Г. Ш. Яхина «Зулейха открывает глаза», Москва: Издательство АСТ:

Редакция Елены Шубиной, 2015

 

4 ноября 2016 года. X Красноярская ярмарка книжной культуры. Пятница, полдень. Минут за пятнадцать до встречи с Гузель Яхиной в самом большом помещении ярмарки, в Клубе КРЯКК, свободных посадочных мест уже не было. Далее зал наполнялся на глазах. К началу встречи люди стояли плотной стеной по бокам огромного зала и в центральном проходе. Казалось, здесь собрались посетители со всей ярмарки.

— Спасибо вам, Зулейха, — сменяя друг друга у микрофона, повторяли женщины, в волнении забыв имя автора, Гузель, которая понимающе кивала в ответ.

Благодарили искренне, повторяли, что всю жизнь ждали именно такую книгу, что после чтения романа хочется жить. Многие говорили, что «Зулейха» стала для них нежданным спасением, что камень с души свалился, выросли крылья, открылись глаза, невесть откуда взялись силы, пришло второе дыхание. Благодарили от имени всех женщин, которым эта книга так помогла и которым ещё поможет.

Все имеющиеся в наличии экземпляры «Зулейхи» были распроданы минут за десять после начала встречи, по окончании огромная очередь выстроилась за автографом.

Что же так взволновало читательниц? Что осталось невысказанным за общими словами благодарности? О чём этот роман?

Роман повествует о переломном периоде отечественной истории, об обретении человеческого достоинства и любви там, где обрести их, по большому счёту, невозможно, о конфликте влечения сердца и патриархальных догм, о страхе перед возмездие(м), — за нечестивую жизнь без брака, с иноверцем, убийцей мужа. За то, что предпочла его своей вере, своему мужу, своему сыну. События происходят на фоне коллективизации 30-х годов и ссылки «врагов революции» из Татарии в Сибирь.

Роман, действительно, от первой до последней страницы увлекательный, жизнеутверждающий, с причудливым сочетанием фантастики и жизнеподобия, написанный лёгким, стремительным языком.

Живая россыпь татарских слов и выражений, религиозных восклицаний, выразительные авторские термины (красноордынцы, ящейка, калхус) умело вправленные в текст, придают ему самобытность и невыразимое очарование. Часть первая, «Мокрая курица», с головой окунает читателя не только в будни героини под пятой сурового мужа Муртазы и демонической свекрови Упырихи, но одновременно погружает в бесконечно-прекрасный мир татарского этноса, который в третьей части, «Жить», предстанет уже в национальных мифах и упоминаниях о Золотой Орде.

Сопровождающая роман музыка мусульманских имён словно зовёт вслушаться в их значение и обратить внимание на судьбы: Шамсия — солнечная; Фируза — бирюза, счастливая; Сабида — творящая; Халида — вечная; Зулейха — здоровая, красивая, соблазнительница; Муртаза — избранный; Юзуф — возвышенный Аллахом, библейский аналог имени Иосиф. Первые четыре женских имени принадлежат мёртвым дочерям Зулейхи. Само повествование озарено светом библейско-коранической легенды о любви Юзуфа и Зулейхи.

Пять раз по ходу повествования Зулейха открывает глаза: в доме мужа; на мужской половине в мечети по пути на распределительный пункт в Казань; на барже по Енисею; на поселении перед уходом на охоту в урман; в день расставания с сыном. С каждым разом света в глазах Зулейхи становится больше и больше: от полного мрака до яркого солнца, которое бьёт, слепит, режет голову на части. С каждым разом Зулейха просыпается к новым обстоятельствам, которые требуют от неё всё большего мужества и отдачи.

Читается роман на едином дыхании без перебоев: бытование людей в нечеловеческих условиях описано без натуралистического смакования тягот, нечистот; эротика подана метафорически и в самом возвышенном стиле; шокирующие детали иногда врываются мелкими искрами, однако тут же гаснут в потоке воздушно-приподнятых описаний.

Казалось бы, интересная книга, но по прочтении остаётся странное устойчивое послевкусие, в содержании которого тоже хочется разобраться: в какой мере повествование отвечает действительности о реальных событиях советской истории и как меру эту воспринимать?

