Фашист

 

…Август 1945 года, на долго запомнится жителям небольшого, украинского

села Каменюки. Сухая гроза, произошедшая аккурат в ночь на

тринадцатое, завершилась небывало яркой, трескучей молнией,

расколовшей надвое и подпалившей огромный, в шесть обхватов дуб. От

дуба этого до пологого берега Днепра вела заветная тропа, по которой

многие поколения девиц на выданье, в ночь на Ивана Купалу несли

заветные свои венки, чтобы в сопровождении тоскливых, заунывных песен

опустить их в прохладные струи великой реки.

И не успела остыть зола на месте сгоревшего дуба, как в Каменюки

вернулась Люба Молчанова, некогда первая красавица на селе, а теперь

самая обыкновенная молодка, к тому же на сносях.

В самом начале войны, ее и еще с десяток молодых девушек и парней

посмышленей, вывезли на работу в Германию. Что случилось с

остальными, неизвестно, ни письма от них, ни весточки, а вот Молчанова

вернулась.

До войны на нее заглядывались не только молодые парни, но и женатые

мужики. Красавицей она была необыкновенной. Русая коса с кулак

толщиной разве что по земле не волочилась, а глаза большие и влажные,

цвета темного, молодого меда, смотрели на мир весело и насмешливо.

А тут идет по селу опустив голову: худая, волосы коротко острижены, на

буржуйский манер, в правой руке чемодан с замочком, а левой - живот

свой большой поддерживает. Ребеночка значит оберегает.

Навстречу ей, как назло бабы-солдатки из сельпо, селедкой отоварились.

Увидали брюхатую и тотчас определили: шлюха. Да не просто шлюха, а

немецкая подстилка. Так ей честно и сказали.

- Ну что, контра, наб**довалась в ихних Германиях!? На Родину потянуло?

Вскинулась, было, Люба, оправдаться, похоже, захотела, но передумала.

Еще ниже голову опустила и обочиной, по жухлому, истоптанному спорышу

к дому своему направилась.

В хате грязь и разор, клопы и бинты окровавленные. С кого спросишь? В

начале войны в доме немцы квартировали, в конце – наши. Хорошо еще,

что печка, перед самой войной отцом сложенная, сохранилась, а в

остальном разор.

В одном повезло: стекла в окнах целы. Стекла после войны страсть, какие

дорогие были, попробуй, достань. Однако подоконники вырваны с корнем,

похоже на растопку пустили, ироды.

Двое суток ползала Люба по полу с ножом: распаривала истоптанные

доски кипятком, да скоблила их до желтого свеченья. А как стол и лавки

лезвием отхоркала, да пучок отцветающих полевых цветов в склянку

поставила, так и расцвело, светлее стало в хате. Живым теплом запахло.

А первого сентября и воды отошли.

Тут же, на оскобленных полах, словно старая опытная сука и родила она в

одиночестве, без подруг и повитух, близнецов: девчонку и мальчишку.

Зубами ложку деревянную сжимала, чтобы никто, ни одна живая душа

криков, боли ее не слышала, в то время как она, немецкая подстилка,

выб**дков своих на свет производит.

Отдохнув слегка, с младенцами разобралась: пуповину перевязала, водой,

заранее согретой обмыла ребят, как смогла, укутала и на печь, покамест

теплую спать уложила.

Сказать, что трудно Любке, в ее-то двадцать лет приходилось, с двумя, да

без бабушек с дедушками, значит, ничего не сказать. По дворам ходила, за

пару крашенок, да пяток картофелин, целый день над корытом

горбатилась, односельчан, что посправнее обстирывала.

Когда дочка Аленка, в одночасье от скоротечной ангины сгоревшая, Богу

душу отдала, вздохнула тайком: как ни крути, а с одним, да пацанчиком,

все-таки проще.

И хотя все знали, что назвала она сыночка ненаглядного, в честь отца

своего, погибшего в самом начале войны – Алексеем, никто его иначе, как

Фашистом и не называл. И даже потом, в школе, в начальных классах,

учитель, вызывая мальчика к доске, ни разу не назвал его по имени.

Только по фамилии.

Так и жили они втроем, в годы те тяжелые, послевоенные: она, Алеша, да

коза безымянная, Любой в дальнем лесу найденная. Хоть и вредная

характером животинка оказалась, но литр молока в день, как штык

выдавала. Тем можно сказать и жили.

