, он меня со всех сторон обнимает! А я, я задыхался от счастья: я люблю, меня любят, мы любим! Щенок крутился в моих руках шёлковым волчком и лизал всё, до чего только мог дотянуться: щёки, уши, губы, руки и даже ...зажмуренные от восторга и щекотки веки! Тыкался холодным кожаным носом! Да живой я, живой, настоящий! И мне это вовсе не кажется! Но, самое главное, в смышленых глазах Лучика, на которые я не мог насмотреться, были, окружённые янтарной радужкой ...зрачки!

 

Теперь мы всюду держались вместе и активно исследовали территорию: облазили заросшие дворы, прошлись вдоль границы леса, проложили удобную тропинку к обрыву над сухой рекой. Лишь на Воронью горку Лучик идти не захотел — остановился, сел и начал скулить. Я решил, что мой друг лучше знает, куда можно ходить, а куда соваться не следует. Больше я не грустил, появление Лучика крепко меня взбодрило. Если рядом такой понимающий друг, можно вполне обойтись без многих вещей, можно набраться терпения и просто ждать. Чего? Откуда я знаю?! Неожиданный товарищ сделал мою жизнь даже в этой ловушке удивительно счастливой. Я наслаждался общением и вдруг поверил в невозможное: поверил, что все до сих пор идёт правильно.

Теперь я много говорил. Речь полилась, словно сняли запруду, сначала гортанно, я долго не узнавал собственный голос, но с каждым днём он становился чище, звонче, уверенней. Теперь обо всем, что вижу вокруг, я рассказывал Лучику, мне даже казалось — я распеваю стихами! В самом деле, с Лучиком я говорил нараспев. А Лучик, внимая, глядел в глаза, скалил блестящие белые зубки и неустанно крутил хвостом.

Спал щенок рядом со мной, на топчане, нам места хватало. Я отыскал для товарища старые миски, устроил поилку и делился похлебкой. Впрочем, на появление Лучика никто внимания не обратил, а он в доме крался вдоль стен, словно тень, беззвучно, едва уловимо, словно тёплая волна от топившейся печки.

Когда картошка проросла коренастыми всходами, я дни напролёт проводил в поле, подсекая сорняки, подгребая к кустикам землю — окучивал нескончаемые ряды. Лучик крутился неподалёку: скакал за кузнечиками, пытался ловить бабочек, рыть мышиные норки, закапывал какие-то ямки, барахтался в кучках выполотых сорняков... А я тяпал и тяпал, руки горели... Лучик часто ко мне подбегал и лизал ладони, было очень, очень больно... Шершавый язык, но много, много собачьей слюны. Скоро я боли не чувствовал — кожа моя огрубела. Первое окучивание подходило к концу. Высокие кусты картофеля набрали цвет. С появления Лучика прошёл месяц.

Как только я вернулся в начало к первому кустику, картофель дружно распустился белоснежными, цвета маминой кожи, цветами. Удивительной красоты были гранёные эти цветы, белой пеной с солнечным крапом они всплывали на изумрудных купах среди рассыпчатых земляных лент. Казалось, распустились цветы в волшебном саду.

Мои руки стали такие же большие и сильные, как у мамы, видимо, я и сам крепко подрос. Теперь я тоже носил камуфляжный костюм, который обнаружил у себя на топчане. Ночами приходили дожди, а днём беспощадно жарило солнце. Я работал наравне со всеми — мужчины без выходных заготавливали дрова и боёв теперь не устраивали. Стоило мне подумать о местном житье, как сразу становилось не по себе. И тогда подбегал Лучик и заглядывал в глаза, словно пытался что-то сказать, да только ничего он сказать, конечно, не мог, кроме того, что я... Да ведь я могу быть счастливым — умею!

И как мне счастливым не быть: ведь я ещё маленький мальчик, вся жизнь у меня впереди. Вся жизнь... Какая?..

 

В доме жизнь не менялась. Печка теперь топилась лишь ради еды, дрова накапливались на долгую зиму.

Однажды утром, покормив дедушку, я заметил, что он настойчиво пытается привстать и заглянуть под кровать, хотя ему это сделать непросто. Тогда я помог дедушке наклониться, к этому времени сил во мне было уже немало, а он... Он напоминал пучок сухой ботвы, такой же пергаментный, лёгкий... Я тоже присел вместе с дедушкой и увидел под кроватью лежащего на боку очень старого, облезлого щенка. Дедушка протянул ему руку, похожую на птичью лапку, щенок из последних сил к ней подполз и лизнул беловатым сухим языком.