Автор богато одарён художественным взглядом — талант описательности превращает хождение по мукам в хождение по саду с хрустальными цветами, где одно соцветие причудливее другого, и в нарисованной сказке читателям очень комфортно, но при сравнении с действительностью лепестки со звоном ломаются. Ведь роман опирается на конкретный исторический этап, что внушает глубокую веру в реальность описываемых событий, где каждая жизнеподобная деталь подтверждает намерения автора рассказать о том, как оно было на самом деле.

Сначала настороженное отношение к тексту провоцируют досадные неточности. Для примера привожу несколько из разнородных пластов описаний. Внимательный читатель вполне может продолжить перечень.

Клубы пара над тазом с кипятком и наличие металлических предметов на теле в парилке несовместимы с «обжигающим» в ней воздухом.

В воспроизведённой авторским повествованием манере мышления Зулейхи мелькают термины, знать которые неграмотная героиня никак не могла (аристократически бледные лица).

Конный легко сжимает пятками круп коня и в два скачка обгоняет сани. Это не представимо — сжать круп коня пятками...

Двухчасовое пребывание в воде истощённой беременной женщины, минуя катастрофическое переохлаждение, невозможно: в самые жаркие дни Ангара не прогревается выше 12 градусов.

Следы барсуков в январе исключены: барсуки, как и медведи, залегают в спячку; шатуны среди них науке не известны.

Глава «Первая зима» вводит читателя, хотя бы приблизительно знакомого с таёжным климатом, в откровенное изумление. Выживание людей (зимой!) без запасов продовольствия, специфической одежды-обуви, лекарств, инвентаря... Здесь уместно восклицание Станиславского «Не верю!». Не верю, начиная от рассказов про охоту с револьвером, заканчивая счастливой концовкой страшного испытания, из которого все герои выходят не только живыми, но и психически полноценными.

Желающих получить реалистичное представление о тяготах пребывании человека в сибирской тайге можно отослать, например, к роману В. П. Астафьева «Царь-рыба», к документальной книге Григория Федосеева «Мы идём по Восточному Саяну» и многим другим источникам.

Автор использует приём несоответствия настроя повествователя и реального положения героев: среди описаний, пропитанных восторженым пафосом, своим ходом идут зловещие события — от многих кровь должна бы стынуть, краски меркнуть, если не исчезать совершенно. Белая круговерть в избе — нарядная, праздничная.(...) Весь снег у крыльца — цвета сочной, раздавленной с сахаром земляники. В этом эпизоде Муртаза только что в исступлении зарубил корову, чтобы не досталась красноордынцам, и тем же топором едва не убил Зулейху, вспоров подушку, которой она от него прикрывалась. Но читатель даже испугаться не успевает. Казалось бы, этот приём призван неизгладимо шокировать, но в руках автора он упрямо работает на распыление впечатлений от сути происходящего.

На ежедневную круглогодичную охоту на Ангаре (за семь лет сколько холмов обошла, сколько оврагов исходила, сколько ручьёв пересекла...) Зулейха ходит, не испытывая усталости, а ружьё, тяжёлое, холодное (...) само прыгает в руки. (...)

Здесь, в окружении сине-зелёных елей, нужно не ступать — бесшумно скользить, едва касаясь земли; не примять травку, не сломать ветку, не сбить шишку — не оставить ни следа, ни даже запаха; раствориться в прохладном воздухе, в комарином писке, в солнечном луче. Зулейха умеет: тело её, движения быстры и точны; она сама — как зверь, как птица, как движение ветра, течёт меж еловых лап, сочится сквозь можжевеловые кусты и валежник.

Невозможно поверить, что тело много раз рожавшей женщины, пережившей голод 1921 г., легко и послушно. Зулейха выносила и выкормила пятого ребёнка в состоянии крайнего истощения, на Ангаре никогда не имела возможности нормально отдохнуть, выспаться, поесть, по погоде и деятельности одеться-обуться, блюсти гигиену (длинные волосы в тех условиях исключены изначально, о зубах лучше не вспоминать, но упомянуто про солдата на этапе через Красноярск: зубы у него во рту — железные, все до единого). Вернувшись из тайги, Зулейха спешит на вторую работу в лазарет: драить, скоблить, чистить, натирать, кипятить...