А когда сыну семь лет исполнилось, за матерью его пришли. В первый, но

не в последний раз…

Похоже, не было ничего у органов наших доблестных против Любы, однако

били её старательно, на каждом допросе били. Особенно капитан Засядько

старался.

Все допытывался, отчего мол, она, гражданка Молчанова, после того как

ее якобы изнасиловал управляющий Отто фон Грильборцер, руки на себя

не наложила, как на ее месте, поступила бы любая советская девушка,

комсомолка?

- Страшно было, гражданин начальник. Жить очень хотелось. Мне ведь

тогда еще семнадцати не исполнилось…- Сплевывая на пол сгустки крови с

выбитыми зубами, сквозь слезы каялась девушка.

- Думала, никто не узнает. Остальных – то ребят, односельчан моих, куда-

то дальше увезли. Вроде бы как в Баварию. А оно вон как обернулось…

- Это еще не обернулось…- Расстегивая ширинку, весело проговорил

капитан.

- Все еще только начинается, вражина…

Засядько бросил девушку животом на стол, и рывком задрал ей платье на

спину.

-Все еще только начинается…

***

…Все-таки есть на свете Бог. Несомненно, есть.

Письмо товарищу Сталину, написанное семилетним Алексеем Молчановым,

нашло адресата, и через неделю Любу, опухшую от побоев, с ломаными

ребрами и выбитыми зубами выпустили. Чем еще сильнее озлобили

односельчан.

***

«Союз нерушимый республик свободных, сплотила навеки великая Русь» …

Алексей Молчанов, молодой мужик двадцати пяти лет, выключил

телевизор и, приоткрыв окно, закурил. Голубоватый дым проворно

выбирался из теплой комнаты в прохладную темень осенней ночи.

- Ну, вот и Покров.

Привыкший к одиночеству, самому себе сообщил Алексей и, раздавив

папиросный окурок в тяжелой стеклянной пепельнице, резко захлопнул

оконную створку.

-Того гляди и снег выпадет.

Он погасил свет и забрался под одеяло. Жесткая простыня неприятно

холодило тело и Молчанов, прежде чем уснуть, как мог, подоткнул под

себя одеяло.

Завтра утром он собирался съездить в соседнее село. Краем уха Алексей

слышал, что их кузнец Олесь Шиш, наловчился гнуть змеевики из медных

трубок. Змеевики получались надежные и долговечные, а просил за них

кузнец всего пятнадцать рублей. Оно конечно пятнадцать рублей деньги

немалые, однако окупиться должны довольно скоро. А за литр хорошего

самогона по нынешним временам, тебе всегда подгонят подводу сахарной

свеклы, пару-тройку мешков комбикорма или два куба уже наколотых

дров.

Риск, конечно, есть: раз в полгода местный участковый, накрученный

районным начальством, обходит с ревизией односельчан-самогонщиков, но

с другой стороны и с милицией всегда можно найти общий язык. Если

конечно ты не жлоб и не скопидом, какой…

Молчанов еще раз мысленно представил себе матово поблескивающий

змеевик и, повернувшись на правый бок, устало прикрыл глаза.

И в это самое время яркий свет фар ворвался в комнату и раздался шум

подъезжающего автомобиля.

- Это и не Уазик и не Москвич. – Легко определил по звуку двигателя

Молчанов, приподнимаясь в постели.

Двигатель замолчал, дверца машины неожиданно мягко захлопнулась и

через пару минут, кто-то довольно громко постучал в дверь.

- Кто? – Лениво поинтересовался Алексей, зажигая свет в сенях.

- Это я сынок. Твой папа…Открой.

На ломанном русском проговорил кто-то за дверью.

- Папа!?

Молчанов распахнул дверь и щелкнул выключателем. Лампа над крыльцом

ярко вспыхнула и тут же погасла.

- Перегорела должно быть…- Буркнул Алексей и, отступив, пропустил

позднего гостя.

Довольно высокий старик, в серой шляпе с загнутыми полями, легком

пальто и тяжелой тростью, вырезанной из сучковатого дерева темно-

красного оттенка улыбаясь, смотрел на Молчанова.

-Ну, проходите в комнату, папаша. Чего в сенях-то топтаться.

Алексей прошел на кухню. Гость, громко топая тяжелыми башмаками,

последовал вслед за ним.

-Что ж сынок, так и живешь совсем один? Ни котенка, ни ребенка?

- Была сестренка…Мамка говорила на час меня раньше родилась. Года не

прожила…Ангина.

Молчанов насупился, побледнел, словно вспомнив что-то недоброе, но

скоро успокоился.

