Не скрою… - я не совсем уверен во

всей

правдивости

данного

случая, но, тем не менее, сохранилась некая память о моих предках, без

которых просто напросто не было бы и меня. Ну, так вот…

 

Давненько это все произошло, так давно, что аж после Великой

Октябрьской Революции. Такой «великой», что вывернула, эта зараза,

не только все наши кишки и души, но поселилась в мозгах не одного

поколения, отдаваясь эхом по всему земному шару. И будет отдаваться

ещё неизвестно сколько времени, пока разруха в наших собственных

головах не достигнет здравого совершенства, неся миру чистое добро и

честный разум. В то злосчастное времечко повсеместно проходило

беспримерное раскулачивание и наглая до самого извращенного

момента коллективизация. И вот, наступил один из неблагополучных

моментов, когда разорение, вакханалия и беспредел достигли своего

невыносимого апогея. Дикие времена и ужасные нравы с невероятными

животными интересами мучают мой мозг по самое сегодняшнее время.

 

Запах Ада был слышен повсюду. Настолько им был пропитан

деревенский воздух, что казалось, безумству нет предела, и никогда не

будет совершенного конца. Моих предков тоже данная колхозная

процедура не миновала бы, но семья уж больно многодетная была. В

принципе как не миновала? Тоже досталось по полной программе!

Пожалели ненадолго, нехристи. Прародители мои жили хорошо, хоть и

в труде вечном. Все было в хозяйстве до поры до времени: и коровы, и

быки, и лошади. Их все равно забрали потом в колхоз. Но дед, поначалу,

ни в какую туда не шел, вел единоличное хозяйство. Слава Богу, сад

был большой… - яблоки разных сортов и видов.

- С их-то помощью, да с Божьей, вот и выжили. - Говаривал потом

дед.

 

Хрущев, скотина, и этот сад, через десять лет после войны добил.

Землю сократили, сад вырезали, но землю так и не обработали, хозяева

хреновы. Но это было уже потом.

- Так обидно и больно в сердце стало, - рассказывала бабушка. -

Когда в поле надрывались, ведь по пояс в воде в сенокос, на сносях,

через пойму переходила, а они с флагами красными по селу вдоль и

поперек маршировали день-деньской.

 

Да, много тогда душенек-то время погубило, да извело. Когда за

быками новая власть пришла, прадед-то и запил.

- Денно и нощно, - говорила бабушка. - Пил.

 

Дело осенью было, грязища несусветная. Загнали всех собранных

коров с быками в загон колхозный, под открытое небо, где большая

часть скотины и подохла в небольшой промежуток времени. Дни идут,

прадед пьет, никак не останавливается. Похудел, извелся, в церковь

перестал ходить. Заначку из-под яблоньки выкопал, что в глиняной

крынке хранилась, да почти всю уже и пропил. Там часть, в крынке той,

небольшая сохранилась, отец мой уже в современное время откопал. Но

это совсем другая история. А тогда… на реке скоро лед крепко встал,

хотя снега в начале зимы еще мало было. Дед одел ночью тулуп

овчинный и вперед, за добавкой самогонной…

- Куды, ты, средь ночи? - Кричала бабуля. - Побойся Бога! Ведь и так

тошно! Совсем из ума вышел и меня за собой тащишь, до конца хошь

извести!?

- Куды, куды? – Ревел дед. – Кудыть, твоють в коромысло, надоть!

Добавку, в смысле самогон, в ту пору можно было только на том берегу

добыть. Деревня там стояла, Развалиха. Это название такое. Она до сих

пор существует.

 

Луна полная в воздухе зависла. Дорогу хорошо освещала. Лавы были

через реку поставлены, мосток такой пешеходный с перилами, но

далековато до них идти. Пошел прадед напрямую, думал по пьяни на

комлях переправиться. Комли - это два бревна выдолбленных и

соединенные промеж собой досками. Встаешь в них ногами и колом от

дна отталкиваешься, где глубоко, так просто гребешь. Смотрит дед-то,

а комли те в лед вмерзли. И давай шуровать пехом прям по льду, не

думая ни о чем. Что-то скоро он дошел тогда, если судить по времени.

Вот и изба с краю стоит, вся огнями светится из окон. Музыка

граммофонная играет, галдёшь радостный стоит. Сразу видно, что

гуляют люди, веселятся.

- Во, - думает запойный друг. - Как я вовремя!

 

Подошел к двери, постучался. Никто не отвечает, видимо не слышат.

Оббил тогда валенки нога об ногу, да и дверь ту громоздкую толкнул.

Дверь, с трудом, но поддалась. Открылась, а из избы закуской

пахнуло. Так и манит дурман спиртовой внутрь войти. Вот он и стал

заходить, не думавши о последствиях. Хоть и не трезвый был, а на

иконы, которые должны в углу висеть на привычный лад, не успел и

порога переступить…- перекрестился. Ногу-то давно уж лихо занес. И,

словно, кто-то по голове с потолка… Глянул тут же вниз, а там впереди…

- под ногой прорубь посреди реки, а в ней незамерзшая вода его лик в

лунном свете отражает. А изба с людьми и музыкой в неизвестный мир,

будто и небыли, канули. Аж, охнул он тяжко с надрывом вселенским, как

увидел в долю секунды смертушку-то свою. Так и завалился тут же на

спину мужицкую, здоровущую.