К сожалению, и сами будни посёлка Семрук воспринимаются читателем, словно это лагерь поселенцев, разве что с несколько специфическими условиями и «какой-то нормой на лесоповале», которую редко кто выполняет, вроде, за это урезают и так небольшой паёк. В то время как атмосфера раскулачивания, когда людей вновь и вновь обирали именем государства, внушает высокую степень доверия автору, как и жизнеописание Юлбаша.

В посёлке Зулейха так и остаётся одиночкой, ни с кем не сближается, и даже работу себе, когда сын немного подрос, выбирает подальше от людей, в тайге, которую называет урманом. Постепенно Зулейха отбрасывает (ни разу серьёзно не заболев), как шелуху, неуместные в новых условиях религиозные догмы и принимает то, что раньше считала стыдом и грехом (жизнь, не отгороженную от мужчин, невозможность регулярной молитвы, мечты о любимом мужчине). Она не только открывает глаза, она поднимает голову и расправляет плечи.

Как хочется во всё это верить, читая правдоподобное, убедительное повествование о буднях раскулаченных и переселённых... По воспоминаниям очевидцев, люди возвращались из ссылки совершенно другими, неузнаваемыми — из романа мы об этом никогда не догадаемся, ни один из персонажей даже на мысль подобную не натолкнёт: герои, как в авантюрном жанре, какими вошли, такими и вышли.

Основной рычаг подавления личности системой ГУЛАГ — унижение достоинства человека, упомянут в романе разве что не в форме случайных эпизодов (унижение в столовой пьяным комендантом Игнатовым поселенца Засеки; избиение в клубе художника Иконникова доносчиком Гореловым). Хочется привести небольшой отрывок в контексте изложенной мысли (воспоминания Б. Окуджавы о матери, вернувшейся из десятилетней ссылки):

- Она стала какая-то совсем другая, - сказал я. - Может быть, я чего-то не понимаю... Когда спрашиваю, она переспрашивает, как будто не слышит... (Б. Окуджава. «Девушка моей мечты»)

Вопрос о достоверности не поднимался бы столь остро, будь в романе тема любви основополагающей. Однако значительная его часть освещает конкретный исторический период в конкретных географических условиях, более того, обе темы представляются равноправными. Но когда автор переходит к описаниям ангарских событий, мы попадаем в сказочный мир со сказочными героями на историческом фоне. В то время как содержание обещает суровую правду... Волей-неволей всплывает коварный вопрос, нужна ли она читателям, эта суровая правда, тем более, что раскулаченных и переселённых в живых остались считанные единицы, но внуки их здравствуют, а потому тут же приходит ответ: нужна. Мы и наши потомки вправе знать, через что прошли люди. Художественная литература — лучший способ донести историю, как она есть, если автор взял на себя такую миссию. Художественное изображение реального положения вещей пошло бы только в плюс роману Гузель Яхиной, сделав его из развлекательной книжки ещё и авторитетным документом эпохи. Вполне мог бы получиться крепкий исторический роман с многогранными характерами, с присущей человеческой психике мистикой, с леденящей душу реальностью, с красотой окружающего мира и человеческих чувств, которые не отнять никому, если автор сможет весомо их нам передать.

Казалось бы, исторические события и атмосфера эпохи убедительно отражены через бытовые разговоры и происшествия в пьяном угаре, через бытописание и коллизии, исторический пласт на всём протяжении романа сопровождает выразительная символика (черепа животных на кольях — как символ отжившего, папка «Дело» со списками переселенцев, портрет мудрого усатого мужа, карта СССР, флаг, плакаты, тексты песен) и небольшие изящные детали (В окне многоконечной звездой чернеет большая дыра...), но трагического накала, которого, казалось бы, требуют описываемые события, с апофеозами и минутами молчания над бездной отчаяния, мы в романе так и не обнаружим. Автор для этого многое сделал, непрерывно сбрасывая и разбавляя читательское напряжение.