- И где ж вы так ловко по-русски говорить научились?

Алексей поставил перед стариком пепельницу, бросил на стол папиросную

пачку.

- Спасибо. Я не курю. Но ты можешь.

- Конечно могу. - Согласился Молчанов.

Старик привстал со стула, снял пальто, шляпу и аккуратно сложив одежду

на старый обитый металлическими полосами сундук, вернулся к столу.

- Я Алеша всю свою жизнь управляющим на ткацкой фабрике под

Дрезденом прослужил. У нас в годы войны много работниц из России и

Украины трудилось. Тогда-то и научился: не будешь же по каждому

пустяку переводчика приглашать? Тогда кстати и с мамой твоей

познакомился. С Любой.

А вы господин управляющий, случаем не ошиблись? Мало ли Люб на

свете?

Голос Молчанова стал глухим и бесцветным.

- Обознались, поди, господин хороший?

- Думаю, нет, не обознался.

Немец встал, подошел к сундуку и из внутреннего кармана пальто вынул

пожелтевшую фотографию, приклеенную на толстый картон.

- Смотри сынок. Вот я, а вот твоя мама. А это мой дом.

Медленно и неуверенно, словно последнюю карту в никчемном прикупе,

Алексей взял в руки фотографию.

На фоне кирпичного дома с большими окнами, в богатой лохматой шубе и

шапке, старательно позируя, стоял нынешний гость. Явно моложе и с

аккуратно постриженной бородкой, но, несомненно, он. Нога, его согнутая

в колене, попирала тушу убитого кабана. На плече ружье с оптикой. А

рядом, в черном до пола пальто, стояла совсем еще молодая женщина,

почти девочка. Алешина мама. Она с ужасом смотрела то ли на мужчину,

то ли на поверженного зверя.

-Так что сам видишь. Я тебе не чужой. Отец я твой.

…-Да ладно! Ты мой отец!? Быть этого не может! Врешь сука!

Алексей, все еще не до конца осознав, поверив в услышанное, подбежал к

зеркалу, жадно вглядываясь в него, словно сейчас и здесь, в этом

толстенном стекле с попорченной амальгамой, он отыщет ответ на свой же

вопрос и, несомненно, поймает немца на вранье. На страшной и неумной

лжи, жестокой и ненужной до отвращения. Впрочем, чем дольше Алексей

сравнивал свое отражение с лицом гостя, тем вернее он убеждался в

правоте старика. Те же глубоко посаженные блекло-голубые глаза, те же

рыжеватые волосы и брови, тот же мясистый, слегка смещенный вправо

нос.

- Да, б**дь…Похоже ты прав…

- Что есть такое б**дь, сынок?

Старик приподнялся со стула и тоже подошел к зеркалу.

Сейчас, без шляпы, дорогого пальто и мохнатого кашне, в пуловере

крупной вязки, он выглядел как самый обыкновенный русский мужик.

Мужик, удивительно похожий на Алешку Молчанова.

- Да ты папаша и есть самая настоящая б**дь.

Алексей, старательно обходя немца, чтобы ни дай Бог не прикоснуться к

нему, подошел к столу и, похоже, только сейчас заметил толстую пачку

странных, до этого им никогда не виданных купюр.

- Что это?

- Это деньги, Алеша. Пять тысяч марок. Это большие деньги, сынок.

- Это значит, по двести марок за год жизни без отца? Я не ошибся? Кстати,

как звучит твоя фамилия, папа. Я в сенях что-то от неожиданности

растерялся. Не расслышал толком…

Немец похоже не почувствовал сарказма в интонации сына.

- Да-да…именно по двести марок за год. Про те деньги, что я потратил на

то, чтобы добраться сюда, я говорить не стану.

Он подошел к Молчанову и, опустившись на стул, положил поверх пачки

денег, небольшой брелок в виде серебряного сердечка к которому на

серебряной же цепочке был припаян небольшой ключ.

-И еще подарок тебе, сынок. Машина, Опель, что стоит перед домом, с

этого дня твоя. Документы на автомобиль внутри, в кармашке правого

сиденья.

А имя мое на русском языке звучит примерно так.

Старик поднялся и гордо, словно поэт перед прочтеньем своего лучшего

произведения, отбросил правую руку в сторону.

- Отто фон Грильборцер.

- К тому же еще и фон…

Обреченно буркнул Алексей и, чиркнув ногтями по клеенке, сгреб со стола

деньги.