- Господи! – вопит. - Господи, сохрани и помилуй!

 

Отполз подальше от проруби, прозрел, смотрит по сторонам. Нет ни

света, ни самовара, ни дома, ни деревни никакой. И вообще, совсем

ведь в другую сторону шел. Вдруг голос, как бы рядом, но и сверху

одновременно:

- Что ж ты, мил человек, и в избу в гости к нам не зашедши?

Испужался чаво, аль нет?

- Да че ж такое деется-та… - забормотал, словно в ужасном бреду,

испуганный в жуть последнюю дед.

 

Тогда-то он здоровенным мужичиной был, а я все дед, да дед. Но

для меня он, хоть и прадед, но пусть дедом и остается.

 

Ну, так вот, только было стал он Господа поминать, но нет, рот не

произносит слов таких, Бога касающихся. Только руку поднести хочет,

чтобы крестом себя осенить, а рука, словно плеть становится. Куда

деваться, давай матом крыть во всю ивановскую:

- … - мать-перемать, чооорт тебя побери, и так далее…

- Вот ты меня, дядя, как раз туточки и обозначил! – услышал голос

дед в ответ на матерные обращения в неизвестные стороны. - Вот

теперь и поговорим на разные темы, меня волнующие, а тебя

касающиеся.

 

Смотрит дед-то, а перед ним точно чорт явился. Нарисовался, не

сотрешь, да-да, самый настоящий чорт, всамделешный и в натуральную

величину. Прямо на льду, на краю проруби сидит, бесово отродье, на

стуле с кривыми ножками червлёного ясеня и подлокотниками дуба

морёного резными. Ухмыляется. Нога на ногу, весь в шерсти гадской, из

одежды только папаха красной лентой наискосок подшитая. Копыта как

положено, козлиные, а за хвост отдельный разговор будет. Уж так

извернулся, хвост-то этот, что бокал огромадной величины,

наполненный чем-то, ко рту время от времени подносит. А рот и не рот

тот вовсе, а рыло неподобное с вечной ухмылкой подковыристой, из-под

пятака выпячивается губёнками мудреными. На верху пятака пенсне

дорогие, цепочка золотая, толстущая с ободка свисает. Чуб, как у

казака, глаз один чуть не закрывает. Рога, как положено, по краям

шапки торчат. Копытом волосатой ножищи помахивает, нет – нет, да и

дрыгнет в такт мелодии страшной, исходящей напрямую из чистилища

сквозь землю, лёд и воду. А хвостом натренированным дает частенько

возможности себе любимому из бокала хлебануть в очередной и

множественный раз. И такое чувство сразу у деда возникло, что именно

в этом самом отвратительном хвосте вся евонная силища с

неестественным волшебством содержится.

- Перво-наперво, дядя, - стал обращаться чертяка к деду,

полумертвому от страха. – Не ерепенься, голубок… не дергайся,

засранец! Сам в прорубь не пошёл, глупое создание, так думаш бесенят

не кликну? Они-то уж точно тебя до умища доведут… до дна до самого,

до дна.

 

Бедное сердечко у бедолаги уже восемь кругов по телу сделало и

столько же наизнанку вывернулось. А тот, хвост с посудиной

протягивает и хрипит:

- На, хлебани из чаши, такого добра не жалко щас для тебя, убогого.

Може оживёшь ишшо, вон ведь тебя как скрутило-то, колбасит уж

очень даже по-нашенски, по-кондратски!

 

Дед ни слова, но чорт, прорычавшись, поправил копытом пенсне и

продолжил:

- Не по детски, прям колошматит, грю… не дай того самого… лед

вот-вот проломится.

 

Смех ужаса кошмарного, словно из преисподни, дошел до самого

отдалённого участка мозга, перетрусившего в усмерть деда. Но, право

герой, сквозь трясучку ещё и думать умудряется:

- Давай-ка, наверное, хлебану! Семи смертям не миновать…

Но сам же вслух и говорит, себе противореча:

- Может ты меня травануть схотел, так я тебе и потдался!

 

Поставил кончиком хвоста нечистого бокал на лед, в момент чертила

грозный. Да как завертится тот канат лохматый ужасными петлями над

головой, как закружится над папахаю, наводя ещё больший страх не

только на ближайшую округу, но и на весь шарик наш меленький

земной, что ближайшие деревья над рекой в неё же и рухнули лёд, с

размаху проломив. Метель неистово поднялась в водовороте ураганном

и нечисть сквозь снег посыпала на деда. Маленькие рыженькие

чертенятки с остренькими кривенькими рожками, не больше пальца

указательного, но тысячами окружили, и давай лезть, куда придется: в

глаз, в ухо, в нос, под одежду. Сами рожи корчат, хихикают до самой

последней невозможности. Хочешь этого или нет, а к проруби сами

ноги начинают несть, пока не защекотали бесы до смерти. Взмолился

дед тогда, набрался последней силушки:

- Хватит! Брось, чертяка! Угомони своё отродье бесово! Все што

хошь исполню и из кубка твого отопью!