По лицу дедушки покатились слезы, он совсем наклонился, едва не упал, но я его подхватил и уложил обратно. Дедушка прижал руку, которую лизнул щенок, к груди, прикрыл её другой рукой и продолжал беззвучно плакать. Значит, под веками у дедушки, все-таки, были зрачки! Мне казалось, что те, у кого только бельма, плакать не могут.

Сидя горестно рядом с дедушкой, я заметил, что слёзы больше не катятся по его щекам, лишь блестят мокрые полосы. Скоро высохли и они, а дедушка... Умер, догадался я.

Не зная, что делать дальше, я тоже заплакал и ушел из каморки. Выходит, я любил дедушку? И хотя наши встречи были без слов, я откуда-то знал, что дедушка меня ждёт.

Мы с Лучиком побрели на поле заканчивать работу — оставалось совсем немного, в тот день я управился раньше. И хорошо, потому что на небо, казалось, ссыпались и ссыпались зловещие фиолетовые клубни, давили друг друга тяжестью, провисали, словно в огромной сетке, до самого леса, грозились оборваться и снести и деревню, и поле...

Ужинать я не мог, всё думал о том, что завтра не надо утром кормить дедушку, не надо идти на поле, и от этого почему-то сделалось совсем тяжело. Телевизор в этот день взрослые не смотрели: с вечера бесновалась обложная гроза, дом, казалось, вспыхивал и подпрыгивал от летающих огненных лезвий, гром колотил в многочисленные барабаны. Взрослые изумлённо притихли, видно, здесь такое случилось впервые. Меня же гроза не испугала, потому что Лучик не обратил на неё никакого внимания, носом уткнулся мне в бок, я обнял товарища и не заметил, как тоже уснул. Проснулся я, видимо, не скоро, под гул проливного дождя, который не прекращался три дня. Казалось, наш дом плывёт по бурной реке, по оконному стеклу лились рекой потоки, но я почему-то был совершенно спокоен и как следует отдохнул. Наша семья в эти дни только спала, просыпаясь лишь перекусить картошкой, испечённой в золе, да утолить жажду.

 

Проснулся я от шепелявого рокота, ни на что не похожего, прорезающего внезапную тишину, настолько грозовая какофония и сотрясения воздуха были свежи в памяти. А ещё от того, что в дом проникал приторно-гнилостный запах... Я поскорее выскочил с Лучиком во двор и обомлел: по лазурному небу плыли прекрасные розовые облака. Стая фламинго, подумал я, вот бы улететь вместе с ними! Надо сплести лестницу и попытаться исследовать дно реки — это последняя надежда отыскать дорогу отсюда. Ведь должна же река во что-то впадать, оврагом такая огромная рытвина быть не должна. Мне совсем не хотелось оставаться здесь на зиму: в доме не обнаружилось и намёка на лыжи, да и куда на них пойдёшь! Получается, жизнь в этих местах зимой теплится лишь возле печки, картошки, газет (я содрогнулся) и телевизора, самое меньшее, это длится полгода, судя по количеству дров, которые с утра до вечера непрерывно заготавливают мужчины.

Скоро проснулись взрослые, мама выложила на стол остатки печёной картошки, все набросились на еду, вслушиваясь в странный шум и нервно раздувая ноздри.

Сразу после еды дяди, закинув дохлого щенка дедушке в ноги, понесли его вместе с кроватью на Воронью горку, в то место, к которому я подойти не решался. Папа, мама и я с Лучиком поднимались следом. На возвышении стояло немало ржавых кроватей, некоторые давно покосились, какие-то держались горкой на двух ногах, а иные валялись, раскинув истлевшие ножки. Многие кровати были почти пустые, матрасы везде разорваны, выпотрошены, видно, растасканы на вороньи гнёзда. Так здесь случается с каждым, теперь и это понятно.

Я с изумлением смотрел на моих родных. И раньше на их лицах отражались только сильные эмоции, а теперь меня поражало то, что они не плакали... С такими же лицами все садили картошку... Да что же здесь происходит?! О чём они думают? Что они чувствуют? Почему все, пристроив кровать с дедушкой, глядят совсем в другую сторону?