- Что же ты, фонское твое отродье о родном сыне так поздно вспомнил?

Неужто совесть взыграла!? Или семя твое, господин Грильборцер совсем

невсхожим оказалось и окромя меня у тебя наследников – то и не

случилось!?

Молчанов мучительно скривился и с размаху швырнул деньги в лицо отцу.

- Папаша.С деньгами пришел! Козел старый! А ты знаешь, сколько раз я

мать свою из петли вынимали? Знаешь? И не люди добрые, ни соседи, ни

бабы-подружки, а я. Я! А её, маму мою, тобой сволочь изнасилованную,

иначе как подстилкой фашистской и не называли. Даже те бабы, чьи

мужья в полиции всю войну прослужили, и те рыла воротили, как от

прокаженной.

А что ее чекисты Львовские, когда она у них на нарах клопов да вшей

кормила, по кругу пускали, ты знаешь!? Она мне все перед смертью

рассказала. Как на исповеди. Не постеснялась, что я сын ее…Все

рассказала.

Что!? Что ты ручками личико свое закрываешь? Думаешь бить тебя стану?

Не стану. Хотя за каждый материн выбитый зуб тебе бы стоило в три раза

больше выбить. Да ладно…Чего уж там теперь-то дергаться?

Мать из могилы не встанет, да и я уже не мальчик. Проживу, как-нибудь. А

с милицией из-за тебя объясняться, у меня ни малейшего желания нет,

папаша. Так что собирай свои мерзкие деньги, садись машину и убирайся

в свою Германию.

Не было у тебя сына, и я тебе не сын. Пошел прочь, пока я о твою голову,

твою же трость не обломал. Уходи.

Он повернулся к окну, и в темном стекле молча, с все нарастающем

отвращением наблюдал, как отец его ползал по полу, собирая

разлетевшиеся деньги.

***

- Какая же ты дрянь, папаша. Глаза бы мои тебя не видели! Ну зачем,

зачем ты объявился? Мне ж теперь на селе вообще прохода не дадут.

- Алексей, сплюнул, и с грохотом распахнув окно, выбрался на улицу.

Сквозь по-осеннему прозрачный лес, сквозь дрожащий туман растаявшего

инея, пробивалось солнце, багровое и не жаркое.

Где-то за Днепром, пропищал паровоз, ему басом отозвался встречный.

Утро. Молчанов присел на полусгнившую колоду, откинулся на шершавые

доски нужника и, прикрыв глаза, с удовольствием ощущал, как набирает

силу наступающий день.

***

Отца в доме уже не было. Однако черный Опель, так и остался стоять

возле калитки.

- Хозяин-барин. – Буркнул Алексей и, пригнув голову, вошел в сарай.

***

…Огонь сначала нехотя, словно сомневаясь, пробежался по пожухлой

траве, сверкающим дискам колес, лизнул отполированный бок машины, и

лишь потом, весело запрыгал по ее черной поверхности. Краска

пузырилась, пузыри тотчас же лопались, исходили вонючим дымом и

вспыхивали.

Алексей постоял с минуту, щурясь на осмелевшее пламя, отбросил в

сторону пустую жестянку из-под керосина, туда, где за штакетником в

недоуменном молчанье стояли односельчане, брезгливо понюхал пальцы

и, поколебавшись, мгновенье, шагнул к двери.

- Дивiться люди добрi що фашистська морда витворяэ.

Проговорил кто-то со спины, громко и обиженно.

-Так менi б таку машину, та я…

-Так ти Панас, за таку машину, нiмцевi всю дупу вылiжешь.

Осадил мужика чей-то женский голос, и вновь все замолчали.

- Ну, вот и ладушки. Прощевайте односельчане.

Не оборачиваясь, проговорил Алексей и вошел в дом.

- Так що ж вiн робить дурень!? Так зараз же бензобак вибухне.

Бiжимо до херам собачим!

Вновь запричитал все тот же Панас, и ринулся прочь от полыхающей

машины.

Все дружно ломанулись за ним.

…Ближе к вечеру, когда на пепелище, среди черных, курящихся дымками

головешек, осталась белеть штукатуркой, лишь добротно сложенная печь,

да чуть в стороне чернел обезображенный остов сгоревшей машины, у

пожарища появился пьяненький участковый милиционер.

Прислонившись к шершавому стволу старой шелковицы, он долго и тупо

смотрел на пепелище, раз, за разом пытаясь раскурить простой карандаш,

потом безнадежно махнул рукой и опустившись на корточки, задремал.