- Ага, опомнился, мужик неотесанный?! Я на него ставки делаю, а он

перечить сатане… придурок. На, хлебай! Ещё спасибо скажешь…

благодарен буш до ада самого.

 

Взял дед бокал и, не думая больше ни о чем, выпил залпом до дна.

Следом, без всяких там сюсюканий, рука непроизвольно снег давай со

льда соскрябывать и в рот снежок тот совать. То спирт чистый оказался,

с самой преисподней доставленный, на душах попавших туда людей

перегнанный. Пойло адово действительно подействовало, начал дед

мой в норму человеческую приходить. Трясун перестал сильно донимать

и речь от заикания освободилась. Собрался с духом, глаза на черта

поднял, спрашивает:

- Чего ж те надобно от меня, мужика простого?

- Тебе ж требовательно стало, дурила самогонная… сам ведь пришел,

не я тебя искал. А раз пришел, в моей тапереча ты власти и вечной

зависимости. И сделаешь, как я скажу… Не переживай ты так сильно-то,

не дрожи, смельчак. Думаешь душу твою поганенькую в преисподнюю

заховаю? На кой она мне, милай? Я с помощью тебя знаешь, сколько

душ заполучу? Мильёнам не приснится… А ты мне и на том свете

послужишь, коль мудро себя поведешь. А щас пей, веселись, жизнь

прожигай, но между делом, гляди, да поглядывай в мою-то сторону…

Тогда и детям твоим и внукам печалится не придется.

 

Черт закончил агитацию, махнул хвостом…- тотчас графин явился из

воздуха и бокал наполнился чем-то красным. А дед, глядя на колдовство,

хоть и бил молотком спиртяга градусом по башке родной, крепко

призадумался.

- Че ж за работа такая, в чем заключается? – спрашивает.

- Ничего особенного, - отвечает рогатое создание, отхлебывая из

бокала. – Для начала влейся в коллектив власти новой, а для того начни

во-о-он, с той церквушки что у вас в селе стоит. Разори, испогань,

кресты к чертям посшибай! Клянусь огнем подземным – карьера

будущая тебе обеспечена будет! – сказал и заржал хрипя, жидкостью

отпитой чуть не подавившись.

- Сдается мне, что власть-то эта, не от вас ли прислана?

- И прислана и заслана… Не твого ума дело.

 

Зашевилились мозги дедовы, мышцы на руках и ногах затрещали…

- Ну, - думает. – Идтить на пролом следават. Хватит энти бредни

чортовы слухати. Где наша не пропадала. Один хрен сгину! Вон у него

войско-то какое!

 

Вот и давай тогда он смело к будущему своему господину

обращаться, уже готовый на смерть самую ужасную пойти за себя, за

свою деревню, да за весь народ людской:

- Слышь-ка, нельзя ль для начала еще твоей заразы крепкой

глотнуть.

- Другой разговор… а то норов мы все готовы показать, пока на

сковородке не окажемся. Только кровушку щас допью…

 

Махнул хвостом ввысь посланник дьявольский. А может, сам он и был

им, нам того не ведомо. Но, бокал со спиртом в руках у деда оказался.

Тот напрягся, словно пружина стальная, вмазал половину содержимого с

чувством великим и надрывом мужицким за всю землю Русскую, а вторую

со всей мочи своей деревенской в глаза недругу поганому плеснул с

размаха резкого. Тот и взвыть не успел и, пока не опомнился, схватил

дедуля его за хвост, намотал оный на руку и… давай чорта драного за

его волшебство шерстяное над головой вертеть. Два оборота и об

оземь… хлобысь, что было мочи! Другой раз…хлобысь…еще мощней!

Третий раз, да с криком:

- Пшёл до дому, тварь подземная!

 

И… в прорубь! Откуда и силы взялись только?! Спирт бесовский

подсобил, да небо видно тоже в беде не оставило. Наложил на себя

крестов не меряно, полынья враз льдом-то толстенным и покрылась. А

дед рванул с места, что было мочи, только его и видели.

 

Кое-как, сам не зная, дома он очутился. Ни полслова никому дед не

сказал, спать завалился, но с открытыми глазами двое суток пролежал,

образ Богородицы под подушку подоткнув. Бабка потом всю голову

сломала, когда про чудо-то услыхала. Соседи и вовсе сказали, что, мол,

белуга иль брехня.

 

Я-то, вот как думаю, что может и брехня, да может и белуга, но

странно как-то всё. Прадед, говорят, именно тогда пить бросил, причем

навсегда. И дед мой последним из всех одиннадцати детей после того

родился. Если бы, да кабы, то и меня не было б, если б не тот случай. И

еще… у прадеда после той истории рука отнялась, на которую он хвост

чертовский накрутил, а церковь единственная не разрушенной до сих

пор стоит по сравнению с другими селами.