Я обернулся и... даже забыл плакать. Отсюда, сверху, открывался грандиозный вид на долину сухой реки, затерянной среди непроходимых лесов: русло серебрилось водой! Первое, что пришло в голову — плот! Я даже подумать не мог о воде в этой реке, конечно, приготовил бы заранее хоть что-то, напоминающее лодку. Лодку?! Нет, ни одной лодки в заброшенной деревне мне на глаза не попадалось, быть может, потому я о ней и не подумал. Но... Вдали, едва различимой соринкой, что-то плыло по реке... Лучик, похоже, этот предмет увидел лучше меня. Он заскулил и помчался вниз. Я всё понял и сорвался следом, но, отбежав, остановился и крикнул: «Прощайте! Спасибо за всё! Я люблю вас, люблю!», а потом помчался что было духу, за Лучиком. Мелькнула деревня, потому картофельное поле... Как мы неслись сквозь тальник! Хорошо, что какая-то тропка намечена! Я махом сорвал одежду, пуговицы отлетели, отбросил сапоги, штаны и нырнул в воду. Высота пустяковая, всего-то метр, мне некогда было думать, умею ли плавать, потому что пустая лодка в тот момент, когда я её из-за кустов увидел, уже уплыла вперёд, а течение было быстрым. Лучик сиганул за мной следом. Вынырнув, я погрёб кролем так сильно, будто гнался за своей жизнью. Так оно и случилось: с одной стороны скалы, с другой голые скользкие глины, но возвращаться я даже не думал, хотя прекрасно понимал, что больше трёх километров в этой прохладной воде мне не выдержать. Настроение было бодрым, ведь как в притче, приплыла, откуда ни возьмись, лодка, а я, оказывается, прекрасно умею плавать, да ещё всё лето тренировал руки и хоть сейчас на олимпийский заплыв, чем и занят!

Через пару километров лодку я догнал. Лучик держался рядом, но крепко устал, с ужасом я увидел, что он несколько раз уходил под воду, ушки вставали торчком... Мой маленький щенок не был готов к такому испытанию. Держа лодку за борт, я оглянулся на Лучика, но его рядом не оказалось. Тут же я бросил лодку, набрал воздуха и нырнул. Вот он, относимый течением, уходит ко дну рыжей звёздочкой: ушки, лапки, хвостик... Только бы донырнуть, только бы дотянуться... Я усиленно вгребался в вязкую толщу руками... Без своего друга лодка мне была не нужна. Видимо, тот, кто послал лодку, снова меня услышал. Я подхватил Лучика и всплыл. Так и есть, лодка успела уйти метров на пятьдесят, но у меня тоже открылось второе дыхание. Я перевернулся на спину, одной рукой попеременно прижимал Лучика к груди, второй отчаянно грёб, изо всех сил помогая ногами. Расстояние сокращалось, да и течение реки стало спокойнее, лодка маячила неподалёку. А я волновался лишь об одном: не захлебнулся ли друг? Ещё несколько гребков, и вот, он, заветный бортик, стукнул в руке, другая перекинула щенка в лодку. Надеюсь, она не дырявая... Пара движений, и я перевалился следом: нет, не дырявая. Есть даже весла. Лучик лежал пластом. Я тут же начал ритмично сжимать ему грудку, скоро щенок раскашлялся, расчихался, из горла пошла вода... Какое счастье, что она холодная! Он, наконец, открыл глаза и узнал меня...

Живы! Куда-то плывём! Я упал на дно рядом с Лучиком и понемногу приходил в себя. Но осталось ещё немного: я должен их разглядеть, понять и запомнить, и тоже забрать с собой, чтобы больше не возвращаться.

Там, вдали, на Вороньей горке, которая затерялась среди лесистых хребтов, так остались в изумлении наблюдать течение сухой реки мраморная статуя без рук, до которых я так и не смог дотронуться, индейский вождь Большое перо и две круглых крепких картофелины, которые хоть ешь, хоть сажай, распластав на глазки — они сгодятся на всё! Я видел их так ясно, словно стоял перед ними, а они, они ...плакали.

Да настоящий я, настоящий, и нисколько мне это не кажется!

 

2017