В авторской оценке характеров нет никаких сомнений, они абсолютны: где добро — там добро, зло — зло. Лишь образ Игнатова неоднозначен. Он сын своего времени, истовый исполнитель приказов карательной машины. Тем не менее, автор довольно правдоподобно наделил этого идеалиста и совестью, и лиричностью, и чувством вины (явления убиенных и гибнущих), а также глубокой любовью к женщине.

До ангельских высот в буквальном и символическом смысле (ангелы на потолке клуба) идеализированы образы Изабеллы и её мужа, благородного доктора Лейбе, остальных переселенцев из героической команды тридцати (за исключением Горелова).

Образы уголовника Горелова, представителей власти Денисова, Бакиева и Кузнеца — яркие, но предсказуемые. Карьера Горелова, вернувшегося с войны лейтенантом НКВД и ставшего комендантом посёлка, по меньшей мере, удивительна.

Образ Юзуфа в романе запредельно возвышен — ощутимо влияние древней легенды о прекрасном непогрешимом юноше. Юзуф ежедневно встречает с охоты мать, общается исключительно со взрослыми, словно дети вокруг отсутствуют (хотя в посёлке детей примерно его возраста восемнадцать человек), работать начинает ещё до двенадцати лет сначала в магазине, с двенадцати продолжает трудиться в художественной артели как опытный художник вместе со своим учителем, художником Иконниковым, в восемь лет свободно владеет французским (уроки Изабеллы). Характеру Юзуфа, его пытливости и целеустремлённости, можно только позавидовать. «Первый в посёлке» ребёнок, действительно, идеален: среда его не затянула, тем более, не заела. Как этого удалось избежать, по большому счёту, загадка, но то, что такого сына любить легко и приятно, не поспоришь.

Если внимательно приглядеться, мы убедимся: по сюжету у Зулейхи нет тяжёлых невосполнимых утрат. В мужнином доме Зулейха жила беспросветно на положении рабочей скотины по имени «женщина», мужа никогда не любила, к четырём дочерям привязаться не успевала — до их рождения была предупреждена о скорой смерти младенцев. В тюрьме над Зулейхой не издевались, в вагоне было не хуже, чем остальным, от пыток на допросе Игнатов её уберёг. С баржи спаслась, все до одного близкие товарищи волей провидения остались живы. Во время сложнейших родов рядом оказалось «светило». Сын выжил, вырос и уехал учиться, получив от Игнатова надёжную метрику и деньги. Проводив сына, Зулейха встречает Игнатова, который шестнадцать лет ждал её и любил. Вся её жизнь, по её же словам, именно на Ангаре стала, наконец, «хорошей». От описаний смертей в пути и в Ангарской ссылке, как и смертей товарищей Зулейхи автор читателей уберёг, оставив упоминания, разве что трагедия на Енисее (затонувшая баржа, битком набитая запертыми людьми) показана достаточно развёрнуто. Но даже это событие быстро забывается, затирается последующими — читатели могут смело читать роман на ночь и спать спокойно.

Упомянуты типичные заболевания переселенцев (цинга, пеллагра, дистрофия). Но всё это наших героев ничуть не касается, как будто они живут совсем в другом месте. Перед глазами чудесный мир на Ангаре, мистические явления Упырихи, спасающей внука в самые напряжённые моменты, и преображение Зулейхи. И вот уже страшные страницы истории, которые только художественная литература и способна увековечить, таковыми совсем не кажутся.

Однако, не единожды перечитав роман, склоняюсь к тому, что Гузель Яхина сказала своё романтическое «слово о мире»: о человеческом в человеке, о женском в женщине; показала любовь, которая, если пришла, то пребудет уже навсегда — как утешение в долгом пути, как благодать. За обретённые Зулейхой человеческое достоинство, материнское счастье, за её способность принимать перемены как должное, за готовность жить в том, что есть, искренне благодарили читательницы. Но не сами персонажи, ни исторические события (во всяком случае, на Ангаре) подлинными так и не стали, обернувшись всего лишь сказочными героями среди назывных декораций мелодрамы, украшенных на переднем плане пышным воображением автора.

 

2017

 

* Статья опубликована в журнале "День и ночь" 2017/4